Прижав к уху телефон, он не слышал отчётливых гудков означающих дозвон, наоборот лишь тишина отрезающая его от того кому хотел дозвониться. Картина вечера сплывала ярким огнем заката на очертания крыш. Не было ни одного взгляда который не восторгался этим событием. "Попробуй теперь на одной ноге, - кричали дети играя в классики, - развернуться надо было в конце, развернуться..."

Всему свое время. "Вот что единственное отличает ребенка от взрослого, - облокотившись на деревянный откос детского дома, размышлял я, - понимание того, что жизнь приготовила тебе все по твоим силам и талантам, но к этому нужно быть готовым. Вспомни тех кто получил все раньше чем нужно было, он просто пропустил уроки, забил, не обратил внимание в силу молодости, силы, беззаботности, и в итоге упустил то что было дано ему".

Пообещай себе, что не перестанешь быть веселым и жизнерадостным, что не утонешь в неверных уставах утверждающих, что взрослый это хмурое хождение на работу и пиво на выходные. Будь уверен, что это не так. Езда на мотоцикле в лес или прогулка на самокатах с сыном.

Я смотрел на детскую горку и вспоминал как скатывался с нее вместе с моим пацаном, но ему уже 6, и он не тот важный дядя, которому надо что, то доказать родителям, нет, он такой, как и я, а я его друг. Быть взрослым это уметь принимать ответственность на себя, но кто тебе запрещает это делать на тарзанке в лесу. Для тебя все уже готово, теперь подготовься и ты... И вот еще, не теряй в себе ребенка, но ребенка с характером, ребенка который понял, что: всему свое время!

Конн считал, что эта инопланетная змея умнее любого земного животного, даже слона или шимпанзе. Существо понимало речь так, как другие животные просто не могли. Он мог понимать простые разговоры о местоположении и направлениях и определять новые объекты с большой скоростью и точностью, хотя и испытывал трудности с абстрактными понятиями.

Конн думал, что Джеффри понимает любовь и ненависть или, по крайней мере, любовь и страх, но все остальное находилось вне его когнитивных возможностей.

Медуза было странной смесью. Она могла читать мысли так же, как и он, поэтому у нее было врожденное понимание того, что люди чувствуют и о чем они думают, хотя и не до конца. Что она определяла лучше всего, так это намерения, поэтому каждый представитель ее вида был очень дружелюбным. Вот почему они так любили людей, потому что люди любили их, и именно поэтому они останавливались, чтобы Конн погладил их, прежде чем снова отправиться в путь

Конн проплыл мимо спиральной башни — нового жилища экипажа «Знамения» и, соответственно, Адама, чья резиденция находилась на самом верху.

Если точнее, то там жили Адам и Санни.

Конн старался сузить радиус своей телепатии здесь.

Когда-то он бы с удовольствием вторгся в голову Адама и потом приставал бы к нему весь день, но в последнее время ему казалось… что он вторгается в чужую жизнь. Конечно, было странно слышать это от него, в конце концов, одним из его любимых занятий было вторжение в жизни других, но это ощущалось по-другому.

В отличие от звездорожденных, разум людей и дрэв был склонен к крайностям. Их эмоции были яркими и резкими и могли легко проникнуть в его собственную голову, и иногда ему было трудно отделиться от чужих чувств, поэтому, когда Санни и Адам находились вместе, чужие эмоции… переполняли его, утягивали за собой.

Он видел других в худшем свете и в лестном свете.

Он видел Адама глазами Санни, и он видел Адама глазами заключенных на гауптвахте.

Трудно было изолироваться от этих эмоций, иногда он даже с трудом понимал, где заканчивались они и начинался он.

К сожалению, он не мог отрицать, что ревность принадлежала ему и только ему одному.

Санни, посторонняя

Санни… чаровница.

Несмотря на то, что в она оторвала Адаму ногу, ей все равно удалось влюбить его в себя.

Конн мог залезть в голову любому и даже с таким преимуществом не мог понравиться людям. Он застрял в бесконечном цикле, иногда очень радуясь эффекту, который он производил на других, а иногда чувствуя себя очень одиноко.

У всех был кто-то.

У всех, кроме него.

Возможно, он бы не думал об этом, если бы остался с себе подобными и был уничтожен Бездной вместе с ними, но вместо этого он был здесь, наполненный человеческими эмоциями, которые ему не принадлежали. Он понимал людей, их чувства и реакции лучше, чем кто-либо другой, и к этому моменту перестал видеть разницу. С тем же успехом он мог быть человеком, запертым в инопланетном теле, настолько сильным было его понимание.

Вдобавок ко всему этому была Эрис.

Он так сильно скучал по своей маленькой девочке, что едва знал, что делать с собой. Было опасно пытаться связываться с ней, так как любой разговор с семейством Вир, скорее всего, будет прослушиваться, а канал связи моментально заблокируют. Это была настоящая пытка, и Конн мог только отправлять ей записки или подарки через третье лицо, даже не зная, дойдут ли они до нее.

Он хотел ее забрать

Хотя знал, что она будет в большей безопасности там, где находится сейчас.

Он думал о ней, пролетая над городом в полной охотничьей экипировке.

Конечно, его охота мало чем напоминала человеческую

Нет, он охотился немного по-другому.

Ему нравилось, как Марта, мать Адама, смотрела на мир, как она знала, что всем нужно, чтобы заставить их выглядеть определенным образом. Как она могла сохранить шарм его «отцовских» нарядов, в то же время не выставляя его идиотом, так что он попробовал позаимствовать ее мыслительный процесс, подбирая наряды к своему настроению. Со всеми деньгами, которые он сейчас зарабатывал, его комната практически полностью состояла из гардеробной, не имея кровати или каких-либо других удобств.

Сегодня он был одет в черное: черные брюки, черные классические туфли, черная рубашка на пуговицах и длинное черное пальто, которое впечатляюще колыхалось, когда он парил в воздухе.

Ему нравилось его охотничье снаряжение.

Он знал, что выглядит отлично, потому что оно напоминало Адаму Матрицу.

Конну нравилось получать одобрение своих творческих решений от других, хотя никогда бы никому в этом не признался.

Он летел к кораблю, тихо прислушиваясь к мыслям всех, кто проходил мимо.

В воздухе витало какое-то волнение, какое-то возбуждение, которое за последние несколько месяцев пропитало практически всю Аркадию после того, как было объявлено о рождении первого натурального гибрида. Бедная финнари стала небольшой знаменитостью за это время, настолько, что даже К'рилл, самый занятой врач на луне, взял ее в качестве пациентки. Пары ДЗМЛ стекались в клиники, чтобы получить свою собственную дозу вакцины, несмотря на то, что никогда не подвергались воздействию болезни Бездны.

Конечно, дело было в ДНК адаптидов, которая должна была находиться в обоих партнерах, чтобы сработать, и должна была находиться внутри них достаточно долго, чтобы изменить состав клеток. Мужчины могли передавать гены адаптидов почти сразу после заражения, в то время как женщинам требовалось чуть больше времени на реконструирование ДНК.

Никто не знал, насколько хорошо гибрид интегрирует ДНК обоих родителей.

В лабораториях гибриды были специально созданы в пропорции тридцать семьдесят, чтобы выжить после рождения. Неизвестно, что тело сделает с материалом без постороннего контроля.

Конн приземлился на верфи, снова подумав об Эрис после мыслей о гибридах.

Как бы он хотел, чтобы у нее было детство.

Как ему хотелось наблюдать за ее взрослением, держать ее за руку, когда она была маленькой, брать ее с собой в интересные места, дарить подарки, иметь возможность быть для нее отцом.

Но нет, у нее украли эту возможность, против ее воли превратили ее даже не в ребенка, а сразу в женщину, .

Его горькие мысли заставили его ленты всколыхнуться от злости, и с таким видом он влетел на их недавно приобретенный корабль. Многих из тех, кто был на борту корабля, когда он был захвачен, отправили обратно на Европу, поскольку Адам не брал пленных, но, конечно, как всегда, Адам предложил возможность остаться всем, кто хотел присоединиться к правому делу.

Многие люди приняли предложение.

И это все было хорошо, конечно, но он не учел тот факт, что кто-то может увидеть в этом прекрасную возможность пошпионить или выступить в роли двойного агента. Кто-то может легко отправить сообщение, чтобы сообщить ГА или ККОН, где они находятся и что делают.

Как обычно, Адам был слишком доверчив.

Но это было хорошо

Пусть Адам будет добрым и доверчивым, пусть думает, что люди такие же хорошие и честные, как и он. Ведь для таких случаев у него был Конн.

Он был лучше любого полиграфа.

Он уверенно влетел на корабль, заставив членов экипажа нервно отшатнуться. Ему нравились страх и тревога, которые он услышал в их головах. Они считали его странным, красивым, неземным и ужасным одновременно. Ему понравилось изображение, которое их разум вызвал при виде его: старинная сущность с горящими черными глазами, рыскающая в их воспоминания, словно охотник.

Что было не так уж далеко от правды.

Он остановился в середине комнаты, используя свой новый голос, чтобы прочистить горло.

Ему нравилось, как звучал его голос, нравилось, как Адам всегда слышал Конна в его голове.

Голос был мужским по своей природе, но не очень низким. Из-за этого качества он звучал почти что… леденящим, слегка суховатым, как шорох опавших листьев. Он мог звучать как классический кинозлодей, если захотел, гладко, но с небольшой хрипотцой.

Он идеально дополнял Конна.

Разум Адама, должно быть, создал его, увидев мысли Конна.

— Ну что, кто из вас собрался пырнуть капитана Вира ножом в спину?

Он научился, что прямые вопросы всегда действовали лучше. Люди плохо контролировали свои мысли, а даже если и контролировали, то только думая о чем-то другом. Так что если кто вдруг начинал читать стихи, он сразу же знал, где искать.

И все они, конечно, знали, кто он такой.

Он мог слышать это в их головах.

«Звездорожденный адмирала».

«Он может читать мысли».

«Черт, я… нет, мне не о чем беспокоиться, если он не расскажет об этом моей девушке…» 

Конн ухмыльнулся мужчине с широко открытыми глазами и отложил его грехи для дальнейшего использования.

Шантаж всегда был интересным делом.

Он продолжал смотреть, переводя взгляд с одних глаз на другие, сканируя информацию.

Он задал тот же вопрос следующей группе, а затем еще одной, просеивая мысли, выискивая секреты, сверкая зубами и время от времени слегка постукивая одного из людей по голове, словно пытаясь встряхнуть их память.

Никто никогда не сопротивлялся ему.

Он обошел весь корабль, следуя за далеким пульсированием людских умов. Его присутствие на борту было быстро замечено, и все на корабле обходили его стороной, некоторые отчаянно пытались избегать его, но он никому не собирался давать поблажек.

Он лениво бродил за ними, наслаждаясь выражением страха, когда находил их в укромных местах.

Он нашел одного инженера прячущимся за трубами и завис над головой человека.

«Он не сможет найти меня здесь».

Конн усмехнулся, и мужчина вздрогнул, медленно посмотрев вверх.

Конн постучал его по голове.

— Я могу найти тебя где угодно, дорогой, — лицо мужчины покраснело. — Теперь скажи мне, ты собираешься предать Адама Вира?

Мысли мужчины были странными для человека. Он не реагировал на социальное взаимодействие, как большинство людей, и Конн обнаружил, что вместо того, чтобы прятаться из-за страха, он прятался, потому что просто не хотел общаться с Конном. Его мыслительный процесс был структурирован странно, довольно непривычно для человека.

Конн достаточно хорошо знал этот тип ума.

Саймон мыслила схожим образом.

Вероятно, она и этот мужчина похожи друг на друга.

Когда он понял это, то вышел из комнаты. Конну нравилось мучить людей, но были определенные группы, которых он старался избегать, люди, которые не понимали, что его общение с ними, хотя и грубое, было своего рода шуткой. Ему не нравилось общаться с людьми, которые не понимали, что он просто хочет немного поразвлечься. Саймон воспринимала все, что он говорил, очень серьезно и очень лично, из-за чего ее чувства было легко ранить.

Последний прячущийся разум он нашел в ее каюте, где она пыталась притвориться спящей.

Конн усмехнулся и распахнул двери в комнату.

— Проснись и пой, предательница!

«Откуда он знает?!» 

Внутреннее восклицание привлекло внимание Конна, и он склонился над лежащей на кровати фигурой.

— Откуда я знаю что?

Она вздрогнула, и он захихикал.

— Планируешь сдать нас?

«Не думай, просто не думай».

Конн широко улыбнулся, и девушка села, осторожно глядя на него.

— Я не предатель.

«Я бы никогда не предала ККОН.» 

Вот и все, легкотня.

— ККОН благодарит вас за вашу службу, но, похоже, произошла какая-то ошибка, — он увидел, как она побледнела, и улыбнулся еще шире. — Кажется, ты должна была отправиться домой на Европу вместе с остальными, а не оставаться на борту этого корабля и шпионить.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — заявила она, отчаянно пытаясь воздвигнуть ментальные стены в голове, но он снес их правильно поставленными вопросами, играя с ней, как ребенок, тыкающий особенно сочного слизняка.

— Дорогуша, я телепат, давай без оправданий.

«Я могу его убить» 

Конн открыто рассмеялся.

— Нет, не можешь, я знаю каждое твое движение еще до того, как ты его совершишь. забыла? Кроме того, — он похлопал себя по мраморно-белой коже, — я могу выдержать космический вакуум, тепло целой звезды и передвижение со скоростью тысячи километров в час. Против меня у тебя нет шансов.

Это была не совсем правда, но это если предположить, что она сможет снять его гравитационный пояс, который он замаскировал под обычный кожаный ремень, так что шансы на то, что она это поймет его слабость, были невелики.

Она подумала о бегстве, и он рассмеялся ей в лицо.

— Беги, беги, беги так быстро, как только можешь, — напел он, и к тому времени, когда она решила рискнуть, было уже слишком поздно. Он позвал других членов корабля, которые взяли ее под стражу.

Конн гордился собой.

В Аркадии была самая эффективная полиция во всей галактике.

И состояла она почти полностью из одного охотника.

===========================================

Спасибо за прочтение, вопросы, комментарии, мнения и предложения всегда приветствуются. Перед вами - рассказ из огромного цикла «Око Эмпирей» за авторством Charlie Starr. Перевод и публикация осуществлены с личного разрешения автора произведения.

Ссылки на все рассказы можно найти здесь.

Оригинальное произведение можно прочитать по этим ссылкам:

Рассказ

Тамблер

Ваттпад

Это мы праздновали 9 мая. 1997 год.

У парня реально была сломана рука.

А фото 1995 года. Детские дом только открыли, это первый ребята, которые туда приехали.

А это уже 2003 год. Два моих бывших одноклассника. В 2004 мы уже выпустились из детского дома. Я извиняюсь за плохое качество фото.

«Ехали много суток… Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам — кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них… Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло — я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала...»

«Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. „Не ходи, убьют, — не пускали меня бойцы, — видишь, уже светает“. Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: „Заслуживает награды“. В девятнадцать лет у меня была медаль „За отвагу“. В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее — и не верю. Дите!»

«У меня было ночное дежурство… Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан… Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет… Не дотянет до утра… Спрашиваю его: „Ну, как? Чем тебе помочь?“ Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: „Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену...“ Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице...»

«И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье — то появится, то скроется, — я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко… И внутри у меня что-то противится… Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело — ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать...»

«И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу… Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет — это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием — медаль „За боевые заслуги“, за спасение двадцати пяти человек — орден Красной Звезды, за спасение сорока — орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти — орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль...»

«Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: „Полк, под знамя! На колени!“, все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела „куриной слепотой“, это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души...»
Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание… Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы — вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: «Кто вы? Откуда?» Подошла ближе, ахнула и говорит: «Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет». Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: «Скорей! Быстрей!» И опять — «Скорей! Быстрей!» Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь".
«Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров...»

«Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне — пятнадцать лет, а сестре — четырнадцать. Он говорил: „Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек...“ Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт...»
"У нашей матери не было сыновей… А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал..."
«Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте...»
«Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
— Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое — карточки, что такое — блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: „Когда я дорасту до этой винтовки?“ И все вдруг стали просить, вся очередь:
— Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали».

«И у меня впервые в жизни случилось… Наше… Женское… Увидела я у себя кровь, как заору:
— Меня ранило…
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
— Куда ранило?
— Не знаю куда… Но кровь…
Мне он, как отец, все рассказал… Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься — зубы скрипят. Вспоминаешь — где ты? Там или здесь?»
«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я — тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы — понимаете?»

«Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый — старший лейтенант Белов, мой последний раненый — Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов — балетный вес. Сейчас уже не верится...»
"Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: «Старшина за бортом!» Вытащат. Вот такая элементарная мелочь… Но какая это мелочь? Я потом лечилась…
«Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: „Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь“. Брат на фронте погиб. Она плакала: „Одинаково теперь — рожай девочек или мальчиков“.
»А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне — носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?"

«В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью „За боевые заслуги“ и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет — орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: „А за что ты получила свои медали?“ или „А была ли ты в бою?“ Пристают с шуточками: „А пули пробивают броню танка?“ Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила — Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: „Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел...“

»Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:
— Ты хоть пробовала?
— Чего? Что пробовала? — А есть хотелось страшно.
— Не чего, а кого… Бабу!
А до войны пирожные такие были. С таким названием.
— Не-е-ет…
— И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь… Убьют нас ночью…
— Да пошел ты, дурак! — До меня дошло, о чем он.
Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила..."

«Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят — это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы… Нес и целовал… Было нас пять, конаковских девчонок… А одна я вернулась к маме...»
«Был организован Отдельный отряд дымомаскировки, которым командовал бывший командир дивизиона торпедных катеров капитан-лейтенант Александр Богданов. Девушки, в основном, со средне-техническим образованием или после первых курсов института. Наша задача — уберечь корабли, прикрывать их дымом. Начнется обстрел, моряки ждут: „Скорей бы девчата дым повесили. С ним поспокойнее“. Выезжали на машинах со специальной смесью, а все в это время прятались в бомбоубежище. Мы же, как говорится, вызывали огонь на себя. Немцы ведь били по этой дымовой завесе...»
«Перевязываю танкиста… Бой идет, грохот. Он спрашивает: „Девушка, как вас зовут?“ Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя — Оля».
«И вот я командир орудия. И, значит, меня — в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное… Горло пересыхало до рвоты… Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя таранит! Это один миг… Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Все — конец!»

«И пока меня нашли, я сильно отморозила ноги. Меня, видимо, снегом забросало, но я дышала, и образовалось в снегу отверстие… Такая трубка… Нашли меня санитарные собаки. Разрыли снег и шапку-ушанку мою принесли. Там у меня был паспорт смерти, у каждого были такие паспорта: какие родные, куда сообщать. Меня откопали, положили на плащ-палатку, был полный полушубок крови… Но никто не обратил внимания на мои ноги… Шесть месяцев я лежала в госпитале. Хотели ампутировать ногу, ампутировать выше колена, потому что начиналась гангрена. И я тут немножко смалодушничала, не хотела оставаться жить калекой. Зачем мне жить? Кому я нужна? Ни отца, ни матери. Обуза в жизни. Ну, кому я нужна, обрубок! Задушусь...»
«Там же получили танк. Мы оба были старшими механиками-водителями, а в танке должен быть только один механик-водитель. Командование решило назначить меня командиром танка „ИС-122“, а мужа — старшим механиком-водителем. И так мы дошли до Германии. Оба ранены. Имеем награды. Было немало девушек-танкисток на средних танках, а вот на тяжелом — я одна».

«Нам сказали одеть все военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали».
«Пока он слышит… До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу… Успокаиваю… Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались… „
“У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку...»
«Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: „Скорей, сестра. Я еще повоюю“. В горячке...»
«Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине — что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно — герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба...»
«Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые… У меня были они все...»

«Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую — кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда — в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло...»
«Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
— Вы когда перенесли инфаркт?
— Какой инфаркт?
— У вас все сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши „По-2“ подстреливали из автомата… Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле».

«Мы стремились… Мы не хотели, чтобы о нас говорили: „Ах, эти женщины!“ И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: „Навоюют эти бабы...“
»Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала — дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: «А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться».
«Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги… Ну, понимаете, травой смывали… Мы же свои особенности имели, девчонки… Армия об этом не подумала… Ноги у нас зеленые были… Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава...»
«Идем… Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок — тридцать километров. Жара дикая… И после нас красные пятна на песке… Следы красные… Ну, дела эти… Наши… Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают… Не смотрят под ноги… Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали… Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим… Они потом уже догадывались, смеялись: „Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали“. Ваты и бинтов для раненых не хватало… А не то, что… Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках… Ну, идем… В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем… К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины — кто куда прятаться. Нас зовут… А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде… Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли… Под осколками… Вот оно… Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло...»

«Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами — сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: „У-у-у-у...“ Один даже сплюнул: „Тьфу!“ А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились».
«Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: „Воздух! Рама!“ Я подняла голову и ищу в небе „раму“. Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та „рама“? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: „Хлопцы, наших бьют!“ Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: „Взвод, стать в строй!“ Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: „Кто здесь старший?“ Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: „Что тут произошло?“ Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое „рама“, какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство...»

«Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была пэпэже, то, что расшифровывается „походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона… Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: “Сестричка! Сестренка!», а после боя каждый тебя стережет… Из землянки ночью не вылезешь… Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно все было… Но об этом молчат… Не принято… Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: «Ты чего?» Кому расскажешь?"
«Мы его хоронили… Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: „Ты — первая!“ У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ-палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви… Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый...»

«Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: „Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные...“ Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый… Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. „Что с тобой?“ — »Да ничего. Натанцевалась". А это — мои два ранения… Это — война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились — сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин — крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: «Читай стихи. Есенина читай».
«Ноги пропали… Ноги отрезали… Спасали меня там же, в лесу… Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги… Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без… Вместо наркоза — бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы… Столярной… У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: „Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет“. Я держалась… Я привыкла быть на людях сильной...»

Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать:
— Товарищ генерал, по вашему приказанию…
Услышала:
— Отставить…
Вытянулась по стойке «смирно». Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:
— Где же тот командир саперов?
Я снова попыталась доложить:
— Товарищ генерал…
Он наконец повернулся ко мне и с досадой:
— На черта ты мне нужна!
Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:
— Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?
Генерал уставился на меня:
— Ты кто?
— Командир саперного взвода, товарищ генерал.
— Ты — командир взвода? — возмутился он.
— Так точно, товарищ генерал!
— Это твои саперы работают?
— Так точно, товарищ генерал!
— Заладила: генерал, генерал…
Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:
— Видал?

«Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: „Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую“. Ребенок… У ребенка все должно быть детское… Он засыпал со словами: „Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом“.
»Лежит на траве Аня Кабурова… Наша связистка. Она умирает — пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: «Как жаль, девочки». Потом помолчала и улыбнулась нам: «Девочки, неужели я умру?» В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: «Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома...» Аня не закрывает глаза, она ждет… Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: «Дорогая моя, любимая доченька...» Возле меня стоит врач, он говорит: «Это — чудо. Чудо!!! Она живет вопреки всем законам медицины...» Дочитали письмо… И только тогда Аня закрыла глаза..."

«Пробыла я у него один день, второй и решаю: „Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь“. Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу — идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю… Что у меня еще осталось? Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу — упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит: „Куда ты прешь, чертова баба!!“ Подползу — живой… Живой!»
«Два года назад гостил у меня наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже давно на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Беседуют они с мужем, вспоминают… О девчонках наших заговорили… А я как зареву: „Почет, говорите, уважение. А девчонки-то почти все одинокие. Незамужние. Живут в коммуналках. Кто их пожалел? Защитил? Куда вы подевались все после войны? Предатели!!“ Одним словом, праздничное настроение я им испортила… Начальник штаба вот на твоем месте сидел. „Ты мне покажи, — стучал кулаком по столу, — кто тебя обижал. Ты мне его только покажи!“ Прощения просил: „Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез“.

»Я до Берлина с армией дошла… Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: «Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами… » Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах..."
«Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу — оставляю, потом — другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: „Возвращаться за немцем или нет?“ Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Это же Сталинград… Самые страшные бои. Самые-самые. Моя ты бриллиантовая… Не может быть одно сердце для ненависти, а второе — для любви. У человека оно одно».

Смотрите другие мои видео на Дзене:

https://dzen.ru/birdman