Лисья тропа. Глава 4. Север. Часть 9
Проведать меня в конюшне пришел каждый дружинник. Чтобы убедиться, что мне удобно, светло и не холодно. Каждый приносил теплую рубаху, вторую куртку, штаны, одеяло или накидку. И каждый уходил со своим подношением обратно, получив в ответ лишь отказ.
Север суров, а ночь и того хуже – холодила человека до костей, как бы хорошо он ни был одет. Но он не знал, что пробрать до кожной синевы и немеющих губ ту, кто спит в сене под боком горячего жеребца не так-то и просто. Оттого мне не страшны ледяные ночи или ветер, что пытается пробраться по полу, как коварный тать. Не было нужды в чужой помощи, пусть ратники и желали ею меня одарить от самого сердца.
- Ты слишком самоуверен для такого хилого мальца, - заметил Лихо, наблюдая за тем, как я отказываюсь от теплой накидки Мирослава. - В тебе три ложки крови, неужели они способны согреть в такой мороз?
Воевода поежился от очередного порыва ветра, заставшего его врасплох в быстро наступившей темноте:
- Тут и здоровым мужикам прохладно, что тогда говорить о таком босяке, как ты?
- Войди внутрь, если желаешь разговора, - спокойно предложила я и отошла от ворот, чтобы пропустить Лихо в конюшню.
Тот внимательно оглядел меня, то, как спокойно стою на ледяной земле, не чувствуя мороза, плечи, продуваемые ветром через тонкое полотно рубахи, и отрицательно мотнул головой:
- На сегодня беседы окончены. Тебе нужно хорошо выспаться, а нам решить оставшиеся вопросы с конунгом на совете. Завтра найди кухню, попроси завтрака и жди моих указаний, - он бросил взгляд куда-то вдаль и вздохнул. - Возможно, нам придется здесь задержаться на какое-то время.
Я молча и послушно кивнула ему в качестве ответа и спокойно проводила взглядом, пока воевода не скрылся в темноте, радостно принимающей всех в свои объятия. На сегодня все дела сделаны, что в конюшне, что в корчме, что для дружинников, все еще переживающих за меня, как младшего брата. Мне можно просто закрыть глаза и погрузиться в сон, где не будет места вопросам, ставящим меня в тупик, не будет места надменности, злости и неоправданным нападкам. Возможно именно там ко мне придут ответы или зародятся вопросы, что я должна задать северной старушке.
Перунчик настойчиво ткнулся мне в ладони, выражая свою радость от моего возвращения. Ему было скучно простоять весь день в стойле пусть и в компании своей сестрички и нареченных братцев. Он хотел общения с кем-то более близким и дорогим. С тем, кто так надолго его покидал, чтобы после нечаянно вернуться посреди бела дня.
- Я здесь, - только и вышло у меня сказать своему коньку. - Я всегда буду рядом.
Он внимательно вгляделся в мои глаза, тихо фыркнул то ли желая выразить возражения, то ли соглашаясь со мной. Ему стало спокойней, уши осторожно отошли назад и снова вернулись в свое привычное положение. Но беспокойство из глаз не уходило, будто меня вновь не было несколько зим, а не половину дня.
От него шло успокаивающее, такое приятное и родное тепло, что я не удержалась и ткнулась носом в его морду, вдыхая аромат кислых яблок и свежего сена, которым недавно и был обтерт весь конек. Мысли стали ясней, на душе вновь воцарился покой. Мы погрузились в темноту и тишину, что может быть только там, где нет места тревогам и переживаниям. Мы вдруг стали единственными живыми существами в мире, где Север прибрал всех к себе.
По ногам побежали колкие иголки, добрались до сердца, сжали его в круг и резко отпустили, заставляя открыть глаза и, захлебываясь от воздуха и ароматов, дышать что есть силы. Мы снова были среди прочих. Мы стояли в стойле, где слева отдыхала Дажденка, а справа всех нас ограждала глухая стена из толстых бревен, законопаченных паклей для пущего тепла.
Снова на губы вернулась улыбка – здесь невозможно замерзнуть – здесь дышало столько лошадей, что скорее можно упреть, чем вымерзнуть от лютой северной весны. Отчего забота ратников казалась мне еще более приятной и доброй, чем могла показаться на первый взгляд. Если меня и не любили в отряде, то принимали, как брата, и относились с той же заботой, что и к родне (пусть и дальней).
Я вновь обрела семью, в которой мне рады и где обо мне справляются не ради приличия, а ради того, чтобы успокоить свою душу. И даже Светик, все еще не понимающий, отчего к нему так недобр Лихо и его конь, злился на меня лишь оттого, что не мог стать похожим на меня, на то, как меня любят лошади и то, что ему есть еще чему учиться.
И почему-то стало боязно осознавать, что это не навсегда, что настанет день и Лихо отпустит меня на все четыре стороны, посчитав, что я отслужила и отработала свой долг. Почему-то стало снова страшно, что он раньше времени узнает обо мне больше, чем требуется, и распрощается со мной, оставив одну среди северных, серых стен. Что изобличит меня во лжи, которую я и сама так не люблю.
Но все тайное когда-нибудь становится явным. Все всплывает на поверхность и открывает даже самые глухие двери. Я знала это, когда соглашалась стать молодцем, когда впервые была наряжена в жилетку и южные штаны, когда почувствовала легкость на голове от обрезанной косы, когда тот удивительный путник одобрительно кивнул и улыбнулся мне, соглашаясь, что не стоит отрицать того, что думают другие. Мне было известно, к чему приведет правда. И чем дольше она пряталась за моей спиной и спинами тех, кто знал мой секрет, тем боязней становилось от последствий, к которым она может привести, показавшись.
Перунчик ткнулся мордой в подставленный ему лоб, громко фыркнул, будто стараясь что-то нашептать на ухо, и улегся на сено, оставляя место для меня.
- Верно, - я улыбнулась его действиям и практичности. - Нужно отдохнуть.
На сено лег тяжелый потник, придавивший хороший кусок для моего ложа, поверх легло широкое покрывало – теплое и достаточно плотное, чтоб через него ко мне в ночи не пробились самые острые и норовистые соломинки. Моя постель была готова, и братец ждал меня, чтобы защитить от переживаний и ночного мороза.
Я улыбнулась ему, прошлась ладонью по гриве и покинула стойло, чтобы проверить – все ли готовы отдохнуть и заперты ли ворота. Северному воздуху достаточно лишь щели чтобы пробраться в теплый дом и сделать его ледяным. И ни мне, ни моим соседям не хотелось дрожать от мороза всю ночь, теряя сон и последние капли тепла.
Каждый постоялец поприветствовал меня и проводил мимо себя, что в одну, что в другую сторону. Они уже знали, кто тут ходит, и больше не осторожничали. Ведь по ту сторону денника их могло ждать угощение и ласковая рука. А аромат и тишина, исходящие от меня, лишь подтверждали их догадки и ожидания.
Стоит отправиться по утру на кухню не только ради исполнения приказа Лиха, но и для того, чтобы набрать угощения для коней. Какими бы суровыми они ни были, сколь крепко и внушительно не выглядели, им не чуждо желание насладиться теплом человеческого сердца и вкусом настоящих сухарей, сахара или яблок, припасенных еще с осени.
Но все это я отдам на откуп завтрашнему дню, а сегодня, когда дружина держит совет, собравшись с северным конунгом и его отрядами за одним столом, когда вся кухня стоит вверх дном, чтобы прокормить столько ртов, мне стоит отпустить свои переживания и думы ради хорошего и доброго отдыха, всегда приходящего среди тех, кто мне дорог.
Вот только сон в этот раз не пожелал быть спокойным и легким. Ко мне приходили в нем все, кто когда-либо ждал от меня вопросов. Вновь повстречался странный старичок, чье лицо не запомнить, необычная волчья стая во главе с волчицей с мудрыми глазами, знахарка с вороньим носом и скрюченными от времени пальцами. И все они ждали, когда мне удастся спросить, когда во мне зародится тот самый вопрос, который к ним и привел.
Кто-то улыбался, кто-то бил хвостом, кто-то продолжал жевать травинку в ожидании хотя бы слабого, самого тихого звука от меня. А я продолжала глядеть на них во все глаза и не понимала, что спрашивать? Какой ответ они могут дать?
Менялись лица и морды, менялись силуэты, очертания, звуки, даже запахи. Мир кружился вокруг, становясь то смазанным пятном, то четкой картиной перед самым носом. Но все ответчики, готовые рассказать зачем я пришла сюда, что ищу и как это сделать, продолжали ждать меня. Когда слова скопятся в моем горле и мне удастся выплюнуть их из себя, чтобы удовлетворить и их ожидания, и мои.
Но слова не шли, не желали находить силы и воздух, чтобы обрести форму извне. И советчики махали на меня рукой или лапой, вставали и уходили, сменяя друг друга. Сколько их было? Все ли были людьми? Все ли говорили или просто молча глядели в ответ? Я не помнила их, так часто менялись они местами. Но знала, что должна что-то сказать, чтобы остановить эту круговерть. А слов все еще было недостаточно, будто они закончились на всем белом свете и их хватало только на короткие фразы.
Оттого я и не заметила, когда передо мной появилась последняя советчица – спокойная, почти прозрачная, с длиной и тонкой косой, убранной в странный крендель на затылке, бабушка Хильда. Она стояла прямо, внимательно разглядывала меня, будто увидела впервые, и молчала, ожидая чего-то. Сейчас старушка казалось еще более хрупкой, а стояла она ровно без чужой помощи и без трубки, которая не покидала ее рук (если исключить ее замену на ложку или кружку). И на лице северянки блуждала спокойная, добрая улыбка, в которой не было нетерпения от моего молчания или расторопного желания услышать, наконец, вопрос.
Не знаю – сколько мы стояли друг напротив друга, выжидая, кто первым произнесет хотя бы одно слово. Было ли это лишь мгновение, или продлилось дольше, чем вся смена ее предшественников. Мы просто стояли и глядели друг на друга, внимательно изучая, будто видим впервые.
На ней красовался шерстяной сарафан из той самой материи, о которой так мечтала Арила, пошитый по ее слегка бесформенной фигуре, накрывающий сверху, как накидка, а по низу, защищающий ее ноги от холода и сторонних взглядов. Пара прядей выбилась из косы, и они легли на висках, как воздушное кружево. А ее испещренное морщинами за многие зимы лицо казалось сейчас самым прекрасным и сказочным. В ней не было ничего, что можно назвать безобразным, старым или неприятным взору. Она стала берегиней, не человеком. И улыбка на тонких, прозрачных губах дарила особое тепло.
Мы молчали, глядели друг на друга, в глаза, опускались ниже, изучали наряды и землю под ногами. Она не задержалась на плечах, лишь улыбнувшись мне еще шире и опустив глаза к ладоням. Я же подняла глаза выше, изучая ее корону из волос цвета шерсти зимнего зайца. В ней ничего не осталось от старушки, которая сидит на заднем дворе корчмы или несет скромный кувшин на три кружки воды обратно к дому, не было в ней и той необычной бабушки, что открывает дверь, трижды пнув ее в разных местах, или глядит на тебя через свет тусклой лучины, нетерпеливо ожидая новой истории в свои несметные хранилища.
И все же сейчас она была Северянкой. Не просто пожилой женщиной, живущей в Северном городе. Не просто единственной, кто в свои зимы может выйти на улицу и не быть осужденной за нескладность, приходящую к нам со временем, и неприглядный вид. В ней, в том, как она стоит, как глядит на меня, как улыбается, как сложила руки на юбке впереди, было больше величия, чем в княжеской жене или любой другой высокородной женщине, что когда бы ни повстречалась мне. И оттого хотелось просто быть рядом или напротив нее и любоваться этой непостижимой красотой, опасаясь, что любой шорох может ее спугнуть.
- Достаточно, - наконец, оборвав нашу тишину, произнесла старушка.
Даже ее голос оказался звонче, крепче и четче, чем наяву. В нем читались власть, величие, рассудительность. И ни единой нотки задора или игривости, ни единого намека на шутки, простоту или насмешку. Одно слово заменило сотню. Его было и вправду достаточно, чтобы прекратить все – стоять, дышать, молчать, думать, разглядывать и даже спать.
Глаза сами открылись от осознания, что более ничего не произойдет. На смену старушки никто не придет. Не будет больше слов, встреч, людей, цвета. Если мы попрощаемся со старушкой, то я останусь одна в большом белоснежном куполе, заполненном тишиной и лишенным всякого цвета. Наедине с мыслями и вопросами, которые не хотят оставить меня в покое.
И оттого единственным верным решением для меня было просто распахнуть глаза и вглядеться в густую темноту, царящую в стойлах, прислушаться к спокойному дыханию коней, к тишине спящего двора, к шуршанию сена под моим лежаком.
Жар тела Перунчика, легшего ко мне боком, чтобы закрыть от уличной стены грел сильнее и заботливей любой печи. Мой братец спал и видел сны, в которых мог нестись навстречу ветру или тыкаться в мои ладони, гуляя по необъятному лугу. А я лежала рядом и слушала мир.
Мне было доподлинно известно, что еще не наступило время рассвета, даже самая ранняя из Зорь спала в своей постели, видя добрые сны о том, как она порадует нас своими лучами. А мой сон покинул меня вместе с единственным словом, слетевшим с уст пожилой северянки. И теперь мне стоило подумать, что следует делать дальше, как быть с ним, как понимать его и не забыть о том, что у меня есть лишь один вопрос, который можно задать старушке прежде, чем ее настроение сменится или пропадет желание иметь со мной хоть какие-то дела.
Но прежде, чем начать думать о том, что сон не дал моей голове покоя, стоило осторожно покинуть стойло и конюшню, не разбудив тех, кто больше кого бы то ни было заслужил отдых.
Двор встретил меня ледяным дыханием, пытающимся обнять и прижать в своей морозной груди. Весны здесь не было и в помине. В этих землях все еще царила зима, пусть и поздняя, отбирающая из последних сил тепло у всего живого, но зима, способная уничтожить кого угодно, лишь слабо прикоснувшись к щеке и глубже – к самому сердцу.
Я улыбнулась ей, городу, двору, что встретил меня сонными, заспанными глазами-звездами, и тишине, что кружила, позволяя насладиться своим молчанием. Не хотелось нарушать этот покой, осквернять его святость любым шумом. Хотелось погрузиться в него, закрыв глаза, и остаться в нем до тех пор, пока первые, самые ранние дворовые девки не выйдут выполнять свои обязанности.
Но старушка не зря сказала мне «достаточно», не зря оборвала мирный сон, путавший меня больше, чем явь. Она лучше знала, что здесь есть более важные дела, которые не будут ждать, когда я перестану мечтать. Северянка права – Север влиял на меня слишком расслабляюще. Мне больше не хотелось все время оглядываться по сторонам и прислушиваться к пересудам посторонних. Было особенно спокойно и мирно на сердце, несмотря на подозрительные взгляды прохожих и гостей корчмы. И не находилось тому объяснения. Лишь очередной вопрос – как в суровом крае можно перестать внимательно следить за всем, а тем более за собой, чтоб не попасть впросак?
Но тут мне не требовался совет старой северянки. Его можно было найти и самостоятельно. А лучше просто перестать витать где-то среди звезд и вернуться на землю, где есть дела поважнее.
Я подставила лицо едва теплеющему воздуху и небу, обделенному солнечным светом:
- Утра тебе доброго Великий отец наш Небо и вам сыны его славные Солнце, Гроза и Тучи, дня тебе мать Земля, - все еще шепотом продолжила я и присела, касаясь пальцами холодной, застывшей за ночь земли. - Спасибо Вам за тепло и благо, что простерли добрые руки свои над нами.
Утро приветствовало меня тишиной и лаской, которые могут в полной мере подарить только одному человеку. Тому, кто встал раньше других.
Меня лишь на мгновение обволокло нежное, мягкое тепло, побежавшее от пяток к макушке и вышедшее куда-то вверх, а вокруг запахло зелеными яблоками, полевыми цветами и пшеничным полем, в котором колосья только начали свой налив. И все это подарило мне широкую, счастливую улыбку, позволяющую продолжить свой день так, как должно и хочется.
И этот день тут же подхватил меня на свои сильные руки, позабыв о Солнце, топчущемся за Горизонтом, ждущем своего выхода к людям. Он принялся кружить меня в мелких заботах и хлопотах, в походе по воду к дворовому колодцу, в умывании, в разогреве тела с помощью утренних тренировок, которым научил меня старый лекарь, в быстрой стирке, пока руки снова не покрылись мелкой красной сыпью от мороза, в смене единственной рубахи и беготне по стойлам с проверкой, кто уже пробудился, а кто любит поспать подольше.
Двор позволял выводить всех жителей конюшни на белый свет для прогулки и разминки. Не было страха, что будет им тут тесно или неудобно, что кто-то станет пинаться, лягаться или попробует от обиды куснуть соседа за ухо. Оттого постепенно каждый новый пробудившийся конь отправлялся на улицу, чтобы взбодриться от прикосновения ледяного воздуха и проморгаться в лучах еще неуверенной в своих силах Зари.
Знакомясь со мной ближе, еще недоверчиво отводя морду, но все же улавливая знакомый аромат рук, они следовали за мной, оглядываясь, есть ли кто-то еще и сулит ли это им опасность. Будь они хоть боевыми, хоть мирными конями, но осторожность для них столь же важна, как и для меня. Отчего я хорошо их понимала и чувствовала близость с ними по духу.
Но привлекли мое внимание ни стройные боевые лошади, мускулистые, ухоженные и вычищенные еще с вечера, ни красивый, белоснежный конь посла, ни мои братцы и Дажденка, проходившие мимо спокойно и мерно, все же тыкаясь то в плечо, то в ладони, подставляя голову, чтоб их погладила, и выискивая угощение на поясе, где обычно висит сумка или кошель. Привлекло меня стойло, в котором точно была жизнь, но выходить оттуда никто не желал.
Перунчик прошелся до меня, оглядел стойло, опустил голову по другую сторону денника и принялся обеспокоенно водить ушами, будто наткнувшись там на что-то плохое. И судя по его беспокойному храпу, переминающимся копытам, мне не стоило ждать позволения, чтобы войти.
Старый денник давно никто не открывал, будто обитателя этого стойла оставили умирать среди здоровых коней. Но отчего другие были столь спокойны, если рядом с ними где-то царила смерть или тихо дышала, выжидая, когда наступит ее время? Кони хорошо чувствовали такое и не стали бы спокойно спать, когда где-то через стенку умирает их собрат.
Конек отошел, пропуская меня внутрь, продолжая топтаться, будто перед забегом. Он беспокоился, хоть прежде и не задумывался о том, что в этой конюшне есть место, где ему повстречается беда.
Каждый, кто способен забросить коня по любой, даже самой веской причине, будет хуже леденящей сердце смерти. Он станет предвестником отмирания души в человеке. А в мире таких людей нет места вере, состраданию и мне.
Приложив еще немного усилий, чтоб распахнуть денник настежь, я все же вошла, тихо, медленно, шурша по старому, пересохшему сену босыми ногами. Хозяин стойла оказался слаб и плохо различал тех, кто пришел его проведать. Но все же страх от приближения опасности был в нем слишком силен. Это чувствовалось в дыхании, в том, как непроизвольно прижались уши к голове, как морда замоталась в разные стороны, ища подмогу в пустом стойле.
Этот скакун был старше моего Перунчика лишь на пару зим, но его уже обрекли на смерть, присвоив ему неоправданную старость. О нем забыли, будто о ненужной вещи, заперли его в стойле, подальше от чужих и своих глаз и даже корм кидали через денник, будто прокаженному. Здесь царил смрад, который прежде запирался денником и не выходил такими большими клубами наружу. Тело коня оказалось без язв и ран, но грязно и запущено без хорошей щетки и расчески.
Я подошла еще ближе стараясь держать руки на виду, чтобы хозяин стойла не чувствовал опасности, присела в трех шагах от забившегося, испуганного существа и принялась внимательно глядеть на него, пока тот не перестанет бояться чужака.
Перунчик раздраженно фыркнул, издал резкий призывный всхрап, напугав еще больше нашего нового знакомца и спокойно вошел, сдвигая меня со своего пути. Все верно – лучше коня коню никто ничего не расскажет. Если этот мерин сможет понять, что человек не опасен, что другой его не только слушается, но и чувствует себя равным ему, то сможет подпустить это двуногое существо к себе ближе. А после даже разрешит оглядеть себя, если посчитает нужным.
За спиной раздался спокойный, но уверенный цокот – Дажденка задержалась на входе, возмущенно фыркнула и ткнулась мне в плечо, требуя и ее пропустить внутрь. Пусть ей тут места уже и не хватало.
Но ее настойчивости можно было позавидовать. Не обращая внимания на упирающегося Перунчика, ей удалось прогнать его прочь, оглядеть внимательно нового знакомца, что-то фыркнуть ему на ухо и после обернуться к нам, будто это не маленькое стойло, а широкий, безграничный луг. Она глянула на меня лишь раз, но и этого хватило, чтобы понять – теперь и я могу подойти ближе, чтобы оглядеть найденыша и попробовать ему помочь.
Он оказался испуган, запущен, но здоров, если не считать проблем с копытами, из-за которых он и не пытался отойти от нас, когда мы нарушили его покой. Слишком тонкие копыта были стерты, отчего ему и было так тяжело передвигаться или просто долго стоять. Видать, это и стало причиной отказа от него в качестве скакуна.
Не верилось, что такой красивый мерин, может быть брошен на волю Богов северянами, особенно воинами, подобными тем, что прошли с нами через Срединные земли домой. Хотелось думать, что все это ошибка, что конь им показался больным, оттого они оставили его в покое на время, чтобы тот пришел в себя. Но как же конюх, следящий за здоровьем и состоянием ратных скакунов? Почему никто вчера даже не заглянул в это стойло, пока я была здесь? Мне не хотелось принимать того, что северяне могут быть способны на такую жестокость – просто бросить хорошего коня и забыть ради своего удобства.
Я присела рядом с ним, поглядела в его испуганные глаза и улыбнулась, тихо произнеся:
- Мы поможем, мы не навредим.
Мне не известно, что вызвало в нем большее доверие – мои слова или кони, стоявшие за спиной, но голова нашего нового знакомца испугано приподнялась и он с надеждой поглядел на меня, ткнувшись в ладонь.
Пользуясь возможностью, я тут же осторожно пробежалась пальцами по гриве, оглядела зубы, уши и копыта, скомкала немного сена в руках и протерла ею слегка вспотевшие за ночь бока коня. Он был достаточно здоров, чтобы передвигаться и служить ратникам хорошим скакуном. Стоило лишь поставить его на ноги и вычистить, покормить, а также подарить немного солнечного света со свежим воздухом.
У входа в стойло столпились все, у кого хватило сил и наглости оттолкнуть других. Каждый из коней обеспокоено ждал моего заключения и следующих действий, будто родня над ложем болеющего родича. Они верили в меня и то, что мне удастся помочь тому, кого бросили остальные. И мне не стоило обманывать их ожидания.
Я аккуратно и спокойно встала, хорошенько огляделась в стойле, бросила последний взгляд на коня и развернулась к ожидающим решения:
- Нечего тут стоять. Идите на воздух, мне нужно место.
И тут же каждый из решивших проявить свой интерес к судьбе найденыша, развернулся и отправился на выход, давая мне место и возможность для расторопной работы. Они хорошо и быстро понимали меня. Им не нужно повторять дважды, не нужно подталкивать к выходу или подстегивать кнутом – боевые кони достаточно умны, чтобы понимать тех, кто о них заботится и любит.
Ни на старом сене, ни на ледяном полу новый подопечный стоять не мог – копыта были стерты в половину и оголяли самые нежные их места, что отлично чувствовали холод, жесткость и остроту колючей соломы. Это приносило ему боль и подкашивало ноги, заставляя его еле держаться. Оттого стоило сначала помочь коньку покинуть стойло, чтобы вычистить все вокруг и иметь возможность заняться им.
Как-то в южной Саррунде нам повстречался странный торговец с конем, которому были перемотаны копыта. Он загадочно улыбнулся на вопрос Гадара, зачем ему нужно закрывать ноги своего коня, но все же сдался и рассказал о том, что его старый скакун больше не может носить подков – копыта истончились и каждый удар кузнечного молота, да и вбитый гвоздь приносит ему большие страдания. А так как забить старого коня и купить нового у торговца не было возможности, он соорудил обувь для того, кто возит его телегу с товаром. Для него это казалось малой платой за хорошую работу.
Так почему бы и мне не придумать такие сапоги или обмотки? Даже если его копыта уже не залечить, если ему уже не скакать в боевом строю навстречу врагу, то пусть хотя бы живет не отшельником в своем стойле, закрытый от всего живого и забытый людьми. Что еще может приносить радость?
Я огляделась по сторонам. Простые тряпки и ветошь, что идет в расход для чистки коней, мытья и полировки снаряжения не подходили – были слишком тонки и уже изрядно изношены. А не нося сапог, я отказалась и от портянок, которые смогли бы сослужить здесь отличную службу.
Значит, все же не стоит оттягивать свой завтрак, и пора отправиться на местную кухню, чтобы попросить немного плотной материи. Уж кто-кто, а дворовые девицы всегда знают, где и что можно найти.