Маринка
Короче, я вам сейчас кой-чего расскажу. Я сам не мальчик уже, говна разного навидался, но вот этот случай — это был, прямо скажу, по всем понятиям перебор. Сильно он меня изменил. Ну, по порядку.
В середине девяностых была у нас бригада небольшая — кто с армии знаком, кто со двора, все нормальные проверенные ребята. Страну колошматило, но жить-то хочется, а хорошо жить, как говорится, — еще лучше. Тогда у всех своя поляна была. Рэкет там, не рэкет, поначалу всякое бывало, когда подниматься начали. Кто постарше — тот помнит, что творилось. Молодые, гонору много, а ума и понимания — нихуя и трошки. Ну, врать не буду, как заметили нас — прижали, да так здорово, что двое наших тупо кончились, можно сказать ни за что. Мы губу враз обратно закатали и стали смекать, как теперь быть, и чтоб при этом больше так по дурке не подставляться.
Был у нас такой Жека Конопатый — парень умный, закончил там что-то. Навел на идею крышевать попрошаек, которые по электричкам аскают. Пацаны, понятно, с сомнением отнеслись, эта тема тогда, почитай, вообще не раскручена была. Но Жека всем сомневающимся все пояснил. Это он лучше всех умел, рамсить всегда его посылали. Решили мы, значит, попробовать. С коммерсами как-то вот криво вышло, а тут делянка, считай, пустая, но по Жекиным раскладам — прибыльная.
Так и вышло, что мы почти что первыми в Москве начали нытиков крышевать: электрички, метро с переходами и вокзалы через год были все под нами. Ну и тут, конечно, делиться приходилось. Например, «святые» — это которые в церквях и на папертях работали, — те вообще неприкасаемые были, даже рыпаться в ту степь не моги, коли жизнь дорога. Ну да нам чужого и не надо. На жизнь хватало.
Что-то я разбежался с предысторией, ностальгия, все дела. Короче, там много чего можно интересного понарассказать, всякое было. Работа грязная, на любителя, но и выхлоп солидный. Будет настроение — напишу еще. А пока по делу.
∗ ∗ ∗
Была у нас на участке баба одна с малой девкой (мы, как мусора делают, деляны между своими распределили, я тогда был смотрящим в районах Щелчка и Пушкинской, набрал себе бегунков из молодых-стремящихся, бизнес пёр, короче). Бабу ту мы звали Воблой, как ее по паспорту я не помню. Паспорт я у нее забрал, понятно. Работали они по переходам, в основном. А малую Вобла везде за руку с собой таскала, ее Мариной звали, лет десять на вид. Вроде и не зашуганная девчонка, смекалистая так-то. Меня дядьпашей звала. Я ей, бывало, ништяков подгонял: конфет там, вафель, жвачки «лавиз». Я вообще нормально к детям отношусь, благо своих бог не дал.
Вобла была снулая — еле ползает, молчит себе, глаза в пол, платье в пол, платок на кумполе. У нас таких полно было, ничего особого. Что там у нее в жизни случилось — пацанов не колыхало вообще. Но бабы с детьми у лохов всегда котируются, и норму она четко приносила. У нас как было заведено: что выше нормы, то оставляешь себе. Не собираешь норму — свободен. Бузишь или работаешь без разрешения — ну, не обессудь, братан. Но мы все же не лютовали, как некоторые: могли подкормить там инвалида или бомжа, если приболел и выходить не может. Иногда колесами и деньгами помогали, жильем — с отработкой, само собой. Сейчас это работой с кадрами называют.
А Вобла, ко всему, еще и больная на голову была, видимо. Ты ей: «Ну чо, как жизнь, мать?». Она вся дергается, как под током, глаза без фокуса в сторону смотрят, и булькает себе под нос нараспев через минуту где-то: «Спа-асибо, хорошо-о». Чисто как когда магнитник плёнку жует. Жуть. Еще привычку имела: вечером пришаркает на точку, я Маринке чупа-чупс выдам. Протягивает, значит, кулек с деньгами за день, за плечо мне куда-то пялится и подвывает: «О-освободите ме-еня-а». Я шуткую: «Освободим, мать. Вот лимон насобираешь — сразу и освободим, мы ж не звери». Она опять за свое: «Помо-огите». Другие попрошайки шизоидную сторонились, пиздели всякое, но я без предубеждений.
∗ ∗ ∗
Однажды Вобла с Маринкой потерялись на неделю-две где-то, и ни гудка. Была маза, что Вобла к конкурентам ушла, да и вообще, непорядочно так молчком делать. Как тогда говорили, не по понятиям. Ну а может и случилось чего, как знать. Я пацанов порасспросил, добыл адресок и пошел сам узнавать.
Нашел дом, первый этаж, налево. Стучу. Слышу, в квартире кто-то есть. Говорю, не откроете — сам войду. Открывает Маринка. — Где мамка, — спрашиваю.
— Заболела, — отвечает, а сама, вижу, дергается чего-то.
Я ее отодвинул, вошел. Квартира — двушка, шибко богатая так-то, пианино даже в комнате стоит. Но засранная, почитай нежилая, воняет чем-то, ну и пылища — жуть.
— Зови мать, — говорю. Маринка надулась, но пошла в спальню. Минуту нет, две. Возвращается с Воблой за руку. Вобла вообще ни о чем, совсем на вид плохая стала.
— Ну чего, — говорю, — Куда пропала, мать?
Дергается, как под током, едва не приседает. «За-аболела».
— А сказать по-человечески не дано? Так, мол, и так...
— Мама плохо себя чувствует, дядь Паш. — Вижу, Маринка зверем смотрит. Вобла опять дергается, аж башка болтается:
— Я-а-а. Пло-охо себя чу-увствую-у.
— Так, малая, а ну дуй-ка отсюда, пока взрослые ра...
Тут Вобла голову подымает, руку протягивает и заводит своё: «Помо-огите-е». Но уже в конец ебанутым каким-то голосом, как через силу, не знаю как и сказать. И шагает ко мне. Маринка ее дергает, а та все свое: «О-о. Сво-о». И тут блюет на себя черной то ли кровью, то ли я даже не знаю. И еще шагает.
Ну, что вам сказать. Струхнул я сильно, трудно сказать от чего даже. Чуйка, наверное, сработала. Отступаю, уж и жопой в подоконник уперся, а ствол уже в руке. «Стоять», ору. «Отвали, сука!» А Вобла все прет, одну руку тянет, другой Маринку за собой тащит, и продолжает блевать и что-то мычать.
Вот и завалил я ее, со страху. То есть я подумал, что завалил. А Вобла с дыркой в животе постояла — и снова ко мне. Почти дотянулась, почти. Я ещё две маслины в нее дослал, сам не заметил. Голова пустая была аж до звона. Перехватил волыну поудобнее, двумя руками, и снес ей кусок черепа вместе с ухом и волосами. Такие вот дела. Вобла встала сразу как-то, как завод у нее кончился, и руки повисли. Стоит. Без половины башки — стоит.
— Блин, ну все, доломал. Вот мудак. — Это Маринка.
Я не понимаю особо ничего, меня колотит всего на нервяке, в ушах звенит. Смотрю, выпучив глаза, вспоминаю всех святых. Вот тут, ну, Маринка руку матери отпускает, и вижу, из ладошки у нее такое растет... типа длинного языка, и под рукав кофты Воблы уходит. Херак! — этот язык в руку девки втянулся, чисто как отпущенная рулетка. Вобла разом оседает на пол, как мешок гнилой картошки.
— Что? Что, блядь? Что? — Не знаю, что нес. Погнал просто.
— Ну а что ты хотел, дядь Паш. — Маринка ладонь о штаны вытерла. — Она лет пять как мертвая уже.
∗ ∗ ∗
Все. Вот это было все. Помню, что выломился сквозь раму. Волыну, наверное, там и оставил. Даже если б этаж был не первый, а сто первый — все равно бы выломился. Как бежал — помню кусками. Дальше рассказывать смысла нет особо: вокзал, Кисловодск, севкав, нычки; много чего случилось, о многом с тех пор передумал, в итоге успокоился, подзабылось оно само как-то. С кем-то порвал, с кем-то закорешился. Переезжал много, стал с попами общаться, но в привычку не вошло. Всего не расскажешь, да и то сказать — лет двадцать прошло, не меньше. Сейчас осел в Москве опять, в конторе одной бригадиром: патентованные водяные фильтры устанавливаем в домах частникам и в мажорных хатах. Вроде все нормально идет, остепенился что ли.
∗ ∗ ∗
А вспомнил я это дело, потому что знакомую до Выхино подвозил вчера за билетом, и пока ждал — увидал цыганку с ребенком. Они обычно бойкие что шибздец, а эта бродила у касс как в воду опущенная, плюс ребенок вроде не черножопый, вот и обратил внимание. Присмотрелся. Ну вы поняли, Маринка это была, лет десять ей на вид.
Ипотечный вопрос
Санек прошелся по комнате, любовно дотрагиваясь руками до стареньких обоев с ромбиками, кружочками и треугольничками, уселся на полинялый диван цвета гнилой вишни, увернулся от выглядывающей из-под обшивки пружины, удовлетворенно потянулся и закинул руки за голову.
Теперь у него была своя собственная квартира.
Да, пусть не самая большая, пусть в стареньком доме, пусть с осыпающимися потолками и санузлом, похожим на Карфаген после третьей Пунической войны, но зато - своя. К тому же доставшаяся за смешные, по московским меркам, деньги - четыре с половиной миллиона. На вопрос Санька о том, почему квартира так дешево стоит, риэлтор смущенно отводил глаза и бубнил что-то про отсутствие консьержки, протекающий кран и сломанную ножку стула. Санек в ответ лишь ухмылялся - он-то знал, благодаря предусмотрительным переговорам с соседскими бабульками, что квартира, как говорится, "с душком". Нехорошая вроде как. Что за последние два года в нее пытались въехать четверо жильцов - и ни один дольше недели не продержался. Что иногда в квартире сам собой включается и выключается свет. Что по ночам в окнах появляется зыбкая полупрозрачная тень...
Санька это вполне устраивало. Предрассудков и суеверий он не признавал.
В первый же день Санек распределил по одному шкафу и двум тумбочкам свое нехитрое хозяйство; помылся, с трудом освоив управление латунными кранами антикварного вида; сварил и поел пельмени, уселся на единственный диван и стал наслаждаться жизнью.
Внезапно свет в квартире пару раз моргнул; стало как будто темнее. Санек встал с дивана, подошел к выключателю и пощелкал кнопкой. Ничего не изменилось. Санек пожал плечами, развернулся обратно - и застыл, как вкопанный.
Посреди комнаты, между диваном и древним черно-белым телевизором "Рубин", темнел зловещего вида силуэт.
- Твою ж так налево, - прошептал Санек, - не обманули бабки...
Силуэт поднял голову, разинул черный рот в беззвучном крике и протянул руку к Саньку.
Тот помялся несколько секунд, затем невозмутимо прошел мимо призрака (а в том, что это был именно призрак, сомневаться не приходилось), достал из-под стола свою сумку, извлек оттуда несколько листов бумаги и бросил их на стол.
Призрак в недоумении следил за этими действиями, но руку на всякий случай не опускал.
- Егор Тихонович, если не ошибаюсь? Умерший в этой квартире три года назад, да? Меня Сашей зовут, - представился Санек и снова опустился на диван, - да вы присаживайтесь, присаживайтесь. Вы, наверное, удивлены: думали, что я вот сейчас, когда вас увижу, умру со страху или дёру дам...
Призрак кивнул: именно так, мол, и полагается нормальным людям реагировать на привидение.
Санек грустно усмехнулся:
-Вот, посмотрите, я тут бумаженции припер. Не то чтобы особо верил, но так, на всякий случай... Так вот, это, - потряс Санек перед лицом призрака одним листом, - это моя зарплатная квитанция. Должность: штатный программист. Зарплата: шестьдесят три тысячи шестьсот двадцать рублей в месяц. Видите, да?
Призрак Егора Тихоновича все-таки опустил руку, вгляделся в листок и кивнул.
- А вот это, - продолжил Санек, взяв в руки стопку листов, скрепленную степлером, - мой договор с банком. На ипотечный кредит на сумму три с половиной миллиона рублей. Сроком на десять лет. С платежом пятьдесят четыре тысячи сто пять рублей в месяц. Видите? Получается, что миллион я уже внес - между прочим, три года копил, пока снимал комнату, - а теперь из шестидесяти трех тысяч зарплаты пятьдесят четыре я должен отдавать банку. Вот это - действительно страшно... Так что вы уж извините, но вас я бояться не собираюсь, а уезжать из этой квартиры - тем более...
Призрак развел руками и беззвучно вздохнул.
Так началась совместная жизнь Санька и призрака Егора Тихоновича. Старичок, опять же по рассказам соседских сплетниц, при жизни характера был вполне мирного, однако родня его не любила за то, что слишком долго не отдавал Богу душу и занимал ценную московскую жилплощадь. От чего Егор Тихонович все-таки умер - остается загадкой (вполне вероятно, считал Санек, не без помощи внучат), но по какой-то сверхъестественной прихоти Всевышнего и после смерти жилплощадь не освободил. Так и обитал здесь, из вредности пугая всех заселяющихся жильцов, пока не объявился Санек. Последний ничего не имел против соседства неупокоенной души Егора Тихоновича, поскольку никаких комиссий, к счастью, за наличие призрака банк не взимал.
Шесть дней в неделю Санек исправно ходил на работу; уезжал рано утром и возвращался ближе к ночи - уставший и голодный. Во время ужина рассказывал призраку Егора Тихоновича все свежие новости, а когда сил на разговоры (точнее, монологи, потому что речь призрака Саньку никак не удавалось расслышать) уже не было, просто включал "Рубин" и предоставлял духу наслаждаться излюбленным времяпровождением всех российских пенсионеров. В единственный выходной Санек высыпался, читал книжки, сидел в "Фэйсбуке", но больше всего времени посвящал вычислению суммы оставшегося долга за квартиру - постоянно что-то прибавлял, вычитал, умножал, хотя толку от этих вычислений, разумеется, не было. Кроме того, Санек развесил по всей квартире распечатки календарей на ближайшие десять лет и с нетерпением ожидал окончания текущего месяца, чтобы твердой рукой вычеркнуть его из плана.
С личной жизнью у Санька не складывалось - друзей было мало, а на девушек не оставалось ни времени, ни денег. Как-то раз, впрочем, Санек познакомился с одной экстравагантной особой, участницей сатанинской секты "Хелл Машрумс", которая уверяла, что может испытывать настоящий оргазм только в домах с привидениями. Санек договорился с призраком Егора Тихоновича, чтобы тот как следует ее пугнул, но в момент предполагаемой близости все-таки удалился бы на время, иначе Санек стеснялся. Поначалу все шло как по маслу - Санек привел девушку домой, слегка поднапоил дешевым подмосковным кальвадосом, а когда та направилась в ванную попудрить носик, в дело вступил призрак Егора Тихоновича: он состроил гримасу пострашнее и показался в зеркале. Любительница острых ощущений, завидев настоящее привидение, испустила душераздирающий вопль, обмочилась и грохнулась в обморок. Как результат - вместо того, чтобы наслаждаться любовными утехами, Саньку пришлось провести вечер, отпаивая дрожащую экстремалку валерьянкой (из старых запасов Егора Тихоновича) и стирая ее обвешанные цепями джинсы. Больше подобных экспериментов он не ставил.
За время совместной жизни призрак Егора Тихоновича в подробностях узнал все нюансы российского кредитования, поскольку это было излюбленной темой саньковых монологов. Аннуитетные и дифференцированные платежи, страховка имущества и работоспособности, разного рода комиссии, заморозки, досрочное погашение - во всем этом призрак разбирался теперь не хуже офисного работника иного банка. Иногда Санек рассказывал призраку Егора Тихоновича душераздирающие истории об ипотеке, подслушанные у знакомых или вычитанные в Интернете:
- А вот еще одна пишет, - говорил Санек, уставившись в экран ноутбука, - взяли ипотеку на молодую семью, а жена узнала, что муж изменяет... И не разведешься ведь - и деньги пропадут, и квартира... Каково, а, Егор Тихонович? Видите, как ипотечный кредит укрепляет взаимоотношения в семье, хахаха?
Призрак Егора Тихоновича в недоумении пожимал плечами: всю жизнь, мол, изменял безо всякой ипотеки - и полный порядок...
А на третий месяц, когда на календарях оставалось всего сто семнадцать незачеркнутых квадратиков, пришло письмо из банка. Санек уселся на все тот же поскрипывающий диван, из которого теперь торчало уже две пружины, распечатал письмо и стал читать. Любопытный призрак Егора Тихоновича примостился рядом и беззвучно зашевелил губами.
"Согласно пункту тридцать два договора... в связи с обостряющимся экономическим кризисом... повышение ставки Центробанка... падение курса рубля... проценты по Вашему кредиту были изменены... платеж составляет 71542 р./мес."
Призрак Егора Тихоновича с сочувствием покачал головой, посмотрел на Санька - и в ужасе отпрянул. Широко распахнутые глаза, остекленевший взгляд, жуткая судорога на лице, скрюченная рука у горла... Александр Петрович Гномов, счастливый обладатель московской "однушки" площадью тридцать два квадратных метра, скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг.
Его дух - зловещего вида темный силуэт - оторвался от тела, дернулся было вверх, но где-то в районе потолка завис - и медленно опустился обратно на диван, рядом с телом.
- Хрен я отсюда съеду, - мрачно сообщил призрак Санька удивленному призраку Егора Тихоновича, - не дождутся.
КРАСНЫЙ БАССЕЙН. Глава 5. Встреча с чудовищем
Предыдущие главы - в серии "Красный бассейн".
Выкладываю две истории параллельно в разных сообществах. Вечером эту, днем - "Кладбище скотов" (средневековье). Все рассказы - на моей странице.
Я проснулся рано. Мне не спалось. И дело было вовсе не в том, что происходило до заселения в номер. Я привык спать даже тогда, когда над головой свистели пули. На войне быстро понимаешь, что не спать, боясь за свою жизнь, глупо. Шансов умереть во время бодрости порой даже больше, чем когда спишь. Ведь во сне ты не совершаешь ошибок.
Сын спал спокойно. Я слушал его мирное дыхание, и наслаждался окружавшей нас тишиной. «Я сделаю все, чтобы ты был в безопасности», – думал я, глядя на него.
Надо сказать, что сам номер был просто великолепен. Не знаю, сколько денег отдал человек из правительства за него, но это точно того стоило. Как солдат, привыкший спать в абсолютно нечеловеческих условиях, я более других мог оценить весь предоставленный комфорт.
Все было сделано в старинном стиле, но от этого только выигрывало. Массивная мощная мебель, высокие потолки, успокаивающий цвет стен, огромный камин в углу – все это давало ощущение уюта. Ты словно находился в покоях какого-то богатого рыцаря средних веков.
Весь отель был воплощением мрачной готики. Моей жене бы тут понравилось… Черт, она бы поселилась тут навечно! Ночью, видимо, из-за усталости я не оценил всех этих моментов.
Как часто мы воспринимаем одни и те же вещи совершенно по-разному в зависимости от нашего настроения. Я принял душ, немного отдохнул, и вот смотрю на все совершенно иначе. Неприятные ощущения от охранника со шрамом, хозяйки отеля и ее спутника не улетучились, но обрели более мягкую форму. Я был рад, что следовал слову, которое я про себя дал жене – держать себя в руках и быть добрым с людьми. То, что я не врезал им – это небывалая доброта с моей стороны.
Пояснения мисс Пилигрим о некой игре отеля в мистику все расставили по местам. Конечно, это не тот отдых, который нужен человеку, который вернулся с войны и потерял жену. И уж тем более это совершенно не то место, которое необходимо мальчику, потерявшему мать. Тем не менее, я решил провести тут еще день.
К тому же, мне было интересно посмотреть на людей, которые специально заселяются сюда, чтобы окунуться в атмосферу тьмы. Кто они? Быть может, известные писатели или режиссеры? Этот отель вполне подходит для известных и странных личностей, который приезжают сюда, чтобы черпать здесь вдохновение.
Может, тут бывал Эдгар По и Говард Лавкрафт? Надо бы узнать, как давно существует этот замок. Он старинный или сделан под старину? Любопытство порой бывает намного сильнее страха и разума. Нежелание упустить наживу в виде бесплатного отдыха и новых знакомств тоже двигало мной. Эти чувства завладели мной в тот момент, как лев овладевает добычей. Поймав ее и крепко сжав в зубах, он уже ее не отпустит. Вот и мне было безумно любопытно узнать больше об этом месте, и невероятно жаль упускать бесплатный комфорт проживания в роскошном отеле.
Днем тут, в самом деле, никого не было. Мы с сыном обошли чуть ли не весь замок, и так никого и не встретили. Огромные толстые стекла во всем замке пропускали лишь слабый свет, чтобы не было совсем темно. Будто кто-то не хотел, чтобы внутрь попадали солнечные лучи.
Кого же мы тут встретим вечером? Может, наткнемся тут на мастера ужасов Стивена Кинга? Кстати, он пишет не только страшилки, но и вдохновляющие истории. Он написал «Побег из Шоушенка». В этом нет ничего странного. Тому, кто постоянно плавает в реке ужасов, обязательно нужно иногда выходить на берег надежды и спасения. Именно поэтому я сейчас пишу эти строки. Болтаю с вами о книгах. Потому что мне страшно… Меня пугает тот факт, что в нашем мире есть такие отели, как «Красный бассейн». Люди должны узнать о нем, иначе может быть слишком поздно…
Наступил вечер. Я понял это по тому, как несколько десятков человек буквально за минуту заполнили основной зал отеля. Они вышли будто из ниоткуда. Словно все ждали, пока солнце покинет эти места, и темная ночь вступит в свои права. Все они были похожи друг на друга. Какой-то одинаковый типаж изысканно одетых, худощавых и бледных людей, похожих на призраков. Все они странно смотрели на моего сына.
Конечно, я был уже в курсе, что это не место для детей. Но ведь они не глядели на него с удивлением. Взгляд их не таил в себе вопроса вроде: «Что этот мальчик здесь делает?» Напротив, они будто знали, что ему тут самое место. Мы с Микки как бы случайно постоянно оказывались в центре круга, который они образовывали. Как только я смотрел им прямо в лицо, как бы спрашивая, чего они уставились, они тут же убирали взгляд.
Лицемерные трусы! Нет, Стивена Кинга и прочих известных творческих людей не было и не могло быть среди этих существ. Да, на них была красивая одежда, но взгляд их был полон тьмы. Когда я смотрел на них, то поймал себя на мысли, что мне знакомо это выражение. С ужасом я осознал, что видел такие глаза раньше в Афганистане и Ираке. Да чего далеко ходить – я видел их в зеркале. Это были глаза убийц.
Может, конкретно эти люди никого и не убивали. Но они явно были способны на это. И я говорю не про ту способность, которая есть у всех людей – убить, защищая честь семьи и прочее. Нет, те, кто собрался в тот вечер в замке, могли получать наслаждение от убийства. Опять возвращаюсь к себе – испытывал ли я радость, убивая врагов в горячих точках? Пожалуй, да. Но я сторонник быстрого уничтожения. Я никогда не участвовал в пытках и прочей грязи, которая неизбежна на любой войне. А эти твари в отеле явно способны пытать тебя и наслаждаться.
Было видно, что все ждут какого-то события. Не мог же ужин вызвать такой ажиотаж. Да, я тоже проголодался, но не до такой же степени! Вскоре Агнесса, появившаяся вместе с Киллианом, вновь пояснила, в чем дело. Эта жаба начинала мне нравиться. По крайней мере, она не скрывала свою отвратительную сущность за красивой одеждой.
– Все ждут встречи с чудищем, – говорила она, улыбаясь. Улыбаться – это последнее, что ей нужно было делать. Но, как мы с вами уже поняли, ей было абсолютно наплевать на то, как она выглядит.
Я думал, что эти слова напугают Микки, но гены матери дали свое. Мальчик был в восторге от предстоящей встречи с чем-то мистическим.
Вскоре все пошли к месту, где должно было находиться Оно. Мне сказали, что они смотрят на это каждый вечер. Не буду врать, мне было очень интересно, что это за чудовище. Однако, когда мы увидели того, кто сидит в клетке, нас с сыном постигло разочарование.
Это был тот самый великан, покрытый шрамами, который встретил нас при входе в отель. Да, при определенном освещении в клетке он выглядел еще более устрашающе. Но называть его чудовищем и помещать в клетку? Что это вообще такое? Он сидел и глядел на камин, установленный внутри. Человек со шрамами не делал абсолютно ничего. Глаза его были грустные, но отдавали каким-то блеском радости.
Меня не покидало ощущение кошмарного сна, в который нас с сыном поместили насильно. Я вопросительно глядел на людей, смотревших на него с восхищением и даже каким-то страхом.
Периодически они переводили взгляд с чудовища на Киллиана, спутника мисс Пилигрим. Тот, в отличие от других, не восхищался. Он смотрел на человека в клетке со злобой и вызовом. Однако он улыбался, будто чувствуя над ним явное превосходство. Между этими двоими явно была какая-то история. Но в тот момент чудище не смотрело в его сторону. Оно смотрело на моего сына, но не с желанием, а с глубоким сочувствием…
Я спросил у Агнессы, в чем причина восхищения этих людей, которые смотрели на человека в клетке.
– Клод – это уникум, – ответила она и боязливо посмотрела на Киллиана.
Тот сдержанно улыбнулся и сказал мне:
– Клод – человек невероятного таланта и силы.
– Талантливым и сильным людям не место в клетке, – ответил я.
– Но история показывает, что таких людей часто заковывают в кандалы, – возразил Киллиан.
С этим трудно было спорить. Однако он тут же добавил:
– Но вы ведь понимаете, что все это игра? Клетка не заперта. Сейчас все пойдут на ужин, а наш Клод преспокойно выйдет и пойдет заниматься своими делами.
– Это радует, – ответил я. – Иначе это было бы нарушением закона. Мисс Пилигрим ввела в меня в курс дела по поводу игривой атмосферы в вашем отеле. Скажите, а ужин тоже будет игрой, или еда будет настоящей?
Киллиан изменился в лице и, посмотрев на моего сына, ответил, не убирая с него взгляд:
– Уверяю, вас, на ужине будет только свежее натуральное мясо. И мне, как и вам, не терпится его отведать…
Я тогда не понял смысла его слов, да и не хотел понимать. Я твердо решил, что мы с сыном покинем отель сразу после ужина. Мы направились в ресторан. У входа меня остановил работник отеля. Он был такой же, как остальные – высокий, хорошо одетый и мертвенно бледный человек с глазами убийцы.
– Сэр, простите, вам пока сюда нельзя, – сказал он вежливым тоном. Лучше бы он сказал это грубо. Тогда бы я точно врезал ему. Но нет, он показал свои безупречно белые зубы и осторожно протянул руку, как бы закрывая нам проход.
Мне очень хотелось сломать эту руку, но я вспомнил обещание, данное жене, и попытался быть добрым:
– Уважаемый, скажите, пожалуйста, какого черта нам пока сюда нельзя?
– Это система интервального прохода, сэр. Сейчас входят гости высшего класса.
– А мы какого класса? Низшего?
«Шелли, ну зачем ты попросила меня быть добрым?» – Мысленно обратился я к жене. Читатель должен понять правильно. В этом выражении недовольства кроется одновременно и признание в любви.
Я любил свою жену до безумия. Нет, «безумие» тут неправильное слово. Скорее наоборот, мой разум всегда понимал, за что он любит ее. В ней объединялось столько прекрасных качеств, что влюбиться в нее было делом несложным. Я считаю, что вопреки устоявшемуся мнению, именно когда ты знаешь, за что любишь человека, – это и есть настоящая любовь. Почему я решил говорить о чувствах к жене сейчас? Ответ все тот же – страх.
Я вплотную приближаюсь к самому ужасному событию в моей жизни. И перед этим мне нужно вспомнить о хорошем. Я вспоминаю, как жена говорит мне, что ждет ребенка. Вспоминаю чувство радости в тот момент, перемешанное с чувством небывалого страха. Это был не первый случай ее беременности. Вот уже четыре раза Господь дарил нам это прекрасное ощущение – иметь возможность быть родителями. Но все четыре раза беременность обрывалась.
Сейчас я понимаю, что в смерти наших не рожденных детей была некая закономерность. Я хотел стать отцом, убивая других отцов. Но в случае с Микки все оказалось иначе. Он родился, и был абсолютно здоровым малышом. Мы плакали и смеялись по десять раз за день по одной и той же причине – счастье быть родителями полностью завладело нами. Это было лучшее время в моей жизни.
Но я вынужден вернуться к дверям ресторана. Мерзкий тип стоял у прохода, а остальные проходили мимо нас, все так же окидывая долгими взглядами. Будто мы и были той едой, которую они собирались отведать…
– Не желаете скоротать время в нашем знаменитом Красном Бассейне? – Спросил работник. – Покупайтесь в нем полчасика, нагуляйте аппетит, и возвращайтесь. Ужин будет ждать вас…
Я спросил сына. Он очень обрадовался этому странному предложению.
Подпишись, чтобы не пропустить продолжение
Море (часть 3 и последняя)
(окончание рассказа)
Следующим утром, когда Иварс с женой проснулись, они поняли, что беда пришла в их дом. Рейана исчезла. Первым делом Иварс обошел всю деревню, спрашивая соседей, не видели ли те его дочь. Но никто не мог сказать ничего вразумительного. Погода в этот день была хорошей, море - спокойным, и многие рыбаки уже вышли на лодках добывать пропитание для своих семей. Иварс вернулся домой ни с чем. Велеана вне себя от горя сидела на прогнившем крыльце их домишка, к ней прижимался Скерф. Ребенок был как будто чем-то напуган, возможно, волнение матери передалось и ему. Иварс спустился к морю. Он был уверен, что его дочь и в темноте нашла бы дорогу по извилистой тропе, если бы ей зачем-то понадобилось спуститься к морю, но его не отпускало видение ее изломанного тела, лежащего под скалами. На пляже никого не было. В море виднелись лодки рыбаков. Это была привычная утренняя картина. Вот только Иварс не был в море со своими сыновьями - они частенько выходили в море и становились ловить рыбу рядом, отдавая дань своим родственным узам. Но сегодня сыновья ушли без него, еще до того, как Иварс пришел в их дома с вопросом, а не видели ли они сестру.
На песке не было видно никаких отчетливых следов - ночью прошел дождь, и грязный песок был весь в маленьких углублениях от капель. Иварс пошел к камням, к той самой пещере, в которой вчера был его сын ("...и что-то еще", - мысленно добавил он). Вдруг сзади он расслышал топоток ножек по песку, обернулся - Скерф что есть сил бежал к отцу, спотыкаясь, его выпученные глазенки блестели, на этот раз он не забыл надеть шарф. Иварс остановился. Скерф подбежал к нему и взял его за руку, всем своим видом выражая желание идти с отцом. Иварсу этого не хотелось, но он ничего не мог сделать, ведь иначе ребенок начал бы плакать, а Иварс не хотел пуще прежнего расстраивать его мать. Пришлось идти к камням вместе с сыном. Когда они приблизились к пещере, Скерф стал проявлять признаки нетерпения. Он вырвал ладошку из руки отца и побежал вперед, ловко перелазая через камни. Иварс с трудом поспевал за ним, поэтому когда он только пробрался ко входу в пещеру, ребенок был уже там. Жуткой вонью тухлой рыбы и гниющих водорослей пахнуло на Иварса из пещеры, он даже остановился на мгновение, прежде чем войти в нее. Но глубоко вдохнув свежего воздуха, он все же пригнул голову и втиснулся в узкое пространство между камнями.
Когда его глаза привыкли к полумраку, царившему в пещере, он сумел разглядеть Скерфа, сидящего на корточках в дальнем углу небольшой пещерки. На каменном полу лежали водоросли, но запах шел не от них. Похоже, этим запахом пропиталась вся пещера, но его источник Иварс сейчас не мог определить. В пещере не было ничего такого, что могло бы так пахнуть. Разве что только здесь было что, долгое время находилось здесь, что издавало эту мерзостную вонь. Иварс вспомнил о виденной вчера твари, и подумал, что знает, от чего здесь такая вонь.
Он приблизился к Скерфу. Оказалось, тот сидел рядом с небольшим сундуком, которого Иварс никогда раньше не видел. С трудом различая в темноте очертания лежащих в сундуке вещей, Иварс нагнулся над ним - и отпрянул, почувствов ту самую ауру ненависти и зла, которая исходила от фигурки русалки, найденной его сыном. Он посмотрел на Скерфа. Во мраке его лицо было почти неразличимо, но глаза ребенка блестели очень ярко, и этот блеск напугал Иварса. "Что это? Откуда?" - спросил он сына. Тот только смотрел на него, не понимая, как и всегда, о чем его спрашивают. Тогда Иварс, превозмогая отвращение, взялся за ручки сундука и попытался приподнять его, он хотел вытащить его на свет, подальше от этой вони и мрака, и рассмотреть его содержимое. Находясь в этой пещере, он уже почти забыл о цели своих поисков, о пропавшей дочери, как будто что-то подчиняло себе его волю. Как только он смог оторвать сундук, неожиданно оказавшийся очень тяжелым, от каменного пола пещеры, Скерф бросился на него, обхватил за него и с силой, неожиданной для пятилетнего ребенка, толкнул. Чтобы удержаться и не упасть, Иварсу пришлось бросить сундук. С глухим лязгом он стукнулся о дно и из него под ноги Иварсу вылетела какая-то вещичка. Иварс ухватил Скерфа одной рукой, другой подхватил выпавшую из сундука безделушку и попятился к выходу из пещеры.
Он вывалился из пещеры, отпустив сына, который упал и, ударившись о камни, замер, зло смотря на отца выпученными глазами. Иварс отдышался, с наслаждением вдыхая свежий морской воздух. Затем он вспомнил о вещи, что держал в руке. Раскрыл ладонь - и сначала не мог поверить своим глазам. На его ладони лежала деревянная заколка, которую он сам когда-то выточил для дочери, Рейаны. Они никогда с ней не расставалась, даже на ночь иногда не снимала... Но как она оказалась здесь, в пещере, в странном сундуке? Ведь еще вчера (он был уверен в этом) он видел ее на дочери... Иварс посмотрел на Скерфа. Ребенок был готов заплакать, но в то же время в его лице было что-то такое, что заставило Иварса отказаться от намерения пожалеть сына. Он будто ухмылялся, там, за этим его рыбьим выражением лица. Иварс развернулся и пошел обратно в пещеру. Там он, пытаясь не обращать внимания на вонь, ухватил сундук покрепче и поволок его к выходу. Скерф на этот раз не пытался помешать ему. Иварс вытянул сундук на камни и открыл его. Он будто бы реально осязал ту волну ненависти и злобы, исходившую от самого сундука и его содержимого. Сундук был заполнен лишь наполовину, что делало непонятным его такой большой вес. Иварс протянул руку и достал из сундука ту самую фигурку, которую вчера принес его сын. Женщина-русалка, казалось, смотрела своими глазами-бусинками прямо на Иварса, рыбаку даже показалось, будто она ухмыльнулась, глядя на него. Он бросил фигурку обратно в сундук. В нем были также какие-то древние монеты из неизвестного металла со стертыми надписями, украшенные изображениями водорослей и рыб. Сам сундук был из простого дерева с железным скобами, но на нем также были начертаны письмена, похоже, на том же самом языке, что и на фигурке женщины-русалки и на монетах. Иварс захлопнул сундук и посмотрел на Скерфа. Тот не глядел на отца, повернувшись к морю. "Откуда это здесь, оветь мне, Скерф", - спросил он сына, как будто ожидая от того вразумительного ответа. И Скерф, к удивлению Иварса, ответил. По-своему, конечно - он показал в сторону моря, а затем издал звук, который Иварс уже слышал днем раньше - похожий на заунывную песнь китов, но только мерзкий, как зубовный скрежет. Страшная догадка поразила Иварса - а что, если это морское чудовище, что было здесь вчера вместе с его сыном, утащило Рейану, его единственную дочь? Но как это было возможно, ведь спать они легли все вместе, дочь была спокойна и ничем не взволнована? Иварс взял Скерфа за руку и почти потащил его к дому.
Велеана по-прежнему сидела на крыльце. Она подняла на мужа мокрое от слез лицо и сказала: "Я знаю, что ее больше нет. Море забрало ее". Иварс сел рядом с ней и обнял жену... он не хотел признаваться ей в том, что нашел в пещере, но у него не было другого выхода. Он начал свой рассказ с того самого момента, как Скерф принес фигурку русалки. Пока он говорил, Скерф сидел напротив родителей и, казалось, тоже слушал. Иварс закончил свой рассказ и посмотрел на жену. В ее глазах он прочел то, чего страшился и в то же время хотел увидеть.
Они поднялись. "Пойдем, Скерф", - сказала Велеана, утирая глаза рукавом платья. Они спустились к берегу втроем. Иварс подтащил к берегу лодку, посадил в нее сына и жену, оттолкнул лодку от берега и запрыгнул в нее сам. Взялся за весла и погреб в сторону камней. Скерф начал плакать, как это мог делать только он - побулькивая и пуская слюни. Острая жалость пронзила Иварса, но он не мог позволить этому чувству взять верх над его решением.
Лодка уже завернула за камни, Иварс греб теперь наискось от берега - чтобы миновать рыбачьи лодки своих соседей. Они уходили все дальше в море, которое было на удивление спокойным. Вдруг далеко в море показались спины каких-то плывущих животных. Иварс было подумал, что это дельфины, но присмотревшись, понял, что это не грациозные дельфины. Эти существа плыли, тяжело переваливаясь в волнах. Иварс начал грести быстрее, пытаясь уйти от приближающихся существ. Скерф тоже заметил погоню и перестал выть, он обрадованно подскочил в лодке, Велеана ухватила его и с трудом заставила сесть. Ребенок вырывался, но жена Иварса крепко держала его. На ее лице застыла маска печали и какой-то отрешенной целеустремленности.
Берег уже был с трудом различим, другие лодки тоже не видны. Было только море, рыбак, его жена, и странное существо, которое они считали своим сыном. А еще были приближающиеся в волнах фигуры неизвестных существ. Впрочем, Иварс был уверен - это были существа, подобные тому, что он видел вчера возле пещеры. Те самые существа, которым, вероятно, принадлежал сундук и его содержмое. Существа, укравшие его дочь и превратившие его сына в чудовище.
Он, как и любой другой житель побережья, всегда помнил о том, что море полно загадок и тайн. Легенда о Морском Дьяволе передавалась из уст в уста среди рыбаков и их семей, но были и другие легенды. О Морском Народе, живущем под водой и затапливающем корабли и лодки рыбаков. О гигантских спрутах, обладающих разумом и поедающих людей вместе с их суденышками. О подводных городах, где живут прекрасные русалки с черными сердцами, злобные как исчадия ада. Иварс знал все эти сказания, он никогда не насмехался над подобными историями.
Лодка раскачивалась от быстрых гребков Иварса, она почти летела по воде, но долго выдержать такой ритм рыбак не мог. К тому же в этом не было особого смысла - им не уйти от морских чудовищ. Они приближались, сидящие в лодки люди уже могли рассмотреть их лучше, жена Иварса в ужасе отвернулась от воды, ее лицо стало бледнее мела. А Скерф... Скерф перестал вырываться из рук матери, он с радостью смотрел на тех, что окружали лодку. Иварс перестал грести, опустил весла, с трудом разжал победевшие пальцы, почти сведенные судорогой от долгого усилия.
ОНИ высунули из воды свои морды, такие безобразные, отвратительные, но самым ужасным было то, что эти морды... или лица... определенно принадлежали разумным созданиям. Они были другими, не такими, как люди, они принадлежали к другой ветви развития, были теми, кого принято называть Потаенным народом... Их вожак "заговорил", на своем странном языке, а Скерф ему ответил. Велеана, услышав мерзкие звуки, отпустила ребенка, ее руки безвольно повисли, она была вне себя от страха и горя - в один день она теряла двух своих младших детей. И пусть один из них был не таким, как все, она все же любила его, любила своего сына и даже его выпученные глаза, розоватые щели жабер на нежной шейке...
Скерф тем временем быстро освободился от одежды и прыгнул за борт. Иварс не пытался ему помешать, он знал, что ему не совладать с ребенком, с этими существами. Возможно, так будет лучше для всех - ведь так была надежда, что Скерф будет счастлив среди подобных себе существ (Иварса передернуло при мысли о том, что такой еще похожий на человека малыш станет подобен созданиям, что окружали лодку). И Иварс с Велеаной не замарают свои руки детоубийством... Ведь именно это они решили сделать с ребенком - Иварс немного не успел догрести к мысу, который возвышался вдали, мысу, где всегда бились черные волны, где, как верили жители деревни, обитали духи воды. Возможно, принеся странное создание в жертву в том самом месте, они смогли бы что-то изменить. Но не успели.
Несколько всплесков вывели Иварса из задумчивости - другие уходили, уплывали прочь, среди них Скерф, пять лет проживший на суше, но всегда стремившийся в море. Иварс не хотел даже думать о том, как у его жены мог появиться ребенок из морского народа, это было не иначе как проклятье их рода. Рейана... мысль о ней болью скрутила все нутро старого рыбака... его единственная дочь пропала, вероятнее всего, была убита морскими чудовищами. И это Скерф привел ее к ним! Но что теперь оставалось делать Иварсу? Только вспоминать о дочери.
А здесь и сейчас он был в лодке в опасной близости от мыса Духов, его жена почти без чувств полусидела-полулежала на лавке. Иварс медленно положил ладони на дерево весел и погреб обратно, без спешки, которая больше и не требовалась. Море было тихим, нигде не было и следа того, что в нем обитал кто-то помимо рыбы и морских животных.
Иварс почти не помнил, как он в конце концов вытащил лодку на берег в своей бухточке, как поднялся с женой к дому. Возле дома его ждали сыновья, с бледными лицами, гневно сжатыми губами. Их жены, конечно, рассказали им о пропаже их младшей сестры, как только они вернулись с утреннего промысла, они были полны решимости найти похитителя и отомстить ему. Но Иварс только покачал головой. У него не было сил сейчас пересказывать всю историю своим сыновьям, да к тому же его очень беспокоила Велеана, не произнесшая ни слова с тех пор, как Скерф прыгнул за борт и уплыл с морскими чудовищами.
Сыновья, повинуясь жесту отца, подхватили мать под руки и отвели в дом. Иварс же тяжело опустился на крыльцо дома. Он чувствовал себя дряхлым стариком, будто из него разом выкачали все силы. События прошедших суток казались слишком невероятными, разум будто отказывался их вспоминать и осозновать. Тут Иварс вспомнил о сундуке, что остался возле пещеры, о той силе зла, которая исходила от него. Он подумал, что должен уничтожить сундук и его содержимое, пока кто-нибудь еще из деревни не наткнулся на него и не попал под влияние странной силы Морского народа.
И вот снова рыбак бредет по пляжу к пещере... Этот путь уже стал привычным для Иварса за прошедшее время. Сундука возле пещеры не оказалось. Из нее все еще доносился затхлый рыбный запах, но он будто стал слабее. Иварс вошел в пещеру - она была пуста. Морской народ забрал свои сокровища с собой. Иварс вышел на берег и сел на камни. Он смотрел в море, забравшее у него двоих детей - дочь сегодня и сына 5 лет назад, в день его рождения. Никаких мыслей в голове не было, только боль, горечь, грусть - только чувства. Иварс не знал, сколько он так просидел на берегу, очнулся он от своей печали только тогда, когда понял, что его тело занеменело, он весь продрог. Тогда он медленно поднялся и побрел к дому. К дому, в котором больше не было любимой дочери, к дому, в который вошла беда...
Поднявшись по тропе, Иварс увидел своих сыновей, стоящих возле двери. По их лицам он понял, что произошло что-то ужасное - оттолкнув их, он вбежал в дом - его жена, его Велеана, лежала на их жалкой кровати. Она была бледна, ее глаза были закрыты, но она не спала. Сон приходит только к живым, а жизнь уже покинула тело жены Иварса. Слишком сильным для нее оказалось горе потери дочери и сына.
Издав нечеловеческий вой, Иварс бросился прочь из дома. Сыновья последовали за ним, чтобы удержать отца от того, что он мог совершить. Но горе ли придало ему сил, или что-то еще - но старый рыбак оказался проворнее своих сыновей, когда они только спустились к морю, он уже греб от берега в свой лодке. Он греб в сторону Мыса Духов. И там опасное течение подхватило его лодку и швырнуло ее об острые камни в черных волнах. Море получило свою жертву.
Сыновья Иварса потом нашли только обломки лодки отца в воде. Ни его тела, ни тела своей сестры они так и не нашли. Эту историю передавали из уст в уста в деревне, потом она обросла невиданными деталями и превратилась в сказку. Потомки Иварса продолжали заниматься рыболовством и были очень удачливы - рыба так и шла в их сети. Чем объяснить это - никто не знал, уже совсем позабылась старая история и никто в нее бы и не поверил...
...Тяжело дыша, весь в поту от кошмарного сна, рыбак Иварс поскочил в своей постели, с трудом сдерживая крик. За тонкими стенами его дома выл ветер, лил дождь, доносился грохот волн, бившихся внизу о скалы. Понемногу успокаиваясь, он прислушался - услышал дыхание дочери, малышки Рейаны, смешной смышленной девочки, басовитое сопение сыновей. Его жена, Велеана, лежала подле него на боку, повернувшись к нему спиной. Она теперь могла спать только так, обняв руками ставший очень большим живот - вскоре у Иварса и его жены должен был родиться четвертый ребенок. Иварс смотрел сквозь темноту на жену и думал, думал, думал - о странном сне, который привидился ему в эту штормовую ночь, о том, что его жена уже придумала имя ребенку (почему-то она была уверена, что родится мальчик) - Ренгвард. Рыбак думал о том, что ему придется сделать, когда родится ребенок, и решимость крепла в его сердце. Он должен будет спасти свою дочь, жену и себя самого. Его рука не дрогнет.
Гоблины и гремлины
Витя знал, что ягоды с огорода воруют вовсе не птицы. И не соседка - тётя Агриппина. Малину с ежевикой обирали те же, кто умыкнул его "лего"-машинку. Да, машинка лежала у него в комнате, и вокруг не скопилось столько пыли, чтобы остались следы. Однако отчего-то Витя был уверен. Редко встречаются дети, знающие слово "интуиция", а тем более, его значение, и сын Рожденковых к их числу не относился. Но именно чутьё руководило дальнейшими поступками мальчика.
Во-первых, он никому не сказал, что машинка пропала. Спроси мама - он ответил бы: "Где-нибудь потерял". Мама же не спрашивала, да и к лучшему. С папой проще: он подобные мелочи не замечал - разве что мама обратила бы его внимание. Сейчас всё складывалось как нельзя более удачно: мама не знает, а значит, папе не расскажет, а значит, никто не помешает планам Вити. Главное, вести себя тихо.
След, который мальчик нашёл в малине, за дачей, был очень странный и даже страшный. Довольно крупный - крупнее, чем, допустим, у вороны. И необычной формы: три треугольных пальца расходились, один немного влево, другой чуть вверх и третий слегка вправо. Последний же смотрел вертикально вниз. Витя стёр след и, на всякий случай, забросал место, где тот находился, опавшими малиновыми листьями.
За обедом и особенно за ужином мальчик с трудом мог усидеть на месте. В голове одна за другой рождались притягательные картинки, аж сердце замирало. От предвкушения он выронил ложку, но родители не придали тому значения: с кем не случается.
После ужина они всей семьёй смотрели вечернюю развлекательную программу. Потом новости, потом сериал, ну а затем папа, наконец, выключил телевизор и задал непонятно кому вопрос:
- Не пора ли спать?
Откликнулась, как всегда, мама:
- Да, давай укладываться.
Они поцеловали на ночь сына и принялись расстилать постель.
У Вити постель была расстелена, надо лишь расправить. Что он и сделал, после чего погасил лампу, забрался в кровать и натянул одеяло до носа. Вскоре перестали тихие шумы в соседней комнате: родители тоже улеглись. Минуты тянулись очень медленно, но вот раздался храп папы - кажется, родные уснули.
Сердце запрыгало в груди Вити; никогда ещё он так не волновался. В том числе и дома, новогодней ночью, когда пытался выследить деда Мороза. Но теперь мальчик не уснёт, ни в коем случае!
Вереница, в которую выстраивались кусочки времени, стала ещё длиннее. Витя отчаянно боролся со сном, лёжа неподвижно, бесшумно, и прислушивался к каждому шороху. Голова постепенно клонилась к подушке. В полудрёме посетила не слишком отчётливая и далеко не приятная мысль, что он провалит и это "задание".
И вдруг... Со стороны двери послышались шаги.
Ступали не торопясь и тихо. Маленькое животное? Но Рожденковы не заводили домашнего питомца. И с улицы зверёк вряд ли пробрался бы: не через затворённое же окно и не через закрытую дверь. Тогда кто? И как?
Пока Витя размышлял, шаги усилили звучание. Происходящее прогнало весь сон. Хотелось выглянуть из-под одеяла, вытянуть голову, однако Витя опасался спугнуть загадочного гостя. И правда ведь, если бы жаждал знакомства, тот не стал бы прятаться.
Сердечко Вити замерло от радости и волнения: что-то вытянутое и чёрное показалось в поле зрения, на самом краешке взгляда. Наверняка это голова таинственного визитёра! Будь Вите под силу, слился бы с кроватью.
Вытянутый предмет повернулся, и снова. И - двинулся мимо кровати, в считанных сантиметрах от затаившегося мальчика. Дыхание перехватило от бури эмоций, но Витя ничем не выдал присутствия.
А это оказалось отнюдь не просто. Когда шагавший сливался с комнатой и выглядел нечётким пятном - ещё ладно. Только вот он, на расстоянии вытянутой руки или ещё ближе, и Витя способен его разглядеть. Не в деталях - коварная темнота скрадывала определённые моменты облика, изменяя лицо и фигуру. И всё же достаточно подробно. Длинная, конусообразная голова-луковица оканчивалась маленькой шеей; сверкали два идеально круглых глаза-копейки. Узкий недовольный рот вроде бы кривился от невысказанного чувства. Ручки-плётки свисали по бокам тощего тельца.
Чудное создание вело себя настолько тихо, что как будто не просто молчало, а скрадывало звук собственного дыхания. В голове Вити опять толпились, сбивая друг друга, вопросы: чем питается удивительное существо? что ему надо? как оно называется?..
Внезапно, точно бы чуть подумав - а может, поразмыслив на самом деле, - ночной гость поднял сухонькую ручонку. Конечность заканчивалась разлапистой кистью: вытянутые треугольные пальцы: три вверху, один внизу. Витя немедленно вспомнил след в малине. Пальцы расположены абсолютно так же! И размеры, с виду, совпадают. Мальчик был готов побиться об заклад, что нижняя часть ноги, скрытая от его взора, ничем не отличается от кисти.
Пока Витя думал и вспоминал, существо прошло на шажок дальше, подняло ручки и принялось шарить на тумбочке. Там лежали комиксы о Бэтмене и робот-трансформер. Секундой позже игрушка очутилась в руках воришки, и он, прижав добычу к груди, направился в обратную сторону.
Витя засомневался: что делать? Попытаться остановить создание и вернуть трансформера? А не опасно ли это?
В тот же самый миг кто-то появился перед человечком. Витя удивлённо приподнял брови и затаился пуще прежнего. Второй человечек, возникнув из ничего, то есть прямо из воздуха, загораживал дорогу первому. И неудивительно: шириной новый гость намного превосходил прежнего. Голова-колобок крепилась к бочкообразному телу без шеи. Большие глаза смотрели сонно; грустно обвисли уголки округлого рта. По бокам - пухлые руки.
Худой вор рванулся вбок, молниеносно и бесшумно. Но толстый визитёр среагировал быстрее, поймав беглеца в цепкие объятья. Худой издал еле слышное "грим-линк" или что-то похожее. Толстяк сильнее прижал к себе пойманного. Сцепились за узкой спиной объёмные руки с короткими широкими пальцами. Толстый не менее тихо проворчал "гом-линс".
Худой вырывался, отталкиваясь всем телом. Тщетно: видимо, хватка была очень мощной. Сквозь занавески на окнах пробился лунный свет и угодил на причудливую парочку. Невесомый бледно-жёлтый ручеёк выхватил из темноты кожу пришельцев - грубую, пупырчатую, землисто-зелёного цвета.
Вороватый "гремлин" снова дёрнулся, и снова неудачно. Робот-трансформер выпал из руки. Игрушка стукнулась об пол, неожиданно громко в наполнившей комнату тиши. И... почти одновременно толстый "гоблин" исчез вместе с пленником.
Витя не мог оторвать завороженного взгляда от сцены событий. Комната опустела, а он боялся, что гремлин с гоблином всё ещё внутри, прячутся в особенно тёмном углу. Или они, или те, кто с ними пришёл. Однако же текли секунды, и никто не бродил по комнате, не шуршал вещами.
Пересилив страх и неуверенность, Витя потянулся к выключателю и зажёг свет. Вспыхнула прикроватная лампа, распространяя вокруг себя яркое пятно. Витя собрался с силами, откинул одеяло и слез с кровати.
Он стоял на том же месте, где буквально только что выясняли отношения два мистических существа. Витя посмотрел на ковёр - кажется, тот не сохранил ни следа. Отчасти облегчённо, отчасти разочарованно вздохнув, мальчик присел на корточки и поднял трансформера. Собираясь вернуть игрушку обратно на тумбочку, мельком глянул на неё. И замер. Взгляд привлекла одна вещь, которой - тут Витя готов был поклясться! - он никогда раньше не видел.
Вдоль пластмассовой красно-белой фигурки, спереди, от руки к ноге, тянулась под углом отчётливо видимая царапина.
Море (часть 2)
(продолжение рассказа)
Иварс вскарабкался на камни, за которыми находилась пещера. Но не успел он сделать и шагу дальше, как из пещеры показался Скерф. Ребенок улыбался. Отца и сына разделяло всего несколько метров, поэтому он хорошо рассмотрел выражение лица Скерфа. То, что он увидел, заставило его соскользнуть за камень и затаиться. Никогда раньше он не мог подумать, что испугается собственного пятилетнего сына, но это случилось. Эта улыбка... она будто застыла на лице ребенка, скрывая какие-то другие чувства. Она была похожа на оскал, к тому же сын зачем-то снял с себя шарф ("Надо будет наказать его", - мельком подумал Иварс, когда увидел это, но сейчас уже совсем забыл о возможном наказании, так ему было страшно), и жаберные щели на его тонкой шейке ярко краснели, как следы от удушья.
Скерф, похоже, не заметил отца, который выглядывал из-за камня, он подошел к морю, но его движения насторожили Иварса еще больше. Он мог бы подумать, что ему померещилась жутковатая ухмылка, но сейчас он смотрел на то, как двигается его ребенок, и впервые задумался о том, кого же произвела на свет его жена. Мальчик шел так, как будто его ноги были перебиты в лодыжках. Иварс понимал, что этого не может быть, ведь тогда ребенок бы не шел, а лежал и плакал, но впечатление создавалось именно такое. Он шел так, как будто не привык ходить. Пока Иварс размышлял над этим, Скерф скинул с себя всю одежду и бросился в бушующее море. Иварс хотел было броситься за ним - мальчику не разрешалось купаться одному, он был еще слишком мал для этого, как вдруг какой-то звук, раздавшийся из пещеры, заставил его остаться на месте и еще сильнее прижаться к камню, за которым он скрывался.
С того места, где он находился, был виден вход в пещеру. Оттуда с громким хлюпаньем показалось нечто. Иварс не мог поверить своим глазам. Тварь была огромной, бесформенной, воняющей. Вонь тухлой рыбы и застоявшейся воды оглушила Иварса, он еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Существо было похоже на большого тюленя (Иварс видел их в детстве, когда они с отцом ездили к родственникам на север), но тюлени были красивы, их глаза были умны. А глаза этого существа... похоже, оно было слепым, потому что его правый глаз, который видел Иварс, был подернут белой пленкой. Существо ползло к морю, опираясь на недоразвитые ласты, которые росли у него из боков, помогая себе хвостом. Когда оно уже почти было скрыто от Иварса камнем, за которым он прятался, оно издало звук, тот самый, который слышал рыбак, когда подходил к пещере. И вдруг из моря донесся ответный вопль. Не веря своим глазам, Иварс глядел в море на Скерфа, который, высунув голову из воды, вторил существу на берегу. С громким плюхом оно бросилось в море и поплыло к Скерфу. Тот нырнул и долго не показывался. С берега за ним наблюдал отец. Непонятное существо больше не выныривало, а Скерф еще долго резвился в холодных волнах. Он не глядел на берег, потому что он почти не показывался на поверхности воды. Он мог дышать под водой благодаря своим жабрам, но Иварс предпочитал не думать об этом раньше и просто запрещал сыну купаться. Теперь, бредя домой по пляжу, он раздумывал, что же за существо было в пещере и почему оно разговаривало (Иварс не сомневался, что это был именно разговор) с его сыном. Его сыном... А может ли Скерф считаться сыном его и его жены? Или он был отродьем Морского дьявола, его проклятием семье рыбака?
Легенду о Морском дьяволе знал каждый в деревне, но никто не думал, что это что-то большее, чем просто сказки. Теперь Иварс подумал, что возможно, эта история правдива.
Вернувшись к дому, Иварс решил ничего не говорить жене о том, что видел на берегу. "Скерф играет, с ним все хорошо, ты зря беспокоилась", - успокоил он Велеану, хотя на душе у него было совсем не спокойно.
Иварс занялся коптильней, как и собирался. Пока он чистил ее от остатков рыбы, наступил вечер. Скерф прибежал к отцу в сарай, где тот возился с громоздкой коптильней и сидел как ни в чем не бывало на лавке, смотрел, как работает Иварс. Старому рыбаку начало казаться, что виденное им на берегу было наваждением - вот он, его ребенок, да, он не такой как все, он ненормален, но это не повод подозревать в нем отродье какого-то чудовища. А что до того существа, выползшего из пещеры на берегу - кто знает, может то был тюлень, хотя их давно уже не видели в этих местах, они обитали севернее, но когда-то, пока еще не разрослась деревенька на берегу, их было здесь много.
Наступил вечер, отец и сын пошли в дом. Семья поужинала рыбной похлебкой - рыба составляла основную часть их рациона, да еще они держали несколько куриц. Какую-то более крупную скотину им было не прокормить. Велеана еще выращивала овощи на скудном огороде, но близость моря делала землю непригодной для земледелия.
Дочка Иварса, Рейана, после ужина убрала со стола, вымыла посуду, потом они со Скерфом сели у очага и девочка начала рассказывать малышу историю, сказку, одну из тех, что придумала сама или слышала в детстве от матери. Непонятно было, понимал ли Скерф то, что говорит сестра, но он сидел молча, будто слушал, его влажные выпуклые глазенки блестели в отблесках пламени. Иварс же молча сидел за столом, то и дело поглядывая на Скерфа. Он не мог поверить, что этот мальчик сегодня резвился в волнах подобно рыбе, да к тому же издавал звуки, будто разговаривая на неведомом языке.
Велеана чувствовала настроение мужа, но вопросов не задавала. При свете лучины она занималась штопкой одежды, чтобы та дольше прослужила семье бедняков.
За мутным окном, затянутым бычьим пузырем, было темно. Наступила ночь, и семья рыбака устроилась спать. Завтра их ждал новый день, полный забот и трудов. Только Иварс не знал, сможет ли он еще когда-нибудь взять сына с собой в лодку. Ведь он может быть опасен. Впрочем, Иварс отбросил эту мысль, уже засыпая, он подумал, что зрение его обмануло там, на пляже, и он словно ребенок, испугался неведомо чего.
Можарово
— Значит, повторяю в последний раз, — сказал Кошмин, высокий сухой человек, больше похожий на следователя-важняка, чем на инспектора гуманитарки. — В Можарове стоянка пять минут. Этого им достаточно, чтобы отцепить вагон с гумпомощью. При первой же вашей попытке открыть двери или окна я буду действовать по инструкции. Потом не обижайтесь.
Васильеву и так было страшно, да ещё и за окном сгущалась июльская гроза: набухали лиловые тучи, чуть не касавшиеся густого сплошного ельника. Безлюдные серые деревеньки по сторонам дороги глядели мрачно: ни живности, ни людей, только на одном крыльце сидел бледный большеголовый мальчик и провожал поезд недобрым внимательным взглядом, в котором не было ничего детского. Иногда Васильев замечал такой взгляд у безнадёжных сумасшедших, словно сознающих своё печальное состояние, но бессильных его изменить.
— Да не буду я, — сказал Васильев с досадой. — Вы же ещё в Москве пять раз предупреждали.
— Всех предупреждали, — буркнул Кошмин, — а некоторые открывали…
— Да у нас вон и окно не открывается.
— А Горшенин, который перед вами ездил, бутылкой разбил окно, — мрачно напомнил Кошмин.
— Ну, у нас и бутылки нет… И решётки вон снаружи…
— В эту решётку свободно можно руку просунуть. Хлеба дать или что. И некоторые просовывали. Вы не видели, а я видел.
Васильева бесило, что Кошмин столько всего видел, но ни о чём не рассказывал толком. Он терпеть не мог неясностей.
— Вы лучше заранее скажите, Георгий Валентинович, — Васильеву было всего двадцать пять, и он обращался к инспектору уважительно. — Что это за сирены такие, перед которыми невозможно устоять? Честное слово, проще будет. Кто предупреждён, тот вооружён.
— А чего вы такого не знаете? — настороженно глянул Кошмин. — Вам всё сказано: на станции подойдут люди, будут проситься, чтоб впустили, или там открыть окно, принять письмо для передачи, дать хлеба. Принимать ничего нельзя, открывать окна и двери не разрешается ни в коем случае. Можарово входит в перечень населённых пунктов, где выходить из поезда запрещается, что непонятного?
— Да я знаю. Но вы хоть скажите, что там случилось. Зона заражённая или что.
— Вас когда отправляли, лекцию читали? — спросил Кошмин.
— Ну, читали.
— Перечень пунктов доводили?
— Доводили.
— И что вам непонятно? Какая заражённая зона? Обычная зона гуманитарной помощи в рамках национального проекта поддержки русской провинции. Всё нормалдык. Но есть определённые правила, вы понимаете? Мы же не просто так, как баба на возу. Мы действуем в рамках госпроекта. Надо соблюдать. Если не будете соблюдать, я довожу о последствиях.
— Понял, понял, — сказал Васильев. Он терпеть не мог, когда ему что-либо доводили. Это его доводило. Также он терпеть не мог слов «йок» и «нормалдык».
— А почему тогда вообще не закрыть окна на это время? Жалюзи какие-нибудь спустить железные, ставни, я не знаю…
— Ну как это, — поморщился Кошмин. — Едет же пресса вроде вас. Иностранные наблюдатели вон едут. Что, в глухом вагоне везти, как скотину? Вон в седьмом едет представитель фонда этого детского, Майерсон или как его. Он и так уже приставал, почему решётки. Ему не нравится из-за решётки глядеть. Он не знает, а я знаю. Он Бога должен молить, что решётки.
Люди вроде Кошмина всегда были убеждены, что за их решётки все должны кланяться им в пояс, потому что иначе было бы ещё хуже.
— И потом, это же не везде так, — добавил он успокоительно. — Это одна такая зона у нас на пути, их и всего-то шесть, ну, семь… Проедем, а дальше до Урала нормально. Можно выходить, картошки там купить отварной, с укропом… пообщаетесь с населением, если хотите… Заповедник, природа… Всё нормалдык! Зачем же ставни? Всего в двух пунктах надо соблюдать, Можарово и Крошино, а в остальное время ходите, пожалуйста, ничего не говорю…
Васильев попытался вообразить, что делается в Можарове. Ещё когда их группу — три телевизионщика в соседнем вагоне и он от «Ведомостей» — инструктировали перед отправкой первого гуманитарного поезда, пересекающего Россию по случаю нацпроекта, инструктор явно чего-то недоговаривал. К каждому журналисту был прикреплён человек от Минсельхоза с внешностью и манерами профессионального охранника — что за предосторожности во время обычной поездки? Оно конечно, в последнее время ездить между городами стало опасно: вовсю потрошили электрички, нападали на товарняки… Ничего не поделаешь, тоже был нацпроект — приоритетное развитие семи мегаполисов, а между ними более или менее дикое поле, не надо нам столько земли… Кто мог — перебрался в города, а что делалось с остальными на огромном российском пространстве — Васильев представлял смутно. Но он был репортёр, вдобавок с армейским опытом, и его отправили с первым гуманитарным — писать репортаж о том, как мегаполисы делятся от своих избытков с прочим пространством, где, по слухам, и с электричеством-то уже были перебои. Правда, о том, что на отдельных станциях нельзя будет даже носу высунуть на перрон, в Москве никто не предупреждал. Тогда симпатичная из «Вестей» точно бы не поехала — она и так всё жаловалась, что в вагоне не предусмотрена ванна. Ванна была только в спецвагоне Майерсона, потому что он был филантроп и Бог знает какой миллиардер, Гейтс курит.
За окном плыл безлюдный и ничем не примечательный, но именно поэтому особенно страшный пейзаж: всё те же пустые серые деревни, иногда одинокая коза с красной тряпкой на шее, иногда тихий косарь, в одиночку выкашивавший овраг, — косарь тоже смотрел вслед поезду, нечасто он теперь видел поезда, и лица его Васильев не успевал разглядеть; мелькало поле с одиноко ржавевшим трактором — и опять тянулся угрюмый ельник, над которым клубилась лиловая туча. Быстро мелькнули остатки завода за полуразвалившимся бетонным забором, ржавые трубы, козловой кран; потянулось мелколесье, среди которого Васильев успел разглядеть бывшую воинскую часть за ржавой колючей проволокой, на которой так и остался висеть чей-то ватник — небось мальчишки лазали за техникой… Поезд замедлял ход.
— Что там хоть раньше-то было, в Можарове? — спросил Васильев, чтобы отвлечься от исподволь нараставшего ужаса. Он знал, что Минсельхоз просто так охранников не приставляет — там работали теперь люди серьёзные, покруче силовиков. — Может, промыслы какие?
— Кирпичный завод, — нехотя ответил Кошмин после паузы. — Давно разорился, лет тридцать. Ну и по мелочи, обувная, мебельная фабрика… Театр кукол, что ли… Я тогда не был тут.
— А сейчас есть что-то?
— Если живут люди — значит, есть, — сказал Кошмин с таким раздражением, что Васильев почёл за лучшее умолкнуть.
— В общем, я вас предупредил, — проговорил Кошмин после паузы. — К окну лучше вообще не соваться. Если нервы слабые, давайте занавеску спущу. Но вообще-то вам как журналисту надо посмотреть. Только не рыпайтесь.
— Ладно, ладно, — машинально сказал Васильев и уставился на медленно плывущую за окном станцию Можарово.
Сначала ничего не было. Он ожидал чего угодно — монстров, уродов, бросающихся на решётку вагона, — но по перрону одиноко брела старуха с ведром и просительно заглядывала в окна.
— Раков! — покрикивала она. — Вот раков кому! Свежие кому раки!
Васильев очень любил раков и остро их захотел, но не шелохнулся. Старуха подошла и к их вагону, приблизила к стеклу доброе измождённое лицо, на котором Васильев, как ни вглядывался, не мог разглядеть ничего ужасного.
— Раков! — повторила она ласково. — Ай кому надо раков?
— Молчите, — сквозь зубы сказал Кошмин. Лицо его исказилось страданием — тем более ужасным, что, на взгляд Васильева, совершенно беспричинным. Не может быть, чтобы ему так сильно хотелось раков и теперь его раздирала борьба аппетита с инструкцией.
Старуха отвернулась и тоскливо побрела дальше. Станция постепенно заполнялась людьми — вялыми, явно истощёнными, двигавшимися замедленно, как в рапиде. К окну подошла молодая мать с ребёнком на руках; ребёнок был жёлтый, сморщенный, вялый, как тряпичная кукла.
— Подайте чего-нибудь ради Христа, — сказала она тихо и жалобно. Несмотря на толстое стекло, Васильев слышал каждое её слово. — Работы нет, мужа нет. Христа ради, чего-нибудь.
Васильев со стыдом посмотрел на дорожную снедь, которую не успел убрать. В гуманитарных поездах кормили прекрасно, Минсельхоз не жалел средств. На купейном столике разложены были колбаса двух сортов, голландский сыр, что называется, со слезой, и паштет из гусиной печени с грецким орехом, так называемый страсбургский. Прятать еду было поздно — нищенка всё видела. Васильев сидел весь красный.
Вдоль поезда шла девочка с трогательным и ясным личиком, словно сошедшая с рождественской олеографии, на которых замерзающие девочки со спичками обязательно были ангелоподобны, розовы, словно до попадания на промёрзшую улицу жили в благополучнейшей семье с сытными обедами и ежеутренними ваннами. Васильеву казалось даже, что он видел эту девочку на открытке, сохранившейся в семье с дореволюционных времён, — в этой открытке прапрапрадедушка поздравлял прапрапрабабушку с новым 1914 годом. Девочка подошла к окну, подняла глаза и доверчиво произнесла:
— Мама болеет. Совсем болеет, не встать. Дяденьки, хоть чего-нибудь, а?
Она просила не канюча, улыбаясь, словно не хотела давить на жалость и стыдилась своего положения.
— А я песенку знаю, — сказала она. — Вот, песенку спою. Не прошла-а-а зима, снег ещё-е-е лежит, но уже домо-о-ой ласточка спеши-и-ит… На её пути горы и моря, ты лети, лети, ласточка моя-а-а…
Васильев знал эту песню с детского сада и ребёнком всегда плакал, когда её слышал. Он посмотрел на Кошмина. Тот не сводил с него глаз, ловил каждое движение — не было никакой надежды обмануть его и хоть украдкой выбросить в окно деньги или упаковку колбасы; дай решётка…
— Ну вот скажите мне, — ненавидя себя за робкую, заискивающую интонацию, выговорил Васильев, — вот объясните, что был бы за вред, если бы мы сейчас ей подали кусок хлеба или три рубля?
— Кому — ей? — жёстко переспросил Кошмин.
— Ну вот этой, девочке…
— Девочке? — снова переспросил Кошмин.
Что он, оглох, что ли, подумал Васильев. Может, он вообще сумасшедший, псих проклятый, придали мне урода, а я теперь из-за него не могу ребёнку дать еды.
— Вы не видите, что ли?!
— Вижу, — медленно сказал Кошмин. — Сидите смирно, или я не отвечаю.
К окну между тем подошла ещё одна старуха, маленькая, согбенная, очкастенькая, с личиком провинциальной учительницы. Дрожащей скрюченной лапкой она протянула к самому лицу Васильева маленькие вязаные тапочки, такие ещё называют пинетками, собственные его пинетки до сих пор хранились дома, покойная бабушка связала их крючком. Если бы не дедушкина пенсия да не проживание в Москве, покойная бабушка на старости лет могла бы стоять точно так же.
— Купите тапочки, — умоляюще сказала старушка. — Хорошие тапочки, чистая шерсть. Пожалуйста. Дитенку там или кому… Купите тапочки…
Вот они, сирены Можарова. Вот к кому нам нельзя теперь выходить. От собственного народа мы отгородились стальными решётками, сидим, жрём страсбургский паштет. Васильев встал, но Кошмин как-то так ткнул его стальным пальцем в подреберье, что журналист согнулся и тут же рухнул на полку.
— Предупреждал, — с отвратительным злорадством сказал Кошмин.
— Предупреждал он, — сквозь зубы просипел Васильев. — Суки вы все, суки позорные… Что вы сделали…
— Мы? — спросил Кошмин. — Мы ничего не сделали. Это вас надо спрашивать, что вы сделали.
Парад несчастных за окном в это время продолжался: к самым решёткам приник пожилой, болезненно полноватый мужчина с добрым и растерянным лицом.
— Господа, — лепетал он срывающимся голосом, — господа, ради Бога… Я не местный, я не как они… Поймите, я здесь случайно. Я случайно здесь, я не предполагал. Третий месяц не могу выбраться, господа, умоляю. Откройте на секунду, никого не впустим. Господа. Ведь нельзя же здесь оставлять… поймите… я интеллигентный человек, я такой же человек, как вы. Ведь невыносимо…
Голос его становился всё тише, перешёл в шёпот и наконец сорвался. Мужчина рыдал, Васильев мог бы поклясться, что он плакал беспомощно и безнадёжно, как младенец, забытый в детском саду.
— Я всё понимаю, — снова начал он. — Я вас понимаю прекрасно. Но я вас умоляю, умоляю… я клянусь чем хотите… Вот! — внезапно осенило его, и из кармана мятого серого плаща он извлёк какую-то обтёрханную справку. — Тут всё написано! Командировка, господа, командировка… умоляю… умоляю…
Тут он посмотрел влево, и на лице его отобразился ужас. Кто-то страшный в водолазном костюме неумолимо подходил к нему, отцеплял от решётки вагона его судорожно сжатые пальцы и уводил, утаскивал за собой — то ли местный монстр, то ли страж порядка.
— Ааа! — пронзительным заячьим криком заверещал пожилой, всё ещё оглядываясь в надежде, что из вагона придёт помощь. — Спасите! Нет!
— Это кто? — одними губами спросил Васильев.
— Кто именно?
— Этот… в водолазном костюме…
— В каком костюме?
— Ну, тот… который увёл этого…
— Милиция, наверное, — пожал плечами Кошмин. — Почему водолазный, обычная защита… Тут без защиты не очень погуляешь…
Станция заполнялась народом. Прошло лишь пять минут, а вдоль всего перрона тащились, влачились, ползли убогие и увечные. В них не было ничего ужасного, ничего из дурного фантастического фильма — это были обычные старики, женщины и дети из советского фильма про войну, толпа, провожающая солдат и не надеющаяся дождаться их возвращения. Уйдут солдаты, придут немцы, никто не спасёт. В каждом взгляде читалась беспокойная, робкая беспомощность больного, который живёт в чужом доме на птичьих правах и боится быть в тягость. Такие люди страшатся обеспокоить чужого любой просьбой, потому что в ответ могут отнять последнее. На всех лицах читалось привычное кроткое унижение, во всех глазах светилась робкая мольба о милости, в которую никто толком не верил. Больше всего поразила Васильева одна девушка, совсем девчонка лет пятнадцати — она подошла к вагону ближе других, опираясь на два грубо сработанных костыля. Эта ни о чём не просила, только смотрела с такой болью, что Васильев отшатнулся от окна — её взгляд словно ударил его в лицо.
— Что ж мне делать-то, а! — провыла она не с вопросительной, а с повелительной, надрывной интонацией, словно после этих её слов Васильев должен был вскочить и мчаться на перрон, спасать всю эту измученную толпу. — Что ж делать-то, о Господи! Неужели ничего нельзя сделать, неужели так и будет всё! Не может же быть, чтобы никакой пощады нигде! Что ж мы всем сделали?! Нельзя же, чтобы так с живыми людьми…
Этого Васильев не мог выдержать. Он всё-таки отслужил, вдобавок занимался альпинизмом, так что успел повалить Кошмина резким хуком слева, своим фирменным, — и выбежал в коридор, но там его уже караулил проводник. Проводник оказался очень профессиональный — в РЖД, как и в Минсельхозе, не зря ели свой страсбургский паштет. Васильев ещё два дня потом не мог пошевелить правой рукой.
— Нельзя, — шёпотом сказал проводник, скрутив его и запихнув обратно в купе. — Нельзя, сказано. Это ж как на подводной лодке. Сами знать должны. Знаете, как на подводной лодке? — Странно было слышать этот увещевающий шёпот от человека, который только что заломал Васильева с профессионализмом истинного спецназовца. — На подводной лодке, когда авария, все отсеки задраиваются. Представляете, стучат люди из соседнего отсека, ваши товарищи. И вы не можете их впустить, потому что устав. В уставе морском записано, что нельзя во время аварии открывать отсеки. Там люди гибнут, а вам не открыть. Вот и здесь так, только здесь не товарищи.
— Мрази! — заорал Васильев, чумея от бессильной ненависти. — Мрази вы все! Кто вам не товарищи?! Старики и дети больные вам не товарищи?! Это что вы за страну сделали, стабилизаторы долбаные, что вы натворили, что боитесь к собственному народу выйти! Это же ваш, ваш народ, что ж вы попрятались от него за решётки! Хлеба кусок ему жалеете?! Рубль драный жалеете?! Ненавижу, ненавижу вас, ублюдков!
— Покричи, покричи, — не то угрожающе, не то одобрительно сказал проводник. — Легче будет. Чего он нервный такой? — обратился он к Кошмину.
— Журналист, — усмехнулся Кошмин.
— А… Ну, пусть посмотрит, полезно. Тут, в Можарове, журналистов-то давно не было…
— Что они там возятся с вагоном? — неодобрительно спросил Кошмин у проводника. Они разговаривали запросто, словно коллеги. — Давно отцепили бы, да мы бы дальше поехали…
— Не могут они быстро-то, — сказал проводник. — Меньше двадцати минут не возятся.
— Ослабели, — снова усмехнулся Кошмин.
В этот момент поезд дрогнул и тронулся. Несколько девочек в выцветшем тряпье побежали за вагоном — впрочем, какое побежали, скорей поползли, шатаясь и сразу выдыхаясь; Васильев отвёл взгляд.
— Ну, извиняй, журналист, — сказал проводник, переводя дух. — Сам нам будешь благодарен.
— Ага, — сказал Васильев, потирая плечо. — За всё вам благодарны, всю жизнь. Скажи спасибо, что не до смерти, что не в глаз, что не в рот… Спасибо, век не забуду. Есть такой рассказ — вы-то не читали, но я вам своими словами, для общего развития… Называется «Ушедшие из Омеласа». Имя автора вам всё равно ничего не скажет, так что пропустим. Короче, есть процветающий город Омелас. И все в нём счастливы. И сплошная благодать с народными гуляниями…
— А в жалком подвале за вечно запертой дверью, — невозмутимо вступил Кошмин, — сидит мальчик-олигофрен, обгаженный и голодный. Он лепечет: выпустите, выпустите меня. И если его выпустить, весь город Омелас с его процветанием полетит к чертям собачьим. Правильно? Причём ребёнок даже не сознаёт своего положения, и вдобавок он недоразвитый. Даун он, можно сказать. Слезинка ребёнка. Читали. Урсула Ле Гуин. Наше ведомство начитанное.
— Какое ведомство? — спросил оторопевший Васильев.
— Минсельхоз, — сказал Кошмин и подмигнул проводнику. Тот жизнерадостно оскалился в ответ.
— Но если вы всё это читали… — упавшим голосом начал Васильев.
— Слушай, журналист, — Кошмин наклонился к нему через столик. — Ты думать можешь мало-мало или вообще уже все мозги отшибло? Ты хорошо их слышал?
— Кого — их?
— Ну голоса их, я не знаю, кого там ты слышал. Хорошо слышал?
— Ну, — кивнул Васильев, не понимая, куда клонит инструктор.
— А ведь стекло толстое. Очень толстое стекло, журналист. А ты их слышал, как будто они рядом стояли, — нет? И видел ровно то, что могло на тебя сильней всего надавить, так? Зуб даю, что-нибудь из детства.
— А вы? — пролепетал потрясённый Васильев. — Вы что видели?
— Что я видел, того тебе знать не надо! — рявкнул Кошмин. — Мало ли что я видел! Тут каждый видит своё, умеют они так! Интересно послушать потом, да только рассказывать чаще всего некому. Тут щёлку в вагоне приоткроешь — и такое…
— Ладно, — устало сказал Васильев. Он всё понял. — Кому другому вкручивайте. Ведомство ваше, Минсельхоз, Минпсихоз или как вы там называетесь, — вы хорошо мозги парите, это я в курсе. И фантастику читали, вижу. Но дураков нет вам верить, понятно? Уже и телевизор ваш никто не смотрит, про шпионов в школах и вредителей в шахтах. И про призраков в Можарове, которых я один вижу, — не надо мне тут, ладно? Не надо! Я и так ничего не напишу, да если б и написал — не пропустите.
— Вот клоун, а? — усмехнулся проводник, но тут же схватился за рацию. — Восьмой слушает!
Лицо его посерело, он обмяк и тяжело сел на полку.
— В двенадцатом открыли, — еле слышно сказал он Кошмину.
— Корреспонденты? — спросил Кошмин, вскакивая.
— Телевизионщики. Кретины.
— И что, всё? С концами?
— Ну а ты как думал? Бывает не всё?
— Вот дура! — яростно прошептал Кошмин. — Я по роже её видел, что дура. Никогда таких брать нельзя.
— Ладно, о покойнице-то, — укоризненно сказал проводник.
Васильев ещё не понимал, что покойницей называют симпатичную из «Вестей». До него всё доходило как сквозь вату.
— Нечего тут бабам делать, — повторял Кошмин. — В жизни больше не возьму. Что теперь с начпоездом в Москве сделают, это ужас…
— Ладно, пошли, — сказал проводник. — Оформить надо, убрать там…
Они вышли из купе, Васильев увязался за ними.
— Сиди! — обернулся Кошмин.
— Да ладно, пусть посмотрит. Может, поймёт чего, — заступился проводник.
— Ну иди, — пожал плечом инструктор.
Они прошли через салон-вагон перепуганного Майерсона. «Sorry, a little incident», — на безукоризненном английском бросил Кошмин. Майерсон что-то лепетал про оговорённые условия личной безопасности. Пять вагонов, которые предстояло насквозь пройти до двенадцатого, показались Васильеву бесконечно длинным экспрессом. Мельком он взглядывал в окно, за которым тянулись всё те же серые деревни; лиловая туча, так и не проливаясь, висела над ними.
В тамбуре двенадцатого вагона уже стояли три других проводника. Они расступились перед Кошминым. Васильев заглянул в коридор.
Половина окон была выбита, дверцы купе проломаны, перегородки смяты, словно в вагоне резвился, насытившись, неумолимый и страшно сильный великан. Крыша вагона слегка выгнулась вверх, словно его надували изнутри. Уцелевшие стёкла были залиты кровью, клочья одежды валялись по всему коридору, обглоданная берцовая кость виднелась в ближайшем купе. Странный запах стоял в вагоне, примешиваясь к отвратительному запаху крови, — гнилостный, застарелый: так пахнет в пустой избе, где давным-давно гниют сальные тряпки да хозяйничают мыши.
— Три минуты, — сказал один из проводников. — Три минуты всего.
— Чем же они её так… купили? — произнёс второй, помладше.
— Не узнаешь теперь, — пожал плечами первый. — Не расскажет.
— Иди к себе, — обернулся Кошмин к Васильеву. — Покури пойди, а то лица на тебе нет. Ничего, теперь только Крошино проехать, а потом всё нормалдык.