Теперь Моргенхейм стал могилой — огромной, зияющей раной на теле королевства. Огонь пожарищ еще тлел, распространяя едкий, удушливый дым, который стелился над землей, как саван из серого тумана, заволакивая все вокруг. Разрушенные дома, обугленные и полуобрушившиеся, зияли пустыми проемами окон, словно мертвецы с вырванными глазами, их стены скрипели под порывами ветра, издавая жалобный стон и оплакивая ушедшую жизнь. Грунтовые дороги превратились в месиво из грязи, пепла и крови, их поверхность была изрыта следами ног, копыт и чем-то еще — длинными, когтистыми отпечатками, которые не принадлежали ни человеку, ни зверю, а тянулись в глубину руин, как следы неведомого хищника. Ветер, холодный и резкий, шевелил обугленные балки, стонал в проломленных стенах и кружил в воздухе пепел — последние останки того, что когда-то было домом для сотен душ. Он выл между домов, словно голоса потерянных, и нес с собой запах гари и тлена, оседающий на языке горьким привкусом. Опустившаяся на деревню тишина была тяжелой, гнетущей, нарушаемой лишь редким треском угасающих очагов да завываниями ветра, они звучали как плач блуждающих душ, не нашедших покоя.

Лишь одна церковь Люминора стояла почти нетронутой среди этого хаоса. Ее белые каменные стены, покрытые резьбой в виде солнечных лучей и листьев, возвышались над развалинами, как последний маяк надежды в море тьмы. Камень, выточенный руками мастеров столетия назад, все еще хранил следы их веры — тонкие линии, которые складывались в символы света, теперь покрытые сажей и трещинами. Витражные окна, изображавшие сцены из легенд о Светлом боге — его битвы с тьмой, его милость к смертным, — все еще переливались слабыми красками: золотыми, синими, алыми, хотя многие стекла треснули или были выбиты, оставляя зазубренные края, блестевшие в тусклом свете закатного неба. Колокол на башне молчал, его язык застыл в неподвижности, словно даже он отказался звать на помощь в этом проклятом месте, где свет казался далеким воспоминанием, а тени двигались в углах, как живые существа.

Король Всеволод вел отряд из восемнадцати воинов и священника Андрея через безмолвные руины. Его высокая фигура в бордовом плаще, отороченном мехом, возвышалась над остальными, но даже он казался маленьким в этом море разрушений, где каждый шаг отдавался эхом в пустоте. Лошади нервничали, поводья натягивались в руках всадников, копыта вязли в грязи, оставляя глубокие борозды, а дыхание вырывалось клубами пара, дрожащего в холодном воздухе. Животные фыркали, мотали головами, их глаза блестели от страха, и даже самые закаленные воины ощущали пробиравший до костей холод — не от осеннего ветра, а от чего-то иного, невидимого, но осязаемого, как дыхание смерти, следовавшего за ними по пятам. Всеволод сжал рукоять меча, его пальцы побелели от напряжения, металл впился в ладонь, оставляя следы. Он вспомнил Эльзу — ее голубые глаза, умоляющие: «Сохрани Альгард, Всеволод. Не дай ему пасть». Тогда он поклялся ей на их свадьбе, стоя перед алтарем Люминора, что защитит королевство любой ценой, его голос был тверд, как сталь, а ее улыбка — светом, согревающим его душу. Теперь Моргенхейм рушился, дома горели, а люди исчезли, и он чувствовал, как предает ее память, как холодная и цепкая тьма подбирается к его сердцу. «Диана», — подумал он, вспоминая ее последнее письмо: «Тени зовут меня, папа. Я боюсь». Он не мог позволить этой тьме дотянуться до нее, но каждый шаг в Моргенхейме заставлял его сомневаться — сможет ли он сдержать свои клятвы?

— Где все тела? — хрипло спросил Гримар, тяжело сглатывая ком в горле. Его голос дрожал, хотя он был ветераном множества сражений, видел города, павшие под мечами и стрелами, знал запах крови, гниющей плоти и паленого дерева, пропитывающий воздух после битв. Но здесь не было привычного смрада смерти, лишь едкий дым и тонкий, едва уловимый аромат тлена, который не принадлежал этому миру, а витал в воздухе, как шепот из преисподней, проникающий в легкие и оседающий на коже.

— Они должны быть повсюду… Но улицы пусты, — пробормотал Всеволод, его взгляд, острый и внимательный, скользил по руинам, выискивая хоть какой-то намек на жизнь или смерть. Его голос оставался твердым, как и подобает королю, но внутри он ощущал возрастающий страх, и он, как черная волна, грозил поглотить его разум, оставив лишь пустоту. Он сжал зубы, заставляя себя дышать ровно, не показывать слабости перед своими людьми, перед памятью Эльзы, образ которой стоял перед его глазами, как призрак.

Священник Андрей медленно перекрестился, его губы шевелились, шепча молитву к Люминору; ее слова он повторял сотни раз, но теперь они звучали глухо, как эхо в пустом храме. Его ряса, обычно чистая и аккуратная, теперь была покрыта грязью и пеплом, подол волочился по земле, оставляя следы в месиве. Рука, сжимавшая символ Люминора — деревянный диск с вырезанным солнцем, — дрожала от напряжения, пальцы впились в дерево так, что оно скрипело.

Он вспомнил ночь, когда свет Люминора вырвал его из лап болезни, ослепительный и теплый. Он не знал материнской заботы — еще младенцем его отдали в церковь на служение богам, — но этот свет, обволакивающий и нежный, был словно объятия, которых он никогда не ведал. Словно сама мать, невидимая и давно потерянная, заключила его в свои руки, даря покой и исцеление.

Тогда он был молодым послушником, лежал в лихорадке, его тело горело, а душа уходила в темноту, но свет снизошел с небес, наполнив его жизнью, вернув дыхание в легкие. Теперь этот свет молчал, и Андрей спрашивал себя: «Был ли я достоин той милости? Или это наказание за мою слабость, за то, что я не смог предвидеть эту тьму?» В этом месте он ощущал нечто чуждое, как будто воздух был пропитан присутствием силы, она глушила его молитвы, давила на грудь, как невидимая рука.

И тогда они вышли на главную площадь. И увидели их.

Кладбище под открытым небом раскинулось перед церковью. Сотни тел лежали на каменной мостовой, их силуэты проступали в тусклом свете закатного неба, окрашенного багровыми и серыми тонами, которые смешивались в зловещий полумрак. Мужчины, женщины, дети — все они были здесь, распростертые в неестественных позах, как марионетки, чьи нити оборвались в один миг. Их лица застыли в гримасах ужаса, рты открыты в безмолвных криках, глаза широко распахнуты, но пусты, как выжженные угли. На телах не было ран от мечей или стрел, только кожа, иссохшая до хрупкости пергамента, обтягивала кости, ломкие и тонкие, а пальцы, скрюченные в предсмертной агонии, цеплялись за воздух, будто пытались ухватиться за уходящую жизнь. Кровь, залившая мостовую, была темной, почти черной, густой, как смола, и казалось, что она не просто пролилась — она вытекла изнутри, как будто сами тела исторгли ее в безумной агонии, оставив после себя лишь оболочки.

— Боги… — прошептал Аден, молодой воин с короткими светлыми волосами, дрожащими на ветру. Его лицо побледнело, рука невольно сжала рукоять меча, пальцы задрожали, а глаза округлились от ужаса, отражая багровый свет неба.

— Они… как будто высохли. — Гримар наклонился к одному из тел, его голос дрогнул, выдавая страх, который он не мог скрыть. Он протянул руку, но остановился, не решаясь коснуться иссохшей кожи, она трескалась, как старая бумага, готовая рассыпаться под малейшим давлением. Его взгляд замер на теле старика, чьи пальцы сжимали деревянную ложку — последнюю память о жизни, которая оборвалась.

— Это не война, — голос Андрея дрожал, но в нем чувствовалась смесь страха и понимания, медленно пробивавшаяся сквозь пелену ужаса. Он поднял взгляд к небу, где облака сгущались, закрывая последние лучи солнца, оставляя лишь тени. — Их души… они не ушли. Они все еще здесь, пойманные в этой тьме.

— Что ты хочешь сказать? — Всеволод повернулся к нему, его глаза сузились, и в них мелькнула тень тревоги. Его голос был резким, требовательным, но внутри он чувствовал, как сердце сжимается от предчувствия, от мысли о том, что эта тьма может дотянуться до Вальдхейма, до Дианы.

Андрей опустил голову, его пальцы сжали символ Люминора так сильно, что дерево скрипнуло, а в груди закололо от боли. «Почему ты молчишь, Светлый?» — подумал он, чувствуя, как вера — опора всей его жизни — трещит под напором сомнений, словно старый мост под тяжестью бури. Он видел перед собой не просто смерть — он видел пустоту, пожирающую все человеческое.

— Их забрал Некрос, — сказал он тихо, но имя бога разложения прозвучало как удар грома в этой мертвой тишине, отражаясь от стен церкви и растворяясь в вое ветра.

Воины застыли, их дыхание сбилось, воздух стал тяжелым, будто само имя вытягивало душу из их тел. Некрос — имя, которое редко произносилось вслух даже в самых мрачных легендах, он был олицетворением смерти — она пожирает не только тела, но и души, оставляя после себя лишь пустоту и тлен. Говорили, что его дыхание обращало плоть в прах, а прикосновение вырывало жизнь из самых сильных сердец, оставляя лишь эхо их криков в бесконечной тьме.

— Мы должны найти выживших, — приказал Всеволод, стараясь сохранить твердость в голосе, хотя его разум боролся с нарастающим ужасом. Он не мог позволить страху овладеть собой — не перед своими людьми, не перед Дианой, чей образ всплыл в его памяти, как свет в темноте. Он вспомнил ее, маленькую, в саду Вальдхейма, бегущую к нему с цветком в руках, ее волосы развевались на ветру, а голос звенел: «Папа, ты всегда сможешь защитить меня?» Он ответил тогда: «Всегда», — и обнял ее, чувствуя тепло ее маленького тела. Теперь он не знал, сможет ли сдержать это обещание, но отступить означало предать ее, предать Эльзу, предать всех, кто верил в него.

Аден шагнул вперед и медленно опустился на колено возле тела молодой женщины. Ее лицо, искаженное предсмертным криком, было знакомым — он вспомнил, как видел ее на ярмарке год назад, с корзиной яблок и улыбкой, освещающей ее лицо, как солнечный свет. Теперь ее кожа была серой, глаза пустыми, а руки застыли в жесте, будто она пыталась защититься от невидимого врага. Аден осторожно коснулся ее холодного лба, его губы беззвучно шептали молитву, но в следующий миг черные когти впились ему в шею.

Он закричал, его голос разорвал тишину, кровь брызнула на камни, окрашивая их алым ярким пятном на фоне серого пепла. Мертвая женщина рванулась к нему, ее пальцы, сухие и хрупкие, вцепились в плоть с неестественной силой, раздирая кожу и мясо. Аден рухнул на колени, пытаясь отбиться, его руки дрожали, но она рвала его, даже когда три меча вонзились в ее тело — Гримар, Валрик и еще один воин ударили одновременно, их клинки сверкнули в багровом свете. Труп не остановился, продолжая двигаться, пока Валрик не отсек ей голову одним резким ударом, и ее тело рухнуло, как сломанная кукла.

— Что это? — прохрипел Валрик, отступая назад, его меч дрожал в руках, капли крови стекали с лезвия на мостовую.

Трупы… двигались. Один из них дернулся, его тело хрустнуло, как сухие ветки под ногами. Затем второй. Затем сотни. Суставы выгибались в неестественных позах, сухие конечности поднимались с земли, а пустые глаза загорались мерцающим багровым светом, как угли в глубине бездны. Из их ран вырывался черный дым, извиваясь, как змеи, а в тенях между телами мелькнуло голубое пламя, холодное и зловещее, как дыхание Моргаса. Их шепот слился в гул, давивший на разум: «Для него… для меча…»

Валрик упал на землю, отшатываясь, его лицо побелело еще сильнее, дыхание стало прерывистым, как у загнанного зверя.

— Этого не может быть… — прохрипел Гримар, его голос сорвался, меч в руке дрогнул, впервые за годы сражений.

— В строй! — рявкнул Всеволод, выхватывая меч из ножен. Его голос прогремел над площадью, как раскат грома, заставляя воинов встрепенуться, вырваться из оцепенения. Он сжал рукоять так сильно, что боль пронзила ладонь, но это помогло ему сосредоточиться, отогнать образ Дианы, зовущей его из темноты.

Но воины застыли в ужасе, их ноги словно приросли к земле, сердца колотились в груди, заглушая все звуки. Трупы вставали — медленно, неуклюже, но с ужасающей неотвратимостью. Дряхлые руки тянулись к живым, сухие губы шевелились, шепча нечеловеческие слова, которые звучали как хор из глубин преисподней, хриплый и надломленный. Их движения были рваными, но в них чувствовалась сила, не подчиняющаяся законам природы, как будто невидимые нити поднимали их из могил.

И тогда нежить атаковала.

Первым удар отразил Гримар, его топор с хрустом рассек шею ближайшего мертвеца, но тот не остановился — голова повисла на обрывках кожи, а тело продолжило двигаться, хватая воина за доспехи, когти скребли металл с визгом. Гримар закричал, его голос был полон ярости и страха:

— Они не умирают!

Воины сомкнули ряды, мечи сверкнули в багровом свете неба, окрашенного закатом и дымом. Удары посыпались в грудь мертвецов, их иссохшие тела крошились под клинками, как сухая глина, но они не отступали, напирая с нечеловеческой яростью, их пальцы цеплялись за ноги, руки, лица. Из их тел вырывался черный дым, он клубился в воздухе, а шепот становился громче: «Ключ близко…»

— В голову! Бейте в голову! — крикнул Андрей, его голос перекрыл шум боя, дрожащий, но полный решимости.

Мечи засверкали быстрее, отсекая головы, раскалывая черепа. Осколки костей разлетались по мостовой, багровый свет в глазах мертвецов угасал, но даже обезглавленные тела продолжали двигаться, их руки цеплялись за доспехи, ноги ковыляли вперед, пока не падали от полного разрушения. Кровь — их собственная, черная и густая — смешивалась с алой кровью из ран воинов, нанесенных когтями.

Их было слишком много. Сотни тел поднимались с площади, их шепот превращался в гул, он давил на разум, заставляя сердце биться быстрее, а мысли путаться. Воины отступали, шаг за шагом, их силы таяли под натиском неумолимой нежити, дыхание становилось хриплым, руки дрожали от усталости.

— В церковь! — скомандовал Всеволод хриплым от напряжения голосом. Он рубанул очередного мертвеца, его меч рассек грудь, но тварь продолжала идти, пока он не ударил снова, отсекая голову. «Диана», — подумал он, и ее образ придал ему сил. Он не мог умереть здесь, не теперь, когда она ждала его в Вальдхейме.

— Они уничтожили наших лошадей! — крикнул Ярослав, его лицо было перепачкано кровью товарища, глаза дико блестели.

Отряд начал отступать, пробиваясь сквозь ряды мертвецов к церкви Люминора. Клинки сверкали, отсекая конечности, но нежить наступала, ее число не убывало. Лошади лежали в стороне, их тела были разорваны, внутренности вывалены на землю, а глаза остекленели в ужасе, гривы пропитались кровью и грязью.

И тогда появилось нечто иное.

Из тени разрушенного дома вышла фигура — высокий силуэт в рваном черном плаще, он развевался, словно крылья ворона, изорванные и трепещущие на ветру. Лицо скрывал капюшон, но под ним не было глаз, рта или черт — лишь пустота, черная, как сама бездна, в которой мелькали слабые искры голубого пламени. От фигуры исходил ледяной холод, и воздух вокруг нее дрожал, как от жара, искажая очертания руин.

— Вы опоздали, смертные, — раздался голос, похожий на сотни шепчущих голосов, сливающихся в зловещий хор, он резал слух и проникал в разум. — Ключ близко, смертные. Меч ждет ее.

Андрей поднял руку с символом Люминора, его пальцы дрожали, но взгляд оставался твердым, хотя внутри он чувствовал, как вера рушится. «Светлый, дай мне сил», — подумал он, вспоминая тепло того света, что спас его когда-то.

— Кто ты? — крикнул он, его голос дрогнул, но в нем была сила, рожденная отчаянием.

— Посланник, — ответило существо, и в тот же миг тьма поглотила улицы.

Мрак сгустился, как живое существо, обволакивая площадь. Тени двигались, извивались, тянулись к живым, их когти царапали доспехи с визгом, оставляя глубокие борозды. Крик раздался в темноте — еще один воин упал, его шея была разорвана черными когтями, кровь хлынула на землю, смешиваясь с пеплом. Всеволод отбросил мертвеца, его меч рассек воздух, но тени уже тянулись к нему, холодные и цепкие, как ледяные руки, сжимающие его сердце.

И тогда Андрей поднял руки к небу.

— Люминор, освети нас! — прогремел его голос, полный отчаяния и веры, все еще теплившейся в его душе. Когда он взмолился, витражи церкви вспыхнули слабым золотым светом, их краски ожили, отбрасывая лучи на площадь, и тени отпрянули от стен, шипя, как рассерженные змеи.

Ослепительный всплеск света разорвал тьму, вырвавшись из символа в его руках. Мертвецы взвизгнули, их тела рассыпались в прах, как сухие листья под ветром, черный дым растворился в воздухе. Посланник Некроса отшатнулся, капюшон его дернулся, словно от боли, и из-под него вырвался низкий гневный вой, что сотряс землю под ногами.

— Ты совершил ошибку, священник, — прогремел голос, от которого задрожали камни мостовой.

Всеволод рванулся вперед и нанес удар. Его меч вошел в темную плоть посланника, металл встретил сопротивление, как будто вонзился в густую смолу, липкую и холодную. Существо завыло, его тело дрогнуло, и посланник исчез, растворившись в тенях, как дым на ветру, оставив после себя лишь запах серы и слабое эхо голубого пламени.

Тьма рассеялась, мертвецы попадали на землю, их багровый свет угас. Тела ближайших мертвецов рассыпались в серый прах, который ветер унес прочь. Воины тяжело дышали, окруженные упавшими останками, их мечи дрожали в руках, лезвия покрылись черной грязью. Но они знали — это лишь начало. Посланник вернется, и эта тьма не отступит так легко.

— Нужно бежать к храму! — рявкнул Андрей, его голос был хриплым, но решительным, глаза блестели от слез и надежды.

Они побежали к церкви Люминора, единственному уцелевшему на вид зданию. Ее высокие стены, покрытые резьбой, все еще стояли, а витражи отражали слабый свет угасающего дня, бросая золотые блики на землю. Но даже здесь, в этом оплоте света, чувствовалась тьма, затаившаяся в углах, шепчущая слова, которые Андрей не мог разобрать.

Когда они приблизились к дверям, раздался звук — глухой, как стук каблуков по каменному полу, но громче, настойчивее. Все обернулись. Трупы на площади снова начали двигаться. Их руки дергались, кости скрипели, а пустые глаза загорелись багровым светом, ярким и жгучим. Они поднимались, их движения были медленными, но уверенными, как у хищников, почуявших добычу, их шепот становился громче: «Для него… для меча…»

— К оружию! — крикнул Всеволод, выхватывая меч. Его голос был полон ярости, но внутри он чувствовал, как отчаяние сжимает грудь. «Диана, я вернусь к тебе», — подумал он, и эта мысль стала его щитом.

— За Люминора! — крикнул Гримар, врезаясь в толпу нежити. Его меч рассекал воздух, отрубая головы и конечности, но мертвецы не останавливались. Они падали, но поднимались снова, двигаясь даже после смертельных ран, их шепот сливался в гул, что давил на разум, как тяжелый камень.

— В церковь! — крикнул Всеволод, его голос перекрыл шум боя. — Быстро!

Они отступили к дверям, сражаясь на ходу. Мертвецы преследовали, их багровые глаза горели в темноте, когти вытягивались, как лезвия. Когда отряд достиг входа, Ярослав и Валрик схватили тяжелые деревянные брусья и заперли двери, прижав их спинами к створкам. Преследование мертвецов прекратилось, как только они оказались за дверьми храма, тьма не могла попасть в святое место, пока витражи светились слабым светом, отгоняя ее.

Внутри было темно, но свет символа Люминора в руках Андрея осветил помещение, бросая золотые блики на каменный пол. На полу сидели несколько человек — изможденных, испуганных, но живых. Их одежда была изорвана, лица покрыты грязью и сажей, а глаза широко раскрылись, когда они увидели короля и его отряд, смесь надежды и неверия мелькнула в их взглядах.

— Вы… вы живы? — прошептала женщина с темными волосами, ее лицо было бледным, а руки дрожали, сжимая край рваного плаща. Она прижимала к себе мальчика лет десяти, его глаза были красными от слез, а пальцы впились в ее руку. — Отец Томаса… он разорвал мою дочь, мою Нору, на куски у меня на глазах, — добавила она, ее голос дрогнул, слезы потекли по щекам, оставляя дорожки в грязи. — Я звала его, но он… он уже не слышал.

— Мы здесь, чтобы помочь, — сказал Всеволод, опускаясь на колени рядом с ней. Его голос был твердым, но в нем чувствовалась усталость, а взгляд смягчился, когда он посмотрел на мальчика. Внутри он чувствовал тяжесть: «Я не смог защитить их. Сколько еще семей я потеряю?»

— Я Марта, — ответила женщина, ее голос дрожал, но она старалась держаться. — А это мой сын Томас. — Она указала на мальчика, смотревшего на Всеволода с немым ужасом. — И еще… — Она оглянулась на остальных. — Это Лора, Эдгар и Финн. Мы единственные, кто выжил.

Андрей подошел к ним, его ряса шуршала по каменному полу. Он заметил древний символ Люминора на алтаре, его резьба была покрыта пылью, но под ней угадывались солнечные лучи. Он схватил его, и символ засветился слабым светом, отгоняя тени и мертвецов от дверей. Мертвецы снаружи затихли, но не исчезли. Глаза Андрея были полны боли и сострадания, но в них горела искра надежды, за которую он цеплялся, как за последнюю нить.

— Что произошло здесь? — спросил он тихо, его голос был мягким, но в нем чувствовалась тревога. «Светлый, дай мне ответ», — уже подумал он, чувствуя, как сомнения грызут его душу.

Марта глубоко вздохнула, ее пальцы впились в плечо сына, оставляя красные следы на его коже.

— Это началось три дня назад, — сказала она, ее голос дрожал, как лист на ветру. — Люди начали сходить с ума. Сначала это были крики, потом… они нападали друг на друга. Их глаза… их глаза стали пустыми, черными, как ночь. Мой муж… он схватил топор и пошел на нас. Томас кричал, а я… я схватила его и побежала сюда. Мы спрятались в церкви. Они не могли войти. Свет Люминора защищал нас.

— Я видел, как тень вырвалась из колодца и вошла в кузнеца, — прошептал Эдгар, старик с седыми волосами и кривым посохом в руках. Его глаза, мутные от возраста, смотрели куда-то вдаль, но в них мелькнул ужас. — Его глаза почернели первыми. Он повернулся к своей дочери и… задушил ее. А потом тени вошли в других. Это были не люди — это было безумие.

— Церковь — наше спасение, — добавила Лора, молодая женщина с короткими волосами, ее голос дрожал от надежды, но руки тряслись, когда она сжимала рваный подол платья. — Когда мы вошли, они остановились у дверей. Свет не пускает их.

— Вы… король? — спросил Финн, худой мужчина с впалыми щеками, его голос был полон недоверия. — Вы пришли спасти нас?

Всеволод кивнул, но его взгляд был тяжелым. «Спасу ли я вас?» — подумал он, чувствуя, как ответственность давит на плечи, словно камень, что он не мог сбросить.

Прошло несколько часов. Мертвецы стояли у дверей церкви, их когти скребли дерево, но внутрь не входили, их шепот доносился сквозь стены: «Для него… для меча…» Воцарившаяся внутри тишина была не умиротворенной, а напряженной, как натянутая струна перед разрывом. Выжившие в церкви понимали всю безвыходность ситуации. Они жили, но уже не были теми, кем были до этого кошмара, — их души были изранены, их вера подточена страхом, а глаза смотрели в пустоту.

Моргенхейм все еще стоял, окутанный тенью разложения, его улицы и дома стали немыми свидетелями того, что случилось, и предвестниками того, что еще предстояло. Посланника Некроса не было видно, но его присутствие ощущалось в каждом шорохе, в каждой тени, притаившейся за углом, в каждом ударе когтей по дверям. Король Всеволод, его отряд и священник Андрей знали: мир еще не видел всей силы того, что пробудилось в этой мертвой тени.

Андрей опустился на колени перед алтарем, его руки сжали символ Люминора, свет которого пульсировал, как слабое сердцебиение. Он молился, как всегда в моменты темных испытаний, на грани отчаяния и бездны: «О Светлый Люминор, Владыка Света, услышь нас в этот тяжелый час. Мы не в силах бороться с тем, что встало против нас. Освети наш путь, вразуми нас, покажи нам хотя бы слабый свет, который ведет через тьму». Его слова, искренние и полные надежды, поднимались к небесам, как тихая река, текущая через бескрайние пространства, до самых отдаленных уголков вселенной. Но ответа не было, и это молчание раскалывало его душу на куски.

***

Люминор восседал на своем троне в чертоге света, возвышаясь над бескрайним сиянием. Трон, выкованный из чистого золота, был усыпан драгоценными камнями, мерцающими, как звезды на ночном небе, их свет отражался в золотых стенах, создавая бесконечное сияние. Из спинки трона поднимались резные солнечные лучи, расходясь в стороны и озаряя все вокруг мягким теплым светом, и он согревал даже самые холодные уголки этого небесного зала. Но сам Люминор сиял ярче любого камня, ярче солнца. Его фигура была источником чистой энергии — ослепительной и нежной, дарующей жизнь всему сущему. Воздух вокруг него искрился, наполняясь теплом и силой, а одежды переливались оттенками золота и белого огня, струясь, как жидкий свет. Его лицо, прекрасное и вечное, словно высеченное из мрамора, хранило бесконечную мудрость и печаль, которые отражались в его глазах — глубоких, как небеса, и сияющих, как звезды. Длинные волосы, сотканные из света, струились по плечам, а вокруг него кружились частицы энергии, как звездная пыль, танцующая в бесконечности.

Молитва Андрея дошла до него, пронзая его душу, как раскаленный клинок, каждый слог отзывался болью в его сердце. Он ощущал страх священника, его отчаяние, его веру, пошатнувшуюся под напором тьмы, и это заставляло его страдать. Его руки впились в подлокотники трона, пальцы сжали драгоценные камни так сильно, что те начали плавиться, оставляя следы на золоте. Лицо, обычно спокойное и величественное, теперь было искажено мукой, брови сдвинулись, а губы сжались в тонкую линию. Он вспомнил Диану, ее сны — он видел их в отражениях света, — ее голос, зовущий его сквозь тьму, и сжал в ладони крошечную искру, в которой мелькнул образ Ловца Душ, окруженного тенями. «Если они узнают о моем плане…» — подумал он, чувствуя, как страх темных богов смешивается с его собственным.

Вокруг него стояли дети света — существа, рожденные из его силы, их формы переливались, как солнечные лучи на воде, их глаза, полные мудрости, наблюдали за своим создателем с тревогой, отражавшейся в их сиянии.

— Еще рано, — прошептал Люминор, но его голос был напряжен, выдавая внутреннюю борьбу. — Еще рано…

Внезапно по залу прошла вспышка света, ослепительная и мощная, как удар молнии. Золотые стены отразили ее, и на мгновение весь мир оказался погруженным в сияние, ослепившее даже детей света. Они отшатнулись, их формы задрожали, как пламя на ветру, их голоса зазвенели, как хрусталь.

— Отец, — произнес один из них, его голос был чистым, как звон колокола. — Ты почти явил себя.

Люминор закрыл глаза, его дыхание стало тяжелым, словно он нес на плечах всю тяжесть мира, его грудь поднималась и опускалась медленно, с трудом.

— Я не могу вмешаться, — сказал он, и его голос, тихий, но полный власти, разнесся по залу, отражаясь от стен. — Еще не время. Если я явлюсь сейчас, тьма узнает о моих планах. Она подготовится. И тогда… тогда я не смогу защитить их.

Он поднял руку, и свет, еще не угасший, сконцентрировался в его ладони, превратившись в крошечную искру, дрожащую, как последняя надежда. Он смотрел на нее, его взгляд был полон боли и любви.

— Дети мои, — прошептал он, его голос стал мягче, но в нем чувствовалась бесконечная печаль. — Вы должны пройти через тьму, чтобы понять ценность света. Я не могу лишить вас этого испытания. Но я с вами. Всегда.

Искра погасла, и зал погрузился в тишину, нарушаемую лишь слабым звоном энергии, витавшей вокруг него. Люминор опустил голову, его сила на миг ослабла, как будто даже он, бог света, чувствовал усталость от этой борьбы.

— Если я сделаю это снова, они всё поймут, — подумал он, его разум боролся с желанием вмешаться, спасти тех, кто звал его. — И тогда не только мир, но и я сам могу пасть перед их мощью.

Но молитва Андрея не осталась незамеченной. В клубившихся у границ мира тенях, у гробницы, где хранился Ловец Душ, титаны — гиганты из камня и стали, созданные Эоном для охраны равновесия, — открыли глаза. Их взоры, пылающие белым светом, обратились к Моргенхейму, и земля под ними дрогнула, как от тяжелых шагов. Их голоса прогремели в глубине, низкие и древние, как сама вечность: «Свет… тьма… равновесие…» Камень треснул под их ногами, и слабое эхо их движений достигло Моргенхейма, заставив стены церкви задрожать.
***

Он сделал шаг вперед, и тяжелые двери храма, украшенные черепами и рунами, с грохотом распахнулись перед ним, словно подчиняясь невидимой воле. Внутри царила тьма, густая и осязаемая, нарушаемая лишь слабым свечением багровых рун, вырезанных на стенах. Их свет дрожал, отбрасывая длинные тени, которые казались живыми, шевелящимися в такт дыханию храма.

В центре зала возвышался круглый стол, высеченный из черного мрамора. Его поверхность была покрыта сетью древних трещин, словно он впитал боль и ярость ушедших эпох. Вокруг стола сгущались тени — смутные фигуры темных богов, полускрытые мраком вечности. Их безмолвное присутствие искажало само мироздание: воздух сгустился, пропитанный предгрозовой тяжестью, и звенел от их сокрытой мощи, готовой разорвать ткань реальности.

— Моргас, — раздался низкий, зловещий голос, хриплый и полный силы. Это был Некрос, бог разложения. Его тело, закутанное в гниющие бинты, источало смрад, а из-под них сочилась черная слизь, оставляя на полу темные дымящиеся пятна. Его лицо было скрыто под капюшоном, но глаза, похожие на тлеющие угли в глубине черепа, смотрели на Моргаса с холодным, почти насмешливым интересом. — Ты позвал нас. Говори.

— Да, — прошипел Заркун, бог зависти, его голос был резким, как удар хлыста. Его фигура была тонкой и извилистой, как змея, готовая ужалить, а черная кожа отливала ядовитым блеском. Его глаза сверкали, как раскаленные лезвия, а длинные, костлявые пальцы нервно перебирали край плаща, сотканного из теней. — Мы не любим, когда нас отвлекают от наших дел. Я уже почти сломал волю Хротгара, отвлекаешь меня от моей любимой игрушки. Ты уже однажды подводил нас, Моргас. Помнишь, как ты бросил Арта в его последней битве? Ты обещал поддержку, но предпочел наблюдать со стороны, пока его уничтожали.

Моргас холодно улыбнулся, его облик на миг замер в образе воина, и багровый свет вспыхнул в его глазах, как далекая буря.

— Арт был слишком самоуверен, — ответил он, голос звучал низко, с ноткой презрения. — Он думал, что сможет победить в одиночку, что его сила выше света Люминора. Я лишь дал ему урок смирения.

— Смирение? — засмеялся Некрос, его смех напоминал скрип ржавых петель и хруст ломающихся костей. — Ты предал его, Моргас. Оставил его одного против светлых богов, и теперь он заперт в Ловце Душ. А мы должны верить, что ты не предашь нас?

Моргас медленно перевел взгляд на Тенебрис.

Богиня тьмы молчала, сидя в самом темном углу зала. Ее фигура растворялась в тенях, словно была частью самой ночи, и только слабое движение капюшона выдавало ее присутствие. Она была воплощением тьмы — не просто разрушительной, но глубокой, сложной, как безлунное небо. Ее молчание было красноречивее любых слов, оно давило на всех, заставляя чувствовать ее силу даже без единого жеста. Когда она наконец подняла голову, капюшон слегка сдвинулся, и в свете рун на мгновение мелькнуло ее лицо.

Тенебрис была пугающе красива. Ее черты казались высеченными из мрамора: высокие скулы, тонкий нос, губы, окрашенные в глубокий багровый оттенок, словно кровью. Кожа ее была бледной, почти прозрачной, сквозь нее проступали тонкие вены, как серебряные нити. Глаза — бездонные, как ночное небо, усыпанное звездами, — смотрели с холодной ясностью, проникая в самую суть. Но в ее красоте таилась опасность, как в цветке, манящем ароматом, но скрывающем яд. Ее сущность была сложной: она несла не только страх и хаос, но и покой, смерть и неизбежность. Когда она заговорила, ее голос был мягким, как шепот ветра в ночи, но в нем чувствовалась сила, способная сокрушать миры.

— Зачем ты нас собрал, брат? — прошептала она.

Моргас подошел к столу и положил на него руку. Вокруг его пальцев закружились тени, сгущаясь и образуя карту мира — призрачную, мерцающую, сотканную из мрака. На ней проступали земли Альгарда: золотые пятна, где власть светлых богов была сильна, и темные провалы, где их свет ослаб.

— Братья и сестра, — начал он, голос звучал как гул далекой грозы, нарастающий и глубокий, — мы долго терпели их правление. Светлые боги — Люминор, Аэлис, Валериус — считают, что их время вечно, что их порядок непоколебим. Они смотрят на нас сверху вниз, уверенные в своей победе. Но они ошибаются. Их время подходит к концу.

Некрос хрипло засмеялся, слизь с его бинтов капнула на стол, оставив едкий след.

— Ты говоришь так, будто у тебя есть план, — прошипел он, склонив голову. — Но мы уже слышали это раньше. И чем это закончилось? Арт повержен, его душа заточена, а мы вынуждены скрываться в тенях, питаясь объедками их мира.

— Арт был силен, — вмешалась Тенебрис, ее голос был тихим, но каждое слово звучало как приговор. — Но он действовал в одиночку. Он не понимал, что только вместе мы можем победить. Его гордыня стала ключом к его падению.

— Именно поэтому я собрал вас здесь, — сказал Моргас, его глаза вспыхнули багровым светом, отражая пламя его амбиций. — Арт ошибался, но его сила была неоспорима. Мы можем вернуть его, освободить из Ловца Душ и использовать его мощь, чтобы уничтожить светлых богов раз и навсегда.

Заркун прищурился, его пальцы сжались в кулак, когти демона впились в мраморный стол, оставляя тонкие царапины.

— Ловец Душ запечатан в храме, охраняемом титанами и светом Люминора, — прошипел он. — Даже мы не сможем просто так проникнуть туда незамеченными. Ты предлагаешь самоубийство.

— Именно поэтому нам нужен план, — ответил Моргас, его голос стал тверже, как сталь. — И я его разработал. Ловец Душ — это не просто оружие. Это подарок Эона Арту, первому из сотворенных им богов, сильнейшему из всех нас. Изначально Арт был создан чистым и светлым, он помогал Эону творить вселенную — звезды, миры, жизнь. Но когда Эон исчез, оставив мир в наших руках, Арт разочаровался. Он увидел слабость света, его хрупкость, его ложь. Он решил уничтожить все, что было дорого Эону, — светлых богов, людей, порядок. Его сила была велика, и, даже объединившись, Люминор и другие светлые боги не смогли его уничтожить. Они лишь заточили его в мече, связав с Ловцом Душ.

Моргас сделал паузу, позволяя словам осесть в сознании богов, его взгляд скользил по их лицам, изучая реакции.

— Но Ловец Душ — это не просто тюрьма, — продолжил он. — Это ключ. Ключ, который может освободить Арта, но только если его использует тот, кто обладает чистотой души и силой воли. Тот, кто сможет противостоять тьме, но при этом будет готов принять ее.

— И кто же это? — спросил Некрос, его голос был полон скепсиса, а пальцы постукивали по столу, оставляя влажные следы.

— Принцесса Диана, — ответил Моргас, его голос стал ниже, почти шепотом, но в нем чувствовалась уверенность. — Она — ключ. Ее душа чиста, но в ней есть скрытая сила, которую она сама не осознает. Она должна по своей воле освободить Арта. Только тогда его сила будет полностью восстановлена.

Тенебрис наклонила голову, ее глаза сверкнули в темноте, как звезды в безлунную ночь.

— И как ты собираешься заставить ее сделать это? — спросила она, ее тон был мягким, но опасным. — Она не станет служить тьме.

— Ей не нужно служить тьме, — ответил Моргас, его губы дрогнули в легкой улыбке. — Ей нужно лишь поверить, что это единственный способ спасти мир. Совикус уже работает над этим. Он внушает ей сомнения, страх, неуверенность. Он заставит ее поверить, что только Арт может остановить хаос, который грядет.

Моргас поднял руку, и перед богами возникло видение: Диана бежала по темным коридорам замка, ее черные волосы развевались, глаза были полны страха. Тени гнались за ней, их когти цеплялись за подол ее платья. Внезапно перед ней появился Арт — высокий, величественный, в доспехах из ночи, но не как бог смерти, а как герой. Он поднял руку, и тени исчезли, растворяясь в воздухе. Диана остановилась, ее дыхание сбилось, а в глазах мелькнула надежда.

Заркун засмеялся, его смех был сухим, как шелест осенних листьев.

— Ты играешь с огнем, Моргас, — сказал он, скрестив руки. — Если она поймет, что ее используют, все пойдет прахом.

Некрос задумался, его гниющие пальцы замерли на столе, оставив лужицу слизи.

— А если светлые боги узнают о наших планах? — спросил он. — Люминор не дремлет. Его свет проникает даже сюда.

— Люминор после пленения Арта стал слишком уверен в себе, — ответил Моргас, его голос стал резче. — Он считает, что мы разобщены и не способны объединиться. Но он ошибается. Мы сильнее, чем он думает. Когда Диана освободит Арта, он станет нашей главной силой. Его мощь, объединенная с нашей, уничтожит светлых богов.

Тенебрис подняла голову, ее глаза встретились со взглядом Моргаса, и в зале стало холоднее, как будто сама тьма сгустилась вокруг нее.

— Ты говоришь о союзе, — прошептала она, ее голос был мягким, но в нем чувствовалась угроза. — Но союз требует жертв. Что ты готов отдать ради этого?

Моргас улыбнулся, и его улыбка была ледяной, полной скрытого обещания.

— Все, что потребуется, — ответил он. — Моя сила, мои ресурсы, моя сущность. Я готов стать орудием хаоса, если это приведет нас к победе.

Заркун засмеялся снова, его смех напоминал шелест змеиной кожи, скользкой и ядовитой.

— Ты всегда был амбициозен, Моргас, — сказал он, склонив голову. — Но что если мы не хотим следовать за тобой? Что если мы предпочитаем оставаться в тени, питаясь крохами их мира?

Моргас шагнул вперед, тени вокруг него сгустились, образуя подобие крыльев, чьи края дрожали от сдерживаемой мощи.

— Тогда вы останетесь в тени навсегда, — ответил он, голос стал глубже, как раскат грома. — Но, если вы присоединитесь ко мне, мы сможем свергнуть светлых богов и установить новый порядок. Порядок, где хаос и тьма будут править безраздельно над всеми мирами.

Некрос задумался, его глаза сверкали, как угли в ночи.

— Ты говоришь красиво, Моргас, — произнес он медленно. — Но слова — это одно, а действия — другое. Докажи, что ты достоин вести нас.

Моргас кивнул, его взгляд стал тверже.

— Скоро вы увидите, — сказал он. — Совикус уже начал действовать. Моя сила проникает в мир смертных через его руки, через его слова. Хаотики забирают души людей, подготавливая почву для нашего триумфа. Моргенхейм — лишь начало.

Тенебрис встала, ее фигура растворилась в тенях, а затем появилась рядом с Моргасом, ее присутствие было как холодный ветер, пробирающий до костей.

— Я присоединюсь к тебе, — прошептала она, ее голос был мягким, но в нем чувствовалась огромная сила. — Но помни: если ты предашь нас, я уничтожу тебя. Моя тьма поглотит даже твой хаос.

Моргас улыбнулся, его глаза блеснули.

— Я не предам, — ответил он. — Мы идем к одной цели.

Некрос и Заркун переглянулись, их взгляды были полны сомнений, но затем они медленно кивнули.

— Хорошо, — сказал Некрос, его голос был хриплым. — Мы с тобой. Но если мы освободим Арта, вместе с ним будет свободна и душа Алекса.

Глаза Моргаса вспыхнули синим огнем, его голос загремел, как раскат грома в пустоте.

— Душа Алекса тысячи лет была заперта с Артом, — произнес он. — Она будет слаба, истощена, лишена былой силы. После освобождения я лично поглощу ее. Она не станет помехой.

Моргас взмахнул рукой, и окружающие тени сформировали призрачный образ другой карты. На ней ярко выделялся храм — словно пылающий маяк — где заключен Ловец Душ, окутанный светом Люминора.

— Мои хаотики обыскивают мир в поисках этого места. Но даже если они его найдут — внутрь не попасть. Вход заперт силой Люминора и открывается лишь изнутри. Однако вместе мы найдем способ преодолеть это препятствие. Скоро… — прошептал он, его голос был полон предвкушения. — Скоро мы освободим Арта, и тогда ничто не остановит нас.

Тени в зале зашевелились, закружились вихрем, и боги тьмы исчезли, оставив Моргаса одного.

Когда храм опустел, Моргас остался стоять в центре зала. Его тени все еще извивались вокруг, как живые существа, их шепот наполнял воздух древними словами, но их не понимал даже он. Внезапно воздух перед ним сгустился, стал плотнее, и из тьмы выступила фигура Совикуса. Его худое тело было закутано в черную мантию, глаза сверкали холодным светом, как у хищника, почуявшего добычу.

— Ты слышал все? — спросил Моргас, не поворачиваясь, его голос был низким, но в нем чувствовалась скрытая угроза.

— Да, мой господин, — ответил Совикус твердым голосом, в котором все же мелькнула тень сомнения. — Твой план гениален. Но Диана… Она сильна духом. Ее волю не так легко сломить.

Моргас повернулся, его глаза вспыхнули багровым светом, и улыбка, ледяная и острая, тронула его губы.

— Ее воля — это лишь иллюзия, Совикус, — сказал он. — Ты знаешь, как действовать. Внушай ей сомнения, страх, неуверенность. Играй с ее разумом, уничтожай все, что ей дорого. Пусть она видит сны о мальчишке, которого послала следить за тобой, — о том, как он мучается в моих тенях, как зовет ее на помощь. Пусть она поверит, что только она может остановить надвигающуюся на мир тьму.

Совикус кивнул, но его взгляд стал отстраненным, как будто что-то внутри него дрогнуло. Он вспомнил тот день — день, когда впервые стал орудием Моргаса. Королева Эльза лежала на узкой кровати в своих покоях, ее лицо было бледным, как снег, а губы дрожали от слабости. Лекари суетились вокруг, их руки опускались от бессилия, а король Всеволод стоял на коленях у ее изголовья, его лицо было искажено отчаянием. Она была на грани смерти, ее тело пожирала болезнь, которую никто не мог исцелить. И тогда появился он, Совикус, — молодой, худощавый, с горящими глазами и обещанием чуда. Он склонился над ней, глядя в ее голубые глаза, такие же, как у Дианы, но уже подернутые дымкой смерти.

Моргас даровал ему силу — лишь настолько, чтобы исцелить ее ровно на время, достаточное для вынашивания ребенка. Принцесса родилась. «Позаботьтесь о Диане», — прошептала королева тогда, ее голос был слабым, дрожащим, но полным мольбы. Совикус кивнул, скрывая улыбку, ведь ее жизнь уже в его руках. И Эльза, вопреки всему, прожила еще пять лет, цепляясь за жизнь ради дочери, озаряя ее своим светом и теплом.

Но тьма не забыла о ней.

В роковую ночь, когда звезды скрылись за пеленой туч, Совикус вернулся. Его пальцы сжали тонкое запястье Эльзы — и тьма, повинуясь воле Моргаса, вырвала ее душу, оставив лишь пустую оболочку.

Всеволод рыдал, думая, что это судьба отняла его жену, а Совикус стоял в тени, пряча холодный блеск в глазах.

Теперь эти слова возвращались, как эхо, каждый раз, когда он видел Диану. Ее голубые глаза, такие же, как у матери, смотрели на него с недоверием, с тревогой, и где-то в глубине его души что-то шевелилось — уколы совести, которые он гнал прочь, но они становились все сильнее. Он ломал ее волю, шаг за шагом, как велел Моргас, но каждый раз, когда она сопротивлялась, он слышал голос Эльзы: «Позаботьтесь о Диане». Это было не просто воспоминание, как нож, оно вонзалось в его разум, напоминая, что он предает не только принцессу, но и ту, чья мольба когда-то дала ему власть. Он стиснул зубы, прогоняя эти мысли, но они цеплялись, как тени, окружающие его в этом храме.

— А если она поймет, что мы ее используем? — спросил он, его голос стал тише, почти дрожащим, выдавая тень сомнения, которую он пытался скрыть.

— Если она поймет, то может начать сопротивляться, — ответил Моргас, его тон был уверенным, почти насмешливым. — Но у нас будет способ заставить ее продолжать. Ты уже доказал свою способность манипулировать умами. Помнишь, как ты впервые появился в замке? Как спас королеву от гибели, когда она носила Диану? Никто не знал, что она выжила благодаря моей силе… А затем ты сам забрал ее жизнь, и никто не заподозрил тебя.

Совикус замер — дыхание сбилось. Он вспомнил ту ночь так отчетливо, будто она происходила прямо сейчас. Покои были пропитаны запахом трав и свечей, их пламя дрожало, отбрасывая пляшущие тени на стены. Эльза лежала, ее грудь едва поднималась, а кожа была холодной, как лед. Рядом на коленях сидел Всеволод, сжимая ее руку. Его голос срывался на крик:

— Сделай что-нибудь!

Лекари отступили — их лица были серыми от усталости и страха.

Тогда он шагнул вперед. Мантия зашуршала по полу, а в руках он держал флакон с черной жидкостью — дар Моргаса. Он склонился над Эльзой и влил зелье ей в рот. Ее глаза на миг прояснились. Она посмотрела на него с благодарностью, с надеждой.

— Спасибо… — прошептала она. Ее голос был слаб, как дуновение ветра.

Он улыбнулся. Но в груди было пусто.

Прошли годы. Диане исполнилось пять. И по воле Моргаса он вернулся.

Эльза спала. Лицо ее было спокойным — впервые за долгое время. Совикус опустился рядом, провел рукой по ее волосам, легко, почти с нежностью. Затем взял ее за запястье. Королева удивленно открыла глаза — и в тот же миг тьма вырвалась из его пальцев. Тихо, незаметно, она унесла ее дыхание. Эльза умерла без звука.

Он встал и ушел, оставив Всеволода с малолетней дочерью. Это был его первый шаг к власти, его первый договор с хаосом.

Но теперь в городе, смотря в глаза Дианы, он чувствовал, как тот шаг, сделанный когда-то, тянет его назад, словно тяжелая цепь, обвитая вокруг его шеи.

— Я сделаю все, что потребуется, — сказал Совикус, его голос стал тверже, но в груди шевельнулось что-то похожее на тень вины, которую он не мог назвать.

Моргас улыбнулся шире, его глаза блеснули.

— Ты уже доказал, что можешь играть с умами смертных, — сказал он. — Я не жалею, что спас тебя ребенком, когда твоя деревня пылала, а ты кричал среди огня. Ты был слаб, но я увидел в тебе потенциал. Иди, Совикус. Сломи ее волю. И помни: когда Арт будет освобожден, я дам тебе силу, которая тебе и не снилась.

Совикус склонил голову, его мантия дрогнула, и он отступил в темноту, исчезнув без следа. Моргас остался один, его глаза горели багровым светом, а на губах играла улыбка — холодная, торжествующая.

Совикус шагнул в тень, но вдруг почувствовал, как его коснулось нечто холодное, словно призрачная рука легла на плечо. Он резко обернулся, сердце пропустило удар, но за ним была лишь пустота — черная, непроглядная, как бездна. Только тени, извиваясь, шептали на древнем языке, но их слова ускользали от понимания и оставляли ощущение угрозы. И все же это касание было не тенью, а чем-то другим — слабым, но теплым, как луч света, пробившийся сквозь мрак. Совикус стиснул зубы, прогоняя мысль, что это мог быть Люминор, что светлые боги уже знают, уже следят. Его пальцы сжались в кулаки, но он не мог избавиться от этого ощущения. Он ускорил шаг, тени сомкнулись за его спиной, но тепло этого касания все еще жгло его кожу, как напоминание: тьма не так всесильна, как кажется.

Он остановился в узком коридоре храма, где стены были покрыты трещинами, а воздух дрожал от шепота теней. Его дыхание сбилось, он прижал руку к груди, пытаясь унять сердце, которое билось слишком громко. «Это ничего», — прошептал он себе, но голос дрогнул. Он вспомнил Диану — ее упрямый взгляд, ее голос, полный отчаяния, когда она умоляла отца остаться. И снова голос Эльзы: «Позаботьтесь о Диане». Совикус тряхнул головой, прогоняя эти мысли, но они возвращались, как волны, накатывающие на скалы. Он должен был сломить ее, должен был довести план Моргаса до конца, но где-то в глубине его души росло сомнение: что если он ошибается? что если свет и надежда, которую он видел в ее глазах, сильнее, чем хаос Моргаса? Он сжал кулаки крепче, кровь капнула на пол, и он шагнул вперед, растворяясь в тенях, но ощущение чужого взгляда не покидало его. Где-то в глубине тьмы, за пределами храма, что-то шевельнулось — невидимое, древнее, ждущее своего часа.

Гэндальф — майа, существо, по своей природе близкое к божеству или ангелу в мире Толкина. Он прибыл в Средиземье в облике старого волшебника, чтобы помочь в борьбе с Сауроном, но, оказавшись среди смертных, обнаружил, что некоторые земные удовольствия ему по душе.

Наиболее известным из них стала трубка с «зельем», которое, по его мнению, был изобретён хоббитами из Шира — хотя в реальности, конечно, речь идёт о чем-то вроде сильнодействующего табака.

Гэндальф настолько полюбил его, что, кажется, не мог обходиться без своей трубки. Один из зрителей обратил внимание на интересную деталь: «Если присмотреться, можно увидеть, что Гэндальф носит трубку прямо в своём посохе».

Правда, это касается только посоха Гэндальфа Серого — после его возрождения в образе Гэндальфа Белого, ему, видимо, пришлось искать новое место для хранения любимого порока.

Мистер Андерхилл

До выхода «Властелина колец» Толкин написал «Хоббита», в котором описал приключения Бильбо Бэггинса. Между этими двумя произведениями существует множество связей — от появления знакомых персонажей до центрального артефакта, Единого Кольца.

Однако есть и ещё одна, менее очевидная связь, которую многие фанаты, возможно, упустили из виду.

В «Хоббите» Бильбо, пытаясь скрыть своё имя от дракона Смауга, говорит, что он «из-под холма». Дракон с этого момента начинает называть его «мистером Из-Под-Холма» (under-hill).

И это прозвище вновь появляется в «Братстве Кольца», когда хоббиты прибывают в таверну «Гарцующий пони» и используют «мистер Андерхилл» (буквально Мистер из-под холма) как псевдоним для Фродо.

Символ Саурона на экипировке у Назгул

В книгах «Властелин колец» Саурон описывается как обладатель «всевидящего ока» — метафорически, как символ его всепроникающего контроля.

В экранизациях Питера Джексона эта идея была визуализирована буквально: на вершине Барад-Дура сиял знаменитый огненный глаз, ставший одним из самых узнаваемых символов зла как в Средиземье, так и в поп-культуре.

Но также есть небольшая деталь в дизайне, которая ещё сильнее подчёркивает культовый характер Ока Саурона: «У лошадей назгулов в фильме "Властелин колец" на сбруе изображён Глаз Саурона».

Эта деталь, возможно, не играла прямой роли в сюжете, но наглядно демонстрирует, с какой тщательностью Джексон и его команда подходили к созданию визуального мира. Она также служит постоянным напоминанием о том, кому служат эти всадники тьмы.

Смерть Боромира

Несмотря на то, что Боромир попытался отнять у Фродо Кольцо, он искупил свою вину, отдав жизнь, защищая Мерри и Пиппина от орков. В этом поступке проявилось его доброе и честное сердце, но силы оказались неравны.

Его смерть стала одним из самых трогательных моментов как для героев, так и для зрителей, а печальная музыка, сопровождающая сцену, лишь усилила эмоциональное воздействие.

Однако в этой музыке было нечто большее, чем могли заметить обычные зрители. Так, в сцене смерти Боромира звучит эльфийская песня, перевод которой гласит: «Я не люблю меч за его блеск или стрелу за её быстроту. Я люблю только то, что они защищают».

Эти слова — прямая цитата из книги, сказанные Фарамиром, братом Боромира, и придают смерти ещё более глубокое, философское значение.

Сравнение Боромира и Исилдура

Исилдур был первым человеком, завладевшим Единым Кольцом после падения Саурона, и его история стала печальным примером того, как сила людей часто уступает искушению.

Он отказался уничтожить Кольцо, когда у него была такая возможность, и вместо этого решил сохранить его для себя. Но Кольцо предало его, и он погиб, поражённый тремя стрелами в спину.

И в фильме красиво показано сходство между Исилдуром и Боромиром — оба поддались искушению Кольца. Однако ключевое отличие в том, что, в отличие от Исилдура, который был слеп к злу Кольца, Боромир осознаёт, как оно развращает его, и решает сражаться с орками, защищая Фродо и хоббитов.

Хотя его жизнь тоже оборвали три орочьи стрелы, он встретил смерть достойно, лицом к лицу, доказав, что осознал свои ошибки и не пытался от них бежать.

Наручи Боромира

Боромир стал одним из первых по-настоящему трагических персонажей трилогии. Он олицетворял слабости человеческой природы — гордыню, стремление к силе, — но при этом демонстрировал подлинную храбрость и искреннюю доброту.

Его отношения с Арагорном были особенно важны: в фильмах показано, как Боромир постепенно принимает Арагорна как своего короля, помогая тому в итоге принять свою судьбу.

И влияние Боромира на Арагорна выходит за рамки слов и поступков. На протяжении всего фильма «Братство Кольца» Боромир носит кожаные наручи с изображением Белого Древа Гондора.

После смерти Боромира Арагорн берёт эти наручи и начинает носить их сам, вероятно, чтобы почтить его память. И он продолжает носить их до самого конца трилогии, что становится мощным символом преемственности.

Дружба Фродо и Сэма

Между «Братством Кольца» и «Возвращением короля» происходит множество событий, но в этих двух фильмах можно найти несколько параллелей, которые подчёркивают глубину и ценность дружбы между Фродо и Сэмом.

Если посмотреть на эти кадры из обоих фильмов, заметно, насколько похожи две ключевые сцены: Сцена, в которой Фродо спасает Сэма в "Братстве Кольца", зеркально отражает сцену, в которой Сэм спасает Фродо в "Возвращении короля".

Эти параллели демонстрируют, что оба хоббита были одинаково важны для выполнения миссии и что ни один из них не смог бы справиться без другого. Их взаимопомощь — основа всей истории.

Глаза Голлума

Глубокое одиночество, которое испытывал Смеагол, скрываясь с Кольцом в пещерах, привело к распаду его личности. Со временем он забыл, кем был раньше, и стал называть себя Голлумом.

Однако, когда Фродо напоминает ему о его прошлом, в нём просыпается борьба между двумя сущностями — Смеаголом и Голлумом.

И здесь сложно заметить интересную визуальную деталь: его зрачки маленькие, когда он в образе Голлума, но становятся намного больше, когда он перевоплощается в Смеагола.

Эта разница прослеживается на протяжении всех трёх фильмов и помогает зрителям визуально определять, какая из личностей сейчас доминирует — тёмная или более светлая.

Обоняние Гимли

Хотя большинство сцен в трилогии «Властелин колец» серьёзны и драматичны, в фильмах нашлось место и для юмора. Одной из любимых зрителями сцен стала та, где Эовин готовит рагу для отряда, но реакция Арагорна ясно даёт понять, что её кулинарные навыки оставляют желать лучшего.

Интересно, что перед тем как предложить рагу Арагорну, Эовин сначала предлагает его Гимли — но тот отказывается. Это выглядит странно, ведь гномы, как известно, обожают хорошую еду.

Однако Гимли так же сказал, что у гномов очень хорошее обоняние, а значит, он сразу понял, что суп испорчен. Именно поэтому он предпочёл отказаться — не из вежливости, а из инстинкта самосохранения.

Клятва Арагорна

Композитор Говард Шор вложил в музыку к «Властелину колец» множество скрытых смыслов и отсылок, и внимательные фанаты не устают их находить.

Один из них обратил внимание на одну из самых трогательных деталей: в «Братстве Кольца» Арагорн клянётся защитить Фродо, и его слова звучат как торжественное обещание.

В "Возвращении короля, когда Арагорн врывается в Чёрные врата, хор поёт те же самые слова, но на синдарине.

Эта песня становится мощным напоминанием о верности Арагорна своему слову и о том, почему он готов пожертвовать собой ради спасения Средиземья.