И вправду, весь день, она вела себя, как ни в чем ни бывало: помогала экономке по хозяйству, испекла удивительный пирог с ревенем и даже показала доброй старушке несколько особо хитрых стежков для изящного рукоделия.

Между тем стемнело. Дождь, накрапывавший весь день, прекратился, тучи разошлись, и полная луна, желтая, точно свежесбитое масло, осветила округу. А вскоре послышался бешеный стук копыт. Всадник, который был бы черным, как сама ночь, если бы серебро на его одеждах не сияло призрачным дважды отраженным светом далекой луны, вынесся на площадь перед храмом и вскричал громовым голосом:

— Я алчу и жажду! Воды!

Никто ему не ответил.

— Я изнемогаю от жажды! Принесите мне хоть глоточек самой обычной воды!

Тишина.

— В третий и последний раз спрашиваю я: даст ли мне кто-нибудь воды?

— Я дам! — раздался спокойный голос, и тонкая девичья фигурка, едва различимая во мраке, возникла прямо перед пенной мордой коня. То была Челеста, и она протягивала демону ковш, полный влаги.

Не знаю, чего ожидала несведущая в делах мирских девушка, самым красивым в мире почитавшая золотую канитель, а самым важным — Святое писание, но случилось вот что: осушив одним долгим глотком ковш, чёрный демон наклонился к ней, обвил ее талию крепкой, как железо, рукой и в один мах усадил перед собой на коня. А там пришпорил жеребца и понесся, словно вихорь.

Бедная Челеста не успела дух перевести, как оказалась в каком-то диком, страшном лесу. Вокруг стояли кряжистые кривые деревья, на изломанных ветвях которых не росли ни листья, ни плоды. То там, то тут из земли высовывались корявые корни, через которые всадник перелетал, не задумываясь. Лунный свет пронизал чащу мертвенными лучами, и повсюду множились и шевелились причудливые тени. Ни жива, ни мертва сидела монахиня на коне, не смея даже молиться.

Наконец, скачка кончилась: конь стоял передо рвом, заполненным мертвенно-синей жижей. Всадник свистнул и на том берегу рва раздался стук и скрежет, и сверху опустился мост, края которого были утыканы шипами. В два прыжка скакун преодолел ров и очутился во дворе мрачного замка. Тут демон спешился, легко, точно перышко, подхватил Челесту и поставил ее на землю. Потом поклонился и сказал холодным, лишенным всякого выражения голосом:

— Добро пожаловать во владения герцога Пеккатори.

И бедная Челеста, дрожа, вошла вслед за демоном в его тёмный замок. Ни факелов не было на стенах, ни свечей на столах. В огромном камине горел огонь, но то был чёрный огонь, не дававший света.

И всё же девушка видела все явственно, так как комнаты заполняло мертвенное зеленоватое сияние, сочившееся с потолка и стен, как потоки воды сочатся по мху, устилающему своды пещеры. «Что со мною будет?» — думала монахиня, и сердце ее билось в груди, как воробушек в когтях кота.

Мы ехали ночным поездом из Новосибирска до райцентра Кыштовка. А до деревни Заболотье на тракторе с прицепом нас подбросил, по удачному стечению обстоятельств, друг деда – Игорь Петрович. Это был высокий, крепкий мужик, лет семидесяти, похудевший на десяток килограммов за два года, что мы не виделись, но всё такой же любитель поболтать. Он как раз затаривался продуктами на рынке для всех деревенских и с грустью пояснил, что единственный магазин в Заболотье год назад закрылся, и теперь ему хочешь не хочешь, а приходится выручать соседей.

Долгий путь шёл по бездорожью – глухими, размытыми тропами в пору дождей, а сейчас – удивительное дело! – сильно высохшими и пыльными – через таежный лес. Миновали заброшенные деревни, заросшие бурьяном до крыш, вросших в землю домов.

В поездке говорливый Игорь Петрович то громко рассказывал местные сплетни, то горланил советские песни, стараясь перекричать рев мотора, и вскользь отчего-то шёпотом жаловался на аномальную жару с засухой, в которой обвинял местного покойного колдуна. Но, не находя заинтересованных собеседников в нас с сестрой, ненадолго замолкал.

А я думал, что было бы, не повстречай мы его в Кыштовке… Тяжёлая дорога пешком, по жаре. И пусть Таня дома уверяла меня, что справится со всеми трудностями, сейчас, глядя на ее усталое, покрытое потом лицо в тесной кабине трактора, я бы ни за что не согласился поехать к деду на свой страх и риск без предупреждения.

Ещё по пути не раз в моей памяти всплывали местные страшилки и суеверия о банниках, русалках, домовых, лешем, кикиморе и покойном колдуне, перед смертью проклявшем деревню. Эти страшилки, как сказки, рассказывал мне перед сном дед. А вот о волшебной болотной плакун-траве – мощной противнице колдовства и всякого зла – поведывала мне Марфа Львовна, пожилая дедова соседка, приглядывавшая за мной, когда Прохор Ильич внезапно отлучался по неотложным делам, уезжая из Заболотья.

Дедова изба стояла на краю деревни, у опушки леса. Огороженная крепким высоким забором, она была построена на совесть, небольшая, но надежная.

Мы с Таней открыли незапертую калитку и вошли во двор. Затем громко постучали в дверь тяжелым дверным молоточком и позвали деда. Он долго не открывал, и мы заволновались, что, может быть, Прохора Ильича нет дома. Но, наконец, в избе послышались шаги, щелкнул замок, и дед вышел на крыльцо.

Прохор Ильич – мужчина смешанных кровей, поэтому и внешность у него примечательная. Невысокий, но крепкий, смуглый, узкоглазый, а волосы не по возрасту (деду уже далеко за семьдесят пять) густые, черные, седина едва на висках серебриться.

Мы с Таней с ним поздоровались, а дед промолчал и, хмурясь, впился пристальным взглядом сначала в меня, а потом в сестру. И столько в его взгляде ощущалось молчаливого гнева, недовольства и укоризны, что нам крепко не по себе стало. Вскоре, закончив нас осматривать, дед сжал кулаки, стиснул губы и, не сказав ни слова, вернулся в дом и резко хлопнул дверью.

Таня вздрогнула и нервно спросила у меня:

- Чего это он так?

А у самой глаза испуганные, что придется домой возвращаться.

- Сейчас я с ним поговорю, не переживай, - нарочно бодрым тоном утешил я сестру, а про себя подумал: как бы это мне подступиться к деду?

Если честно, такого недружелюбного приёма я от него не ожидал. Да, не понаслышке знаю, что характер у Прохора Ильича тяжёлый, но дед – человек отзывчивый, добрый. Сколько помню себя, часто видел, что он в беде никого не бросал, и когда деда просили о помощи, то помогал.

Так почему он так резко отреагировал на приезд Тани? И из себя вышел, чего за дедом я прежде ни разу не примечал.

Я собирался было постучать и войти в избу, как дверь открылась, и Прохор Ильич спокойно, как ни в чём не бывало, сказал:

- Заходите!

Внутри дедовой избы было всё, как я помнил: чисто, светло, уютно. Большая печь, на ней полати. Широкая лавка у деревянного стола и ещё одна у окна. На стене – полки, на подоконнике стоит радио на батарейках.

Два больших сундука в углу накрыты скатертью, наверху лежат стопки книг.

А еще в избе как прежде витал ни с чем несравнимый вкуснющий запах трав, пучками которых были увешаны стены, и выпечки. Значит, догадался я, дед до нашего прихода был в хорошем настроении, раз возился с тестом.

- Ну, чего, Иван, заранее не предупредил меня смской о своем приезде? Обговорили бы всё.

К слову, я так раньше всегда делал, писал знакомому деда в Кыштовку, а там потом он лично ему весточку передавал.

- Не по-дружески это – появляться в гостях как снег на голову, - добавил дед. - Сам знаешь, что я человек занятой. И эту с собой захватил… - недобро зыркнул на Таню.

- Прости дед, приехать очень надо было, - искренне извинился я.

- Руки мойте, чего уж там. За рыбным пирогом и чаем всё мне расскажешь. А после решим.

Сполоснув руки и вытершись жестким полотенцем, мы подошли к столу и сели на лавку.

Дед уже пирог поставил и ароматный травяной чай из заварника по чашкам разлил.

От аппетитного запаха выпечки слюна наполнила рот. Я откусил кусок пирога, прожевал и зажмурился от удовольствия. Тесто и начинка буквально таяли во рту.

И все же под тяжелым взглядом Прохора Ильича мой аппетит быстро пропал. Я ел, медленно рассказывая, почему приехал с сестрой, но до сути так и не дошел. Дед внезапно остановил, сказав:

- Иди лучше прогуляйся, Ваня. А мы с Татьяной о ее беде потолкуем.

Сестра после его слов с испугом посмотрела на меня. Я кивнул деду, молча допил чай и ушел, понимая, что раз Прохор Ильич так велел, значит, так и надо.

То ли после вкусной сытной еды уличная жара перестала меня удручать, или это к вечеру немного похолодало, но я чувствовал себя на удивление бодро.

Как же хорошо, спокойно было в Заболотье!.. Чистый воздух, а дальше за избой деда – густой лес, в дебрях которого скрывались непроходимые, богатые клюквой болота. А ниже возле деревни было небольшое озеро. Плавай, лови рыбу, загорай себе вволю.

В общем, благодать. Никакого набившего оскомину громкого шума городских улиц и суеты. Для отдыха, как по мне, лучше места и не найти. Жаль, что Заболотье вымирает. Заметил, как за два года с моего отсутствия многие деревенские избы опустели, и электричество обрубили. Теперь и вовсе здесь остались доживать свой век только одинокие старики да старухи. Страшно представить, что однажды и дяди отца не станет.

Я спустился с холма, свернул налево у закрытого насовсем магазина “Продукты” и подошёл к дому Марфы Львовны. Она как раз возилась в палисаднике, пересаживала цветы. Только я собирался поздороваться, как зазвенела цепь, и за забором громко залаял лохматый черный пес Жук. Марфа Львовна разогнулась и сразу заметила меня. Я поздоровался. Она широко улыбнулась, обнажив вставные зубы, а после незлобно прикрикнула на пса, велев сидеть спокойно. Затем она сняла хозяйственные перчатки и, вытерев пот со лба тыльной стороной ладони, ласково обратилась ко мне:

- Заходи, Ванечка, калитка не заперта.

- Может, я помочь, чем могу, Марфа Львовна? Воды принести с колодца? - со двора спросил я.

- Не надо ничего. Сама ещё в силах, управилась. Давай лучше в избу заходи. Ух, Ваня, жара небывалая у нас с начала июня стоит, - пробурчала Марфа Львовна, жалуясь на погоду, как раньше по пути сетовал на неё Игорь Петрович. И сердито добавила, что эта засуха – по всем признакам, происки треклятого колдуна.

Затем, развязывая на ходу передник, она шустро, вопреки преклонному возрасту, поспешила из палисадника ко мне, во двор, и, обогнав, первой поднялась на крыльцо, разулась и зашла в избу. Я последовал за ней.

За порогом царила приятная прохлада и темнота. Марфа Львовна, всегда сколько ее помню, специально летом с утра плотно зашторивала окна и закрывала их ставнями, чтобы изба за день не перегревалась.

И сейчас, как и прежде, она зажгла стоявшие на столе в банках парафиновые свечи.

Чистый деревянный пол избы устилали самодельные вязаные коврики. На стенах, потолке и печи красовалась яркая цветочная роспись.

- Ну, как поживаешь, Ванечка?

Умыв руки и лицо, после вытершись, она подошла ко мне и крепко обняла. Роста Марфа Львовна была высокого, сама ширококостная и фигуристая. Её макушка упиралась мне в подбородок. А я, как и отец, еще в старшие школьные годы метр восемьдесят перерос.

- Был у деда? С сестрой приехал? - наобнимавшись, наконец отпустила меня, не давая ответить, сразу завалила ещё вопросами.

- Откуда знаете про Таню? - удивился я, а потом понял, что, наверное, болтливый Игорь Петрович успел всем деревенским, которым привёз из Кыштовки продукты, о моем приезде с сестрой рассказать.

Марфа Львовна молча усадила меня за стол. Затем налила себе колодезной воды из бидона и начала медленно пить, при этом сетуя, что из-за треклятой жары колодец у забора стал пересыхать.

Стоит отметить, что в деревне, как я с детства помнил, все местные люди были очень суеверные – и Марфа Львовна, и дед в том числе. За время школьных летних каникул, ежегодно проведенных в гостях у Прохора Ильича, я столько страшных сказок от них с Марфой Львовной наслушался, что даже кошмары снились, ибо был впечатлительным ребёнком. Хорошо, что потом повзрослел, поумнел и перерос, понимая, что здешние сказочки – выдумки и суеверия. Вот и сейчас на слова Марфы Львовны о происках колдуна я внимание не обратил, а рассказал ей про учебу, про подработку, а затем, глубоко вздохнув, и про сестру, про то, почему мы так спонтанно к деду приехали.

Стоит пояснить, что Марфа Львовна, волей случая стала мне как родная бабушка. Деду часто по знахарским делам приходилось уезжать из деревни на несколько дней и дольше. Тогда он оставлял меня одного дома, а Марфа Львовна, заметив это, приноровилась присматривать за мной.

Она то к себе меня приглашала перекусить, то сама в гости заходила с вязаньем и так за разговором оставалась на ночь. Вот и подружились. Я ей постоянно в благодарность и с огородом помогал, и воду носил. Ещё кур и поросенка кормил. А сейчас, после моих слов о болезни сестры, она сильно нахмурилась и тихо сказала:

- Вот уж не думала, что Таня твоя такой слабовольной окажется, что с горя, с тоски по покойному мужу сопьется. Помню, она маленькой очень непоседливой и характером бойкой, непослушной была… Прохора Ильича постоянно из себя выводила. - Марфа Львовна вздохнула, с горечью добавив: - Ох, молодая она, жалко девку.

- И я надеюсь, что дед не откажет и поможет Тане, а то на частную клинику и врачей у нас надежды нет. Сестре это не помогло. Только хуже стало.

- Ты чего заныл, Ваня. Знай, что дед твой от беды всегда выручит, не оставит. Не сомневайся. Просто время сейчас в Заболотье наступило ой какое нехорошее. Засуха и жара небывалая. Ни гнуса, ни комаров с мошкарой в округе. Честно, сильно опасаюсь я происков покойного колдуна. Рассказывали, что прежде много душ он в Заболотье погубил при жизни и вот после смерти покоя не даёт. А больше всего опасности здесь вам, молодым, не верящим ни во что и поэтому не защищенным! - резко, с чувством обронила Марфа Львовна и встала из-за стола.

Я не знал, что сказать, поэтому промолчал. От её слов воздух в избе будто бы поплотнел. Стало не по себе. И пусть я не поверил сказанному, но в глубине души засомневался.

Я запоздало отдал Марфе Львовне гостинец – хороший коньяк, купленный в городе для нее специально. Она натянуто улыбнулась и поблагодарила за подарок. Но атмосфера в избе не изменилась. Меня вдруг вопреки жаре обуял холод. Я попрощался и пошел обратно к деду.

Таня с задумчивым видом сидела во дворе на скамейке. Меня она не заметила, пока я не открыл калитку.

- Дед тебя в избе ждет, - спокойно сказала сестра, и по ее тону было не понять, договорилась ли она с ним. Я кивнул, решив, что спросить успею и позднее.

В избе Прохор Ильич разложил пучки трав на широком деревянном столе и с помощью старинных аптекарских весов отмерял из них небольшие кучки.

- Так, Ваня, с сестрой твоей мы поговорили по душам и все решили. Таня пообещала слушаться и делать строго, как я накажу. А теперь с тобой дела дальнейшие обсудим… - Он жестом указал мне сесть на лавку, а сам продолжил раскладывать и взвешивать травы, попутно объясняя.

В общем, дед повторил слова Марфы Львовны, что по всем приметам время сейчас пришло нехорошее и злые силы наводят козни на добрых людей. А вот вдаваться в подробности не стал. Объяснил: мол, Таню от тоски по мужу травами вылечит, пошепчет слова заветные на полнолуние, а там она и сама пить бросит. Затем огорошил, сказав, что завтра ему срочно по делу уехать нужно. Человека одного, по просьбе хорошего знакомого, спасать от недуга. И так дальше со слов деда я понял, что заберут его завтра из деревни на машине на пару дней, а мы с Таней сами по себе останемся.

Прохор Ильич, закончив с травами, вздохнул. А после, нахмурившись и пристально глядя мне в глаза, он серьезным тоном растолковал, как нам с сестрой себя в деревне правильно вести, чтобы беду от злых сил случайно на голову себе не накликать, и особенно мне следовало крепко приглядывать за Таней и нигде ее не оставлять в одиночестве.

- Потому что, - суровым тоном добавил дед, - слабая она сейчас как телом, так и духом. А на это злые силы всегда падки, ибо подобное в человеке их как мух на мёд притягивает.

Тут дед тяжко вздохнул и замолчал. А я выслушал и запомнил, что Прохор Ильич сказал. Затем пообещал сделать все как следует. После этого взгляд деда мгновенно потеплел. Видно было, что поверил он мне на слово.

- Хорошо, - сказал он. – Теперь, как разобрались, у меня от души отлегло. Сейчас травяного отвара для Тани укрепляющего заварю, а ты смотри, чтобы она на ночь его обязательно выпила и сегодня, и завтра тоже.

Я кивнул, и дед тут же поручил мне за водой к колонке сходить да дров принести.

Позднее, устраиваясь с сестрой спать на полатях у печи (Прохор Ильич первым захрапел на лавке), мы ещё некоторое время пошептались, пооткровенничали с Таней, как часто бывало в детстве.

- Они тут все такие на голову замороченные со своими суеверными бреднями? - спросила сестра, подразумевая деревенских и деда в том числе.

Я согласился и ответил: мол, подыгрывай, чтобы ненароком не обидеть.

Таня на мои слова широко зевнула, уточнив, что в лечение травами она верит – это ведь научно доказанный факт, а во все остальные суеверия и россказни, особенно про колдуна – нет. И тут же спросила у меня:

- И как ты только в нормального человека вырос, а братишка? Столько лет сюда один в глухомань ездил на лето и ничего… Чем здесь вообще можно было заниматься? Ведь нет в деревне ни инета, ни телевизора, ни ровесников. Одно слово – скукотища, - хмыкнула, отметив сестра и, не дождавшись моего ответа, повернулась набок и заснула.

А я ещё немного поразмышлял над ее словами, не соглашаясь. Мне в деревне всегда было интересно, особенно когда дед изредка на рыбалку и на охоту в лесную заимку брал, а ещё травы мне на болоте лекарственные показывал да учил, как раны и ссадины простым заговором шептать на подорожник. Может, поэтому я и на врача учиться пошел, кто знает?

Дед разбудил нас на рассвете, заставил повторить, как себя вести в его отсутствие. Главным из наказанного было: держаться всегда вместе, после заката из избы не выходить, заслонку печную закрыть и все окна, двери перекрестить. А Тане следовало не забывать утром и перед сном пить травяной настой. Ещё в лес и на болото нам ходить запрещалось.

Услышав от нас желаемое, дед шумно с облегчением выдохнул. Затем он налил Тане из банки травяного отвара и смотрел, как она, морщась, пьёт.

- Ох, тревожно мне что-то за вас, внучата. И не поехал бы, да человеку больному в беде отказать не могу.

Ручеек шел осторожно, но без страха. Он знал эти места. Знал железные скелеты — огромные, ржавые, торчащие во все стороны ребрами. Они стояли, вросшие в землю, и от них веяло таким холодом, что даже в самый зной по коже бежали мурашки. Охотник трогал их рукой — железо было шершавым, холодным и неживым, даже на солнце оно не нагревалось, как настоящий камень, а словно воровало тепло у всего живого. От великанов остались только эти кости, и никто из стариков не мог сказать, что это были за звери и куда они подевались. Может, их съели сами скалы?

Под ногами хрустел мусор — не привычный хруст веток и листьев, а сухой, злой скрежет. Обломки камней и чего-то еще. Трухлявые железные палки — длинные, пустые внутри, они крошились в руках, стоило на них надавить, оставляя на пальцах красную, как запекшаяся кровь, пыль. Ручеек представлял себе целые леса из таких железных деревьев, которые росли здесь давным-давно. Деревья сгинули, а их железные корни так и остались торчать из земли.

И еще были прозрачные дубинки — короткие, хрупкие. Одни — совсем бесцветные, как вода в ручье, только твердые, другие — зеленые или коричневые, будто больные. Они тоже были пустыми внутри и разлетались на много-много острых осколков, если наступить на них не так. Ручеек как-то сильно порезался, любопытство стоила ему крови, которая хлестала ручьем, таким же вертлявым, как он сам.

Но сегодня вовсе не любопытство гнала его к этим диковинкам. Сегодня у него была цель, которая грела изнутри, как маленькое солнце.

Охотник уверенно свернул в узкую расщелину, такую тесную, что приходилось двигаться боком, заваленную обломками, и подошел к подножию самой высокой, самой кривой скалы. Она нависала над ним, кособокая и угрюмая, словно вот-вот рухнет. У ее основания, в тени, зияла небольшая ниша, прикрытая сверху плоским, сколотым камнем, похожим на панцирь гигантской черепахи.

Остановившись, он еще раз настороженно прислушался. Тишина. Только ветер гулял где-то высоко-высоко над головой, меж каменных вершин, и его завывание звучало как голос самого этого мертвого места.

Ручеек уперся плечом в каменный панцирь, с напряжением сдвинул его в сторону с сухим, скрежещущим звуком, который эхом разнесся по каменному мешку. Он запустил руку в холодную, пахнущую сыростью и пылью темноту ниши.

Пальцы нащупали грубую шершавую тряпицу. Парень облегченно выдохнул, чего сам не ожидал.

Да, здесь. На месте.

Он вытащил сверток, смахнул с него липкую серую пыль и развернул.

На ладонь лег чудесный круг. Гладкий, тяжелый, холодный. Он сверкнул, поймав пыльный луч солнца, пробившийся сквозь каменные громады, и ударил Ручейку прямо в глаза ослепительной зарницей — единственной живой вещью в этом царстве смерти.

Охотник зажмурился — перед глазами плясали разноцветные пятна. Он тер глаза кулаком, нетерпеливо моргая. Наконец, зрение прояснилось.

Ручеек поднял круг перед лицом.

И из глубины его, словно из застывшей воды, на парня смотрел он сам. Глаза широкие, смотрели внимательно и чуть дико. Лицо, опаленное солнцем и обветренное ветрами. И шрам на лбу — белая полоса на смуглой коже. Он скривился, оскалил зубы — и двойник в круге тут же скривился и оскалился в ответ.

Ручеек фыркнул. Красивый! Совсем как взрослый охотник. Белка точно не устоит.

Он уже представлял, как протянет ей этот круг, как она ахнет, как прижмет его к себе… его снова бросило в жар, который был так непохож на мертвящий холод Кривых Скал.

Налюбовавшись, охотник тщательно, с нежностью протер диковинку краем своей набедренной повязки, сметая серый налет, бережно завернул обратно в тряпицу и сунул в кожаную сумку на поясе, надежно притянув ее покрепче, к живому телу.

Теперь можно было идти назад. Теперь — к солнцу, к зелени, к Камням. Теперь Белка точно никуда не убежит

Он уже собирался было выползать из расщелины, как вдруг замер, втянув воздух носом, как делал это на охоте.

Ветер, что гулял наверху, резко поменял направление, закрутив вихрем серую пыль. Теперь он дул не в спину, а прямо в лицо. И принес с собой новый запах.

Плохой запах. Опасный. Знакомый до тошноты.

Запах псарни у Камней, но дикий, незнакомый. Псиный дух, прелый и острый, с примесью грязи и пота. И под ним — сладковатый, липкий запах свежей крови. Не остывшей еще.

Ручеек крепче сжал свое копье. Он медленно, словно ящерица, высунул голову из-за камня. Вначале ему показалось, что впереди пусто. Только скалы да осыпи, серые на сером. Но нос не обманывал. Он слишком хорошо знал этот запах. Оба запаха. Псы рядом. Совсем близко. Где же они?

Охотник протер глаза ладонью. От яркого блеска диковинки перед глазами все еще мелькали цветные круги, мешая сосредоточиться. И снова вгляделся в серые камни, в синие тени под нависающими глыбами.

И тут — движение. Не одно. Низкие тени отделились от общего нагромождения камней, ожили. Их было несколько. Длинные, тощие, поджарые тени. Они двигались крадущейся, развалистой походкой, вынюхивая воздух, опустив к земле морды. Одичалые псы. Большие, с желтоватой, свалявшейся шерстью, оскаленными пастями и впалыми, голодными боками. Ребра проступали под кожей, как прутья старой корзины. Глаза их светились тусклым, зеленоватым блеском, как гнилушки в ночи. А у одного, с разорванным ухом, на морде и груди алела свежая, липкая кровь. Видно, только что добыли кого-то. Небольшого зверя? Или… кого-то из одиночек, что иногда появлялись возле земли племени?

Ручеек почувствовал, как по спине пробежал холодок, резкий и колючий, несмотря на жару. Пока псы далеко, шагах в тридцати, но они быстрые. Очень быстрые. Ручеек тоже быстрый, ловкий, как его имя, но не такой, как стая этих теней. Сытые ли? Судя по запаху крови — только что поели. Но с одичалыми псами никогда не угадаешь. Голод в них сидит всегда, глубоко внутри. Могут и Ручейка попробовать — на закуску, просто чтобы догнать и загнать, потому что могут. Нет, такого охотнику не нужно. Не сейчас, когда у него в сумке лежит диковинка, завернутая в тряпицу.

Пора уходить. Тихо. Осторожно. Как мышь под носом у совы. Тем более, что подарок уже забрал. Главное — унести его Белке.

Охотник начал медленно, бесшумно отползать назад, вглубь расщелины, в холодную тень, стараясь не задеть ни одного камня, не издать ни звука. Каждый мускул был напряжен. Его сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках. Он не испугался. Нет. Он проявил осторожность! Впереди еще много битв, и каждая может оказаться последней. Так к чему торопиться навстречу лишним клыкам, которые ничего не решат?

Но псы, казалось, уже учуяли что-то. Ветер, несущий его запах, мог донестись до теней. Один из них, самый крупный, с тем самым разорванным ухом, поднял голову от земли и настороженно замер, уставившись желтыми глазами прямо в сторону укрытия Ручейка. Его низкое, глухое, предупреждающее ворчание, похожее на перекатывание камней, донеслось до охотника, заставляя кожу покрыться мурашками. Вслед за ним заворчали и другие.

Глухое ворчание оборвалось. И тут же превратилось в пронзительный, яростный лай. Остальные псы подхватили, и гнетущую тишину Кривых Скал разорвали дикие звуки. Вой, рык, визг — все смешалось в оглушительный гул. Этот звук бил по ушам, как молотком.

Тени рванули с места. Не разбирая дороги, сбивая друг друга с ног, они понеслись прямо к расщелине, где затаился Ручеек. Сухая земля поднялась рыжим облаком.

Испуг ударил в виски, заставив сердце замереть на мгновение. Мысли о Белке, о чудесном круге, о ворчащих стариках — все это разом вылетело из головы, уступив место единственному позыву, которым кричал каждый волосок на теле: БЕГИ!

Испуг выдернул Ручейка из укрытия. Он уже не старался быть тихим. Он мчался, отталкиваясь от камней, как от ступенек, прыгая через трещины, чувствуя, как за спиной нарастает топот когтистых лап и хриплое дыхание своры.

Псы были быстрее. Охотник знал это. Они бежали стаей, отрезая путь к отступлению, гнали добычу, как зайца, вглубь каменного лабиринта, в самое его сердце.

В ушах стоял оглушительный звон, в горле пересохло, язык прилип к небу. Он рискнул оглянуться на бегу — и увидел разинутые пасти с желтыми, похожими на старые кости клыками всего в нескольких прыжках позади. Слюна летела с зубов мутными брызгами. Глаза — мутные, пустые, полные одной-единственной мысли — догнать и разорвать.

Ручеек свернул за очередной угол, надеясь сбить их со следа, но наткнулся на тупик — высокую каменную стену, усыпанную острыми, как копья, обломками. Отступать было некуда. Сзади уже слышался частый топот и предвкушающий рык.

Отчаяние сжало горло. И тут взгляд охотника, метнувшись в поисках хоть какой-то щели, упал на землю. Рядом с грудой камней чернел неестественно правильный, квадратный провал. Как пасть огромного каменного зверя. От него тянуло ледяным сквозняком, пахнущим сыростью и плесенью.

Выбора не было. Сверху — клыки. Здесь — темнота.

С отчаянным криком Ручеек нырнул в черноту.

Нога сразу же подвернулась на скользком, покрытом слизью склоне. Он полетел вниз, кубарем, ударяясь о выступы, царапая кожу о шершавые стены. Мир превратился в круговерть боли. Затем темнота и грохот собственного падения.

Удар. Тупой, оглушающий. В бок, в ребра. Воздух вырвался из нутра со свистом, и на секунду все померкло.

Охотник лежал, не в силах пошевелиться, вслепую вглядываясь в густую тьму, такую же черную, как небо безлунной ночью. Дышать было больно, каждый вдох отдавался горячей иглой в груди. Все тело ныло и горело, как после сильной лихорадки.

Сверху, из далекого светлого квадрата, доносился бешеный, разочарованный лай. Псы не решались прыгнуть вслед, но и не уходили, выкрикивая свою злобу и досаду в холодную темноту подземелья.

Ручеек зажмурился, пытаясь совладать с болью и накатившим ужасом. Он был в ловушке. Глубоко под землей. Один.

Как обычно, на моей страничке на АТ главы публикуются с опережением.

Однако болезнь так проредила страну, что и в монастыре многие слегли и уже не встали, в том числе и те, что знали тайну Челесты и хранили ее. И судьба бедняжки была бы горькой, если бы не имела она один важный для монастыря талант — талант златошвейки. Издревле поселенки обители продавали чудесные вышивки по всему королевству и тем славились далеко по свету. Так что Челеста осталась при монастыре, приняла постриг и трудилась день и ночь. А так как была она не только умелой, но и сметливой, кастелянша стала отправлять ее к окрестным богатеям с образцами тонкой работы, чтобы собирать заказы. Со временем ей стали доверять даже деньги.

И вот, что из этого вышло. Отправилась как-то Челеста по реке с большим заказом для местного епископа, передала все по назначению и возвращалась обратно с немалой суммой денег, спрятанной в кленовой шкатулке. Как вдруг разыгралась буря. Карбас швыряло из стороны в сторону, крупный град бил гребцов по лицу и рукам, молнии то и дело прочерчивали небо зигзагами, а гром внушал ужас. Челеста взмолилась к богу о помощи, но не была услышана. Судно потонуло, а с ним потонула и вся команда. Одна только монахиня каким-то чудом выбралась на берег (возможно, молитва все же помогла), но кленовую шкатулку и деньги монастыря, конечно, спасти не удалось.

Представьте себе горе и ужас несчастной девицы, очутившейся где-то в глуши, совсем одной, мокрой с головы до ног, с побитым о камни телом и к тому же не выполнившей впервые в жизни поручения настоятельницы монастыря!

Опустив голову, в тоске и печали побрела она вдоль реки в сторону обители, насколько могла понять, где находится та сторона. Конечно, не прошло и часа, как ее ноги, не привычные к долгим походам, сбились в кровь, и она уже опасалась, что станет добычей злых людей или диких зверей (и не могла решить в своих спутанных мыслях, что хуже), как вдруг увидела, что в реку впадает ручей, а чуть выше по ручью установлена запруда, а на той запруде поставлена небольшая аккуратная меленка.

В доме при меленке жил честный мельник, и он накормил и приютил Челесту, и рассказал ей, что сам понятия не имеет, где находится ее монастырь, но неподалеку стоит славное селение, которое бог весть почему носит название Первый круг, и там-то монахине помогут. И после беспокойной ночи, в которую несчастную девушку посещали мрачные сны о потерянных деньгах и гневе настоятельницы, совершенно невыспавшаяся и очень грустная Челеста была усажена в тележку, запряженную парой осликов, и вместе с несколькими мешками муки доставлена в городок, к священнику. Тот отнесся к ней с участием и рассказал, что на следующей неделе в сторону ее обители будет отправлен обоз, который, конечно, с радостью довезет ее до места. Ей остается подождать всего каких-то три дня!

— Я не знаю, как отблагодарить Вас! — воскликнула Челеста. — Но мне не хочется обременять Вас. Как бы я хотела, чтобы обоз отбыл уже сегодня!

Священник вздохнул и в уголках его глаз блеснули слезы.

— Я бы тоже хотел, дитя мое, чтобы ты уехала уже сегодня. Тогда тебе не придется стать свидетелем того ужаса, что ждёт нас этой ночью...

Челеста, видя внезапные слезы священника, принялась утешать его и просить рассказать, что за ужасные события должны произойти вскоре.

Тот отнекивался и говорил, что лучше запрет монахиню в маленькой комнате без окон, и отпустит только на третий день, чтобы ее миновали горести этого, в общем-то чужого для нее городка. Но девушка победила.

— Слушай же грустную повесть о проклятии, лежащем на всех жителях Первого круга! Не знаю, за какие прегрешения послано нам это испытание, но известно только одно. Каждые сто лет в первое полнолуние после осеннего равноденствия город посещает демон из ада. Он является в обличии благородного господина, одетого в черные одежды, расшитые серебром, восседающего на необычайно крупном вороном коне. Словно вихрь, проносится он по городу и останавливается, как вкопанный, на площади перед храмом. Громовым голосом возглашает он, что безумно хочет пить и просит подать ему воды. Но того, кто подаст ему напиться, он забирает с собой, в самый ад... — тут у священника перехватило горло, и продолжить он смог только через некоторое время, показавшееся Челесте бесконечным. — А если мы не дадим ему воды, он разражается богохульствами и уносится прочь. А наутро все младенцы от одного дня до трех лет, все эти невинные дети, оказываются мертвыми в своих кроватках! Ужасный выбор стоит перед всеми жителями города в эту ночь: ввергнуть свою бессмертную душу в пекло или прервать жизни нескольким бедным малюткам!

И вот сейчас в Первом кругу девять матерей рвут на себе волосы, желая спасти жизнь своему ребенку и страшась ада, ибо роковая ночь наступит уже сегодня.

Видишь сама в какой недобрый час судьба занесла тебя в наше селение.

Челеста в ужасе молчала.