Выдающиеся мастеру портретисту досталась судьба достойного романа: незаконное рождение, придуманная фамилия, настоящий успех на Родине и за рубежом, а затем срыв карьеры по вине трагического и загадочного случая, которой бросил тень на всю его последующую жизнь.
Орест Кипренский был внебрачным сыном помещика Алексея Дьяконова. Сразу после рождения ребенок был отдан в семью крепостного Адама Швальбе. При крещении он получил фамилию Капорский, которую юноша позже заменил на Кипренский).
Отец мальчика заметил, как талантливо он срисосывает картины, которые были видны через окно усадьбы, поэтому его отправили учиться в Академию художеств. Вольная же была оформлена ещё раньше.
Большая золотая медаль Академии дала право на пенсионерскую поездку за границу. Но шёл 1805 г., Наполеоновские войны, поэтому путешествие было отложено на 11 лет. В Италию Кипренский попал только в 1816 г. На суд академиков там поставлена была картина, изображающая отца - Адама Швальбе. Академики сначала не поверили Кипренскому и обвинили его, что он выдает картины Рубенса за свои, но он потом смог доказать свое авторство. Кипренский стал первым русским художником, у которого Итальянская знать заказывала портреты.
В 1822 г. случилось событие, оставившее несмываемое пятно на всю оставшуюся жизнь Кипренского. Для картины Анакреонтовы гробницы художник разыскал красивую натурщицу, у которой была маленькая дочь - Мариуча. Однажды утром натурщицу нашли мертвой, в ожогах, на ней лежал холст облитый скипидаром и подожженый. Поползли слухи по Риму, Кипренский утверждал, что натурщица убита слугой, но неповоротливая итальянская полиция ничего не смогла установить.
Римские обыватели и кое-кто из художников говорили, что убил натурщицу не слуга, а сам Кипренский. Рим отвернулся от художника. Мальчишки швырялись в него камнями, а соседи ремесленники грозились убить. Кипренский не выдержал травли и бежал из Рима в Париж, а перед отъездом он отвëл сироту Мариучи в монастырскую школу для девочек, оставил деньги на воспитание и поручил её настоятелю кардинала.
В Париже русские художники не приняли его, слух об убийстве дошёл и сюда. Выставка картин, устроенная им в Париже была встречена равнодушна, а газеты о ней промолчали. Кипренский был выброшен из общества, Россия тоже приняла его не ласково. Дурная слава опередила живописца, очень медленно восстанавливался его авторитет, заказов было мало.
Поддержал живописца лишь граф Шереметьев, пригласив Кипренского в качестве личного портретиста и предоставив ему большую мастерскую. В это время был написан портрет Пушкина, ставший одним из лучших изображений поэта: "Себя как в зеркале я вижу и это зеркало мне льстит", - отозвался с благодарность Александр Сергеевич.
Но в России Кипренского мучила тоска о Италии, о Риме, ему казалось, что в Риме к нему может вернуться былая слава. В 1827 г. он вернулся в Рим, здоровье и талант к этому времени были уже подорваны, он начал пить.
В 54 года он отыскал красавицу Мариучу и предложил свою руку и сердце. 25-летняя Мариучи не любила его, но была благодарна за то, что он когда-то не бросил её в нищете, поэтому согласилась. Брак продлился всего три месяца. В октябре 1836 г. Кипренский простудился и через несколько дней умер от воспаления лёгких.
Художник Александр Иванов писал о Великом мастере так: "Он первый вынес имя русское в известность в Европе, а русские видели в его поступках только одну безнравственность".
В рассказе Василия Шукшина «Критики» показана дружба между дедом и внуком. Вот концовка рассказа:
««Гражданин Новоскольцев Тимофей Макарыч одна тысяча… девяностого года рождения, плотник в бывшем, сейчас сидит на пенсии. Особых примет нету.
Вышеуказанный Тимофей двадцать пятого сентября сего года заявился домой в состоянии крепкого алкоголя. В это время семья смотрела телевизор. И гости ещё были…
Тимофей тоже стал смотреть телевизор. Потом он сказал: «Таких плотников не бывает». Все попросили Тимофея оправиться. Но он продолжал возбуждённое состояние. Опять сказал, что таких плотников не бывает, враньё, дескать. «Руки, говорит, у плотников совсем не такие». И стал совать свои руки. Его ещё раз попросили оправиться. Тогда Тимофей снял с ноги правый сапог (размер 43–45, яловый) и произвёл удар по телевизору.
Само собой, вышиб всё на свете, то есть там, где обычно бывает видно.
Старший сержант милиции КИБЯКОВ».
…Встал, сложил протокол вдвое, спрятал в планшет.
– Пошли, дядя Тимофей!
Петька до последнего момента не понимал, что происходит. Но когда Кибяков и отец стали поднимать деда, он понял, что деда сейчас поведут в каталажку. Он громко заплакал и кинулся защищать его:
– Куда вы его?! Деда, куда они тебя!.. Не надо, тять, не давай!..
Отец оттолкнул Петьку, а Кибяков засмеялся:
– Жалко дедушку-то? Сча-ас мы его в тюрьму посадим. Сча-ас…
Петька заплакал ещё громче.
Мать увела его в уголок и стала уговаривать:
– Ничего не будет с ним, что ты плачешь-то? Переночует там ночь и придёт. А завтра стыдно будет. Не плачь, сынок.
Деда обули и повели из избы. Петька заплакал навзрыд. Городская тётя подошла к ним и тоже стала уговаривать Петьку:
– Что ты, Петенька? В отрезвитель ведь его повели-то, в отрезвитель! Он же придёт скоро. У нас в Москве знаешь сколько водят в отрезвитель!..
Петька вспомнил, что это она, тётя, привела милиционера, грубо оттолкнул её от себя, залез на печку и там долго еще горько плакал, уткнувшись лицом в подушку».
Тотальный совок в отдельно взятой избе: собственный телевизор человеку у себя дома разбить нельзя! А глядя на таких «рассудительных», «честных», «правильных» и лишь формально городских тёть и их дядь, да ещё если с русским деревенским («отрезвитель», «центер», «исть») акцентом – а особенно если наигранным – тут не то что телевизор, всю хату разнесёшь. А заодно и страну. Ведь в стране эти тёти устраивались, как правило, неплохо. Не плотниками, а всё по районо, горкомам, собесам…
«Они были очень умные и всё знали – Петькина тётя и её муж. Они улыбались, когда разговаривали с дедом. Деда это обозлило».
Известный художник кисти и слова, мыслитель и любитель русской деревни Чудик из одноимённого рассказа В.М. Шукшина:
«– Ммх!.. – чего-то опять возбудился Чудик. – Никак не понимаю эти газеты: вот, мол, одна такая работает в магазине – грубая. Эх вы!.. А она домой придёт – такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю! – Чудик тоже стукнул кулаком по колену. – Не понимаю: зачем они стали злые?»
Не понимает он! Кулаком стучит! А не ты ли сам, горе луковое, растил святорусско-быдлодеревенскую да пролетарско-гоповскую скотинку? Всех ведь своими художествами и юродствами бесил – попутчиков в транспорте, телеграфистку, сноху. Даже 50-рублёвую бумажку потерял (полмесяца работы), лишь бы родная жена пару раз тебе шумовку к бестолковой голове приложила.
Вот ещё один шукшинский любитель русской деревни и критик хамства-грубости, на этот раз из рассказа «Выбираю деревню на жительство»:
«Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нормально и хорошо прожил. Когда-то, в начале тридцатых годов, великая сила, которая тогда передвигала народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче. И он пошёл по складскому делу – стал кладовщиком и всю жизнь был кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать… С точки зрения какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием – да, воровал, с точки зрения человека рассудительного, трезвого – это не воровство: брал ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чём недостатка, причём, если учесть – окинуть взором – сколько добра прошло через его руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал, но никогда не забывался, никогда не показывал, что живёт лучше других. Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не тревожила. И не потому, что он был бессовестный человек, нет, просто это так изначально повелось: при чём тут совесть! <…>
Словом, всё было хорошо и нормально. Николай Григорьевич прошёл свою тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: «Молодец: и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили».
Это вам не какой-нибудь скандально проворовавшийся из-за жадности советский служащий, а подлинный враг народа, глубоко законспирированный. Что ещё он втихаря вытворял на гражданке или натворил бы на войне, бог его знает.
Игорь Анчиполовский, «Птицам пиздец» (1989 г.):
Стервятники порвали металлические сетки, Проникли сквозь окно в президентский дворец – И в доме, где даже тишина была ветхой, Свил себе гнездо одинокий стервец.
Из тарелок с гниющими остатками обеда Он пищу черпал для себя и птенца, А птенец, птенец, шалун и непоседа, Озорно плевал в кормящего отца.
Вырос младший стервец, и безумные птицы Покинули старый президентский дворец И понеслись к той волшебной границе, За пределами которой птицам пиздец.
Что и говорить, отупевший от чудиков народец не удержал ящик от паденья. Да ещё и уронил максимально криво: парник под названием СССР, в отличие от ну совсем нетепличной Российской империи, не воспитал себе хороших могильщиков. Надо было побольше детей, как в своё время Я.М. Юровского в восемь лет на завод, в клуб к Владимиру Ланцбергу. И побольше таких школ и клубов. И тогда – возможно – не сносить кое-кому головы. Ну а так, сначала старший стервец, а после него малыш-непоседа принялись проедать гниющие остатки криво упавшей советской державы.
Однако щемящих лириков тонкой душевной организации добрый и хрупкий умирающий СССР породил немало. Как, по-видимому, никакое другое общество. Очень многие из этих поэтов ушли рано.
Борис Рыжий (1974 – 2001), «Костёр» (стихотворение написано в 1993 году, из-за схожести смысла и образного ряда и резкой разности ритмик это, можно сказать, как ряшкой об забор трагическое заключение к оптимистичному «Коли втомлюся я життям щоденним…» Леси Украинки):
Внезапный ветр огромную страну сдул с карты, словно скатерть, – на пол.
Огромный город летом – что костёр, огонь в котором – пёстрая одежда и солнце. Нищие сидят на тротуарах в чёрных одеяньях. И выглядят как угли. У девчушки на голове алеет бант – она ещё немножко тлеет. Я ищу в пустом кармане что-то – может, деньги для нищих, может, справку в небеса, где сказано, что я не поджигатель. …А для пожарника я просто слаб.
Девочка, как вполне мог бы сказать улыбающийся едва ли не на всех фотографиях поэт Андрей Дементьев, светит прощальным светом. Только у Дементьева не красное на чёрном, как у Б. Рыжего или К. Кинчева, а розовое, в розовой нежной коже, на белом.
Леся Украинка (третья слева, внимательно-ласково смотрит на карапуза) в кругу родственников и знакомых. Зелёный Гай, 1906 г.
«Алёша любил детей, но никто бы никогда так не подумал – что он любит детей: он не показывал. Иногда он подолгу внимательно смотрел на какого-нибудь, и у него в груди ныло от любви и восторга… Особенно он их любил, когда они были ещё совсем маленькие, беспомощные» (В.М. Шукшин, «Алёша Бесконвойный»).
Но Алёша Бесконвойный – редчайший среди шукшинских чудиков достойный человек. Недаром он тяготел к городскому образу жизни: по выходным не работал в колхозе (по субботам топил баню). Конфликтовал, естественно, по этому поводу с колхозным начальством, терпел насмешки односельчан. Можно сказать, защищал русскую культуру (баня, как известно, её символ) от русской разновидности богоносного хрена и рагуля, то есть, простите, святого землепашца, сеятеля и хранителя, пусть в массе своей и не такого агрессивного и взвинченного, как настоящий рагуль.
И философия у Бесконвойного не то что у деревенщиков-народолюбцев:
«…Как хотел Алёша, чтоб дети его выучились, уехали бы в большой город и возвысились там до почёта и уважения. А уж летом приезжали бы сюда, в деревню, Алёша суетился бы возле них – возле их жён, мужей, детишек ихних… Ведь никто же не знает, какой Алёша добрый человек, заботливый, а вот те, городские-то, сразу бы это заметили. Внучатки бы тут бегали по ограде… Нет, жить, конечно, имеет смысл. Другое дело, что мы не всегда умеем. И особенно это касается деревенских долбаков – вот уж упрямый народишко! И возьми даже своих учёных людей – агрономов, учителей: нет зазнавитее человека, чем свой, деревенский же, но который выучился в городе и опять приехал сюда. Ведь она же идёт, она же никого не видит! Какого бы она малого росточка ни была, а всё норовит выше людей глядеть. Городские, те как-то умеют, собаки, и культуру свою показать, и никого не унизить. Он с тобой, наоборот, первый поздоровается».
Можно назвать Лесю Украинку прирождённым педагогом. Ну, или, скажем, киллершей. Галина Лысенко (дочь украинского композитора Николая Лысенко) вспоминала:
«…Мне было лет восемь-девять (значит, речь идёт о начале 1890-х гг., Лесе лет двадцать – Т.М.).
К какому-то празднику готовилось представление детской оперы «Зима и Весна»… Эта опера была гораздо серьёзнее и сложнее, чем другие, тоже детские… а между тем «артистические силы» состояли из одних детей. Должно быть, решающей была тут помощь взрослых. Одним из лучших советчиков и постоянных руководителей в этом деле была Леся Украинка, или просто Леся, как её тогда у нас звали. На её долю выпали самые большие хлопоты – она и режиссёр, и балетмейстер, костюмер и декоратор, да к тому же ещё и суфлёр.
Леся сама придумывала эскизы и сама же шила по ним одеяния для Осени, Зимы, Снеговика и Весны… Все мы удивлялись «ювелирному» мастерству Леси…
Ежедневно Леся приходила репетировать с нами, примерять костюмы, по десять раз повторять наиболее трудные сцены, а нам этого не хотелось. Особенно надоело нам повторять движения, за чем Леся тщательно следила. Бывало, что мы совершенно теряли терпение и убегали куда глаза глядят. Но неумолимый режиссёр вытаскивал нас из-под дивана или из-за какого-нибудь шкафа и расставлял по местам. Не припомню, чтобы Леся по этому поводу когда-либо раздражалась – всегда спокойная, ласковая, она ещё и шутила при этом.
Она и вообще всегда была добродушной…» [29]
Во время самого спектакля, как вспоминала писательница Оксана Стешенко, Леся «старательно помогала одевать и подбадривать артистов. Леся вообще любила детей» [30].
Леся Украинка подрабатывала частными уроками. На них [31] или в ходе случайных разговоров [32] с представителями подрастающего поколения аккуратно, я бы даже сказал: ювелирно, продвигала социалистические идеи. Поэтесса была крепко связана с киевской социал-демократической группой и дружила со многими её представителями, но сама в эту группу не входила. Товарищи её туда не включали: берегли больную, хрупкую женщину от царских тюрем и ссылок. [33, 34] Увы, никто не уберёг Лесю от К.В. Квитки, юриста по образованию, борца за свободу, который в самый мерзкий (он же самый святорусский) период Российской империи (при Николае II) преспокойненько служил в судах рашки. А в первом салорейхе (УНР) стал аж замминистра юстиции.
Ну и напоследок лирическое отступление. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
За последние 40 лет Марвин Гэй пользовался такой непреходящей славой, которую он разделяет лишь с горсткой других исполнителей - таких как Элвис или Битлз.
Они начали свою карьеру с записи на виниловых пластинках, пережили эпоху магнитофонных кассет и компакт-дисков и продолжают процветать в эпоху цифрового потокового вещания.
Прошло 40 лет с тех пор, как Марвин Гэй умер в Лос-Анджелесе - его застрелил отец в разгар ожесточенной семейной ссоры.
Но его музыка по-прежнему транслируется и скачивается около 20 миллионов раз в месяц.
Таким образом, ценность хранилища аудиокассет с новым материалом, записанным Марвином Гэем, может быть огромной.
Они являются частью сокровищницы материалов, которые были спрятаны в Бельгии более сорока лет, но которые, возможно, вот-вот попадут в заголовки мировых газет.
Подробности рассказываем в эфире посвящённом Марвину Гэю. 1 апреля 1984 года его не стало. 2 апреля 1939 года у него день рождения.
Когда я училась в Ожерельевском колледже жд транспорта. Был у нас очень строгий препод по технической механике. Иванов А.С. его пар не то что бы боялись, но все даже последние троечники и пофигисты старались хоть как то подготовиться. И вот экзамен. Он в кабинете мы перед закрытой дверью, трясёмся абсолютно все. Для разрядки так сказать обстановки шёпотом поём всей группой «вот возьму и повешусь» и немного нервно хихикаем. Как и в каждой группе, был у нас парень над которым все по доброму прикалывались, а у того всегда была дерзкая отговорка. Таким парнем у нас был Игорь, не усидчивый а от некоторого экзаменационного мондража ещё и дёрганый. И тут у Игоря из рук на пол падает зачётка, а кто-то из парней поддаёт её ногой в сторону двери и зачётка пролетает под дверью влетает в аудиторию. Воцарилась гробовая тишина. Было ощущение что мы даже перестали дышать. И тут зачётка вылетает обратно. Игорь трясущимися руками открывает её а там уже стоит тройка в поле сдачи экзамена по Технической механике и роспись Иванова. Карандашом приписка ХАЛЯВА СЭР. Наши парни тут же покидали зачётки на пол и давай их под дверь пинать. Открывается дверь в аудиторию, на пороге Иванов: - Халява действует один раз, остальным либо два, либо идём сдавать. Конечно же все решили сдавать! Ну кстати ни одной двойки тогда никто не получил!