Кемме поставил ведро на снег. Сам сел подле немного отдышаться. Проклятую ногу привычно покалывало. Хоть бы и вовсе ее отрубить, что ли? Кемме стянул лапоть и принялся растирать кособокую ступню. Голова под шапкою вспрела, по спине вовсю катил пот. Ясно, отчего Хетта зовет его жердью косматой, ему, увечному, за водой дохромать — все равно что здоровому с тяжким коробом тын обежать. Семь потов сошло. Где уж тут жира прибавить?
Умаялся он знатно. С самого утра ватажники приволокли колдуна. Отец с матерью шептались, мол, рожей до того безобразен, что детей малых да девиц безмужних пришлось по клетям прятать. Сунули колдуна в яму волчью. Вот каждый в селении и решил на него наглядеться. Даже Хетта, которая вот-вот должна разродиться, и та побежала смотреть. Да чего уж, Кемме бы тоже рад поглядеть хоть глазочком, но некогда. Вернутся домашние, надобно их кашей потчевать да кисель по кружкам разливать. Только на это он и годен. Только поэтому его, от рождения косоногого, в доме до сих пор терпели.
Морозец прихватил щеки и пальцы, словно говоря: «Нечего засиживаться, делом займись». Оно и верно. Кемме поднялся, пыхтя, ухватил ведро и поковылял к дому. На подворье радостным лаем встретил Охапок, молодой борзый пес.
— Поди, поди прочь! — замахал свободной рукой Кемме, стараясь устоять, когда пес принялся наскакивать с явным намерением повалить да облизать.
В сенях было тепло. Он поставил ведро на дощатый пол, снял шапку и полушубок. Вновь взялся за берестяной обруч и дотащил ведро до печи, перелил воду в котелок. Закинул полешек в топку. Пока помешивал варево деревянной мутовкой, мысленно гадал, чего это колдун заявился в леса княжеские.
Старый ведарь рассказывал ему в перерывах между обучением травничеству, что в прежние лихие времена колдунов привечали. Поговаривали тихо, будто это они и загнали Калму с ее отродьями далеко на север, за кромку. Весь род свой растеряли, а кто остался, озлобились. Слишком много Калма извела на них своей покойницкой силы, пропитались все.
Ведарь и сам будто бы колдовать умел, только Кемме не верил. Что старик болтал без умолку, то верно. Бывало, смотришь на его сморщенные губы, слышишь сказ какой, и в голове сами картинки складываются. И убеждать ведарь умел не хуже дубины отцовой, но гораздо мягче.
Хлопнула дверь. По сеням протопали, в избу вошла пузатая Хетта. Сестра была старше на три зимы, а как затяжелела, так сделалась похожей на пухлощекую тетку. Кемме предвкушал с тоской, как после рождения дитятки забот у него прибавится. Племяшку, конечно, не доверят, а вот ведер таскать придется больше. Муж Хетты обретался в ватажной избе, ему не до дитяток, человеком вырос, как любил говорить отец.
— Страшный? — спросил Кемме, не отрываясь от котелка.
Хетта прошлась за печь, выудила белый полотняный платок. Рожать, что ли, собралась?
— Престрашный, — ответила сестра и глянула так хитро, — староста сказал, колдун калек не любит. Раз увидит — и сразу хребет пополам переломится.
И засмеялась, дура. Повязала платок вокруг живота и ушла. Вот же глупая девка, так бы и дал поварешкой по лбу. Но мутовка осталась в котелке, каша густела, а Кемме подумалось, что ни одному колдуну, хоть бы самому захудалому, нет до него дела. Как и родным.
После того как каша подошла, он снял котелок и втихаря съел три ложки. В груди потеплело, но быстро схлынуло, вернулась привычная голодная пустота. Кемме посидел, повздыхал о жизни своей беспросветной и побрел чистить отхожее место.
К закату устал, как конь после извоза, разболелась нога. Морозец окреп, утвердился. Кемме доковылял до дома. Охапок забился в конуру и тихо поскуливал. На развеселого пса это было не похоже, но Кемме слишком устал, чтобы размышлять. Он наскоро перекусил остатками каши и, свернувшись на лавке в своем темном чуланчике, слушал, как шепчутся отец с матерью.
— Надо бы Хетту домой затащить, а то разродится где попало.
— С мужем она. Коли родить припрет, так он притащит. Иль ты колдуна опасаешься?
— Чего опасаться? Ноги ему переломали, не выбраться из ямы. Староста сказал, если до утра не подохнет, сожгут. — говорил отец. — Видела, как смотрит, поганый?
— Видела, видела. Точно зверь лютый.
А Кемме подумал, что в такой-то мороз да сидя в яме как не озвереть…
Его изводил дурной сон. Будто из леса наползает темное, липкое. Портит оно реку, крадется к тыну, тянется щупальцами черными. Душит ватажников, высасывает из живота Хетты маленькое живое тельце…
Кемме свалился с лавки и долго лежал еще на полу, не в силах развидеть дурной образ. Вспомнил он слухи о гиблой роще, о смоляной водице, сочащейся прямо из земли. О том, как на самый Корочун пришел из леса шатун, а когда взяли его на вилы да мечи, оказалось, что медведь-то давно издох и шкура его истлела. Много еще всякого было, отчего в жилах кровь стылой водицей оборачивалась. Князь Кременецкий обещал защиту, ватажников выдал. И те не подвели, схватили колдуна поганого.
Тут Кемме нестерпимо захотелось на колдуна посмотреть. А то ведь и правда сожгут поутру.
Он выбрался из чуланчика, оделся и выскользнул во двор. Охапок брякнул цепью, вылез из конуры и, распластав по снегу пузо, подполз к Кемме, облизал пальцы. И до того тоскливо стало, показалось даже, что последний раз стоит он на родном подворье. А, хоть бы и так.
От морозного воздуха щипало в носу, а от царившей в селении тишины самому захотелось завыть. Пока доковылял до подворья старосты, треклятая ступня разболелась. Кемме вгляделся в отблески света, лившегося из ватажной избы. Внутри глухо звучали голоса. Там ли Хетта, вернулась ли домой?
А за подворьем было темно, но Кемме знал, что именно там, за тыном, и держали колдуна. В селение вести побоялись, вдруг порчу наведет. Кемме отыскал брешь в заборе — кто другой бы не пролез, а ему тощему в самый раз — и выбрался наружу.
Ям тут было несколько, их рыли под зверье, но и человеку впору пришлись. Кемме ковылял, прижавшись к тыну, надеясь, что ночь укроет надежно.
У одной из ям кто-то стоял. Но не ватажник, у тех плечи-сажени, а этот больше на старика походил, сухонький и горбатый. Кемме в изумлении узнал ведаря. Тот разговаривал с тем, кто сидел в яме, в ответ доносился хриплый шепоток. Где же охрана? Неужто ведарь заговорил ватажников? Пока Кемме соображал, ведарь скинул в яму веревку и вытянул колдуна.
Странный он был. Не страшный, но странный. Голый по пояс и босой, а все ж живой. На ноги изувеченные не вставал, руками оперся на снег. Кожа бледная и вся какая-то корявая, будто лыко берестяное. Худой и костлявый, тут удивляться не приходилось. Волосы черные облепили лицо.
Ведарь смотал веревку и отдал колдуну, быстро зашептал что-то. Снял полушубок и накрыл им плечи костистые. И каждый пошел в свою сторону: ведарь к воротам, а колдун к лесу. Вернее, так на руках и пополз. Изломанные ноги тащились следом, оставляя в снегу глубокие борозды.
Мысли в ужасе метались в голове. Делать-то чего? Где все эти вояки, куда смотрят? Не иначе колдовство навел ведарь. Кемме хотел броситься к воротам, закричать. Выдавил из глотки тяжкий хрип, холод и страх быстро загнали его обратно. Пока дойдет до ворот, колдун уж далеко в лес уползет. Эх, быть бы здоровым да резвым, как прочие! Да только вот пусто вокруг. А колдун уж к самой кромке деревьев подобрался. Кемме набрал в грудь воздуха и как мог быстро захромал к лесу.
Стоило вступить под полог спящих деревьев, разом ожили в памяти и гнилостный шатун, и россказни охотничьи про мертвящий ручей, вытекающий из гиблой рощи. Кемме шел через урманы, дремучие ельники и думал о том только, что мало родился он калекой, так еще и дураком. И чего в лес поперся? Сгинет ведь сам, а колдуна так и не найдет. А если и найдет, так и что же? Тут нога увечная за сук цепанула, и Кемме ухнул в сугроб. Подниматься не стал. Лучше втихую замерзнуть, отцу с матерью скамью освободить.
Медленно обволакивали липкие злые тени. Или Кемме погружался в ледяной сон, или сон проглянул в жизнь, да только стало страшно. Чудилось, что со всех сторон подбираются гнилостные звери, а под снегом течет мертвящий ручей. Вот и Кемме скоро пропитается его водицей и вернется по весне подтаявшим умертвием. Столь ясный пришел образ, что Кемме от ужаса вскинулся, стряхивая снег, и бросился куда глаза глядят. И все мерещились рядом булькающие звуки мертвящего ручья, все сильнее пахло кровью.
Сколько блуждал по лесу, он бы и сам не мог ответить, только совсем изнемог. Нога не болела даже, ее кривила еще горше жуткая судорога. Небо вверху кружилось и опадало; казалось, не небо это вовсе, а непроницаемая для света болотная утроба.
Кемме открыл глаза и обнаружил, что лежит он на краю небольшой поляны. Снег вокруг был вытоптан до самой землицы. Деревья скривились, их стволы и ветви походили на прогоревшие лучины. Посреди поляны стоял костяной идол. С каждой стороны по две ветвистые руки, собранные из тонких косточек, ствол-основание из черепков. Кости мертвенно сияли, кровавым мхом с них свисали обрывки кожи и жил.
Из-под черепков сочилась темная влага, заполняя поляну удушливым запахом гнили. А у самого подножия лежал кто-то маленький, вяло шевелился, похныкивал.
— Много у Калмы слуг в ваших лесах, — раздался рядом вкрадчивый шепот.
Кемме заозирался, но никак не мог нащупать взглядом говорившего.
— Врешь, — ответил он и подивился, как напористо прозвучал собственный голос.
Колдун возник из темноты. Ноги его были целы, он стоял на них еще некрепко, оттого сутулился. Полушубок был распахнут, вокруг пояса колдун обвязался веревкой. Через каждый локоть на ней были навязаны узелки. Обычные узелки, такие очень легко развяжутся, если потянуть.
— Вру? — с насмешкой переспросил он и кивнул на идол. — А ты погляди, хромой мальчик.
Кемме от холода не ощущал ни рук, ни ног. Он боялся пошевелиться и мог только смотреть, пока из глаз не потекли горячие слезы. Маленький комочек у подножия идола копошился в ворохе тряпок, мелькнул край белого платка, измазанный кровью.
— Долго ему не протянуть.
Колдун встал рядом, и Кемме разглядел в тусклом свете идола, что кожа его не рябая сама по себе, а покрыта шрамами в виде символов.
— Может, поможешь мальчонке? Как-никак, родня.
Тело наполнял ужас, или, быть может, это мороз сковал мышцы, да только встать удалось не сразу. Стоило сделать несколько шагов, как кости идола запылали еще сильнее, еще мертвеннее. Показалось даже, что они шелохнулись, едва заметно дернулись тени.
Кемме ощутил, как по хребту разбежались мурашки, а больная нога, наоборот, притихла, успокоилась. Теперь это была просто ходулина, наподобие тех, что мастерят к торжищу. Опираться на нее было неудобно, но какая уж есть. Кемме подошел к идолу и поднял младенца вместе с окровавленными тряпками.
По поляне прокатился рокот. Что-то громадное ворочалось под ногами, истязая землю бессильными потугами. Кемме упал, и сил подняться у него уже не осталось, страх отнял их все без остатка. Прижимая к себе ребенка, Кемме мог только смотреть, как корчится поляна, как идол в ее центре растет. Задвигались костяные культи, уперлись в землю. Черепки, из которых был собран хребет, захрустели, между ними натянулись нити чернильного гноя, а из земли показалась голова. Рога опутали склизкие корни, из пасти струилась мертвящая водица. Две забитые комьями мерзлой земли глазницы обратились на Кемме и ребенка. Идол поднялся на мосластые культи, и, покачивая головой на длинной шее, сделал шаг.
Внутри у Кемме все стало пустым и холодным, мысли увязли в безумии ужаса. Идол шествовал по поляне, тянул обглоданные мослаки, и не было спасения от него и той темной воли, что спряталась под костяной личиной.
Грянул ветер. Да сразу со всех сторон. Идол отшатнулся, будто на него налетел столб, одна культя надломилась и отпала, из пасти брызнуло черным.
Морозный вихрь хлестал по щекам и непокрытым волосам. Кемме зажмурился и свернулся клубком, крепче обнимая ребенка и стараясь вжаться в стылую землю. Где-то вверху лопались мертвые стволы, трещали выворотни, и черная круговерть не давала открыть глаза, давила, давила.
Сколько продолжалось буйство ветра, он не знал. Все его существо, все то живое, что еще теплилось в нем, скорчилось вокруг маленького племянника, стараясь уберечь.
Все стихло разом в один момент, ушла непомерная тяжесть. Кемме разлепил смерзшиеся веки и приподнял голову.
Колдун склонился над уродливой головой идола, раздвинув челюсти, скоблил что-то. Веревка лежала рядом, все узлы были развязаны. Вокруг виднелись кости и черепки, черные сгустки. Гиблые деревья, растопырив гнилые корневища, валялись как попало по всей поляне. Колдун резко дернул рукой, и из пасти показалась крохотная черная фигурка. Она была покрыта слизью, вяло шевелились похожие на клешни отростки.
— Что это?
Губы едва двигались, но колдун услышал. Не оборачиваясь, ответил:
— Отродье Калмы. Ее покойницкое семя.
Он взял одну из костей, лежавших поблизости, прочертил на уродливом существе несколько рун, и выползень Калмы рассыпался черным прахом. Спал ужас, отхлынула лютая стужа, и Кемме с удивлением обнаружил, что может шевелиться. Он покрепче обхватил ребенка и кое-как встал.
— А ты молодец, — сказал ему колдун. — С виду не скажешь, что такой крепкий.
Он тоже поднялся, опоясался веревкой и направился прочь. Кемме глянул в последний раз на развороченную поляну и побрел следом.
— За ребенком приглядывай, — говорил по пути колдун. — Если тронула темная вода, значит, завелось в нем семя недоброе. К ведарю снеси, пусть осмотрит.
— А ты сам куда пойдешь?
Колдун остановился, глянул из-под бровей:
— Тебе что за дело? — Чуть погодя, добавил мягче: — В Кременец пойду, где князь с ватажниками сидит. Послушаю, что люди говорят.
— С тобой хочу! — выпалил Кемме. — Тебе ведь из леса нельзя, только нос высунешь, сцапают. А я проберусь, меня не хватятся. За дитем и ведарь присмотрит. Возьми с собой, а?
Колдун постоял, посмотрел какое-то время, скорчил рожу смешливую:
— А что, пожалуй, и возьму. Калеку авось не тронут.
Обида кольнула под ребрами, но на смену ей быстро пришла надежда. Глядишь, расскажет колдун, как ему удалось поломанные ноги излечить столь быстро.
Автор: Екатерина Белугина
Оригинальная публикация ВК
