Славик
Славик оттолкнулся ногами, чтобы зацепиться за последний ящик, и вся конструкция зашаталась, норовя рухнуть.
– Зайка, осторожнее! – выкрикнула мама.
Мальчик бросил вниз хмурый взгляд и ловко втянул себя на вершину ящика. Он немедленно угодил головой в паутину, но стоически стряхнул её с себя. Это всего лишь дома пауков, которые давным-давно умерли. Обрывки белых нитей вальяжно поплыли вниз, вспыхивая золотом в лучах солнца. Один клочок приземлился совсем близко от Эрики, и та взвизгнула, отскочив к стоявшему на полу перевёрнутому вверх дном ведру.
– Трусиха! Ты опять встала слишком близко к ведру! Отойди! – крикнул мальчик своей младшей сестре.
Та огляделась и поняла, что стоит слегка за чертой, нарисованной мелом вокруг ведра.
– Прости. – сказала Эрика тихо и вышла из круга. Было не понятно, извиняется ли она перед братом за нарушение правил, или перед матерью, что отходит.
– Ничего, доча. Всё в порядке. – ответило ведро гулким, но всё ещё узнаваемым голосом матери. Две тёмные угловатые дыры всё так же оставались направлены в сторону величественной пирамиды из ящиков, на которую забрался Славик.
Сверху пирамиды было видно каждый угол чердака, каждый предмет: раскрытые коробки с ёлочными игрушками, дряхлую тумбочку, огородное чучело без головы, сломанную радиолу, какие-то тряпки, кривые и разбухшие вещи, что перенесли сюда ещё год назад после потопа в подвале. И ничего по-настоящему полезного. От всего этого хлама чердак казался маленьким и жалким. Славику не хотелось думать, что эта пыльная деревянная коробка теперь представляет собой весь их мир. Мир, в котором почти не осталось неисследованных мест, куда можно было бы сбежать. Он отвернулся к маленькому окошку, к которому его так долго не пускала мать.
"Там не на что смотреть. Тебя никто не услышит" – говорила она.
Славик выглянул в окно. Снаружи был чудесный летний день. Ни облачка на голубом небе. Это значит никакого дождя, и о планах набрать хоть немного воды можно забыть. Окошко оказалось довольно высоко, и увидеть, не разбивая стекла, что делается возле входа в дом было невозможно. Но Славик отчётливо слышал какое-то грузное брожение где-то совсем близко – словно тяжелый мешок то тащат по мокрой траве, то протискивают через густые кусты.
Зато соседний двор был как на ладони – с фанерным домиком и бочкообразной "мобильной" баней. Посреди двора стоял их престарелый сосед и поливал огород. Голое по пояс тело мужчины выглядело измождённым, а кожа была болезненно красной от многочисленных солнечных ожогов. Одной рукой сосед держал ярко-зелёный шланг, поливая мессиво из гнилых саженцев и земли. Одну из погружённых в эту грязь ног крепко держала широкая и тонкая ладонь, ощетинившаяся пальцами, как яблоко червями. Её запястье уходило глубоко в землю.
Свободную руку мужчина вскинул в приветственном жесте и посмотрел прямо на Славика. Его распухшие от ожогов губы двигались. И хотя мальчик не слышал голоса, ему казалось, что он может разобрать слова по движению губ:
"Ну... что... там..." – казалось повторял сосед снова и снова, как в нелепой пантомиме.
– Ну что там? – спросила мама, и Славик вздрогнул от звука её голоса.
– Ничего. Там никого нет – ответил он.
– Я же говорила. Я бы никогда не стала вам врать.
"Стала... вам... врать..." – повторил сосед, и его слепые глаза заблестели от влаги.
Мальчик отвернулся от окна и стал осматривать ящик, на котором стоял, в поисках хоть чего-то полезного. Вся пирамида продолжала раскачиваться от каждого движения. Мелькнула мысль оттолкнуться от стены и сбросить всю эту махину прямо на ведро. Может это их и не спасёт, но хотя бы... хотя бы... Но он знал, что этого не сделает. А что, если Эрика бросится защищать ведро? А если пол провалится, и они все вместе рухнут туда, где больше никого нет? Доски такие старые и скрипучие, мама же как-то пробила их в тот день... В тот день, когда тётя Лида затолкала их на чердак. И сколько бы он не называл её ведром, это всё ещё была его мать.
Что-то привлекло его внимание, какой-то предмет. Славик склонился в щель между стеной и ящиками. Пришлось лечь на живот, чтобы дотянутся и схватить предмет обеими руками. Он потянул изо всех сил, чуть не обрушив всю конструкцию – теперь уже по неосторожности.
– Зайка, что ты там делаешь? Выбирайся оттуда!
Облегчённо выдохнув, Славик поставил рядом с собой очень знакомую картонную коробку с зелёной полосой. Он поспешно оторвал верхний лист и достал на свет совершенно нетронутую металлическую банку.
– Вау-вау-вау! Персики! Обожаю персики! – Эрика запрыгала на месте так, что заскрипели доски.
– Да, тут ещё пять таких банок – сказал Славик, и сам удивился тому, что улыбается.
– Так много? Да этого нам хватит... нам хватит... на целый год! – последнее девочка выкрикнула и запрыгала ещё выше.
– Доча тише, тише. Не надо так прыгать! – ведро задрожало и повернулось отверстиями к девочке.
– Рика, перестань! – крикнул Славик, предчувствуя беду, и попытался спуститься. Ящики раскачались ещё больше, и мальчик едва не упал. Чтобы не полететь вниз, он схватился за края, выпустив банку. Та приземлилась боком на ярус ниже и покатилась, лениво переваливаясь через очередной край и снова падая, как по разноразмерным ступенькам. Все на чердаке заворожено следили за её движением, пока банка не приземлилась на пол и остановилась, наткнувшись на перевёрнутое ведро.
В наступившей тишине отчётливо слышалось, как один край ведра скребёт по доске, пока другой задирается вверх. Пол под ведром был мокрый, и тонкая струйка прозрачной жидкости немедленно устремилась к ближайшей щели. Худой и мучнисто-белый палец медленно выполз из-под ведра и щелчком оттолкнул банку в сторону. Затем он снова спрятался в густую тень, и ведро опустилось на место.
– Я очень горжусь тобой, Зайка – сказало ведро ободряющим голосом – Вам этого хватит, пока не придёт помощь.
Славик молча кивнул и стал аккуратно спускать оставшиеся банки.
Сегодня вечером он начертит новый круг – больше прежнего.
Персиков им хватит почти на неделю.
Банки, уже совсем не с персиками, он будет бросать в соседа, пока будут силы.
К тому времени, как пойдёт первый дождь, они разучатся считать дни.
Эрика
У мамы рак.
И нет, это не значит, что она прячет рака за пазухой, как котёнка. Или что рака будут готовить на ужин. Бывают и другие значения для этой фразы. Когда у слов есть много значений, взрослые называют это игрой. У взрослых в основном не очень весёлые игры, но Эрика всегда с готовностью принимает их правила.
Почему мама теперь не ходит на работу? У мамы рак.
Почему мама так часто отдыхает? У мамы рак.
Почему тётя Лида приехала и живёт теперь с нами? Глупенькие, вам же сказано – у мамы рак!
В это простое и короткое объяснение укладываются все те странные вещи, что теперь происходят. Хоть рак и не за пазухой, но он и правда прячется... где-то внутри мамы. И как многие дети в садишной группе Эрики, он не может сидеть там смирно, как того требуют правила пряток, и периодически его становится видно. По выпавшим волосам и побелевшей коже, по красным глазам и дрожи в голосе. Если мама не находит слов, значит их украл рак. Иногда его голос слышно за голосом мамы, когда она теряет терпение или плачет.
Потому когда однажды утром Эрика увидела в конце коридора мамину руку, она не испугалась. Да, это странно. Но можно понять – ведь у мамы рак.
Поверх первой проползла вторая рука, таща за собой обвисшую как тесто складку кожи. Эрика уже привыкла видеть что-то похожее, когда мама забывала прикрыться. Кожи у мамы одновременно много, и она ужасно худая, как выброшенная в мусорку куриная шкурка.
И только когда из-за угла показалась третья рука, в голове девочки проскользнула мысль, что может быть... может быть раку наконец надоело прятаться.
– Мамочка? – спросила Эрика и сделала неуверенный шаг вперёд к извивающимся рукам.
Кто-то схватил девочку с такой силой, что ей не хватило воздуха для крика. Мир вокруг затрясся и побежал прочь, унося с собой мамины руки, которых становилось всё больше.
– Лида-а-а-а! Верни моих детей! – кричал рак, словно бы отовсюду, и за его голосом не слышалось мамы.
Тётя Лида держала Эрику так крепко, что было не вздохнуть. Славика она тащила, забросив на второе плечо. Эрика никогда не думала, что тётя способна поднять их обоих, да ещё и бежать при этом. А бежала она так, словно больше ничего в этой жизни не осталось, кроме отчаянного побега.
В первые мгновения чердак показался чёрным как подвал, и в испуге Эрика попыталась упереться в край проёма. Но Славик толкнул её в спину и залез следом. Крышка люка захлопнулась раньше, чем тётя успела договорить:
– Спрячьтесь! Я вернусь за вами!
Со временем на чердаке стало светлее, но тётю Лиду Эрика больше не видела. Казалось, они сидели наверху целую вечность – не двигаясь, почти не дыша. Каждый раз, когда Эрика пыталась задать вопрос, Славик до кислой боли зажимал ей рот. Раньше она не знала, что его глаза могут быть такими большими и такими серыми.
Вопреки обещанию, за ними пришла не тётя, а мама. Её странная, грустная голова проломила доски и застряла, больше не пытаясь двигаться. Мамины глаза были такого же цвета, как у Славика, и почти такими же испуганными. Первые сказанные ею слова походили на сдавленное сипение – обломки досок давили ей на горло, тонкие щепки глубоко застряли под полупрозрачной, обескровленной кожей.
– Славик, Зайка, найди чем меня накрыть. Поскорее...
Славик не только накрыл маму ведром, но и запретил подходить к нему близко, отчертив большой круг мелком. Мама не была против. Она стала на удивление спокойной и рассудительной. Когда она говорила, слышался только её голос. Она рассказывала какие вещи где находятся, советовала как поступать с немногими запасами, что нашлись на чердаке, поддерживала и ободряла.
Единственное, что она категорически запрещала делать – это спускаться вниз. Ни через люк, ни через окно – как бы плохо не стало, как бы скучно не было, как бы стыдно не было ходить в туалет в банку... Спускаться вниз нельзя. Славик принял это требование без объяснений, словно он понимал гораздо больше. Что тоже естественно – он старший брат, ему положено почти понимать взрослых.
По ночам Эрике казалось, что она слышит, как мама снизу трогает потолок своими руками, как шепчет в полусне, как выстукивает, выцарапывает сотнями ногтей одно лишь "Простите меня. Простите меня. Простите." Эрика понимала, за что извиняется мама. Рак должен был убить её. И это тоже своего рода игра, в которую играют все взрослые. Кто умрёт последним. И, по какой-то дурацкой случайности, мама больше не может проиграть. Наверное, очень обидно выигрывать в такую игру, где некому будет поздравить тебя с победой.
Ведро
Когда она спросила, чем они будут заниматься вместе, дети ей не поверили. Она так редко проводила с ними время, что они уже перестали надеяться. Сделать пугало попросила Эрика – птицы портили те немногие растения, что они успели посадить, пока работа не сожрала всё свободное время.
Палок и старой одежды в доме было полно. Голову же решили сделать из ведра, в котором уже имелась одна рваная дырка. Как оказалось, сделать вторую такую же очень непросто. Не смотря на все предосторожности, она всё же раскроила себе ладонь. Нужно было видеть взгляды коллег, когда на каждое совещание и каждую встречу с клиентами она приходила с перебинтованной рукой.
Она хотела быть с детьми. Хотела больше, чем сходить и провериться, почему рана так долго не заживает. Но ни на то, ни на другое у неё не было времени. Она потеряла сознание на очередном совещании, а очнулась уже в больнице. Когда ей сказали, что времени у неё осталось еще меньше, чем раньше, она не плакала. Тогда у неё ещё были силы и воля.
Её выписали под присмотр сестры. Лида говорила, что в этом есть свои плюсы. Можно больше времени проводить с детьми, пока идёт выздоровление. И то и другое оказалось ложью. Она только и могла, что сидеть у окна и смотреть, как злобные птицы правят бал на её бесплодной земле. Никому уже не было дела до пугала, даже детям. Будь её воля, она бы встала посреди участка и сама отгоняла проклятых тварей, не давая им садится. Пока они не свалились бы от усталости. Но единственный, кто теперь валился от усталости – это она. И, может быть, Лида, которая безропотно тащила на себе всю их семью. Раньше казалось, что Лида не может поднять даже себя. Это, как и многое другое, оказалось заблуждением.
В ночь, когда её стало много, она думала о том, чего действительно хотела в жизни. О том, как мечтала быть с детьми, но почему-то всегда находила повод не делать этого. Сначала нужно сделать это, а потом другое. Нужно подготовить, нужно обеспечить, нужно позаботиться. И ей никогда не приходило в голову, что нужно быть матерью. А именно этого она не умела и стыдилась, как смертельного недостатка.
Оказалось, что в жизни есть гораздо более смертельные вещи.
В ночь, когда её стало много, ей снились птицы. Она смотрела на них тысячью глаз и отгоняла десятью тысячами рук. Она защищала не себя, не свою землю, не своё больное тело. Она защищала своих детей, которых спрятала где-то в глубине себя, там где твёрдые и холодные клювы никогда не найдут. Душой и телом она вернулась к тому моменту, когда действительно могла считаться полноценной матерью – пока дети ещё были в её утробе.
Она проснулась счастливой, в предвкушении воссоединения. Теперь её действительно было много. Она могла быть одновременно везде. Даже в самых страшных мечтах, она не представляла такого буквального исхода. Её обезумевшее тело устремилось сразу во все стороны, и ей понадобилась вся её воля, чтобы остановиться. Чтобы вспомнить – она снова делает что-то не так. Она видела это в грустных, испуганных глазах Славика. Слышала в мыслях Лиды, чьи страх и негодование так и не смогли до конца раствориться, как это сделало её тело.
Когда-то воля позволяла ей идти вперёд. Та же воля теперь не давала ей сделать последний шаг. Хотя бы так, хотя бы в оставшиеся несколько дней, она была вместе со своими детьми и наставляла их в новом ужасающем мире, который тоже стремительно становился ею. Раньше она избегала быть с детьми, теперь собственное тело лишило её возможности побега.
Со временем у Славика и Эрики стало намного больше матерей. Две, пять, десять... Им стало так тесно и одиноко внизу, что когда они прижимали свои лица к потолку и шептали о любви и прощении, их губы рвались в клочья, а зубы царапали окровавленные доски. Все они тоже хотели быть с её детьми... со своими детьми.
Дети. Они были ещё живы, когда ни воля, ни доски уже не могли сдерживать напор материнских объятий. Их измождённые голодом и жаждой тела ещё продолжали дышать, когда нежные и крепкие руки закрыли каждое окно, каждую щель, каждое незаметное отверстие. Когда пол задрожал и выплюнул последние гвозди, смазанные её кровью, тела Славика и Эрики ещё были способны чувствовать материнское тепло, обволакивающее весь мир словно утроба. Но кричать они уже не могли, да и не стали бы. Даже в этом возрасте они понимали, что их время пришло... как приходит мама после долгого рабочего дня, чтобы успеть уложить спать.
Кошмар закончился не пробуждением, но гораздо, гораздо более крепким сном.
Забвение, как долгожданный праздник, они встречали подобно настоящей семье – все вместе.