Когда у Валентинова кто-нибудь спрашивал: «Ну, как дела? Чем ты сейчас занимаешься? Где работаешь?»‚ - он с неизменной серьезностью и едва заметной грустью отвечал: «Как всегда - инженерю».
И был в этом «инженерю» такой сплав иронии к вопросу, гордости за свою работу, грусти - вот, дескать, так и не поднялся выше,- что спрашивающий торопливо прощался и, приняв деловито-озабоченный вид, убегал по своим делам. После чего Валентинов оставался стоять с недоуменно-грустным выражением лица, прочесть на котором можно было только одно: «И зачем спрашивал?».
На работе он был трудолюбив, добросовестен до педантичности, в голове своей имел «полный бак» «бензина-сообразина», за что его уважали в институте. Когда у кого-нибудь не клеился, не прояснялся, не вытанцовывался, не давался в руки, словом «не обрабатывался» какой-нибудь хитромудрый вопрос, предконечной инстанцией перед докладом руководству был он - «Валентин-в-кубе». Валентинов усаживал напротив себя очередного «ребусника», неторопливо расспрашивал, что, как, когда и в какой последовательности тот делал и незаметно строил такую логическую цепочку, в которой - вот оно, отсутствующее или слабое звено. А иногда, недослушав путано-нудные объяснения, предлагал такое невероятно-противоположное, не поддающееся обычному «вычислению» решение, что спрашивающий хватался за голову, чувствуя себя ничтожнейшим из ничтожнейших или наигениальнейшим из гениальнейших. В кулуарах поговаривали, что даже при минимальной пробивной способности Валентинов мог бы защитить кандидатскую и быть начальником лаборатории перспективных разработок.
Кое-кто из истинных друзей несколько раз даже пытался помочь Валентинову систематизировать его метод мышления, но из этого ничего не получилось либо в силу того, что постороннему человеку трудно было уловить «Валентиновский метод», либо он сам не знал, как это делается. либо сознательно не хотел брать на себя «обузу проталкивания себя в люди».
Было ему где-то за сорок, но при его привычке к внутренней собранности, внешней аккуратности, a так-же к систематическим занятиям спортом выглядел он гораздо моложе.
Имел двоих сыновей, которые своим поведением его не очень обременяли и еще в детстве привыкли к нему обращаться примерно так: «Валентин Валентинович, можно вывести нашу Планету на новую орбиту?... -Ясно, можно, но не стоит... мы так и думали»‚ - на что он никогда не обижался.
Кроме уже сказанного имел он еще две особых «достопримечательности», выделявших его из остальной массы сотрудников, это то, что, как вы уже заметили, его звали Валентин Валентинович Валентинов, попросту говоря, ‹Валентин-в-кубе». И еще глаза.
Было в них столько затаенной доброты, грусти, понимания скрытой сути, ума и участия к другому, что говорящий с ним впервые, взглянув однажды ему в глаза, не решался сделать этого снова, а уйдя, не мог вспомнить какого они цвета. Некоторые утверждали, что они у него серые, другие – синие, третьи - голубые.
Вообще-то, правы были все, они у него такими и были, в зависимости от настроения. Дома он жил спокойно, ходил с женой в кино, обрабатывал дачный участок, по воскресеньям уединившись в спальне, что-то торопливо писал. Поговаривали, что стихи, но их никто никогда не читал и не слышал.
Но однажды в его размеренно-спокойной жизни произошло нечто такое, во что он сразу не поверил, а убедившись, даже испугался... Он никогда бы не поверил, что это с ним может произойти... А испугался он того, что он-взрослый‚ семейный человек… Но это случилось именно с ним и с этим что-то надо было делать...
…Однажды в плотной тесноте автобуса он попытался переложить ручку неуклюжего и тяжелого ящика с точной аппаратурой из одной руки в другую, но из этого ничего не получилось. Порядком издергавшись и вспотев, он решил развернуться корпусом в другую сторону.
- Как это мило-ощущать мягкое теплое прикосновение вашего ящика. - Голос был мелодичным, доброжелательно-насмешливым.
- Извините, - пробормотал Валентинов, оконфузившись, и повернул свое потное лицо к хозяйке мелодичного голоса.
На него смотрели карие насмешливые глаза высокой, по всей вероятности, крашеной блондинки. Совсем рядом он увидел полные, капризно очерченные губы с черной родинкой в правом верхнем уголке рта, точь-в-точь как у него в левом. «Интересно, если нам поцеловаться, могут ли родинки совместиться», - совершенно неожиданно мелькнула у него шальная мысль.
- Извините‚ - пробормотал он еще раз и отвернулся. Что-то горестное затаилось возле капризно очерченных губ и как-то неосознанно отозвалось в нем.
Может быть, эта встреча так и осталась бы «случайной благодатью», и он бы вспоминал о ней с легкой грустью на долгие годы.
Но на следующий день он понес на обработку большую пачку перфокарт и, открыв дверь вычислительного бюро, почти в точности как в автобусе, лицом к лицу столкнулся с…
- Вы? Здравствуйте. - она либо не узнала, либо сделала вид, что не узнала его. - Если вас не затруднит, подождите минут десять... это то время, которое вы будете идти к себе и назад, и вы получите обработанный результат.
- Да? Так быстро?.. Тогда я подожду в коридоре, «Откуда она знает, что мне идти десять минут?»
Валентинов вдруг ощутил, как волнующее тепло овладело всем его существом и что он просто не может стоять рядом с ней. Он вышел в коридор, упёрся лбом в холодное стекло. Но он не видел перед собой ничего, кроме полных капризно-очерченных губ c горестно-волнующей его морщинкой. Он понимал, что это какая-то непонятная блажь, чушь. Это просто что-то нашло.
И притом, он ведь отлично понимает разницу лет. В конце концов, у него жена, дети.
Не о флирте же речь...
Скоро он отчетливо понял, что именно «речь не о флирте». Он не носил больше ничего на обработку в вычислительное бюро. Находил причину, просил других... Во избежание случайных встреч в автобусе он выходил из дому намного раньше и попозже задерживался на работе. А дома все чаще засиживался над чистыми тетрадными листами.
Так прошел год. Валентинов почти успокоился, только работал с каким-то особым усердием, даже ожесточением. И когда снова не вырисовывалась, не вытанцовывалась, одним словом «не обрабатывалась» тема «Об использовании золоотвалов Энской ТЭЦ Северным обогатительным комбинатом», из-за которой уже горела синим пламенем премия родного коллектива лаборатории перспективных разработок, его попросили перепроверить снова все расчёты… И он, минут пять посидев с отрешенным видом у окна пошёл в вычислительное бюро.
Они работали допоздна, проверяя и перепроверяя колонки цифр, от которых рябило в глазах. Но он боялся оторвать от них взгляд и посмотреть на Неё.
B перерыве они пили чай, сидя друг против друга так близко, что у него кружилась голова.
Когда она наливала ему заварку и нечаянно прикоснулась своей рукой к его, Валентинов чуть не выронил чашку. Она заметила и поняла это по-своему.
- Горячий, а вы поставьте чашку, что вы ее держите…
На следующий день его отпустили с работы раньше обычного. В автобусе он уже планировал свое уединение, как вдруг испытал странное чувство, что его кто-то рассматривает. Он поднял глаза. Через полупустой салон Она пробиралась к нему.
- Здравствуйте, вас тоже отпустили? Ой, какие y вас глаза?! - Она замолчала, не подобрав слово или не зная, как его сказать.
- Глаза как глаза‚ - почему-то сердито ответил Валентинов и уставился B окно.
- Неправда... В них видно небо и море. Понимаете, небо и море одновременно и еще человеческая грусть и доброта. Вы, наверное, сами об этом не знаете.
Что-то колыхнулось в Валентине Валентиновиче, шатнуло его из стороны в сторону, и он покрепче ухватился за поручни. Он побледнел и повернулся к ней вполоборота‚ глядя куда-то вдаль невидящими глазами.
- Послушайте... я не могу стоять с вами. Меня раскачивает... притягивает и с каким-то сладостным ужасом отталкивает. Неужели вы ничего не замечаете? Ведь вы-женщина. Что вы со мной делаете? Извините… -Валентинов выскочил в открывшуюся дверь автобуса и как мальчишка побежал в вглубь сквера.
Валентинов заболел и несколько дней пробыл дома. Он почти не поднимался‚ лежал на диване в странном возбужденно-сконцентрированном состоянии. Но это не было состоянием подавленности, скорее - собранности всего себя вовнутрь. Реально с внешним миром его связывала только одна мысль: вот сейчас он встанет, наберет помер её рабочего телефона… От одной этой мысли он испытывал страшное, непреодолимое волнение, словно перед первым экзаменом, перед прыжком в пропасть; в общем, будто это последний и самый решающий момент. Он испытывал радостное, щемящее и тревожное волнение от самой мысли, что вот сейчас он позвонит и услышит Её голос! Словно в горячечном бреду Валентинов поднялся, глянул на себя в зеркало и отвернулся. Он ненавидел сам себя за свое состояние, за свою нерешительность. Он был слаб и, чтобы позвонить, правым локтем дрожащей от волнения руки намертво уперся в колено и крепко, до боли, прижал трубку к уху. Левая рука, набиравшая номер, трепетала так, будто вот сейчас он прикоснется к Ней самой...
О, сколько таких попыток было совершено впустую или трубку на том конце брали совершенно посторонние люди... И единственным утешением, единственной усладой ему было вот это непонятное сладостно-унизительное, горестно-возвышающее волнение, которого он, временами казалось, не выдержит. Молчавший телефон вселял всеобъемлющую тревогу, будто случилось что-то страшное, катастрофическое, будто он никогда Её больше не увидит и потеряет навсегда. И когда наконец Валентинов услышал Её, он совершенно неожиданно для самого себя от волнения незнакомым голосом вместо выстраданного: «Люба-Любушка, я хочу тебя видеть!» - вдруг деревянным от волнения голосом сказал: «Поздравляю вас с наступлением зимы».
Вероятно, его голос и то, что он сказал, так не соответствовали моменту... На том конце провода установилась пауза, похожая на растерянность. Затем злой, раздраженный и как бы не её голос резко бросил в телефонную трубку: «Извините, я занята».
Он почему-то не положил трубку на аппарат, a слушал, пытаясь хоть что-либо осмыслить, слушал и слушал короткие, резкие, даже не приглушенные расстоянием гудки. Потом уронил голову на ладонь левой руки и несколько мгновении сидел так, неподвижно... Странный жар ощутил он вдруг во всем теле. «Ну вот, начинается», - c каким-то безразличием подумалось ему. Но жар все нарастал, наконец он ощутил нестерпимый огонь между лбом и ладонью. Казалось, ко лбу приложен лист раскаленного металла, который, пульсируя‚ передает свой жар всему телу. Лоб пекло уже невыносимо... Он с трудом оторвал ладонь. Положил трубку на аппарат‚ скорее не почувствовав (потому что более горячий предмет можно ощутить только более холодным), a осознав, что и она раскалена. Он смешно подул на ладони и усмехнулся: ни огня, ни пара. В зеркале заметил большое багрово-красное пятно около брови и до середины лба и более слабые-со следом большою пальца слева, а от остальных справа в верхней части лба. Пятно было похоже на ожог и долго не проходило. Два дня он просидел дома, не выходя на работу и туго перетянув голову попавшейся под руку майкой, объясняя домашним, что y него болит голова. Голова действительно болела, и после того, как он ee туго перетянул, ему стало чуть легче.
Всю неделю ему снились только цветные сны... Вместе с нею он летал в Космос и видел сверху всю Землю... Он близко-близко прикасался к Ней и видел Её камышовые глаза.
Даже стихи, которые он сочинял во сне, были цветными и на цветной бумаге, даже слова, которые они говорили.
Сны были настолько зримые и ощутимые, что утром, сразу проснувшись, он помнил все подробно до мельчайших деталей. Но когда он вздумал записать всё увиденное во сне, чёткое видение рассыпалось в цветную мозаику калейдоскопа.
Однажды вечером, готовясь ко сну и видя перед глазами только Ее, он по давно забытом привычке, скорее забывшись, положил руку жене на грудь. Всегда спокойная, тихая женщина отскочила от него, испуганно и удивленно озираясь.
- Ты что, с ума сошел? Шутки шутить перед сном вздумал. Брось сейчас же свое электричество.
- Какое... электричество? - Он, растерянно улыбаясь, смешно развел руками, показывая, что в них ничего нет.
Ночью он лежал, отвернувшись лицом к стене. Утром, когда жена ушла на работу, a сыновья в школу, он подошел к телефонной трубке, подержал ее в руке, затем приложил к щеке. Трубка была теплее обычного, но не более. «Странно»‚- подумал он и взял в руки градусник. Столбик ртути медленно пополз и остановился на цифре 38°. Но никакого болезненного состояния, тем более жара, в себе он не ощущал.
В это время зазвонил телефон, от одной мысли, что это - Она, он так разволновался, что не смог поднять трубку, а его рука, словно неуправляемая, упала на аппарат, и он чувствовал, как звонки трясли и буквально прошивали жаркими теплыми волнами все его тело. Он поднял трубку и услышал... голос своего начальника. Тот интересовался, почему Валентинов снова не на работе. Все тело медленно приходило в свое обычное состояние. Странная догадка мелькнула в его голове и, Прервав на полуслове разговор с шефом, он положил трубку. Затем снова поднял, ж е л а я набрать Ее номер и мысленно обращаясь к Ней. Почувствовав в теле прежнее, необычное состояние. он подошел к стоящему на подоконнике засыхающему цветку и осторожно, очень осторожно, думая одновременно о Ней и о цветке, стал мысленно гладить цветок поверху, словно гладил Ее по голове.
Он почувствовал, как вздрогнул цветок и потянулся к нему листочками, он мысленно видел корни цветка, которые очищались от гнили, слизи и упруго распрямляли свои зачахнувшие было отростки.
Через три дня цветок покрылся молодой, изумрудно-зелёной, гладкой листвой, еще через неделю зацвел…
Занятый своими переживаниями, он, может быть, и забыл бы про этот случай, но однажды среди ночи к ним позвонили соседи: надо срочно вызвать «скорую», у трехлетней Леночки отек горла, она задыхается.. Дозвониться не смогли. Вторые сутки шел проливной дождь, линия связи, вероятно, вышла из строя.
В суматохе отец Леночки выскочил полураздетый на улицу и побежал в больницу. Жена стала зачем-то кипятить воду и шприцы. Мать Леночки собирала ей на всякий случай одежду по погоде... Самым свободным человеком во всей этой сумятице был Валентин Валентинович. Вначале он пытался успокаивать испуганно-задыхающуюся девочку, а потом, когда заметил, что отек стал виден снаружи, а побледневшая Леночка становится синюшной, он нерешительно подошел к ребенку и, думая о том, что это могла быть Ее дочь, стал медленно и ласково поглаживать девочку по головке, пo шейке, по спине, по грудке. Затем осторожно положил руку на горлышко и подумал o небезупречности человеческого организма, о том, что мы не знаем его еще в совершенстве. Измученный ребенок успокоено закрыл глазки, а Валентинов все поглаживал её, думая о том, что это могу бы быть их ребенок и он бы хотел, чтобы она и все дети были здоровы и счастливы.
Незаметно для самого себя он уснул. На установившуюся тишину кинулась из другой комнаты мать Леночки, испуганно наклонилась над дочерью, с трудом уловив её спокойное дыхание. При бледном свете ночной лампы было заметно, как порозовели её щёчки. Дыхание было ровным и спокойным. Приехавшая бригада врачей, увидев спящую девочку, недоуменно уставилась на четверых взрослых людей – двух женщин и двух мужчин, - одна из которых, растерянно улыбаясь, стояла возле кучи Леночкиной одежды; другая, застыв с чайником и стерилизатором в руках не сводила взгляда с мужчин. Одного из них, измученного, мокрого и грязного, колотил двойной колотун – страх за дочь и промозглый холод, с него ручьями стекала холодная грязная вода. Другой спал, сидя на корточках, возле маленькой кроватки, он спал спокойный, усталый, и счастливая улыбка блуждала на его лице.
Врачи осмотрели спящую девочку, установили, что ребенок почти здоров, за исключением несколько noниженных пульса и температуры, удивленно попожимали плечами, налили на полстакана капель папаше, посоветовав ему принять горячий душ и сразу же лечь в постель, и уехали. Только Старый Доктор с грустной доброй улыбкой посмотрел на Валентина и как-то странно покачал головой.
Когда Валентинов, проспав до утра в такой неудобной позе, какой-то р a з p я ж е н н ы й и успокоенный пришел домой, жена встретила его сидя у окна. По всему было видно, что она не раздевалась и спать не ложилась. В руках y нее была давнишняя фотография, на которой они, молодые и почти счастливые. стоят на 6epery реки и смотрят куда-то вдаль, вверх по течению: откуда встает ясное ослепительное солнце. Его рука спокойно лежит на ее плече…
- Скажи... это ты сделал,- устало, с тайной надеждой на отрицательный ответ, спросила она.
- Что? - не понял Валентинов, потому что мысленно он был не здесь, a там, нa берегу их реки юности, где свет, воздух и их взгляд против течения
- Я ведь видела, какой была Леночка. Я, как медик, мать, думаю, что ей вряд ли бы помогли врачи, даже если бы они успели вовремя. Я понимала, что она о б р е ч е н a, поэтому и нe предпринимала никаких действий.
- He знаю,- устало ответил он и присел на диван.
- Нет, это ты, я заметила зa тобой... ты стал последнее время такой странный...
- Какой‚- без вопроса в голосе ответил Валентин Валентинович.
- То пугающе молодой, то пугающе отсутствующий, то бесконечно и опять же пугающе ласковый. Такой, какой был давно в юности, нет—в сто, в тысячу раз ласковее и нежнее. Это неестественно... Это не должно быть так, ведь я вижу, что меня ты иногда почти не з a м е ч a е ш ь. Ты смотришь куда-то сквозь меня, будто видишь там что-то другое или кого-то... другую.
«Чушь»‚— хотелось сказать Валентинову, но он промолчал, чувствуя, что это будет ложью.
Жена, кажется, точно уловила и определила его состояние; точнее, если бы это попытался сделать он сам.
- Потом эти... три... необъяснимых случая… тогда со мной перед сном… с цветком... и теперь с Леночкой! Ты можешь мне что-то объяснить?
- Я не знаю... Ты, наверное, в чем-то права, но я сам ничего не знаю. Да, ты права, но я сам ничего не знаю, не знаю, что со мной происходит.
Жена встала и пошла в другую комнату. Ей было понятно, что ее Валентинов любит другую.
- Ты уйдешь к ней? - спросила она, не повышая голоса, но он услышал ее.
- Не знаю. Наверное, нет. Она не любит меня не чувствует всего э т о г о.
- Как же ты будешь жить со мной?
- Не знаю, я попытаюсь стать прежним.
- Каким прежним?
- Ну, каким был до этого… случая.
Жена вздохнула.
- Хорошо. Только оставь пока меня в покое.
Прошло несколько месяцев. Жизнь текла обычным потоком, слегка монотонно, без радостных всплесков. На работе Валентинов справлялся успешно, но не более... Дома… Дома установился странный гнетущий покой. Он боялся его и боялся вынырнуть из него. Он жил как все. Перевыполнял план, ходил с семьей в кино копал дачу, ремонтировал квартиру, смотрел телевизор ‚с одновременным просмотром газет. Иногда не воспринимая ни того, ни другого. Он не звонил Ей. Она не искала встречи с ним. Усилием воли Валентинов сумел как бы законсервировать, заглушить все то, что его наполняло последние два года. Лишь изредка, когда он, забывшись слышал телефонный звонок, что-внутри него и пальцы его нервно и беспокойно вздрагивали.
Странный сон приснился ему, он смотрел его с продолжением, несколько ночей, как телесериал.
Валентинову приснилось, что у Неё есть муж, с которым они в разводе из-за его дикой ревности. Однажды муж подкараулил Её, когда Она шла по улице с каким-то молодым человеком, затем старым ключом открыл дверь, проник к Ней в квартиру и стал Ее избивать жестоко и неумолимо. Так, что Валентинов в о с н е «проснулся» и хотел бежать к ней, но вспомнил, что не знает Ее адреса; и так пролежал остаток ночи с открытыми глазами, уже не понимая, во сне это или наяву.
В следующем «сне» сцена избиения повторилась, и тогда, находясь в своей квартире, «проснувшийся» во сне Валентинов подал Ей скалку, которую Она схватила левой рукой и в отчаянной попытке защититься ударила мужа по голове. Тот свалился на пол и затих… Потом был суд. куда Валентинова не пускали, хотя он кричал и доказывал, что он единственный свидетель, что он в с ё в и д е л… Но Валентинова никто нe слышал или нe хотел слышать…. Судмедэкспертиза дала заключение, что нa Её теле нет следов побоев, «А вы посмотрите Её душу! Ведь она вся израненная!» кричал Валентинов, но его слова никто нe слышал, да и нe было еще в судебной практике экспертиз о травмах дyши. Суд приговорил Её к восьми годам изоляции.
И тогда Валентинов рассказал все своей жене, умоляя её дать развод нa эти восемь лет... «А как потом?» — растерянно и понимающе спросила жена и погладила его по голове, отчего Валентинову стало больно вдвойне. «Потом я вернусь, если ты разрешишь… Я и сейчас бы продолжил... жить с тобой, чтобы дети ничего нe заметили. Но это выше моих сил, и это было бы н e ч e с т н о по отношению к в а м об е и м. Ведь нельзя иметь близость одновременно с двумя женщинами, которые тебе дороги», Валентинов остро ощущал юношескую привязанность к своей жене.
Потом Валентинов уговорил Её на заключение брака с ним. Сделать это было труднее, чем уговорить жену.
«Я сама, сама во всем виновата. Даже в том, что не дала тебе той любви. которую ты заслужил. Я сама буду нести свой крест»,—твердила Она, не отнимая своих безвольных холодных рук от его раскаленных ладоней. «Только нa этот срок, когда... ты одна»,—хотел привести Валентинов свой последний аргумент, но почувствовал, что этим только усугубит дело, «Хорошо, но пообещай мне, что ты уйдешь, как только тебе станет невыносимо или ты разлюбишь меня»‚— Она ни разу не сказала, что не любит или ненавидит Валентинова, она оставляла ему путь к отступлению... Какими мучительно-сладостными, горькими и счастливыми были сны, в которых он прожил эти восемь лет.
Первая близость на первом длительном свидании у них нe состоялась. Они не могли о с и л и т ь в с е б е всего того, что жило в них и привязывало к другим людям. Словно страшась того, что может произойти, они стояли, прижавшись спиной друг к другу и намертво сцепив кисти рук. Только в присутствии других они поворачивались лицом друг к другу...
…Два длительных и два коротких свидания в год. Шестнадцать длительных и шестнадцать краткосрочных… Шестнадцать праздников души и тела, во время которых казалось, что даже на стальных прутьях решеток расцветали ландыши и ромашки, а нa колючей проволоке вспыхивали розы невероятных цветов и оттенков. Шестнадцать мучительно-счастливых слияний и взаимопроникновений друг в друга каждой частицей тела, ума и души... Боже, как это было невыносимо прекрасно! И больше н и к о г о у него не было все эти восемь лет.
…Утром после таких снов он вставал разбитый, и торжественно-окрыленный, и возвышенный одновременно.
Потом сны прекратились и больше не возобновлялись. Больше Она вообще не снилась ему ни разу. А днем он старался отгонять от себя воспоминания о прежних редких встречах наяву и об этих чудных снах. Ему казалось, что он медленно, но уверенно забывает Её лицо, улыбку, Её ласковое прикосновение рук.
Стояла теплая, ласковая, тихая осень. В глубокой задумчивости Валентинов шел по тротуару, изредка наталкиваясь на встречных прохожих, прислушиваясь к шуршанию листьев под ногами. Странное состояние тоски и беспокойства овладели им. Тоски, разрывающей все его существо... Что-то толкнуло его к проезжей части улицы… Словно картину, выхваченную ярким лучом прожектора, а может, и в самом деле их осветили фары проходящих машин, Валентинов увидел совсем недалеко тяжело бегущих женщину и мужчину. Он узнал Её, хотя она не была на Неё похожа. Oн увидел всё сразу: плохо освещенную улицу, равнодушно пролетающие мимо машины, коренастую. переваливающуюся при медленном беге фигуру лохматого человека с каким-то длинным тускло отсвечивающим предметом в правой руке и то, что Oнa бежит уже из последних сил, что бежать Она совсем уже не может. Валентинов отчетливо увидел неестественную, уродующую Её полноту и успел отметить с горечью и болью, что в своем чреве Она несет не его плоть...
Валентинов уже бежал, когда увидел занесенную над Ее маленькой головой руку с блестящим металлическим предметом, Валентинов не услышал‚—скорее ощутил всем телом: кожей, губами, всем нутром своим уловил крик, неестественный, пронзительным и безысходный.
Так кричит волчица, так кричит Мать любого животного, когда отнимают жизнь у неё и y её детеныша. Валентинову казалось, что он бежал к Heй всю жизнь, целую вечность, что он никогда не добежит до них, что он страшно опоздал.
Он почти не дышал, когда подбежал к ним, и не видел ничего, кроме Её распростёртого на асфальте такого бесформенного и чужого тела. Только изгиб шеи был все тот же. Да той же была узкая, худенькая, бледная рука ее. Валентинов успел отметить, что хорошо то, что он не видит её измененного лица и еще то, что Она не видит его, не знает, что он видит Её такой… неаккуратной
— Ты... кто такой, защитник?—взъерошенный муж поднял руку для нового удара, но вдруг его пьяные, налитые ревностью н яростью таза столкнулись взглядом с Валентиновым взглядом, и было в нём столько боли и горечи, что муж бессильно опустил занесённый столовый нож в безвольно повисшей руке и зарыдал навзрыд пьяно, жалко и нелепо. Валентинов подошел к Ней, опустился на оба колена, аккуратно разорвал платье и вдруг все, что было в нём, всколыхнулось в одном всплеске чувств, мыслей, его внутренних сил, надежд и всепоглощающего желания помочь Ей. Его рука, изо всех сил прижатия им к ране, парила над нею, излучая странное прозрачное свечение. Потом Валентинов стал медленно опускаться возле Неё спокойный и счастливый. Подобно человеку, выполнившему огромную работу, человеку, свершившему всё, что он мог.
Валентинов уже не видел, как дико таращил муж отрезвевшие глаза на красноватый рубец от раны, как вдруг воровато оглянулся, вытер платком кровь с ножа и правой руки, затем что было сил бросил нож за забор, a окровавленный платок в кусты. Потом муж, не обращая внимания на лежащих, стал дрожащими руками собирать около бордюра песок, пыль и мусор и посыпать следы крови возле Неё.
Кровь, оставалась только возле раны на белой, Её любимой, вязаной кофточке.
Все произошло в считанные секунды, редкие поздние прохожие даже не обратили внимания на скоротечный уличный конфликт. Только ветеран войны, которому спешить было некуда и который знал, что такое смерть, остановил кого-то из прохожих и попросил быстрее вызвать «скорую».
Их прибыло сразу две. Из первой выскочил молодой врач-акушер и кинулся к женщине, которая стала приходить в себя и слабой рукой поправила юбку …
Из другой машины вылез Старый Доктор, наклонился над Валентиновым, пытаясь прощупать пульс и подготавливая руку для укола, затем приподнял от асфальта голову, приоткрыл веки и внимательно посмотрел на расширенные зрачки.
И вдруг Валентинов прошептал уже безжизненными губами:
— скажите Ей… доктор… прошу вас, скажите, что… любил Её.
Опыт подсказывал Старому Доктору, что здесь он уже бессилен.
Взглянув на рубец от раны, Старый Доктор с неизъяснимой грустью покачал головой.
При вскрытии у Валентинова не обнаружили повреждений, травм или каких-либо нарушении в организме.
Однако констатировать наступление смерти неизвестно от чего было по меньшей степени нелепо. и консилиум сделал запись: «…смерть наступила от острой сердечной недостаточности, вызванной стрессовым состоянием». Они и сами не предполагали, насколько близки были к истине. Только Старый Доктор с горькой и мудрой улыбкой грустно покачал головой.
Когда родственники забирали тело Валентинова, Старый Доктор подошел к его жене, взял ее за руку и произнес тихо, но внятно:
— Последнее, что он сказал… Он просил передать, что любил вас.
Старый Доктор был добрым человеком.