Заметки Л. В. Дубельта. Сообщено Л. Ф. Пантелеевым. С предисловием С. П. Мельгунова
...Коммунисты искажают все, в бреду своей бестолковой горячки; но мысль, что все должно принадлежать всем поровну, начертана из Евангелия. Так делалось у апостолов, так было между первыми христианами, такое положение существует и теперь в монастырях и всяких религиозных общинах, русских, католических, лютеранских и других, которые начало свое берут от Евангелия. Но, предписывая равенство между братьями, то есть людьми равного звания, Евангелие говорит: воздай кесареви кесарево, — и никто не был послушнее властям, даже языческим, как первые христиане, хотя языческие власти гнали их, жгли и мучили.
Предписывая равенство и братство, определяя равную долю всем между собою, Евангелие вместе с тем предписывает и внушает все добродетели, которые делают человека совершенным и уподобляют его божеству. — Вот это-то коммунисты и не приметили в Евангелии, как Анненков *, который так свирепо бросился составлять положение об уничтожении чинов. О Макиавели, Макиавели! — Они провозглашают только равенство состояний, а то забыли, что при этом равенстве должны существовать и все христианские добродетели, которые не допустят ни одного человека, ни целого общества до худых поступков. — Евангелие требует, чтобы люди были, как ангелы, чисты, свободны, дружны, равны между собою, но покорны верховному властителю, Господу Богу и представителям Его на земле. Коммунисты же выбирают из Евангелия только то, что им нравится, а всего того, что потруднее и им не по вкусу, того и знать не хотят. — Евангелие гласит: исполняй свои обязанности к Богу и людям, и будешь счастлив! Коммунисты же говорят: исполняй только свою волю, а до других тебе дела нет! — Коммунисты просто секта, как были Ариане, Манихеи, Евтихиане и многие другие безмозглые нововводители, которые в средних веках не хуже теперешнего мутили весь мир, хотя тогда не только журналов, но и книгопечатания еще не знали!
Всей европейской сумятице причиною бессмысленность ее жителей и происходящий от того повсеместный голод. К тому худое устройство их правительств, которые от их представительной системы слишком слабы, чтобы унять бунтующие страсти и волнение умов. Конечно, при таком положении дел свобода книгопечатания усиливает зло; но закрой у нас все типографии, отними у них перья и бумагу, отрежь им даже языки, они выдумают какую-нибудь мимику и все-таки будут распространять свои вредные и блажные понятия везде, где только станут принимать их.
Заметьте и у нас, кто блажит и кричит наиболее, как не те, у которых нет ни кола, ни двора! Бездомные люди всегда самые большие крикуны, так как же не кричать всей Европе, когда там все праздношатающиеся, все без домов, без земли, без угла, где голову приклонить! — Подкопайте наше самодержавие или пусть оно новыми выдумками само себя подкопает, — и увидите, что в короткое время у нас будет то же, что в этой хваленой Европе. Всякий захочет, чтобы ничего не делать и чтобы к нему летели в рот жареные рябчики.
Теперь же все тихо у нас, потому что образ правления нашего самый настоящий, сходный с природою, сходный с потребностями человека благомыслящего.
Наше правление стоит на самой середине между кровавым деспотизмом восточных государств и буйным безначалием западных народов. Оно самое отеческое, патриархальное, и потому Россия велика и спокойна. Частные случаи ничего не значат; возьмите общую физиогномию государства: довольство, мир, тишина, трудолюбие. В России кто несчастлив? только тунеядец и тот, кто своеволен. Перемени у нас, Боже сохрани, не только образ правления, но коснись только хоть некоторых постановлений, составляющих опору государства, — исчезнет порядок, исчезнет тишина, исчезнет личная безопасность и самые безмятежные люди сделаются бунтовщиками, потому что все будут недовольны. Одни потеряют много, другие выиграют мало, и в таком случае, где все недовольны, никакая строгая цензура не поможет, а где нет причины быть недовольным, там никакой Луи-Блан не взбунтует, хоть испиши он все перья и испечатай все типографские литеры целого мира.
Ниспровергни у нас существующий порядок, — посмотри, что будет! Если бы крестьяне и сделались свободны, они получили бы свободу без земли, потому что ни один помещик своей земли не отдаст добровольно, а правительство наше слишком правосудно, чтобы отнять у нас нашу собственность и лишить нас последнего куска хлеба; — насильно не отымет оно у нас земли, которую мы наследовали от наших предков. И что ж бы вышло? Крестьяне наши, сделавшись вольными, но не имея земли, пустились бы приискивать себе род жизни и пропитания по городам, деревни опустели бы, как во Франции и Германии, — и пошла потеха! ибо в городах такое чудовищное стечение голодных желудков наделало бы тех же бед, какие происходят в Западной Европе. Голодный желудок раскричится пуще всякого журнала; он и без Луи-Блана зол на все и на всех, потому что другие сыты, а он есть хочет.
Мне кажется, что Россия держится именно своею помещичьею организациею; что это польза государственная в высшей степени. На каждом пункте, где есть помещик, у Государя есть там неослабный блюститель порядка и выгод отечественных, и это такой слуга государства, который не требует ни жалованья, ни наград, а еще сам приносит обществу и казне дань своих трудов, как уплатою различных повинностей, так и тем, что вливает в общественную торговлю несметное количество зерен, питающих наше Отечество и служащих для его обогащения. — Смотрите, какой везде голод! Франция, Германия, Италия, даже самая богатая Англия, все умирают с голоду. У нас же столько хлеба, что мы и сами сыты, и в состоянии продать массы хлебных зерен иностранцам. Не будь помещичьих имений в России, много ли бы сами крестьяне наготовили хлеба? И теперь мы видим, что вольные крестьяне если и торгуют хлебом, то не своим, скупают его у помещиков.
Итак, я уверен, что наша Россия велика, сильна и богата от того: 1-е) что в ней Государь самодержавный. 2-е) что в ней есть помещик, с властию над крестьянами и 3-е) от того, что есть в ней крестьянин, который кормит и себя, и помещика, и горожанина, и купца, и солдата, и вельможу, и самого Государя.
Вольный крестьянин редко обрабатывает свою землю; он пускается в торги, в извоз, в разные спекуляции, его тянет туда, где есть трактир, чтобы выпить галинок чаю, чтобы поврать, а землю свою обрабатывать нанимает помещичьих крестьян. Сделайся же помещичий крестьянин вольным, и он также не захочет обрабатывать землю, ни свою, ни чужую, — и о хлебе тогда поминай, как звали! Пример западных государств не доказывает ли, что свобода разоряет народы? Они все свободны и в нищете страшной, отвратительной, возмущающей человеческие чувства, — наш народ не освобожден, а у нас нет такой нищеты, как на Западе. Они живут, как скоты, на улицах, под землею, а наши в избе, и на столе каравай; — следовательно, не счастливее ли наш народ народов свободных?
Это рассуждение ведет все-таки к книгопечатанию. Сделай наших крестьян свободными, никакая цензура не остановит тот вред, который сделан будет самим Государем. Как скоро буйство свободы одолеет народом, тогда и цензура полетит к черту.
Пусть Государь не думает, что, дав свободу крестьянам, не нужно будет более или менее изменить образ нашего правления; а малейшее изменение сделает в Престоле щели и подкопает его; тогда и без журналов, и не умея их даже читать, русский народ через полвека провалится в ту же пропасть, в которой теперь барахтаются свободные европейские народы.
В средних веках не было журналов, ни возмутительных сочинений; никто не умел подписывать своего имени, а загляните в историю, какие смуты покрывали всю Европу. — Точно так же, как и теперь, флегматические немцы дрались между собою и разорялись напропалую то за религию, то за Лютера, то за римского папу, то за пятерых вдруг избранных ими на царство государей. То давай им хартию, то не надо хартии; то им нужна золотая булла, то ее не надо, — и кровь лилась реками всегда и везде, где народ был свободен. Франция, Италия, Германия, даже самая Англия редкие 50 лет не были обагрены кровью междуусобной войны. Правда, что тогда многие дрались за государей; один хотел того, другой другого; а теперь дерутся только из того, чтоб не было государей. — Пусть не будет государей, увидим, что лет через 20 станут опять драться и кричать, чтоб были государи, что они необходимы, как кучер на козлах, как руль к кораблю, — что и правда, для блага и спокойствия народов. Война за государей, за республику, за религию, за мнения политические и религиозные, за свободу книгопечатания — все это одни предлоги, которым не будет конца, пока страсти бунтуют в человеке и он удаляется от здравого смысла и от истинной религии. Все состоит в том, что человек, не обузданный хорошими правилами, всегда будет блажить, всегда будет недоволен и всегда перемена, самая бесполезная, будет казаться ему улучшением его быта, — не рассуждая о том и не понимая в слепоте своей, что все его счастие, все его благосостояние зависит от него самого; — что ни война, ни крик, ни национальные собрания, ни президенты республик, ни центральные правления в Франкфурте не обеспечат его спокойствия, пока он сам не уймется. — Наш народ от того умен, что тих, а тих от того, что не свободен. — Но тут однако же надо сказать, что ежели крестьянам не должно давать свободы, то не должно, чтобы помещики и угнетали их, — таких помещиков в Сибирь! — Слава Богу, их немного. Все новое поколение преисполнено лучших мыслей, и быт крестьян улучшается, и когда помещик любит и бережет их, то жизнь их лучше свободных — они сами это говорят.
Помещик самый надежный оплот Государя. Никакое войско не заменит той бдительности, того влияния, какие помещик ежеминутно распространяет в своем имении. Уничтожь эту власть, народ напрет и нахлынет со временем на самого Царя, как то было не раз в чужих краях. Помещик есть самый верный, недремлющий пес, охраняющий государство; он есть природный исправник, которому привычка, обычай и самые старинные предания придают столько власти, что она покажется баснословною на западе Европы. Дело только в том, чтобы эту власть не употреблять во зло, — ну, а это уж дело правительства.
Конечно, мое мнение немного значит, но кто знает, в добрый час и оно может подействовать.
* Анненков Николай Николаевич (1800—1865), генерал-адъютант, член Государственного Совета. Был адъютантом Вел. Кн. Михаила Павловича, участник русско-турецкой войны (1828—1829), подавления польского восстания. С 1842 г. — директор канцелярии Военного министерства, в 1849 г. был членом Верховного суда над петрашевцами, также членом известного «Бутурлинского комитета», учрежденного в 1848 г. для высшего надзора за цензурой. В 1854—1855 гг. был новороссийским и бессарабским генерал-губернатором. В 1854—1862 гг. — государственный контролер, затем киевский, подольский и волынский генерал-губернатор.
...Вот и у нас заговор! — Слава Богу, что вовремя открыли. — Надивиться нельзя, что есть такие безмозглые люди, которым нравятся заграничные беспорядки! На месте Государя я бы всех этих умников туда бы и послал, к их единомышленникам; пусть бы они полюбовались; чем с ними возиться и строгостью раздражать их семейства и друзей, при том тратиться на их содержание. Всего бы лучше и проще выслать их за границу. Пусть их там пируют с такими же дураками, как они сами. Право, такое наказание выгнало бы всякую дурь и у них, и у всех, кто похож на них. А то крепость и Сибирь, — сколько ни употребляют эти средства, все никого не исправляют; только станут на этих людей смотреть, как на жертвы, станут сожалеть об них, а от сожаления до подражания недалеко. — Выслать бы их из России как людей, недостойных жить в своем Отечестве, как язву и чуму, к которой прикасаться опасно. Такие меры принесли бы чудесные плоды — впрочем, не мне судить об этом.
Вот и тут не мое дело судить, а жаль, что Государь вступается за австрийцев45. Тут не надо смотреть на толпу венгерских мятежников, а на всю Европу; так как же одной России справиться с целою Европою? — Русский Царь велик у себя; силен обширностию своих владений, преданностию и любовию своих подданных; но за границей Его влияние и власть совсем уже не то, что дома. Ведь он не может приказать венгерцам покориться; для этого нужно войско — оно и есть у нас, но ведь оно нужно для себя, и стоют ли поганые австрийцы, чтоб русские проливали свою кровь за них? Война на Кавказе; охранение границ на таком необъятном пространстве; содержание внутренних караулов — да еще к тому европейская война! Сколько тут надо войска, сколько новых рекрутских наборов, а уж и теперь идет ропот, что за нашу преданность и любовь к Престолу и порядку нас же отягощают рекрутскими беспрестанными и сильными наборами. В манифесте о нынешнем наборе сказано, что холера опустошила войско, — да ведь та же холера опустошила и народонаселение в России. Иной уезд потерял четвертую часть своего населения, а рекрут должен ставить по ревизии. К болезни столь смертоносной присоединяется отчаянная горесть рекрутчины! Болезнь от Бога, а рекрутчина для скверной, неблагодарной Австрии, которая не раз уже нас обманывала! Стоит ли эта дрянь, чтобы за нее текла драгоценная русская кровь? Мы за них вступаемся, а они против нас делали и делают всякие подлости. Дам себе голову отрубить, если они при первом случае за нынешнюю им помощь не отплатят нам какою-нибудь черною неблагодарностью. Одним словом, — стоят ли эти дрянные австрийцы, чтобы русские гибли за них? — Мне так кажется, — лишь бы у нас в России было спокойно, а до других какое нам дело? провались они сквозь землю — пусть себе возятся, как хотят.
Даже страшно, чтоб это вмешательство не распространило пожара и у нас, как потому, что отсутствие Государя может быть вредно для России, так и по той причине, что этот поход произведет некоторое колебание и толки в народе, всегда опасные во времена политических переворотов. Притом наши солдаты увидят мятеж на месте, — почем знать, не привьются ли к ним мятежные мысли! — Возвратясь домой, они станут сообщать свои наблюдения вправо и влево, станут толковать по-своему — и наша святая, чистая, девственная Русь может заразиться ядовитым духом западных народов.
Конечно, Россия велика и сильна; русский Царь у себя, дома, Бог земной! Но известно, что наше народонаселение очень слабо в сравнении с обширностию земель. На войне же нужны люди, а не земли. Не понесем мы на помощь Австрии степей и лесов наших, а понесем на пролитие кровь нашу, которой и то немного в России. Наши безлюдные губернии, опустошенные холерою, опустошаются еще и рекрутскими наборами; а это еще вопрос, может ли одна русская армия сладить с целою Европой. Все наши пожертвования могут остаться втуне, и эта война сделает Россию только еще беднее и деньгами, и людьми.
Европа невелика в сравнении с Россиею, но ее население вдесятеро сильнее нашего, каждый житель солдат! а этих солдатов миллионы. Им нельзя будет не сражаться, когда театр войны будет у них; война сделается народною, и всякий, даже и немец, станет за свое родное гнездо, за свое пепелище.
С начала всех этих смут все радовались и восхищались, что Государь так величаво смотрел на этих уродов, но сам, как гранит, не трогался с места; теперь грустят, что он переменил мысли и что променял спокойствие своего государства на выгоды недостойной Австрии.
...Все бранят графа Клейнмихеля, что цены на железной дороге недешевы, и сожалеют, что почти весь сбор перейдет в карман американцев, с которыми сделан самый странный и разорительный контракт, в течение коего казне будет приходиться только пятая или даже шестая часть сбора, а прочее все американцам*. Рассуждают так: когда же правительство выберет свои издержки, свой капитал, свои проценты? Каждый вагон, от столицы до столицы, доставляет сбору 600 рублей серебром. Из этого американцам по контракту следует, считая по 80 копеек за версту с каждого вагона, по 480 рублей серебром. Что же останется казне? 120 рублей серебром с вагона, и то ежели он полон, и то не все пассажиры едут от одной столицы до другой, а выходят в промежутках, следовательно, не всегда и 600 рублей может доставить каждый вагон. Что ж остается казне на все прочие расходы на удовлетворение процентов с 150 миллионов, употребленных на сооружение дороги? Железная дорога дело дивное, славное по тем затруднениям, какие представляли нескончаемые болота и пучины, лежащие на пути; но этот странный контракт чрезвычайно много тут испортил. Для казны убыток ужасный и для проезжающих вещь чувствительная, потому что цены назначены большие, особенно за провоз экипажей; а менее назначить нельзя, потому что казна и без того в большом накладе. Жаль, что бранят графа Клейнмихеля, он человек усердный, но все-таки досадно, как можно так мало думать о пользах государства.
* Контракт с американцем Уайенсом, касающийся ремонта подвижного состава Николаевской железной дороги, был составлен так, что ограждал своими 95 параграфами лишь интересы контрагента, в полный ущерб казне: например, по ремонту вагонов, составлявшему главный расход по контракту, Уайенс получал в 17 раз более, чем этот ремонт обходился в других странах Европы. Подробные расчеты показывают, что за 12 лет ремонта подвижного состава Уайенсом казна заплатила ему до 30 000 000 рублей лишку. Когда впоследствии ведомство путей сообщения считало необходимым не заключать вновь договора с Уайенсом, он готов был пуститься на какие угодно средства, действовал даже через американское посольство, лишь бы только удержать подряд за собой.
