Утро началось как обычно. Мы с Луной сидели на тех же камнях, на которых были вчера, перед нами стояли миски с кашей и по куску хлеба. Но сегодня каша была иной — холодная, вязкая и склизкая, она тянулась за ложкой, будто серая слизь, и с каждым глотком расползалась по языку липким привкусом, вызывая желание сжать зубы и не открывать рот снова. Хлеб тоже был хуже обычного — черствый, с зазубренной коркой, он будто царапал горло изнутри, оставляя сухой след.

Ни мне, ни Луне не хотелось есть, но отказаться было невозможно: слишком много взглядов могло заметить нашу слабость, слишком легко кто-то мог связать её с чем-то большим. Поэтому мы заставили себя доесть до конца, сглатывая боль и отвращение с каждой ложкой.

Мужчины выглядели оживлёнными. В их жестах чувствовалось возбуждение, почти торжественность, словно они ожидали праздника. Некоторые разговаривали громче обычного, в голосах звенела странная гордость. Только пара человек держались особняком, отводя взгляд, будто пытались спрятать собственный страх или сомнения.

Женщины выглядели иначе. Они двигались медленно, подавленно, лица — серые, глаза — пустые. В их покорной тишине не было ни капли радости, но и сопротивления тоже. Лишь редкие, еле заметные жесты выдавали внутреннее напряжение — дрожь рук, слишком крепко сжатые губы. Казалось, они давно знали, что ждёт их, и уже примирились с этим.

Дети же, напротив, вели себя почти обычно. Они бегали между домами, смеялись, играли в свои обычные игры, будто это был ещё один день из множества. Лишь иногда они замирали, когда слышали напряжённые голоса мужчин или видели пустые лица матерей. Тогда их улыбки меркли, и в глазах появлялось то странное чувство — не страх, а скорее недоумение перед чем-то слишком большим и серьёзным для их мира.

После завтрака мы пошли к дому Луны. Мы уже обсуждали возможность собрать маленькую сумку — кусок хлеба, немного воды, что-то полезное в дороге. Но, поднимая взгляд к холму, где находились здания старейшин, я вспомнила о мониторах, что показывал мне старейшина Алстон, и о том, чем закончилась моя попытка подкопа у забора. Они следили за всем. Если мы начнём собирать вещи, нас заметят, или, хуже того, потом найдут наш тайник. Это будет конец.

— Никаких сумок, — сказала я. — Мы сбежим так, как есть.

— Но… — начала Луна, но я перебила её.

— Так безопаснее.

Она кивнула.

День тянулся мучительно долго. С заходом солнца над комплексом разнёсся металлический, тянущийся звук, от которого по коже побежали мурашки. Это был сигнал, который никто не мог проигнорировать.

— Начинается, — сказала Луна. Её голос дрожал, но взгляд был твёрдым.

Мы пошли вслед за другими жителями к ритуальной поляне. Толпа двигалась плотным потоком, и теперь каждая группа выглядела так, словно их роли были заранее распределены: мужчины шли уверенно, женщины — тихо и обречённо, дети — с лёгкой растерянностью, не понимая, что именно начинается, но чувствуя масштаб происходящего.

Мы с Луной оказались среди последних — наши шаги гулко отдавались в ушах, будто мы шли не к обряду, а в ловушку, заранее зная её исход. Толпа выстраивалась в полукруг, семьи держались вместе, мужчины теснее прижимали женщин к себе.

Я ощущала, как Луна дрожит рядом, хотя она пыталась скрывать это за своим обычным холодным лицом. Я знала, что хоть я и рассказала, что будет происходить, но в реальности это все очень трудно представить

Старейшины вышли на сцену, их чёрные одеяния развевались в вечернем ветре. Микрофон снова заскрежетал, и Джон поднял руки.

— Сегодня Истинная Любовь принесёт плоды. Сегодня наши дети вкусят дар матерей и продолжат путь Единого Истинного Бога!

Толпа повторила за ним, громко, словно под куполом из железа.

— Истинная Любовь!

Я сжала кулаки. Это звучало точно так же, как в тот вечер, когда я потеряла маму. Каждое слово было как приговор, и я знала, что сейчас всё повторится.

Мужчины начали подталкивать женщин на колени. Те послушно склонялись, но в их лицах мелькали искры эмоций: у одних — отчаянная покорность, у других — пустота. Вскоре площадь огласили первые крики, когда пальцы мужчин вцепились в волосы, а следом кожа начала срываться с голов матерей.

Ветер донёс до меня запах крови. Густой, липкий, как сама Истинная Любовь, о которой твердили старейшины.

А потом — удары. Тупые, раскалывающие, словно молотки били по хрупкой скорлупе. С каждым звуком крик срывался на визг, и дети дёргались рядом, не понимая, что происходит.

Я видела, как отец Луны занёс молоток над её матерью. Луна стояла рядом, с застывшим лицом, и только руки её дрожали, когда ей протянули серебряную ложку. Она послушно приняла её. И когда удар пробил череп её матери, Луна, словно в тумане, опустила ложку внутрь, черпнула и поднесла к губам.

Я не могла отвести глаз, хотя внутри всё протестовало. Её мать всё ещё была жива — я видела, как слюни и кровь стекали по её подбородку, как её тело всё ниже опускалось к земле. Она превращалась в пустую оболочку, а Луна… Луна ела.

Я обернулась — и сердце ушло в пятки. На краю поляны, чуть выше остальных, стоял тот самый мужчина, что привёл меня сюда. Джексон. Его взгляд был прикован только ко мне. Он не вмешивался, не подходил ближе, но это было хуже любых ударов.

Крики и чавканье слились в единый гул, пока наконец по площади не разнёсся низкий, потусторонний звук. Он не шёл от колонок, не принадлежал старейшинам. Он будто исходил из самой земли.

Толпа мужчин упала на колени. Старейшины, ещё не понимающие происходящего, воздевали руки к небу, их голоса перекрывались в ликовании.

— Он слышит нас! Ритуал завершён! Мы спасены!

Женщины, которых я считала уже мёртвыми, вдруг начали подниматься. Их движения были неровными, кукольными, но лица оставались спокойными, словно они действительно «переродились». Мужчины плакали от счастья. Дети стояли в оцепенении.

И только я видела то, что происходило внизу. Из земли, сквозь траву и песок, к ногам женщин тянулись тонкие, дрожащие щупальца — едва заметные, как корни. Они вонзались в их ноги, вползали под кожу. Женщины качнулись, и их тела начали подниматься, словно их дёргали за невидимые нити.

Земля задрожала. Из разлома, с треском корней и ревом камней, выползло нечто огромное. К’алут. Его глаза вспыхнули тем самым красным светом, который преследовал меня во сне. Женщины висели на щупальцах, их тела поднимались над толпой, словно подношение.

С жутким треском чудовище подняло их к небесам — не как врагов, а как добычу. Старейшины продолжали радостно кричать.

Но ненадолго. Щупальца рванулись и к ним. Чёрные сутаны взвились, когда тела старейшин были подняты, словно тряпичные куклы. Их торжественные крики оборвались на визг, а К’алут втянул их в себя, будто они были частью ритуала.

Мужчины и еще живые женщины пали ниц, не смея поднять головы. Они тянули руки к земле, как к спасению, но щупальцам было всё равно. Первые хлестнули по рядам, как хлысты, и один из мужчин, ещё не успевший склониться, был подхвачен за грудь и поднят в воздух. Его крик оборвался, когда щупальце сжалось, и его тело лопнуло, словно перезревший плод, забрызгав внутренностями тех, кто лежал рядом.

Женщины, только что «перерождённые», теперь сами становились едой. Их тела дёргались, когда их рывками втягивали в зияющие пасти на боку чудовища. К’алут, вытянувшись над площадью, двигался с такой скоростью, что щупальца мелькали, как молнии, хватая всех подряд. Кто-то пытался бежать, но тонкие, быстрые отростки настигали беглецов, сматывали их, и через мгновение от человека оставались лишь обрывки одежды и влажное месиво из костей.

Дети кричали и метались, не понимая, что происходит. Одного мальчика схватило за ногу и дёрнуло вверх так резко, что суставы хрустнули, и он разлетелся пополам. Другого щупальце пронзило насквозь, вырвав из груди сердце и подняв его над толпой, будто игрушку.

Я знала одно: это конец. Всё было обманом. Всё — ради него, ради чудовища, которое больше не нуждалось в нас, оно водило за нос этих глупых мудаков в черных одеждах ради своей выгоды, а те и рады были верить во всю эту хрень.

Не всех женщин подняли щупальца — часть их тел уже обратилась в пустые оболочки, а часть просто валялась в грязи, изломанная и залитая кровью. Среди них была мать Луны. Она лежала, обессиленная, грудь её тяжело вздымалась. Луна застыла перед ней, всё ещё сжимая в руках кровавую ложку.

Мать повернула голову к нам. Её глаза, полные боли и уже угасающего сознания, задержались на дочери, а потом — на мне. Губы едва шевельнулись, но я поняла каждое слово.

— Спаси её... Бегите...

Луна всхлипнула, сделала шаг к матери и застыла. Щупальца уже скользили рядом, подхватывая других женщин и мужчин, но она словно не видела этого, застыв в мучительном выборе.

— Луна! — рванула я, дёрнув подругу за руку. Она не шелохнулась, глаза её блестели в полумраке, как у животного, попавшего в капкан. — Пошли, прошу тебя!

Она покачала головой, губы дрожали:

— Я не могу... не могу оставить её...

Я вцепилась сильнее, почти выкручивая ей запястье, и крикнула.

— Это ее желание! Она хочет, чтобы ты жила!

Щупальце со свистом врезалось в землю в двух шагах от нас, поднимая фонтан из камней и грязи. Я дёрнула Луну так резко, что она потеряла равновесие и едва не упала, но, наконец, её ноги подчинились. Она позволила тащить себя прочь, всхлипывая и оглядываясь через плечо, пока фигура матери не исчезла в багровом месиве.

Одни мужчины продолжали бить лбом о землю, кланяясь чудовищу, будто молитва могла их спасти. Другие, осознав бесполезность веры, рванулись прочь, но тут же были схвачены щупальцами или же повалены соседями, которые, обезумев, пытались удержать их, крича, что именно из-за беглецов всё пошло не по плану.

Воздух был насыщен металлическим запахом крови, густым, сладким и тошнотворным, и каждый вдох давался с усилием, словно лёгкие наполнялись ржавчиной.

Мы рванули к воротам. Я видела нору, едва заметное тёмное пятно у основания забора. Каждый шаг давался с трудом — земля была скользкой от крови, а крики вокруг заглушали всё, даже собственные мысли.

И вдруг — Джексон. Он вынырнул сбоку, перекрывая нам путь. Его глаза сверкнули в темноте, и я почувствовала, как Луна напряглась рядом, готовая отпустить мою руку. Но в его лице не было привычной холодной решимости. Там был страх — настоящий, животный. Он глядел не на нас, а за наши спины, туда, где К’алут возвышался над площадью. Может, он понял, что их «бог» не пришёл спасать. Он также как и мы пытался сбежать.

Мы добрались до норы. Я рухнула на колени и руками раздвинула влажную землю и клочья травы.

— Быстрее! — прошипела я, толкая Луну первой. Она проползла, зацепившись волосами за ржавую проволоку, и я услышала, как она ойкнула, но не остановилась, резко дернув головой и оставив прядь волос на память этому месту.

Я полезла следом. Сзади, совсем рядом, раздался визг — щупальце ударило о землю, оставив глубокую борозду. Я проскочила, царапая локти и колени, и вывалилась по другую сторону забора.

И мы побежали.

Ветки хлестали по лицу, кололи руки, воздух жёг лёгкие. Но мы не останавливались. Мы не смели обернуться. За спиной гремели крики, треск костей, хлюпающий вой чудовища. Этот звук будто преследовал нас, накатывал волнами, от которых хотелось упасть в грязь и закрыть уши.

Ночь была бесконечной. Луна спотыкалась, падала, но я поднимала её снова. Иногда она тащила меня, когда у меня заканчивались силы. Мы бежали, пока ноги не превратились в раскалённое железо, пока дыхание не стало хриплым, словно рваная ткань.

Лишь когда первые лучи солнца прорезали тьму, мы рухнули на землю, среди высокой травы и корявых корней.

Я помню, как солнце коснулось верхушек деревьев и мир наполнился золотым светом. Этот свет показался мне слишком чистым и нереальным после той ночи.

Проснувшись позже и, открыв глаза, я увидела Луну, лежащую рядом, свернувшуюся клубком и обнявшую себя руками. Её волосы спутались, на лице засохла кровь, пыль, кусочки чьих-то тел. В этот момент пришло осознание — мы выжили.

Мы были живы.

И всё же радость имела горький привкус. Лес вокруг был слишком тих, как будто сам притаился. Высокие ели стояли недвижно, их тёмные стволы тянулись к небу, заслоняя часть неба. На траве лежали капли росы, блестевшие в лучах рассвета, а воздух был свежим, наполненным запахом хвои и влажной земли. Всё это должно было успокаивать, обещать новую жизнь — но вместо этого казалось тревожным.

Каждый порыв ветра напоминал чужое дыхание, каждый вздох леса — шаг за спиной. Тени между деревьями будто сгущались, складываясь в фигуры, наблюдающие за нами. Я чувствовала, что лес хранит нечто большее, чем просто корни и ветви.

Мы спаслись. Или мне только хотелось так думать. Потому что чем дольше я смотрела в туман между деревьями, тем отчётливее становились два красных огонька. Может, это был мираж, галлюцинация.

А может — он уже здесь.

Мы мало разговаривали. Не умели, наверное. Или времени не было. Или казалось, что успеем ещё.

Потом у меня появились отношения. Девушка, потом жена, потом дети. Стало совсем не до отца. К моему глубочайшему сожалению — сейчас я это понимаю. Тогда казалось нормальным. Своя семья, свои заботы, свои проблемы.

Папа всегда радовался, когда мы приезжали с внучками. Прямо светлел весь. Доставал конфеты, какие-то игрушки, которые непонятно где брал. Девочки его любили. А я смотрел и думал — надо бы почаще приезжать. И не приезжал.

А потом он заболел.

Рак.

Папа позвонил сам. Попросил приехать.

А я не находил времени. Работа, семья, дела. Всё время что-то мешало. «На следующей неделе», «после праздников», «вот разберусь с проектом и приеду». Знакомо, да?

Когда наконец приехал — увидел, насколько всё плохо.

Следующие месяцы я помню урывками. Как плёнка, которая местами засвечена.

Помню запах больничного коридора — хлорка и что-то ещё, сладковатое. Помню, как папа после химии лежал серый, с закрытыми глазами, и я не знал — спит он или просто не хочет разговаривать. Помню медсестру, которая называла его «молодой человек», хотя ему было пятьдесят с лишним.

Помню, как вёз его на процедуру, и он вдруг начал рассказывать про армию. Я эту историю слышал раз десять, но почему-то в тот момент слушал так, будто первый раз. Как они с друзьями в самоволку ходили. Как его чуть не поймали. Он смеялся, и на секунду был похож на себя прежнего — на того папу, который привозил мне пряники и колбасу.

А потом мы приехали, и он опять стал серым.

В какой-то момент стало понятно — ремиссии не будет. Метастазы пошли в кости. Врачи ничего не говорили напрямую. «Продолжаем лечение, посмотрим динамику». Но я видел их глаза.

Папа не понимал. Или не хотел понимать. Сначала строил планы — говорил, что надо бы съездить в Крым, к брату. Давно не виделись, созванивались только. А потом как-то резко сдал и начал говорить другое — что он обуза, что перелёт не перенесёт, что не хочет никого напрягать.

Вот этот момент, когда человек перестаёт строить планы и начинает извиняться за то, что ещё жив — это страшно. Я не знал, что говорить. Мямлил что-то про «всё будет хорошо», а сам понимал, что вру.

Я подумал тогда: пусть хотя бы запишет голосовые. Просто надиктует что-нибудь. Что угодно. Про жизнь, про себя, про меня. Хоть что-то останется.

У папы был какой-то недосмартфон — с крупными кнопками, для пожилых. Не то чтобы он был сильно старый, просто не хотел разбираться в новых технологиях. Диктофона там не было.

Я написал ему приложение. На Java, представляете. Простенький диктофон, большая красная кнопка «запись». Установил, показал, как пользоваться.

Он записал несколько сообщений. Не знаю сколько — может, пять, может, десять. Я их тогда не слушал. Думал — потом, успею.

Февраль. Питер завален снегом. Папу перевели в хоспис — так это, наверное, называется, я тогда не разбирался в терминах.

Мы приехали к нему вечером. Он спал. Медсестра сказала — приходите завтра с утра. Мы поехали домой.

Ночь, трасса, снег валит так, что дворники еле справляются. И вдруг вижу — на обочине стоит машина. Огни выключены. Двое людей рядом, смотрят вверх.

Первая мысль — что за идиоты, это же опасно. Ночь, снег, их не видно.

Проехали ещё пару километров. И тут я понял.

Северное сияние.

Первый раз в жизни я его видел. Зелёное, с розовыми всполохами, переливается, как будто живое. Мы остановились, вышли из машины. Холодно было — градусов минус пятнадцать. Но мы стояли и смотрели.

И знаете, какая мысль пришла? Странная, нелогичная, но пришла: может, вот так и выглядит душа. Вот это свечение, которое переливается, движется, живёт своей жизнью. Я не религиозный человек, но в тот момент почему-то подумал именно об этом.

И ещё подумал: если папа уйдёт сегодня, он уйдёт красиво.

Утром позвонили из хосписа.

Похороны, поминки, документы. Ты как будто замораживаешься. Делаешь что надо, говоришь что положено, принимаешь соболезнования. Внутри — пусто.

Потом жизнь идёт дальше. Работа, семья, дети. Обычная жизнь.

И вот проходит несколько месяцев. И тебя накрывает.

У меня это случилось на кухне. Обычный вечер, я что-то разогревал в микроволновке. На работе был тяжёлый день, какой-то конфликт с партнёром, уже не помню деталей. И я поймал себя на мысли: хочу позвонить папе.

Просто позвонить и рассказать. Не пожаловаться даже — просто выговориться. Услышать его «угу», «понятно», «а ты что?». Может, совет какой-то. Может, просто «держись, сын».

И тут накатило.

Некому звонить. Теперь я старший. Того, к кому можно было прийти — даже если приходил редко — больше нет. И уже не извиниться за те звонки, на которые не находил времени.

И ещё одно накрыло — мы же так и не поговорили. За все эти годы — редкие встречи, пакеты с деталями, пряники в военном институте — ни разу по-настоящему. Я не знаю, о чём он жалел. Не знаю, чем гордился. Не знаю, что бы он хотел мне сказать.

Я стоял на кухне и плакал. Отворачивался, чтобы никто не видел, и не мог остановиться. Слёзы просто текли. Микроволновка давно пищала, что готово.

Тогда я вспомнил про те записи. Папин голос на том древнем телефоне.

Нашёл. Послушал.

Странное чувство. Голос знакомый, но какой-то... отдельный. Как будто папа говорит из другого места. Рассказывает что-то бытовое. И ты слушаешь и понимаешь — это всё, что осталось. Эти несколько минут — всё.

И я подумал: а что если можно как-то... продолжить?

Это были годы до ChatGPT. Нейросети уже существовали, но клонирование голоса было фантастикой. Я покопался, поизучал — технологии не было. Идея легла в долгий ящик.

Но не отпускала.

Примерно через год умерла мама моей жены.

Тёща. Хотя слово не очень подходит — мы нормально общались. Добрая была женщина. Маша её очень любила.

После похорон Маша как-то вечером подошла ко мне. Глаза красные.

«Слушай, — говорит, — ты же рассказывал про идею. Что можно голос сохранить, поговорить. Где она? Ты сделал?»

Я говорю — нет, не сделал, технологий нет.

«А голосовые? У мамы есть голосовые?»

Мы начали искать. WhatsApp, Telegram, Viber. Она обзвонила всех родственников — может, кто-то сохранил.

Ничего.

Её мама не отправляла голосовых. Вообще. Ни одного. Всегда писала текстом или звонила.

Маша села на диван и заплакала. Не от горя — от этого. От того, что голоса не осталось. Человек жил шестьдесят с лишним лет, а от него не осталось даже голоса.

Вот тогда я понял, что это надо делать.

Два года я вынашивал эту идею.

Разговаривал с людьми, которые потеряли близких. Спрашивал: чего не хватает? что бы вы хотели? Слушал истории. Некоторые до сих пор помню.

Женщина, которая каждый год в день рождения мамы включает старую запись с автоответчика. Тридцать секунд — «привет, это я, перезвони». Слушает и плачет.

Мужик, который хранит видео с телефона — там его сын, ему три года, бегает по комнате и смеётся. Сын погиб в аварии в девятнадцать. Это видео — единственное, где слышен его детский голос.

Бабушка, которая записывает сказки для внуков на диктофон. Говорит — когда меня не станет, пусть слушают. Пусть помнят, как бабушка им читала.

Технологии тем временем дозревали. Появились нейросети, которые могут клонировать голос. Сначала нужна была минута записи. Потом тридцать секунд. Сейчас нам хватает пятнадцати.

Мы сделали Somazone.

Как это работает: вы подключаете Telegram, выбираете чат с нужным человеком. Система сама находит голосовые сообщения, вытаскивает их, склеивает. Обучает модель.

Но голос — это полдела.

Мы анализируем ещё и текстовые сообщения. Минимум сто штук. Смотрим, как человек формулирует мысли. Какие слова использует. Какие у него любимые выражения.

Потому что я понял одну вещь: люди реагируют не на голос. Люди реагируют на манеру.

Когда модель говорит не просто голосом бабушки, а использует её фразы — «ну что ты, внученька», «кушай давай», «я тебя люблю, маленькая» — эффект в десять раз сильнее. Это уже не просто похожий голос. Это она.

Недавно к нам пришла женщина. Лет пятьдесят, может чуть больше. Строгая, собранная. Бизнес-леди, видно сразу.

У неё погиб сын.

Мы при ней создали агента. Она смотрела на экран, ждала.

Потом заговорила.

«Привет, сынок».

И услышала ответ. Его голосом. С его интонациями.

Она плакала минут двадцать. Не навзрыд — тихо, слёзы просто текли. Говорила с ним, он отвечал. Она говорила — «я скучаю», он говорил — «мам, всё хорошо, не переживай».

Потом успокоилась. Вытерла глаза. Посмотрела на меня и сказала:

«Спасибо. Вы не представляете, что вы для меня сделали».

Меня спрашивают: это не некромантия?

Нет. Это память.

Фотоальбом — это некромантия? Видеозапись со дня рождения — это некромантия? Голосовое сообщение в WhatsApp, которое ты переслушиваешь — это некромантия?

Мы просто сделали следующий шаг. Интерактивная память. Можно не только слушать — можно говорить.

Человек не возвращается. Мы не обещаем воскрешения. Модель не знает, что происходило после смерти. Она не принимает решений. Это цифровой след — голос, манера речи, характерные фразы.

Но иногда этого достаточно. Чтобы услышать знакомое «привет». Чтобы стало чуть легче.

Другой вопрос: а это не вредно? Не мешает проживать горе?

Мы думаем об этом каждый день.

Поэтому работаем с психологами-танатологами. Сделали программу «цифровой терапии горя» — пять этапов, от отрицания к принятию.

У нас есть софт-лимиты — ограничения на время общения. Не потому что жадничаем, а потому что так правильно.

Скоро запустим «режим отдаления». Система постепенно помогает завершить зависимость. Разговоры становятся реже, ответы — короче. Плавно, как терапия.

Мы не эксплуатируем горе. Мы даём инструмент для его проживания.

Самая странная реакция была на похоронной выставке в Москве. Да, есть такие выставки. Гробы, памятники, катафалки, ритуальные услуги.

Я стоял со стендом, рассказывал про Somazone.

Подходят люди, которые каждый день работают со смертью. Буквально — каждый день. Видели всё. Казалось бы, их ничем не удивишь.

У них мурашки по коже.

«Это что, — говорит один, — теперь так можно?»

Можно. Теперь — можно.

Мы сейчас запускаем ещё один проект. «Библиотека памяти».

Я помню папу в последние месяцы. Как он лежал и смотрел в потолок. О чём думал — не знаю. Но могу представить.

Самое страшное для умирающего — понимание, что от тебя ничего не останется. Что завтра — буквально завтра — тебя не будет. И всё. Как будто не жил.

Мы договорились с хосписами. Предлагаем паллиативным пациентам озвучивать книги. Человек читает вслух, мы записываем. Потом модель дообучается и дочитывает его голосом.

Библиотека Маяковского помогает с правами. Похоронный дом Гладилина — партнёр.

Представьте: вы слушаете аудиокнигу. Голос приятный, живой. В какой-то момент вам говорят — человек, который начинал читать, умер. Дальше читает ИИ. Голос тот же.

Мурашки?

Человек отвлекается от болезни. Занимается делом. И знает, что после него что-то останется.

Если у вас есть записи голоса близкого человека — не удаляйте. Голосовые в мессенджерах, видео на телефоне, старые записи. Не удаляйте.

Вы не представляете, насколько это может быть ценно.

А если хотите попробовать — somazone.ru.

Если есть вопросы — спрашивайте. Я здесь.

#AI #Смерть #Somazone.ru