- Отношение к человеку. Для зомби любой человек - еда и способ продлить бессмысленное существование. Призрак способен испытывать широкий спектр чувств - от ненависти к убийце до желания защитить живых. Сам человек может рассматриваться и как объект интереса, и как раздражающий фактор, и как инструмент для достижения своих целей.

Оба они когда-то были людьми, но лишились чего-то принципиально важного. Призрак - это душа без тела; зомби - тело без души (личности, интеллекта, памяти). Но самое интересно, что объединив их, вы получите человека.

Однако формула «человек = тело + душа» - огромное упрощение. Измените каждое слагаемое или даже способ их сложения - и результат может измениться кардинально.

Душа и тело есть, но жизнь дана искусственно, а тело сшито из разрозненных кусков? Мы получаем другой классический образ в жанре ужаса - Франкенштейн.

А если тело неорганическое, частично или полностью состоит из металла и электроники? Перед нами робот или киборг.

Человек умер, его призрака не наблюдается, а тело вроде не собирается подниматься для поисков еды? Но при этом у человека осталось множество следов интернет-активности на основе которых создаётся его посмертная копия. И вот уже перед нами интернет-призрак ограниченный не домом, а доменом.

Изменяя комбинаторно слагаемые, регулируя их (как например уровень сознания) можно прийти к уже существующим существам, таким как Пиноккио, Голем и Полиграф Шариков, так и создавать новых, ранее несуществующих.

- Это что сейчас было?! - рявкнул командир.

Григорий в один прыжок преодолел расстояние до бирюка. Его руки, закаленные в уличных драках, впились в грубый армяк мельника, пытаясь встряхнуть великана. Но с тем же успехом командир мог пытаться сдвинуть сам Камень - Уральские горы. Егор даже не дрогнул.

- Скажешь - тоже невидаль? - проревел Осипов в лицо мужику, брызнув слюной.

Проводник медленно поднял свои лапы. Без видимых усилий, будто размыкая детские пальчики, он освободился от хватки комиссара.

- Невидаль, - произнес отшельник тоном, не знающим сомнений.

Комиссар отшатнулся. В этот момент он сам - чекист, коммунист - был готов поверить в любую нечисть, в любые поповские сказки и мещанские предрассудки. Как иначе объяснить то, что только что произошло? Стоял себе матрос, никого не трогал, целился из винтаря в косулю… вдруг - не тебе! Словно невидимая рука вложила в его ладонь «Наган» и направила ствол прямиком в лоб.

Так не бывает! В той, нормальной, обычной жизни, которая, казалось, осталась позади, за мостом к Висельной тропе, так не бывает!

Яшка вдруг зашмыгал носом. Слезы, которые он сдерживал все это время, прорвались наружу, горячие и соленые, оставляя на грязных щеках светлые дорожки. Парень опустился на колени прямо в раскисшую грязь, не замечая, как ледяная влага проникает сквозь шаровары. Он толкнул плечо балтийца, сначала осторожно, потом сильнее.

- Вставай, дядя Федор… дядя Федор, вставай… - голос его дрожал, становился все тоньше, пока не превратился в писк. - Ты чего, дядя Федор? Ты чего, дядь?

Его худенькие пальцы вцепились в окоченевшую руку моряка, трясли ее, будто пытались разбудить. От тряски голова Чернова неестественно повернулась набок, челюсти разомкнулись с тихим щелчком, и багровый язык вывалился наружу.

Только теперь до Малого дошло. Он отпрянул, будто обжегшись, и плюхнулся в снег. Его худенькое тело сжалось в комок, а лицо уткнулось в колени. Рыдания вырывались из груди с такой силой, что, казалось, разорвут ее.

Бирюк неожиданно вздохнул - тяжело, как будто этот вздох копился в нем годами. Он медленно подошел к юнцу, хлюпая валенками по грязи. Большая, корявая рука потянулась к голове мальчишки, но на полпути замерла, словно наткнувшись на невидимую преграду.

На лице мельника мелькнуло что-то странное - страх, словно он тянулся не к каштановым кудрям, а к горячим языкам пламени в кузнечном горне. Пальцы Егора дрогнули, затем неуклюже, почти по-отечески, потрепали парнишку по рассыпавшимся вихрам.

- Я говорил. Не нужно, - пробормотал он, тут же отводя глаза, будто стыдясь этой минутной слабости.

Осипов, тем временем, отряхивая папаху о колено, старался не смотреть в сторону мертвого матроса.

- Вот же черт, - огорченно протянул он, разглядывая темное пятно на каракуле. - Звездочку потерял…

В комиссаре что-то надломилось. Тот самый внутренний стержень, что годами гнулся под тяжестью войны, революции, бессмысленных смертей, но так и не сломался - теперь хрустнул окончательно, как перемороженная ветка. Черви сомнений, точившие его душу все эти годы, наконец сделали свое дело.

Чернова похоронили так же, как и Вольского - завалили тело камнями. Только теперь работа шла медленнее - рабочих рук стало меньше, да и балтиец превосходил субтильного учителя и ростом, и шириной плеч. Каждый валун, который с трудом поднимал Гущин, казался насмешкой - при жизни Федор мог бы ворочать такие одной левой.

Перед тем как закрыть тело последним камнем, Осипов достал из внутреннего кармана бушлата потертую фляжку. Остатки коньяка плескались на донышке, согревая душу одним только запахом.

- Спи спокойно, товарищ, - комиссар произнес дежурную фразу и пригубил напиток.

Прощание вышло казенным, вымученным. Зато не столь фальшивым, как некрологи в «Правде».

- Ох-ох-ох, - закачал головой Лавр, и в его голосе зазвучали совсем уж старческие нотки, как у дедов, порицающих с завалинки молодежь. - Прав ты был, Федька… пережили тебя пимы…

Яшка получил флягу последним. На дне плескались жалкие капли - с наперсток, не больше. Он глотнул, сморщился, но проглотил. Пустую флягу поставил на камень у изголовья - пусть лежит, моряку пригодится.

- Кто еще решит руки на себя наложить - обращайтесь, - мрачно пошутил чекист, хлопнув ладонь по кобуре.

Никто не засмеялся.

- Григорий Иванович, - произнес Гущин, когда поминки были закончены. - Может, ну его к лешему, этого Варнака? Повернемся взад?

Осипов молча ткнул носком сапога верхушку молодой ели, протянувшую свою тень по снегу, будто указывая путь. Он мысленно прикидывал расстояние - до ночлега удастся сделать еще пару-тройку верст, не больше.

- Нет, - покачал головой чекист.

Комиссар произнес это тихо, но в его голосе слышалась непоколебимая сталь. Ни раздумий, ни капли сомнения.

- Нас осталось двое, - напомнил пулеметчик.

- Трое! - звонко, с детской горячностью крикнул Шелестов, хватаясь за «Браунинг».

Его худенькое лицо покраснело от возмущения. Как так? Его не посчитали за бойца!

- Двое, - поправил командир, положив руку на плечо мальчишки. - Нет, Лавр Аристархович, мы идем вперед. Так нужно.

Старый солдат прищурил один глаз, как когда-то целился в японцев под Мукденом.

- Кому нужно? Революции? - прохрипел он, и в его голосе звучало нечто большее, чем просто вопрос.

Осипов замер на мгновение. Ветер шевелил его непокрытые волосы, холодные пальцы зимы ласкали шею.

- Мне нужно, - тихо ответил он.

Душу Григория скребли кошки. Черные, как самая безлунная ночь. Но он не мог сказать сейчас, не мог признаться, что дело не в Революции, не загубленных бандой жизнях, не в какой-то примитивной мести. Это - очень личное.

Рано или поздно придется сознаться, но не сейчас.

Гущин долго смотрел на комиссара, потом медленно кивнул. В его глазах сверкнуло что-то… вера. Вера не в Революцию и лично в товарища Ленина, а вера именно в Осипова, в своего командира.

Старые кости пулеметчика хрустнули, когда он распрямил спину.

- Ну... - вздохнул Лавр, поправляя потрепанный треух. - Коли тебе нужно... тады айда!

Он взял коня под узды и зашагал по тропе, оставляя глубокие следы в снегу. За ним, не оглядываясь, двинулся мельник - молчаливый, как сама тайга. Яшка бросил последний взгляд на каменную могилу - и побежал догонять остальных.

А Осипов стоял еще мгновение, глядя на тропу, уходящую в чащу. Он пойдет туда - не ради Революции, не ради приказа, а потому что должен. Должен, в первую очередь - себе.

Потом чекист натянул папаху, поправил кобуру «Маузера» и шагнул вперед - к темным елям, к перевалу, к тому, что ждало их на Висельной тропе.

Последними уходили тени - они долго колебались между могилой и живыми, прежде чем сделать выбор.

Комиссар не знал, сколько точно прошел отряд - две версты или три. Время в этом проклятом лесу текло иначе, растягиваясь и сжимаясь, как змея перед броском. Люди шли, спотыкаясь о собственные тени, пока наконец не свалились с ног от усталости.

Костра не разводили - Варнак был рядом. Осипов чувствовал это кожей, как чувствуют приближение грозы старые раны. Не мог объяснить, откуда эта уверенность, но знал - банда уже близко. Очень близко.

Он сидел, прислонившись спиной к шершавой сосне, механически выскребая ложкой последние куски тушенки. То, что раньше казалось просто жестким, теперь потеряло и без того скудный вкус - как свежевыстиранное белье.

- Григорий Иванович... - Гущин подошел, по-стариковски шаркая валенками. Его мозолистая рука протянула серебряный портсигар, предлагая угоститься самокруткой.

Осипов отрицательно мотнул головой. После смерти Чернова недостатка в папиросах не было - матрос всегда держал при себе запас.

- Что я тебе скажу, Григорий Иванович, - старый солдат присел рядом, осторожно, будто боясь раздавить хрупкое спокойствие. - Ты меня только сразу в умалишенные не записывай...

Чекист кивнул, продолжая скрести ложкой по жести. Звук, резкий и металлический, резал тишину, как нож.

- Они ж все без крестов были…

- Кто - все? - Осипов нахмурился, откладывая пустую банку.

- Как - кто? Ванька, Федька...

- Не понимаю тебя, Лавр Аристархович.

- Все, кто руки на себя наложили, - пояснил пулеметчик, понизив голос. - Все они крестов не носили! И Васька-Алтын, и Юсуп...

- За них-то откуда знаешь? - устало отмахнулся комиссар.

Гущин достал из кармана медный крестик на оборванной бечевке.

- Это - Васькин... Видать, лопнула, да починить не с руки было.

Осипов заинтересованно подался вперед.

- Ладно. А Юсуп?

- Басурманин, - уверенно заявил старый солдат. - Те вообще крестов не признают...

- Будто ты крест носишь, - ехидно усмехнулся командир.

- А то как же...

Лавр расстегнул гимнастерку. На его груди, покрытой редкими седыми волосами, висел большой бронзовый крест, погнутый, потемневший от пота и времени.

- Он мне в Маньчжурии жизнь спас! Прямо в него пуля угодила! С тех пор не снимаю!

- Стало быть, ты в Бога веришь? - неодобрительно протянул Григорий. - Ты же коммунист!

Пулеметчик затянулся, выпуская дым густой струей. Его глаза, бесцветные от бремени прожитых лет, смотрели куда-то вдаль.

- А ты, мил человек, скажи мне, почему я не могу и коммунистом быть, и в Бога веровать? Разве Маркс где писал, что Бога нет? Он ж про другое писал - про то, как жить по-людски. А душа... душа-то у человека своя.

Комиссар хотел возразить, привести цитаты из Ленина, но вдруг осекся. Перед глазами встали картины детства - отец в рясе, читающий проповедь, иконы в красном углу, запах ладана...

Во что верил сам Григорий?

Он затянулся папиросой, наблюдая, как тлеющий кончик освещает морщины на своих пальцах - этих пальцах, что в разное время держали и крест, и винтовку, и партбилет. Верил ли он еще во что-то? В Революцию - точно нет. Тот огонь, что горел в груди в семнадцатом, давно превратился в пепел. Он видел слишком много - расстрелы без суда и следствия, тощих, как скелеты, голодных детей, орды беспризорников, орудующих ночами в подворотнях. В Революцию хорошо верить, когда сидишь в Смольном и раскатываешь на «Руссо-Балте» из царского гаража с личным шофером. Нет, в эту сказку о светлом будущем Осипов больше не верил.

Осталась лишь привычка - как у старого пса, что продолжает сторожить дом, даже когда хозяева давно сгинули.

Кто вообще из всего отряда верил в Революцию?

Вольский - да, верил. Искренне, по-детски. Его вера была как то самое пенсне, через которое он смотрел на мир - все четко, ясно, разделено на черное и белое. Пусть где-то в глубине души учитель понимал, что жизнь - не страницы из «Капитала», где все разложено по полочкам, а грязная, кровавая каша. Но его интеллигентская душа, воспитанная на Тургеневе и Чернышевском, продолжала верить печатному слову. До самого конца. До той петли, что так нелепо оборвала его жизнь.

Может, Иван Захарович оттого и вздернулся, что внезапно прозрел?

Яшка тоже верил. Но его вера была другой - слепой, восторженной, как у щенка, впервые увидевшего мир. Он еще не знал, что революции пожирают своих детей первыми. Не видел, как под красивыми лозунгами кроется та же грязь, те же подлости. Жизнь пока не ставила его перед выбором - предать товарища или погибнуть, украсть последний кусок хлеба у голодающего, или самому умереть с голоду. И слава Богу. Пусть пока верит.

Может, свершится та, она - Мировая Революция, когда от каждого по способностям, каждому по потребностям, и мальцу не придется разочаровываться.

А вот для Коржа... Григорий усмехнулся, вспоминая того мерзавца. Для него Революция была лишь поводом пограбить, покуражиться напоследок. Он как шакал - чуял, что старый порядок рушится, и спешил урвать свой кусок падали, пока не навели новый. Вряд ли он всерьез считал, что закончит иначе, чем в тюремной камере или у стенки. Так и вышло - пуля в лоб, брошенное в снег тело. Просто еще один труп на дорогах Гражданской.

Что был человек, что не было - никто и не заметил.

Чернов... комиссар вздохнул. Для матроса Революция была местью. Что там стряслось в его жизни - никто не знал. Может, офицерская плеть, может, голодное детство в портовой трущобе. Но буржуев он не любил люто, с какой-то почти животной ненавистью. Его вера была проста - отнять и поделить. Не чтобы себе было лучше, а чтобы сделать хуже тем, кому было хорошо при старых порядках.

А что будет потом - не думал. Теперь и не придется.

Что касается Гущина... Осипов перевел задумчивый взгляд с уголька на конце папиросы на пулеметчика. Старый вояка. У него - ни кола, ни двора. Вся жизнь прошла в казармах да окопах - от Мукдена до Карпат. И кроме как воевать, он ничего не умеет. Переучиваться поздно. Вот и цепляется за Революцию, как за последний шанс, лелея надежду: а вдруг хоть теперь перепадет кусок земли да изба.

И буржуев он ненавидит не от души, а оттого, что таков приказ.

- Знаешь, на что твои слова похожи? - проговорил чекист после долгого молчания. - На контрреволюционную пропаганду! Давай так: ты не говорил - я не слышал.

Лавр тяжело вздохнул, его морщинистое лицо в свете луны напоминало старую рогожу, сваленную в угол хаты.

- Оно, конечно, ты - главный, - пробормотал он, почесывая заросшую щеку. - Только вот что, коли невидаль эта убивает тех, кто креста не носит? А на тебе - я знаю - креста нет!

Григорий сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Он посмотрел на спящего Яшку, потом на мельника, сидевшего в отдалении.

- Гляжу, устал ты, Лавр Аристархович, - наконец сказал комиссар, и в его голосе вдруг прозвучала неожиданная мягкость. - Иди, поспи. Я первым подежурю.

Старый солдат что-то хотел возразить, но лишь махнул рукой и, завернувшись в тулуп, улегся рядом с мальчишкой.

Осипов ждал. Четверть часа он сидел неподвижно, наблюдая, как поднимается и опускается грудь Гущина, как вздрагивает во сне Яшка. Только когда убедился, что оба крепко спят, он осторожно развязал тесемки на своем потрепанном вещмешке.

Его пальцы, привыкшие с нарочитой небрежностью стряхивать пепел с папиросы, теперь нервно перебирали содержимое: запасные обоймы, потрепанную записную книжку, комок грязного бинта, железную кружку с отбитой ручкой. Еще что-то звенело на дне - металлический, приглушенный звук.

Наконец он нашел то, что искал - маленький узелок из выцветшей ткани, небрежно завязанный, будто в спешке. Развернув его, Григорий достал небольшой серебряный крестик, поблекший от времени.

Комиссар подержал его в ладони, ощущая знакомую тяжесть. Этот крестик он носил всю жизнь, носил, сколько себя помнил. Ровно до октября семнадцатого. А потом... потом порывался выбросить, да рука не поднималась. Не из-за святости предмета, в которую командир не видел. Хранил, как память об отчем доме. О матери, умершей при родах младшего брата, об отце, который… который…

Чекист сглотнул ком в горле и быстро накинул тонкую цепочку на шею. Металл был холодным против кожи, но через мгновение согрелся.

- Ну вот, - прошептал он себе под нос. - Теперь невидале я не по зубам.

Изо всех сил стараясь не рассмеяться собственным суевериям, Григорий вернулся к той же сосне. Он устроился поудобнее, положив винтовку на колени - вороненый ствол блеснул в лунном свете.

Тишина стояла такая, что слышалось биение собственного сердца. Даже деревья будто затаили дыхание. Потом издалека донесся волчий вой - длинный, тоскливый, зверь подзывал кого-то. И снова. И еще раз. Волк никак не хотел успокаиваться, повторяя одну и ту же песнь.

- Да чтоб тебя пристрелил кто-нибудь, - сквозь зубы пробормотал Осипов, нервно потирая переносицу.

Не успел он закончить фразу, как ветер донес отчетливый хлопок выстрела. Далекий, но безошибочно узнаваемый.

- Вот спасибо тебе, добрый человек, - автоматически проговорил комиссар, и тут же вскочил на ноги, сбивая с колен трехлинейку.

Варнак! Кто еще мог стрелять в этих местах? Ни один охотник, ни один случайный путник не забредет в такую глухомань.

Осипов ехал, расстегнув тулуп. Внезапное тепло давило, как пар в доброй бане. Хуже была только тоска. Тяжелая, липкая, заползавшая в душу червями сомнений. На Висельную тропу ступило шестеро бойцов. Вернее - пятеро, мальца можно не считать, на Егора он не полагался, этот, хоть и не трус, в чужую драку не полезет. Банда Варнака состояла из пятерых. Минус Юсуп - итого четверо. Но и отряд потерял двоих. Ночью расклад вновь поменялся в пользу налетчиков.

Может, не стоило стрелять Коржа? Стоило погодить, пока не настигнут Варнака? Да откуда комиссар мог догадаться, что Вольскому придет такая блажь - сунуть голову в петлю!

Яшка ехал сгорбившись, вцепившись в гриву лошади. «Браунинг» его больше не радовал - весь восторг от трофея растворился, как кусок сахара в кружке горячего чая. Теперь пистолет казался просто куском железа - холодным, мертвым. После смерти учителя, если б юнец и почувствовал радость трофею - скорее, устыдился бы.

Шелестов всхлипнул и быстро, пока никто не обернулся и не заметил, вытер лицо рукавом.

Мельник шагал впереди. Сегодня он то ускорялся, то замедлял шаг, словно спешил куда-то, но вспоминал об отряде, следовавшем по пятам. Лицо Егора, заросшее бородой, оставалось непроницаемым. Смерть Вольского ничуть не тронула его. Из-за галчонка мельник переживал гораздо больше, чем за людскую душу.

- Ты хоть понимаешь, что это был за человек? - вдруг вырвалось у Чернова, когда тот поравнялся с бирюком.

Проводник на секунду сбавил шаг, медленно поднял глаза. В них не было ни злобы, ни укора - только усталое равнодушие. И, по своему обыкновению, промолчал.

Балтиец скрипнул зубами. В груди под бушлатом что-то клокотало - горячее, колючее, готовое вырваться наружу потоком матерной ругани. Но слова застревали в горле, превращаясь в комок беспомощной ярости. Что он мог сказать этому лесному человеку? Обвинить в черствости? Так бирюк и не притворялся, что ему близки их горести и потери.

- Григорий Иванович, - вдруг тонко пискнул Малой, поднимая руку. - Смотрите!

На поляне, чуть поодаль от тропы, темнело бесформенное пятно. Осипов инстинктивно пригнулся к гриве, нащупывая рукоять «Маузера». Не засада ли? Комиссар оглядел опушку, выискивая в серых иглах хоть малейшее движение.

Лес продолжал давить безразличной тишиной. Ни крика, ни свиста, ни выстрела. Только где-то далеко, в чаще, с тихим скрипом прогнулась под тяжестью мокрого снега еловая ветвь, роняя комья белизны.

- Сходи, проверь, - приказал командир Яшке, не отрывая глаз от подозрительного пятна.

Шелестов уже начал слезать с коня, но его опередил Федор:

- Я пойду.

Щелкнув затвором, загнав патрон в патронник винтовки, он спрыгнул на землю. Движения матроса были осторожными, выверенными - сперва пригнулся, осмотрелся. Потом начал подбираться к темному предмету, перебегая от дерева к дереву.

- Как на том самом авроле, - мелькнуло в голове.

На мгновение ему даже показалось, что пахнет морем, а не этим проклятым, сидящим в печенках лесом.

Запах и был другим - сладковато-прелым, знакомым любому, кто вдыхал смерть.

Последние метры Чернов прополз по-пластунски, цепляясь локтями за раскисшую землю. Его бушлат мгновенно пропитался влагой, но матрос, привыкший к северным штормам, не обращал на это внимания. Приблизившись, он приподнял голову и ткнул предмет, издали похожий на мешок с тряпьем, стволом винтовки.

- На море - штиль, братцы! - крикнул Федор, расслабляясь и поднимаясь во весь рост.

Остальные, с шумом выдыхая затаенное дыхание, начали спешиваться. Кони фыркали, упираясь - животные чуяли смерть раньше людей. Осипов первым подошел к находке, резким жестом отстранив Яшку, который рванулся вперед с глуповатым любопытством молодости.

Вблизи мешок с тряпьем обернулся человеческим телом. Кто-то уже спустил его на землю - не бросил, а аккуратно уложил на спину, даже скрестив руки на груди, словно в гробу. Только шея, перекрученная, как мокрое белье, да обрезок веревки, врезавшейся в синеватую кожу, свидетельствовали о насильственной смерти.

- Васька-Алтын, - выдохнул Григорий, и в его голосе прозвучало нечто среднее между удовлетворением и разочарованием.

Он узнал этого человека сразу, хотя ранее видел эту рожу лишь в розыскных листках. Нос-картошка, рассеченный когда-то саблей шрам через левую щеку, золотой зуб, блеснувший в полуденном свете. Правая рука Варнака. Тот самый Васька-Алтын, что в прошлом году под Кунгуром целый продотряд в землянке заживо сжег - двадцать три человека.

- Свеженький, - процедил Лавр, потыкав носком сапога в руку покойника. - Суток не прошло.

Осипов почувствовал, как в груди вспыхнула радость. Настоящая, пролетарская - острая, как удар штыка. Они нагоняли Варнака! Все эти дни погони, бессонные ночи, замерзшие пальцы - не напрасны. И потери не бессмысленны. Но почти сразу же радость сменилась холодным сомнением. Комиссар мысленно прикинул: с крюком до мельницы, с расстрелом Коржа, с похоронами Вольского - они должны были отстать минимум на день. А вместо этого...

Неужто Варнак заплутал? Мысль мелькнула, но тут же рассыпалась в пепел, как мотылек в огне свечи. Леха-Варнак, который родился и вырос здесь, который знал эти леса как свои пять пальцев? Невозможно.

- Третий висельник! - Федор обернулся к товарищам и провел ладонью по лицу, смахивая несуществующую пыль. - Неспроста это все… ох, чую, неспроста…

- Может, свои? - неуверенно предположил Гущин, но тут же прикусил язык, почувствовав на себе тяжелый взгляд командира.

Осипов едко усмехнулся, крутя в пальцах папиросу, которую так и не решался закурить.

- Свои же вздернули, а потом свои же спустили? Ты, Лавр Аристархович, думай поперед, как сказать собрался.

- Не-не, - замотал головой балтиец, нервно постукивая прикладом трехлинейки по земле. - Юсуп, Вольский, теперь - этот вот… три висельника за два дня! Не верю я в такие совпадения.

Яшка резко икнул - глухо, по-детски нелепо. Все разом повернулись к мельнику, будто ища у того ответа. Великан стоял неподвижно на тропе, его тень, длинная и угловатая, ложилась на снег, как черная трещина.

- Эй, леший! - матрос сорвался на крик. - Ты ж здешний! Ты-то что скажешь?

Бирюк медленно перевел взгляд с тела на чекиста. В его глазах не было ничего - ни дна, ни отражения. Одна пустота.

- Невидаль, - проговорил он после долгой паузы, растягивая слово, словно пробуя его на вкус.

- Ась? - Чернов сделал шаг назад, невольно крепче сжимая винтовку. - Что еще за невидаль такая? Говори толком, черт косматый!

- Да брось ты, - Григорий резко махнул рукой, но в его голосе не было прежней твердости. - Поповские сказки.

- Так ты знал? Знал, да? - Федор рванулся вперед, его глаза бешено блестели. - Знал и молчал!

Яшка беспокойно завертел головой, ища глазами Вольского - того самого учителя, который мог бы сейчас разложить все по полочкам, объяснить все научно, по Марксу. Но, вспомнив, что Иван Захарович лежит заваленный камнями где-то позади, мальчишка тоскливо вздохнул, сжав кобуру с «Браунингом».

Матрос, забыв, что уже дослал патрон, с нервным щелчком передернул затвор. Латунная гильза, выброшенная наружу, описала в воздухе блестящую дугу и бесшумно утонула в рыхлом снегу.

- Эй, морда кулацкая! А ну-ка выкладывай, что за невидаль такая, пока дырок в тебе не наделал!

Мужик не шелохнулся. Только его губы чуть дрогнули. На мгновение даже показалось, что проводник недобро усмехнулся.

- Кто увидел - не расскажет. Кто услышал - не поверит.

Эти слова подействовали на Чернова как удар хлыста. Он закачался на месте, лицо его исказила страшная гримаса, где смешались ярость и животный страх.

- Говори, контра, - завопил балтиец, прикладывая винтовку к плечу.

В этот момент Осипова осенило. Он вдруг понял тех, царских офицеров, кто командовали его ротой на Германской. Солдаты их за это люто ненавидели, а зря. Нет, причин ненавидеть царских офицеров хватало, хотя бы за то, что все они - белая кость, угнетатели и эксплуататоры. Но не за это. Потому что сейчас Григорий поступил точно так же. Потому что иначе никак.

Его удар - быстрый, сильный, выверенный годами - пришелся Федору точно в солнечное сплетение. Матрос ахнул, согнулся пополам, выпуская из рук оружие. Гущин, понимавший, к чему идет дело, уже стоящий наготове, едва успел подхватить падающего Чернова.

- Очухался? - процедил комиссар, попробовав кулак на зуб. В глазах его горел холодный огонь - не гнева, а необходимости. - Или добавить?

Балтиец, задыхаясь, мотал головой. Его лицо постепенно приобретало нормальный цвет, но в глазах еще стоял тот самый животный ужас, что заставляет человека верить в любую нечисть.

Выпустив восстанавливающего дыхание товарища, пулеметчик присел рядом с трупом. Было ясно - свои уже побывали здесь: карманы вывернуты, подкладка порвана в спешке.

- Чертов Варнак, - пробормотал Лавр, вытаскивая из кармана смятую винтовочную гильзу.

Она была пуста - только запах пороха еще держался в латуни. Затем показались коробок спичек с полустертой этикеткой "Заря" и... небольшой медный крестик на оборванной бечевке, позеленевший от времени.

- Ты еще зуб золотой у него забери, - с усмешкой подсказал Федор, оправившийся после удара.

Он стоял поодаль, нервно пощипывая проступившую за время похода бороденку.

Лавр поморщился, будто укусил лимон. Его лицо, изрезанное морщинами, как изюм, выразило отвращение.

- Не мое это, - отрезал он.

- А Корж не побрезговал бы, - продолжал дразнить матрос, явно пытаясь выместить злобу. - Помнишь, как он за пистолем рванул? И как обратно…

- Ты меня с уркой не путай! - зарычал Гущин, резко поднимаясь. Его глаза яростно вспыхнули. - Я к Георгию представлен был! За Мукден! Сам генерал Куропаткин…

- Отставить! А то обоих…

Голос Осипова прозвучал, как выстрел. Он не повышал тона, но в этом одном слове чувствовалась такая угроза, что оба спорщика замолчали. Комиссар не стал заканчивать фразу, но его ладонь, медленно легшая на деревянную кобуру «Маузера», говорила красноречивее любых слов.

Наступила тягостная тишина. Даже Яшка, обычно неугомонный, замер, широко раскрыв глаза. Чернов не выдержал первым. Он шумно выдохнул, плюнул в снег и отвернулся.

- Ладно, командир, - пробормотал матрос, но в голосе еще дрожала обида. - Ты у нас командир.

Лавр же, промолчав, вдруг нагнулся и поднял брошенный крестик.

- Все ж таки… - пробормотал он, протирая находку о рукав. - Негоже святыню в грязи топтать.

Перекрестившись, старый солдат сунул крестик за пазуху.

Григорий видел это, но промолчал. В его глазах мелькнуло что-то, какая-то смесь чувств. Но сейчас было не до того. Тени становились длиннее, а впереди еще был долгий путь...

Кони шли, понуро опустив голову. Их копыта с хлюпающим звуком вязли в раскисшей земле. Люди, облегчая ношу животным, брели рядом, устало переставляя ноги. Снег таял неравномерно - то тут, то там обнажались черные пятна земли, похожие на лишаи бездомного кота.

Вдруг впереди мелькнуло движение - среди деревьев, в пятнистом свете, пробивающемся сквозь хвою, замерла косуля. Животное стояло, подняв изящную голову, уши настороженно поворачивались, улавливая каждый звук. Она смотрела не на людей, а куда-то в чащу, будто высматривала что-то более страшное, чем вооруженный отряд чекистов.

- Глянь… - шепнул балтиец. Его пальцы сами собой сжали винтовку. - Свежее мясцо… командир, дай шмальну?!

Чернов, еще не приставив приклад к плечу, прищурил левый глаз, будто прицеливаясь, прикидывая шансы сразить добычу. Двести саженей с гаком, для трех линий в умелых руках - пустяковое дело.

- Сколько мы ее еще разделывать будем, - медленно произнес Григорий, больше рассуждая вслух, чем возражая. В его голосе звучала усталость - не столько физическая, сколько душевная.

- Командир, Федька дело говорит, - неожиданно поддержал товарища Гущин. Старый солдат облизал пересохшие губы, словно смакуя плывущий по ним горячий жир. - Тушенка да сало - сколько можно-то! Живот пучит, как у дворняги от падали.

- Да никуда твой Варнак не денется, - добавил матрос, не отрывая глаз от косули. - Сам же видел - нагоняем контру!

Осипов вздохнул. Походный рацион - жесткое сало, черствые сухари и противная тушенка с мутным жиром - давно стоял у него поперек глотки. Перед глазами невольно вставали картины из прошлого: дымящаяся уха в чугунке, томленая в печи баранина, мамкины пироги с капустой... Но тут же вспомнилось другое - приказ. Приказ, хоть костьми лечь, но догнать банду Варнака. Причем не просто догнать, уничтожить, но еще и вернуться с грузом.

Было и еще кое-что. Еще одна причина нагнать Варнака. Причина, о которой комиссар пока не решался говорить.

Косуля, почуяв неладное, вдруг встрепенулась. Ее тонкие ноги напряглись, готовые в любой момент рвануть в чащу.

- Решай, командир, - прошептал Чернов. - Сейчас убежит...

Все решил Шелестов. Юнец не смел перебивать старших товарищей, но его глаза - большие, влажные, как у голодного щенка - смотрели на Григория с такой немой мольбой, что комиссар не выдержал. Взгляд мальчишки напомнил ему другую страницу собственной биографии. Как Осипов сбежал из дома, твердо решив воевать против ихэтуани в Манчжурии. Тогда похлебка из лебеды была за счастье, а варево из картофельных очистков - праздником. Но повоевать в Восстании боксеров не довелось. Свои же не приняли - мал был, младше Яшки.

- Давай, не промахнись, Робин Гуд, - сквозь зубы процедил чекист, осторожно поднимая руку в разрешительном жесте. Его пальцы замерли в воздухе, будто боясь спугнуть хрупкое равновесие между голодом и дисциплиной.

- Не нужно, - внезапно прозвучал голос мельника.

Он стоял чуть в стороне, заметно опередив отряд, почти незаметный - серая армячина сливалась с хвоей и стволами деревьев.

- Тебя спросить забыли, - злобно прохрипел Федор. - Все равно постишься! А мешать вздумаешь - я тебя самого шлепну, как курицу на суп!

Егор медленно перевел взгляд с матроса на комиссара. В его глазах - глубоких, как лесные омуты зимой - мелькнуло что-то опасное, словно вспышка молнии за горизонтом. Но он лишь тяжело вздохнул, и этот вздох прозвучал как предостережение - глухое, невысказанное.

Матрос, не дожидаясь дальнейших пререканий, ловко нырнул под брюхо лошади, появившись с другой стороны. Его движения были отработаны до автоматизма - еще бы, сколько раз приходилось стрелять с качающейся палубы! Он положил винтовку на седло, создав импровизированный упор, и аккуратно, чтобы не спугнуть добычу случайным щелчком, потянул шайбу предохранителя.

- Только не дергайся, красавица, - прошептал балтиец не то своей кобыле, не то косуле.

Лошадь, почуяв неладное, замерла, лишь уши ее нервно подрагивали.

В лесу воцарилась звенящая тишина. Даже ветер словно затаил дыхание. Глаза каждого неотрывно следили за косулей. Животное, не подозревающее о смертельной опасности, продолжало щипать прошлогоднюю траву, изредка поднимая изящную голову. Хоть она еще была жива, но в воображении людей уже трещали на углях сочные куски мяса, капал золотистый жир, распространяя по лесу аппетитный аромат. Вопроса о меткости Чернова не возникало - он попадал в бутылку со ста саженей, даже приняв штоф водки на грудь.

Раздался выстрел. Но не тот, хлесткий, раскатистый гром трехлинейки, разносящийся гулким эхом по всему лесу, а сухой, короткий хлопок - будто кто-то резко чихнул.

Косуля вздрогнула всем телом и исчезла в чаще быстрее, чем успела испугаться, оставив после себя лишь шевелящиеся ветки да горсть выбитой копытами земли.

Отряд замер в оцепенении. Даже кони удивились, перестав жевать удила.

Все медленно, словно в дурном сне, повернулись к Федору. Он лежал в грязи, раскинув руки в странном жесте - будто пытался обнять небо, как старинного друга. Лицо балтийца сохраняло безмятежное выражение - та самая лукавая улыбка, с которой он травил анекдоты у костра, от которых у Яшки горели уши.

В правой руке матрос сжимал дымящийся «Наган». А во лбу, чуть выше переносицы, там, где у моряков сходятся морщины от постоянного прищура, зияла маленькая, аккуратная, черная дырка, будто выведенная циркулем.

Кровь еще не успела хлынуть - лишь первая капля медленно сползала по переносице, как слеза.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.

И вот – заставка новостной программы встречает меня голубым цветом с экрана телевизора.

- Добрый вечер, уважаемые телезрители! На часах 22:00, а значит, пришло время вечерних новостей. Вчерашней ночью маньяк по кличке «Крестоносец» снова нанёс свой удар. На этот раз его жертвой стала невинная ученица десятых классов городской школы номер 6 – Елена Волкова. Нам удалось взять интервью у сотрудника местных органов правопорядка, занимающегося расследованием дела. Скажите, что произошло в квартире?

- Пока что трудно сказать, тело проходит медицинскую экспертизу. В целом – почерк схож со всеми предыдущими убийствами предполагаемого маньяка. Однако, утверждать, что это именно «Крестоносец» пока рановато. Его визитная карточка – деревянный крест на верёвочке, который он всегда вешал на шеи своим жертвам - так и не был найден. Вероятно, у него мог появиться подражатель…

Чашка чуть не выпала из моих рук от ярости. Как они могли не найти крест?! Я и так кладу его на самое видное место! О какой «поимке маньяка» может идти речь, если они не могут заметить очевидного?! И как только этих необразованных кретинов вообще допускают до защиты нашего города от всякого сброда? В который раз убеждаюсь: если хочешь сделать что-то хорошо - сделай это сам.

- Тело девушки было найдено её отцом, Дмитрием Волковым. Он и сообщил полиции о происшествии…

Надо же. Не думал, что старик очнётся. Я смотрю как картинка на экране меняется, показывая его лицо. Болезненное, высохшее, в рубцах и ссадинах. Вроде как ему около сорока, но выглядит он на все девяносто. Если не ошибаюсь, он был дворником или строителем… Да какая разница? Работа, на которую способна даже обезьяна, быстро высасывает из человека его достоинство.

Он ничего не говорит репортёрам. Хотя, не уверен, что он вообще способен на разговор в его-то состоянии. Вдруг он поворачивает голову и смотрит прямо в камеру. Я узнаю этот взгляд. Взгляд, полный злобы и ненависти. Я усмехаюсь, отпивая кипятка из фарфоровой чашки. Я знаю, кому он адресован. Это сообщение. «Я найду тебя». Ну, могу только пожелать удачи.

Щелчок – и вместо новостной программы из потемневшего экрана на меня смотрит моя собственная тень. Весь дом в одно мгновение погружается во мрак.

Ещё несколько минут я сижу не шевелясь. Стараюсь уловить хоть один звук снаружи или внутри дома. Ничего. Полнейшая тишина.

Когда глаза наконец привыкают к темноте, я аккуратно встаю с дивана, отставив чашку. Бесшумно подкрадываюсь к окну гостиной и выглядываю из-за занавески. В домах неподалёку всё ещё горит свет, а значит, только я один остался без электричества. Конечно, это может быть простой перебой с внутренним питанием, но осторожность не повредит.

Я прокрадываюсь на кухню и снимаю с магнитного держателя нож. В момент, когда лезвие отсоединилось от магнита с характерным лязгом, я услышал еле заметный шорох на другом конце комнаты. Прижавшись к стене, я всматриваюсь в темноту. Готов поклясться, что вижу, как из дверного проёма на меня смотрит тень. Размытая, нечёткая, выдавшая себя лишь блеском в глазах. Она промелькнула лишь на секунду, но теперь я точно уверен, что проблема не в плохой проводке.

Если это вор, решивший обнести дом немолодого учителя истории, то его убийство даже принесёт мне наслаждение. Паразиты, живущие за чужой счёт, не должны существовать в приличном обществе.  Им место на помойках, в канализациях, а лучше на том свете. И беспечность моего вторженца сама вынесла ему приговор.

Вдоль стены я прокрадываюсь к дверному проёму, где только что видел подонка. Рука сжимает нож в предвкушении.

Вдруг - звук упавшего на пол предмета проносится по дому. Я слышу, как он скользит по кафелю прямо к моим ногам. Поганец понял, что я его заметил. Решил поиграть? Ну что ж. Я осторожно наклоняюсь и беру его подношение в руку.

Этого не может быть. По моему телу пробегает едва уловимая дрожь, хотя даже это не слишком частое ощущение для меня. Я сжимаю в своей руке небольшой деревянный крест, в верхней части которого через маленькое круглое отверстие проходит длинный отрезок бечёвки. Я смотрю на него и события вчерашнего дня проносятся у меня перед глазами.

Урок истории в десятом классе. Я вывожу на доске даты октябрьской революции. Не самая моя любимая тема, но план есть план. За моей спиной распахивается дверь, и я слышу, как по классу пробирается в который раз опоздавшая Лена.

- А где «извините за опоздание, Артур Дмитриевич, можно войти?» - говорю я, провожая её взглядом исподлобья.

Она смущённо смотрит на меня, подёргивая подол чёрного платья. Её волосы растрёпаны, под глазами следы недосыпа. С её приходом в дверь также проник лёгкий запах спирта. Видимо наша девочка весело провела ночь.

- Не хотите ли поделиться с классом причиной вашего опоздания? - я продолжаю напирать. Конечно, правды она не скажет, но оно и ни к чему. Достаточно время от времени прислушиваться к шёпоту школьников на перемене, невзначай расспрашивать других преподавателей. Стены имеют уши, а за этими стенами всегда стою я.

- Извините, Артур Дмитриевич… Я проспала… - она судорожно принимается доставать из портфеля учебник с тетрадью.

Можешь оправдываться, но мне известно всё. Ты практически не появляешься в школе. Могу предположить, что в свои 16 ты уже во всю гуляешь с парнями постарше, прыгаешь в каждую койку, пьёшь дешёвое пойло из подпольных магазинов. Ночами пропадаешь в криминальных районах города, покупая в сомнительных клубах пачку неподписанных таблеток. Может, в деталях я могу ошибаться, но людские слухи врать не станут.

Я замечаю на её бедре несколько свежих порезов, выглядывающих из под платья. Они явно сделаны нарочно и с особой силой, словно лапой дикого зверя. Неужели это ты с собой сделала? Ненавидишь себя за то, кто ты есть? Правильный ход мыслей. Лишь через боль ты станешь достойным членом общества. Хотя в твоём случае, боюсь, даже это уже не поможет. Дети – цветы жизни, я искренне верю в это. Но ты сорняк. Разрастающийся с каждым днём, пускающий свои распутные корни в умы юных дарований. И моя миссия – избавить их от твоего дурного влияния. Это мой крест.

Плюс работы учителя в том, что ты всегда имеешь доступ к личным делам своих учеников. Узнав адрес, я дожидаюсь вечера и отправляюсь на охоту.

Только общественный транспорт, никаких такси или собственной машины. Неприметная одежда. Разумеется, без плаща, шляпы и солнцезащитных очков. Оставим это частным детективам из американских фильмов. Хотя, медицинская маска может сгодиться для прикрытия лица. Благо в последнее время на это никто не обращает внимания.

Я  выхожу из автобуса в нескольких кварталах до пункта назначения. Делаю пару кругов по району, хожу только по дворам и переулкам. Никаких освещённых улиц. Когда проходит достаточно времени, я подхожу к нужному дому. Потрёпанная временем пятиэтажка: краска на стенах давно облупилась, лавочки у подъездов покосились, а двор украшают уродливые лебеди, сделанные из покрышек.

Милая пенсионерка заходит в подъезд, и я учтиво придерживаю ей дверь. Дождавшись, пока бабушка запрётся в своём жилище, я вхожу внутрь дома и выискиваю нужный этаж. Квартира 71. Дверь деревянная и хлипкая. Видимо, оставшаяся с тех времён, когда соседи ещё могли без предупреждения заходить друг другу за солью, даже когда хозяев не было дома.

Я достаю пару отмычек и через минуту уже оказываюсь внутри. Я не шевелюсь, прислушиваясь к тишине и давая глазам привыкнуть к темноте. Я осторожно пробираюсь вглубь квартиры и вхожу в небольшую гостиную.

В нос ударяет резкий запах спирта, смешенный с гнилью. Пытаясь определить его источник, я замечаю вытянутое тело, распластавшееся на диване. Я вслушиваюсь в дыхание Дмитрия Волкова, но в комнате царит полнейшая тишина. Неужели он мёртв? Странно, что дочь ничего с этим не сделала. Ну, не мудрено, в такой-то семейке уродов. Мне же проще.

Я продвигаюсь к предполагаемой спальне, придерживаясь стены. Обои ободраны и заляпаны чем-то вязким. Надо будет постирать перчатки, когда вернусь. Наконец, я вхожу в комнату Лены. Она, в отличие от отца, ещё жива и мирно посапывает в небольшой кровати. Я замечаю пузырёк от таблеток у неё на прикроватном столике. Вглядываясь через темноту, мне удаётся разобрать слово «снотворное». Неужели ты сама отравила своего отца? Какая ирония. Не удивлюсь, что это было ради денег на дозу или очередную тусовку.

Я достаю из-за пазухи нож. Лежит в руке идеально, как и всегда. Я предвкушаю этот момент. Аккуратно провожу своей рукой по её волосам. Она слегка подрагивает во сне. Совсем скоро ты перестанешь загрязнять этот мир своим существованием. Перестанешь отравлять мысли сверстников своим дурным влиянием. Ты сорняк. А я садовод.

Я зажимаю ей рот рукой, от чего она резко просыпается. Ей требуется несколько секунд для того, чтобы осознать происходящее. Даже в темноте я вижу, как её глаза бегают из стороны в сторону. Наконец, она понимает, в какой ситуации оказалась. Она начинает извиваться, пытаться кричать, но моя хватка холодна и тверда как сталь. Я приставляю нож к её горлу и её пыл резко улетучивается, стоило только почувствовать лезвие на шее. Я чувствую, как мой палец слегка скользит по её щеке.

- Не нужно плакать и умолять. Это бесполезно. Ты ответишь за свои грехи, хочешь ты того или нет. И ответишь прямо сейчас. – я произношу эти слова с улыбкой на лице. Я знаю, что будет дальше.

Когда до неё доходит, что она уже слышала этот голос раньше, её одолевает паника. Она начинает с удвоенной силой вырываться и пытаться кричать. Вот тут то и наступает мой триумф. Я резко провожу рукой по её горлу и вслушиваюсь в хлюпающий звук…

Когда тело обмякает, я достаю из кармана деревянный крест на бечёвке. Подношу его к лицу и через маску целую его, после чего кладу на тело освобождённой души.

Тот самый крест, что я сейчас держу в руках в своём собственном доме.

Я чувствую, как холодный пот выступает у меня на лбу. В нос ударяет знакомый гнилостный запах… Неужели это её отец? Но как он нашёл меня? Я не оставляю следов, я предельно аккуратен в своей работе. Не мог же он учуять меня по запаху как собака?!

Снова шорох. Я поднимаю глаза и вижу выглядывающий из-за угла силуэт. Вероятно, дело в окружающей меня темноте и иррациональном страхе, но он кажется болезненно вытянутым, со странной, звериной осанкой. И всё тот же блеск глаз. На этот раз он задерживается на мне дольше, прежде чем снова исчезнуть в темноте.

Я стараюсь держать себя в руках. Это всего лишь человек. Он вряд ли убивал до этого. Я намного опытней и опасней его. Но всё-таки, почему меня не отпускает эта необъяснимая тревога?

Я слышу звук за своей спиной. Шаги. Очень быстрые шаги. Очень сильных ног. Как такое возможно? Он же секунду назад стоял передо мной! Я бросаюсь к ближайшей стене и прижимаюсь к ней. Нельзя давать ему ни малейшей возможности застать меня врасплох.

Но сзади никого нет. Ни малейшего движения. Тогда почему я продолжаю слышать этот постукивающий звук? Мои глаза расширяются от невозможности моего предположения. Я смотрю на потолок и вижу свисающую оттуда фигуру, отдалённо напоминающую человека. Я наконец заметил его. И он это знает. Он срывается с места и бросается в мою сторону.

Я не могу сдержать вскрик. Я ныряю в первый попавшийся дверной проём и сваливаюсь на кучу разного барахла. Несколько коробок сминаются под моим весом, на голову падает пара фарфоров блюдец, хранящихся здесь до прихода Папы Римского в гости. Кладовка. Ну почему меня занесло именно в комнату без окна?

Но, с другой стороны, где-то здесь должен лежать трофейный пистолет моего отца. Я не особый любитель огнестрела, но если это то, что поможет мне выжить,  я буду не против.

Я начинаю судорожно ощупывать полки кладовой в поисках заветного сундучка. Наконец, я его нахожу. Пытаясь подавить дрожь в руках, я открываю защёлку и выхватываю небольшой револьвер из углубления. Патроны хаотично позвякивают, когда я пытаюсь в темноте вставить их в барабан.

И тут раздаётся рык. Одиночный, негромкий, как бы говорящий «я здесь». Я замираю, стараясь даже не дышать. Поворачиваю голову в сторону двери.

Сначала показалась рука. Точнее лапа. Как у исхудавшего медведя. Потом медленно выглянула иссохшая голова. Глаза всё также сверкали яростью откуда-то из глубины вытянутого черепа. Я слышал, как из приоткрытой пасти на пол падала густая слюна. Он наслаждался тем, что загнал меня в угол. Его силуэт продолжал вырисовываться из-за стены. Без спешки. С пониманием того, что всё уже предрешено. Но я не был с этим согласен.

Выждав момент, я вскинул руку с револьвером и выстрелил куда-то в район его головы. Громкий звук оглушил меня, и я еле устоял на ногах от непривычной отдачи в руку. Говорил же, не люблю я огнестрел. Голова твари резко запрокинулась назад, уводя за собой всё остальное тело. Клянусь, что услышал хруст позвоночника, когда высушенная фигура сложилась вдвое. Но его ноги так и не оторвались от земли. Так и не освободили прохода.

Внезапно его тело вновь распрямилось, словно кто-то отпустил резинку, привязывавшую голову к полу. С глубинным, пронзительным рёвом он бросился на меня, повалив на спину. Мои руки были прибиты к полу скрюченными когтями. Над лицом свесилась тёмная как ночь морда, дышащая в меня запахом гнили, от которого хотелось блевать. Из его лба мне на лицо падали сгустки крови. Прямо из отверстия, что я ему оставил в качестве прощального подарка.

Но хуже всего были его глаза. Ярость и ненависть которой он награждал меня всё время своей охоты, наконец достигли апогея. Мне словно снова 6 лет. Словно я снова разбил вазу футбольным мячом. Словно мой отец снова смотрит на меня воплоти.

Но было что-то ещё. За этим взглядом, полным животной злобы и мести я успел разглядеть что-то, что отличало монстра из настоящего от монстра из детства.

И тогда пазл наконец сложился. Все эти прогулы Лены. Все слухи о ней, таблетки, запах спирта, её шрамы.  То снотворное, странный вид квартиры и её отца. Она не пыталась его убить. Она старалась его спасти. Через боль она пыталась оставаться человеком. А я отнял её у него.

И теперь, в блеске налитых кровью глаз, я успел увидеть что-то помимо мстительной ярости. Прежде, чем два ряда острых клыков сомкнулись на моём лице, сдирая кожу и плоть, выдавливая глаза и выбивая зубы, пока я не умру от боли, я взглянул в его глаза ещё раз. И я увидел любовь. Любовь, которую заполонила тоска.