Август в тысяча девятьсот двадцать третьем году выдался паршивый, почти весь месяц было дождливо и пасмурно. Зато в сентябре природа, словно стремясь оправдаться, щедро добавила солнечных дней. Казалось, вернулось лето, но холодные вечера и желтеющие листья берёз и лип напоминали, что на дворе всё-таки осень.

День клонился к закату.

Пронёсся порыв зябкого ветра, и люди, стоявшие в очереди в общественную баню, что на улице Гармонной, недовольно заворчали. Причиной для недовольства был не только ветер: уже поздно, а очередь шла медленно. Все ли успеют до закрытия?

Двери бани распахнулись, и из них вышла толпа раскрасневшихся мужиков. Следом высунулся банщик, окинул взглядом очередь и крикнул:

— Заходи, кто на помывку! И скажите, чтобы больше не занимали, если кто ещё придёт!

Все стали продвигаться вперёд. Банщик отсчитал нужное количество людей и снова закрыл двери. Остальные разочарованно вздохнули и снова принялись ждать.

Народ в очереди собрался разный: рабочие с патронного завода, расположенного неподалёку, мелкие конторщики, грузчики с овощного склада и просто прохожие, решившие зайти в баню.

…Надо сказать, что та баня на Гармонной улице была довольно известна среди жителей Тулы. Одноэтажное здание из красного кирпича и с красивыми окнами-арками построил купец Пузанчиков ещё в начале века. В бане было два отделения: общее — для простого люда, и дворянские “номера”, где мылись и отдыхали благородные господа.

Всё здесь было устроено разумно и удобно, и горожанам баня полюбилась. Здесь всегда были посетители.

Баня сменила нескольких хозяев, после Октябрьской революции её национализировали, и она продолжила работу. Разве что дворянские номера частью закрыли, частью переделали.

…Ближе к концу очереди стояли два приятеля. Обоим было лет по тридцать. Один, блондин, был более худой и высокий. Он зарос неопрятной клочковатой бородой до самых глаз; эти глаза всё время беспокойно бегали и смотрели вокруг хитро и оценивающе — нельзя ли что-нибудь приспособить себе на выгоду?

Второй приятель, темноволосый, был на целую голову ниже, но зато шире в боках и плечах и весь какой-то квадратный. Одет он был в старую рубаху, полинялую настолько, что нельзя было определить её изначальный цвет.

— Егор, а ведь не успеем сегодня. - сказал он, повернувшись к другу. - Народищу вон сколько! Может, ну всё в пень? Устал стоять с веником под мышкой.

— Нууу, - возразил бородатый Егор, - без расписки из бани пайку не выдадут. Потап, неделя чистоты ведь, забыл?

— Да я уж со счёту сбился! То неделя грамоты у них, то трезвости, то ещё какое лихо… Теперь вот неделю чистоты выдумали! Силком в баню волокут и одёжу заставляют в прожарку сдавать, мол, от вшей. Делать мне больше нечего, рубахи менять так часто! Слава богу, в этой недели три хожу, и ничего не делается. Уж больно круто зажимать стали с чистотой!

— Да уж. - согласился Егор. - В прошлую среду заставляли лестницы и дворы выгребать. Теперь с вот мытьём всех гоняют. У нас в квартире, может, и ванна есть. А в баню явишься, или портки сопрут, или ещё больше вшей нацепляешь!

— Большевики говорят, что от вшей тиф делается, - раздражённо сказал Потап. - Да врут поди, шельмы!

— Нет, зачем им врать-то? Они с заразой борются. А с чистотой мало, мало народишко гоняют! Вас не трогай, так по самые уши мхом зарастёте, - язвительно усмехнулся человек с лихими кавалерийскими усами и военной выправкой.

Егор с Потапом переглянулись между собой, потом с опаской посмотрели на усатого и промолчали. А тот продолжил:

— Строже надо, строже. А то цацкаются тут, объясняют… Вот, даже рисуют специально! А вы всё туда же — врут да врут.

Все посмотрели на агитплакаты, висящие у дверей бани. На одном плакате улыбающийся пожилой крестьянин полоскал руки в тазу. Поверх головы крестьянина было крупно написано: “Воды не бойся, ежедневно мойся!”.

Героем другого плаката был человеческий скелет. Одной рукой он обнимал мерзкого вида тварь, в которой угадывалась вошь, а другой рукой держал ржавую косу. На весь плакат шла надпись: “Смерть и вошь — друзья-приятели! Уничтожайте насекомых, разносящих заразу”.

— Непохоже, - буркнул Потап, - вошь мелкая. Придумают тоже — тиф! Почитай, всю жизнь с этой вшой, и ничего. Эй, бабка, ты куда?

Последняя фраза предназначалась старухе в сером платке, которая тихонько пристроилась в конец очереди.

— Куда все, туда и я. А что дают-то?

Очередь разразилась хохотом, со всех сторон посыпались шуточки.

— А бабка-то не промах! В баню да в мужской день!

— Пойдём с нами, юность вспомнишь!

— Правильно, бабуся, где ещё напоследок на молодых и красивых парней поглазеешь!

Старуха замахнулась клюкой и беззлобно заругалась:

— Охальники! Ишь, ржут как жеребцы.

Поворчав для порядка на наглую молодёжь, потерявшую всякий стыд, старуха пошла дальше по своим делам.

А двери бани наконец распахнулись, выпустили помывшихся счастливчиков, и банщик крикнул:

— Заходи все, кто есть!

Люди заторопились, стали напирать вперёд, и около входа получилась небольшая давка. Начались споры и ругань, но так или иначе, все вошли.

Внутри людей встречал банный служащий. У него можно было купить мочалку и веник, если вдруг кто с собой не принёс. Ещё служащий выдавал осьмушку мыла каждому посетителю и спрашивал имя, род занятий и место жительства и записывал всё в большую тетрадь. Только после этого пропускали в раздевалку.

— В баню идёшь супротив воли, так ещё и бока намяли на входе! - пожаловался приятелю Потап.

— Терпи уж. Ты притворись только, что моешься. Поплескайся для виду, и всё. Сам так делаю. - шепнул ему на ухо Егор.

— А кто сегодня банщик?

— Кажись, Семён.

— Уууу...

Банщик Семён Подкорытов был местной знаменитостью. В бане на Гармонной он работал с самого открытия. Менялись хозяева бани, менялась страна вокруг, а Семён неизменно оставался на месте.

Маленького роста, худощавый и седой, на первый взгляд он казался тщедушным и слабым. Но впечатление было обманчиво: банщик был скор на расправу и обладал большой физической силой. Это на своей шкуре испытали те, кто буянил в бане или покушался на чужое имущество.

Не всякий диктатор сумеет устроить такой железный порядок, как Семён в своей бане. Босоногий старик в кожаном фартуке непостижимым образом успевал везде. Вот смотришь — нет его рядом. Но едва кто-нибудь схватит чужую вещь, станет ломать деревянную шайку или задирать соседа — Семён тут как тут. Банщик строго отчитывал хулигана, а если не помогало, отвешивал затрещин или выкидывал на улицу. Даже благородные господа, ходившие в банные номера не столько мыться, сколько кутить, побаивались Семёна и при нём вели себя сдержанно.

После революции Семён ничуть не изменил своих привычек, и посетители бани на Гармонной знали: всё здесь будет прилично. Правда, и вести себя придётся соответственно.

Тем временем Потап с Егором оказались наконец в общей раздевалке. Все галдели, бегали туда-сюда и пытались найти местечко на длинной деревянной скамье. Вошёл банщик Семён и крикнул зычным голосом:

— Товарищи! Сдаём вещи в прожарку! Исподнее тоже. Пока моетесь, вещи на горячих камнях прокалим, никакая вошь не уйдёт!

Помощники банщика, державшие большие деревянные лохани, пошли между рядами скамеек. Люди раздевались и кидали в лохань свою одежду. Потап, грустно вздохнув, стянул с себя любимую рубаху и бросил её в общую кучу.

Когда помощники собрали вещи и унесли, Семён зорким взглядом окинул толпу голых мужиков и распахнул двери в следующее помещение:

— Заходи!

В мыльне было влажно и жарко. У входа лежали стопки вложенных друг в друга деревянных шаек и ковшиков. Дальше в помещении стояли такие же длинные скамьи, как в раздевалке. А за ними, в дальней стене, была дверь в парилку. Туда-сюда ходили желающие попариться, и каждый раз, когда открывалась дверь, из неё вырывались клубы пара.

Люди брали шайку, ковшик и шли набирать холодную и горячую воду, а потом пристраивались со всем своим добром на скамью и мылись.

Потап и Егор расположились в углу. Егор шумно плескался, громко отфыркивался и размашисто возил руками по мыльной голове и бороде. Особенно он старался, если где-то рядом проходил банщик. Однако внимательный глаз заметил бы, что вода в шайке почти не убывает, на теле Егора почти нет мыльной пены, а само мыло едва намокло.

— Домой унесу, пускай жена к делу приспособит, - тихонько сказал Егор, заметив, как приятель смотрит то на него, то на мыло.

Егор, заметив какого-то знакомого, поздоровался, завёл с ним разговор, и оба ушли в парилку. А мрачный Потап сидел на лавке и жалел разнесчастного себя.

Проклятая баня!.. Если бы не она, давно уже сидел бы в любимой пивной, сдувал с кружки пену и закусывал солёными крендельками. А пришлось долго стоять в очереди на ветру, толкаться локтями, да ещё и мыться, когда этого совсем не хочется! Эх, если бы не расписка из бани, чтоб дали паёк!..

Внутри Потапа поднимались, росли и подступали к самому горлу раздражение и глухая злоба на всё вокруг. Он злился на хитрого Егора, на расхаживающих туда-сюда голых мужиков с вениками, на банщика, на соседей по квартире, на ехидную повариху Зинку, на заводское начальство и на большевиков, выдумывающих всякие каверзы вроде недель чистоты и недель трезвости… Будто сговорились все!

Потап вздохнул. Ну что за жизнь такая пошла дурацкая! Только вроде простой человек вздохнул свободно, а опять привязались, никак не дают жить спокойно!

— А ты чего не моешься? - спросил тот самый военный с лихими усами.

— Да ну ж... - махнул рукой Потап, вкладывая в этот жест все обуревающие его чувства.

— А ты под душ сходи. Там удобнее. Вон, гляди туда: видишь, ручки металлические в стене?

— Вижу.

— Поворачиваешь ручку, и на тебя вода льётся сверху. Покрути их там, чтобы горячую воду сделать. Крути, не дёргай. Недавно здесь душ установили. Иди, хорошая вещь!

Потап нехотя встал и пошёл к дальней стене. Она была разделена вертикальными перегородками, и в каждом отделении из стены торчали две блестящие ручки. Потап поднял голову и увидел над собой решётку, с которой срывались редкие капли.

“Оттуда, значит, вода льётся”, - подумал он и дёрнул на себя обе металлические ручки. Вверху что-то зашумело, заклокотало, но ничего не произошло. Потап взялся за левую ручку обеими ладонями и потянул как следует.

— Ты что творишь, вымесок тупорогий?! Зачем дёргаешь? - раздался за спиной голос банщика Семёна.

Потап испуганно вздрогнул и обернулся. Банщик стоял совсем рядом, уперев руки в бока. Седые волосы и борода Семёна курчавились от влаги, к голым рукам и ногам прилипли берёзовые листья с веников. Тёмные глаза грозно смотрели на возмутителя спокойствия.

Смущённый Потап забормотал в ответ:

— Что-то не льётся, я тяну, а оно никак!..

— Ежели каждый будет со всей дури дёргать, конечно, не польётся. Дурачьё! Силы много, а ума мало. Хватают всё, переломают своими лапищами, потом удивляются. Вот скажи ты мне, баламошка, почему не спросил сперва, как надо-то? Нешто я б не показал, как правильно!

— Сказано ж было: поворачивай ручку. Покрути, а не тяни, - вполголоса проворчал усатый военный с лавки.

— Дак я… - пробурчал пристыженный Потап.

— Что ты? Думаешь, я не видел, как ты на лавке сидишь, ворон считаешь? Вшей своих бережёшь? В бане мыться надо, а не дурью маяться! Вот, гляди. Тут крутишь — холодно, а тут — горячо. Вот и делай, как тебе надобно.

Банщик повернул левую рукоятку, затем правую. Вверху снова заклокотало, и множество мелких струек воды хлынуло прямо на голову Потапа. От неожиданности он отскочил в сторону и больно ударился плечом о перегородку.

Банщик ехидно захихикал. Мужики рядом, наблюдавшие всю сцену, тоже засмеялись.Ошалевший Потап шарахнулся прочь от зловредного душа. Давно он не оказывался в таком глупом положении!

Обида и гнев ударили в голову. Лицо Потапа из красного стало пунцовым, глаза налились кровью. Злоба распирала его изнутри и требовала драки. Тяжело пыхтя, он двинулся на военного, который вытирался на лавке.

— Это ты, сволочь усатая, подстроил!

Военный увернулся от летящего в голову кулака и плеснул Потапу в лицо мыльной воды из шайки. Ослепший Потап зарычал, как раненый медведь, и бросился к противнику наугад.

Но вдруг чьи-то руки схватили Потапа за плечи и поволокли назад. В этих руках была удивительная сила: здоровый и молодой мужик не мог, как ни старался, ни затормозить, ни вырваться из железной хватки. И даже повернуть голову, чтобы увидеть, кто его тащит, Потап не мог. Оставалось только ругаться.

Неведомый силач уволок Потапа за угол, в закуток мыльни, где стояли бочки, и высоко поднял его, как хозяин поднимает за шкирку нашкодившего щенка. Потап, чувствуя, что узорчатый банный пол уходит из-под ног, завопил в голос от страха.

Та же неведомая сила понесла его в сторону и… посадила задом прямо в горловину бочки! Мокрое тело заскользило вниз, но остановилось и застряло, закупорив бочку. Теперь из неё торчали только руки, ноги и плечи с головой. Ни схватиться, ни упереться, чтобы вылезти, самое неловкое и беспомощное положение! И только теперь неведомый силач отпустил Потапа.

Ошеломлённый мужчина хватал ртом воздух, пучил глаза, как вытащенная из воды рыба, и даже не пытался выбраться.

— Как же так? - просипел наконец Потап.

— А нечего было буянить. - раздался сзади голос.

И вперёд вышел… банщик Семён! Сейчас он никому не показался бы тщедушным стариком. Семён стал выше ростом, борода и волосы стояли дыбом, как наэлектризованные, а руки удлинились. Крючковатые пальцы заканчивались большими изогнутыми когтями, как у хищной птицы. Когти поблескивали холодным металлическим блеском.

Глаза же светились огнём. И это не было фигурой речи: глаза банщика будто залило яркое пламя костра. Два пылающих провала глазниц, в которых нет ни зрачка, ни радужки.

— ААААА! Сгинь, нечистый!! Помогите!!! - завопил Потап.

— Тихо ты! - скривился Семён. - Не ори, а то кожу сдеру!

Потап умолк и только во все глаза глядел на Семёна. Точнее, на того, кем он стал. Не было никаких сомнений, что это существо легко могло выполнить свою угрозу.

— Ты зачем драку в бане затеял? Я этого не люблю. Порядок должен быть и приличие! А ты не мылся даже, место только зря занимал, мыслями тяжёлыми да злобой баню засорял. Нехорошо так. Раз уж пришёл, то мойся, и чтобы всё честь по чести было. Понял?

Потап согласно кивнул. А Семён продолжил наставления:

— Чистота, братец, это хорошо. Так что не ленись, ходи мыться и париться. Баня — место особенное. Здесь от хвори душевной и телесной избавиться можно. Так и ты к бане со всем уважением должон относиться. А не будешь себя вести прилично, так вот и получишь… Уяснил? Чего молчишь, тебя спрашиваю!

—Уяснил. - сказал Потап. - Я всё понял! Батюшка, прости дурака.

— Ну ладно уж.

И… одной рукой банщик поднял здоровенную бочку, будто это была всего лишь чашка, наклонил и другой рукой хлопнул по дну. Потапа выбило из бочки, он пролетел вперёд и распластался ничком на полу.

Пару мгновений Потап лежал, зажмурившись, и ждал, что это жуткое существо снова схватит его. Но ничего не происходило.

Кое-как Потап поднялся. Всё тело дрожало, а колени, казалось, вот-вот подломятся. Но всё же, оказавшись на ногах, в привычном положении, Потап сразу почувствовал себя увереннее. Он отошёл подальше, а потом осмелился оглянуться.

Банщик стоял, опустив длинные когтистые руки, и спокойно наблюдал за мужчиной. Глаза его так же горели огнём. Потап неловко поклонился ему, а потом решился спросить:

— А ты кто?

— Кто надо. Хозяин бани, - усмехнулся Семён.

“Ишь ты, хозяин! Нашёлся барин. Всему на свете теперь простой народ хозяин, а ты сюда просто на работы поставлен”, - подумал Потап, но вслух, конечно, ничего не сказал.

— Ну, чего стоишь, зенки пялишь? Иди уже.

Потапа не пришлось просить дважды. Он ринулся прочь из мыльни и, даже не обтеревшись, наскоро оделся, выскочил на улицу и быстрым шагом двинулся к дому. Даже любимую рубаху и прочую одежду из прожарки не забрал, и про приятеля забыл. А вышедший из парилки Егор долго искал его по всей бане.

***

Через несколько дней директор бани на Гармонной сидел в своём кабинете и разбирал бумаги. Под кабинет переделали один из дворянских “номеров”, и теперь вместо статуй нимф и вакханок и мягких диванов всё пространство занимали шкафы, полки, стулья и письменный стол. А фривольные картины с сюжетами из греческой мифологии заменили транспаранты с лозунгами и агитационные плакаты.

В одну бумагу директор вчитывался особенно внимательно, улыбаясь и хмыкая. А потом, дочитав до конца, он выглянул в коридор и попросил какого-то служащего, что шёл мимо, позвать сюда банщика Подкорытова.

Через пятнадцать минут дверь приоткрылась, и внутрь заглянул Семён.

— Звали, Виталий Иванович?

— Звал. Проходите, товарищ, садитесь. Дело есть.

Семён зашёл, сел на краешек стула и стал комкать в руках край рубахи. В директорском кабинете, вне привычных парилки и мыльни, банщик ощущал себя весьма неловко.

А директор многозначительно дымил папиросой и молчал. Докурив, он выудил из кучи бумаг на столе один лист и начал разговор:

— Семён Ксаверьевич, вы же работаете очень давно, так ведь?

— Так. Почитай, столько, сколько баня тут стоит.

— Вооот. Банщик вы хороший, я бы даже сказал — отличный. Дело своё знаете, дисциплину блюдёте. Да и люди хвалят, говорят, у Семёна в бане всегда натоплено и чисто.

— Стараюсь-с.

— Вы это старорежимное “сссс” оставьте, пожалуйста. Не те времена, дорогой товарищ.

— Простите, случайно.

— Ничего-ничего. Так о чём это я? А, вот! Банщик вы отличный, однако вот жалуются на вас. Некий… - директор сверился с бумагой - Потап Фёдорович Гончаров пишет, что вы его хватали за плечи, обзывали обидно, а потом посадили в грязную бочку. И даже грозились содрать с него, Потапа, кожу. Было такое?

Семён тяжело вздохнул. Виталий Иванович, приподняв бровь, внимательно смотрел на него и ждал.

— Ну было. - с неохотой признался банщик.

— Семён!.. Ну я же тебя просил! Много раз просил — вежливей надо, аккуратнее! А ты что? Вот зачем человека обзывал?

— А за дело! Пришёл, не мылся даже, а пайку получит. Да ещё и душ ломал, аки медведь — молодую малину, не зря этого болвана Потапом зовут! Он и драку прямо в мыльной затеял, ни за что на мужика бросился. Об этом он не написал?

— Подожди, Семён, не кипятись. Я знаю, что ты — человек серьёзный и хулиганства в бане не переносишь. Но всё-таки надо было вежливо сказать, мол, товарищ, успокойся, неправильно делаешь. А если он не угомонился, то милицию зови. А вот это всё, - директор постучал согнутым пальцем по столу, - самоуправство! Нельзя так, Семён Ксаверьевич. Мы строим новое общество, и старыми методами действовать не надо. Да уж не в первый раз тебе всё это разъясняю.

Банщик только покаянно развёл руками.

— Ну вот такой я, Виталий Иванович, хоть режьте. Не терплю беспорядка в бане никакого. Не умею по-другому.

— Ну и что прикажешь с тобой таким делать?

— Да что хотите. Вы — начальник, вам и решать.

— В Сибирь отправлю! - шутливо погрозил пальцем директор.

— Дак и там люди живут, и бани есть. - улыбнулся Семён.

Какое-то время оба молчали, разглядывая нарисованных на плакате людей, которые мылись и стирали в корыте одежду. Потом заговорил директор:

— Семён, отнесись серьёзно. Ты, конечно, давний заслуженный работник, и я верю, что этот Потап вправду хулиганил, но всё же это не дело. Будь аккуратней и вежливей. А то знаешь, и выговор, и могут места лишить… А не хотелось бы. Бане на Гармонной без тебя никак. Ну, договорились?

— Хорошо, Виталий Иванович. Я постараюсь изо всех сил.

— Ну и отлично! Я на тебя надеюсь.

Поговорив с директором о количестве мыла, о ремонте скамеек и прочих насущных делах, Семён вышел из кабинета и направился в конец коридора, в другой бывший дворянский “номер”. Он был переделан под жилое помещение для работников бани. Именно там размещался Семён.

Придя в свою комнату, он улёгся на кровать, но не спал, а лежал, глядя то в окно, то в потолок, и казалось, чего-то ждал.

…Наступил вечер. Ушёл директор, разошлись работники, заступил на дежурство у ворот сторож. Баня погрузилась в тишину и темноту.

Лежавший на кровати Семён встрепенулся, вскочил и с прытью, какой совсем не ждёшь от седого старикашки, устремился в мыльню.

Как и во всей бане, здесь было тихо, темно и пусто. Только на лавке лежало забытое кем-то полотенце. Хозяйственно припрятав его в шкаф для потерянных вещей, Семён взял в углу ведро с налетевшими с веников листьями и пошёл в парилку. Печь уже не топилась, и в парилке было сухо и холодно.

Семён огляделся по сторонам и прислушался: не идёт ли кто? Убедившись, что всё спокойно, он высыпал листья из ведра под полок и сгрёб их в кучку в углу. А потом он взмахнул руками и… уменьшился до такой степени, что мог бы полностью поместиться в ведре!

Семён залез под полок, уютно устроился на куче листьев и стал прозрачным. Теперь, даже если бы кто-то зашёл в парилку, то ни за что не разглядел бы едва заметный силуэт бородатого старичка на куче листьев с веника.

Счастливый Семён закрыл глаза и вскоре уснул. Именно здесь, под полоком, был его настоящий дом, место, куда приходишь отдохнуть и восстановить силы. Ведь Семён был банником — духом бани, её хранителем и хозяином.

***

СПРАВКА

Баламошка - устаревшее слово, обозначающее “дурачок, полоумный”.

Банник - в русской мифологии дух бани. Может принимать любой облик, но чаще появляется в виде тщедушного нагого старикашки, облепленного листьями от веника. Очень силён, обладает вздорным злым нравом, опасен для человека. Того, кто нарушает правила (моется, не спросив у банника разрешения, не оставляет ему подношения, ругается в бане, моется в неурочное время и т.п.), банник может жестоко наказать. Например, запарить до полусмерти, ошпарить кипятком или е содрать кожу. Но банник полезен: он защищает баню от другой, более злой и опасной нечисти, а иногда может и помочь человеку, если к нему найти подход.

Вымесок - устаревшее ругательство, означает “урод, ублюдок”.

Лохань - деревянная клёпочная посуда круглой или овальной формы. Использовалась для самых разных надобностей.

Осьмушка - восьмая часть, доля чего-либо. В рассказе имеется в виду восьмая часть обычного куска мыла.

ПолОк - высокий помост в бане, на котором парятся.

Тиф - общее название группы опасных инфекционных заболеваний. Наиболее известны брюшной, возвратный и сыпной тиф. Бактерий-возбудителей тифа переносят платяные вши, и человек заражается из-за контакта с насекомыми. В России в начале XX века тиф стал настоящим бедствием. С самого начала советской власти пришлось бороться и с эпидемиями. Однако, несмотря на все меры, вспышки тифа случались, пока в 1942 году эффективную вакцину для профилактики сыпного тифа не разработал А. В. Пшеничнов.

Шайка - деревянная ёмкость для воды, невысокая, но широкая, цилиндрической формы, с одной или двумя ручками. Были разных размеров и объёмов. Традиционная утварь русской бани.

----------------------------------------------------------------

Если кто-то захочет следить за моим творчеством в других соцсетях, буду очень рада. Присоединяйтесь!

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа в ВК: https://vk.com/my_strange_stories

Засобирался по морозцу в баню к друзьям, за город. Баня у них добрая - нижние венцы из листвяка, сам сруб из кедра, просторный предбанник с двумя здоровенными кадками, большой стол, лавки у стен. Кедр хорошо жар держит, сруб получается дышащим, не душным. Парная небольшая, четверым в самый раз. Полки осиновые, выглаженные заботливой рукой и отшлифованные мягкой шкуркой - в любой жар лежать на них под вениками сплошное удовольствие. Каменка в углу пышет жаром, тихонько позвякивая раскаленными окатышами, которые я привез с Алтая, с берегов Урсула. Они отлично держат жар и не лопаются от перепада температур.

К моему приезду банька уже жарко натоплена и ждет смелых. Первый жар самый жаркий. Друзья мои только меня и дожидались. Только я на порог, как они меня в охапку и в баню, на парение. Санька, хозяин бани, занес с мороза загодя приготовленные пихтовые лапы и опустил их в бадью с ледяной ключевой водой - им нужно быть холодными. Быстро разделись и зашли на первый круг.

Ступив в парную, я вдохнул полной грудью, до предела заполнив легкие целебным духом. Хорошо! Ноги по горячим ароматным травам на полу ступают мягко, возвращая в жаркое лето. Этими травами, заботливо собранными в июльский травостой и высушенными в теньке на легком ветерке, Санькина жена Оксана каждый раз выстилает пол парной, предварительно подержав их в мягкой теплой воде. Чудесный банный дух!

Я отважно залез на верхний полок, хотя и знал уже, что меня ожидает. Санька усмехнулся, глянул на меня и взялся за черпачок. Зачерпнул чуть травяного напара и плеснул на камни. Густая волна пропитанного травами пара накатила, заставляя зажмуриться и вжать голову в плечи, активно дыша ртом. Пар мелкий, легкий и свежий, дышится им легко и свободно. А запах! Смесь кедра, трав и чего-то еще неуловимого всегда погружает меня в  умиротворение и спокойствие. Не даром на Руси от века принято было после долгой дороги или перед важным делом идти в баню - успокоить тело и просветлить душу, настроиться на правильный лад.

Я сидел на полке и наслаждался покоем и медленно пробирающимся в каждую клеточку тела жаром, вбирал его в себя, чувствуя, как наполняюсь молодой задорной энергией.

Санька поддал еще, и я сполз на нижний полок - уши немилосердно жгло. А Саньке хоть бы хны, сидит себе выпрямившись и дыша глубоко и ровно. Вот силища!

Прогревшись как следует, я выскочил в предбанник и макнул голову в кадку с теплой водой. Санька, выйдя следом, приподнял меня и со смехом окунул в кадку целиком, а сам заскочил в соседнюю, с ледяной водой, ухнул довольно, присел пару раз и выскочил, расплескивая воду на струганые доски пола. Я выбрался из воды и уселся на скамейку, переводя дыхание. Посидел немного и снова в парную. На этот раз я вытянулся на полке, накрыв голову ледяной пихтовой лапой. Приготовился, значит, к пару. Парит Санек знатно, долго и обстоятельно, прохлопывая веником каждый сантиметр тела.

Вот и сейчас он вытащил из чана с горячей водой пару березовых веников, покрутил ими в воздухе, разгоняя пар, поддал чуть на камешки и снова покрутил. А я лежу и в ус не дую - под пихтовой лапой дышится легко и свободно, пар не обжигает и вообще словно бы не чувствуется.

И вот мягкие кудрявые березовые венички легко прошлись по спине и ногам, приучая тело к жару, загуляли по спине, мягко и увесисто охлопывая, прогревая кожу и напитывая ее своим запахом. Я расслабленно потянулся и выдохнул. Веники захлопали сильнее и быстрее - по спине, по ногам, по ступням. Ступни Саня всегда пропаривает особенно тщательно - все здоровье в ногах....

Как следует прогрев березовыми вениками, Саня обдал меня ледяной водой из ведра, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Волна восторга окатила меня с ног до головы, захотелось кричать что-то бесшабашное! Как же здорово! Я выскочил из парной и с размаху окунулся в ледяную воду, посидел в ней немного и перебрался в теплую. Красота...

Но расслабляться не стоит. Сейчас Саня чуть отдохнет, и пойдем на второй круг, дубовый. Вот где жара! У дубового веника лист широкий, он жара захватывает больше и вгоняет его в размятое березой тело до самых печенок.

И вот я снова в парной, вытянулся на полке и готовлюсь смириться с неизбежным - дубом Саня парит плотно, сильно, так, что и вздохнуть не всякий раз получается. Саня с видом заправского экзекутора разминает кисти рук, зачерпывает ароматного напара и поддает на побелевшие от жара камни. Миг, и жаркий пар обволакивает всю парную! И тут же Саня берется за веники. Все, теперь только терпеть...

Сидим в предбаннике, гоняем чаи кто с медом, кто с вареньем. Алкоголь в бане мы не приемлем в принципе. Хочешь выпить - сядь за стол в хорошей компании и выпей по-человечески. А баня она для здоровья, пьянке здесь не место. Через часок поужинаем и на боковую. Спится после баньки как в детстве, сладко, беззаботно и крепко.

Всем легкого пара!

Ждите новостей...

Фото из сети

Однажды у меня был бывший, а у бывшего была мама.

Я была глупая уже как есть, а ещё очень хотела понравиться маме бывшего.

В общем, это история о том, как я ходила в женскую общественную баню.


Мама бывшего спросила — пойдешь?

Я ответила — да. Бывший перекрестился.

Отказываться было нельзя, как вы понимаете, потому что девочки без мозгов не умеют отказываться.


В общественной бане всё было на своих местах.

Купальник — на мне.

Женщины с грудью на босу ногу — перед моим лицом.

Голые жопы — везде.


На меня смотрели, как на сумасшедшую, потому что я пришла в баню, прикрыв срамные места кусочками ткани.

Так было не положено. Положено было показать всё, как есть.

Одна женщина брила ногу.

Другая просила потереть ей спинку вехоткой.

Третья тёрла пятки пемзой и уточняла у окружающих — хватит ли или потереть ещё.

Моя тонкая душевная организация рушилась об окружающую юную меня среду.


Пришло время заходить в парилку, и там я постелила себе на полку полотенце. Чтоб сесть на него попой.

Женщины посмотрели на меня удивленно.

В их глазах читалось "ты что нас, не уважаешь??"

Полотенца там были не в почете. Купальники вообще для лохов.

Одна самая активная тётя бросила на меня взгляд, в котором отчетливо стоял вопрос "а вам не кажется, что ваше место возле параши?", и уточнила у мамы моего бывшего "Люсь! Твоя, что ли?"


— моя невестка! — гордо ответила мама бывшего.

— хорошенькая, как цыпленок. А парить веничком она умеет?


Парить веничком мне хотелось меньше всего, поэтому я быстро и громко ответила "у меня лишай!".

— но он не заразный, — резво добавила мама бывшего.

Женщины отодвинулись от меня, прижавшись друг к дружке посильнее.

А самая активная спросила "ты поэтому такая странная, в купальнике пришла? Стесняешься?".

Я кивнула. По сравнению с этими открытыми и раскрепощёнными женщинами я действительно стеснялась.


— поправляйся и приходи нормально, как есть. Эти ваши веревочки синтетические — это же вред сплошной! Только натирает тебе там всё, а в бане так вообще! Поняла меня? Выздоравливай и приходи, ты мне понравилась.


Больше я в ту баню не ходила. И даже старалась обходить её подальше.

Тётеньки, наверное, до сих пор думают, что я лечусь от всякого, поэтому к ним не заглядываю.


Автор этой и других смешных историй — Женщина и прочие неприятности

Предыдущая часть

До Ерышей прямого автобуса не было, пришлось пересаживаться в Ярцево. На оставшиеся деньги купили в супермаркете быстрорастворимой лапши, прокладок и прочей мелочевки. Отжалели сто двадцать рублей на вафельный тортик — не заявляться же к старушке с пустыми руками. Телефон Рита отключать не стала, но звонить с извинениями, уговорами или новыми угрозами Максим не спешил. Автобус в сторону Ерышей отправлялся только в восемь утра, попутку поймать не получалось — в такую глушь никто ехать не собирался. Пришлось дождаться и позавтракать невкусными влажными пирожками из ларька. Наконец, подъехал на посадку старенький дребезжащий «Икарус» — Рита и не думала, что такие еще ездят. Водителю, судя по опухшему лицу, нужно было не за руль, а опохмелиться. Помимо Маши и Риты в автобус село лишь несколько старух со скорбными лицами. С грохотом, хрюканьем и лязгом автобус покатил по раздолбанной трассе. Большинство старух вышли в Жданово, последняя — в Духовщине. Увидев, что в салоне остались только двое, водитель повернулся и с явной неохотой уточнил:

— Шо, до самых Ерышей едем?

Рита кивнула.

— И шо вам там надо? Не живет уж почитай никто. Остались-то Липатовы, Ковальчуки, Ногтева еще… — загибал шофер заскорузлые пальцы.

— Мы к Ногтевой, — прервала его Рита.

— Болеет девка?

Водитель кивнул в сторону Маши, что залипала в телефон и ничего не слышала через наушники.

— Почему?

— Ну як… К Ногтевой зашептать едете… Не за приворотом же! — удивился водитель, и, не дожидаясь ответа, затараторил, — Ох, не ходил бы я к ней. Гиблое это дело. Безбожное. У меня кум как-то ходил живот отшептать — то ли грыжа, то ли еще чего. Болело страшно. Принес подгон, как положено. Бабка на него поглядела одним глазком, да говорит — иди, мол, спать ложись. Он, значит, лег, а не дышится. Глядит — а у него на груди сидит кто-то и прямо лапами в кишках ковыряется. Вынул что-то — и грызть. Кум хотел на помощь звать, а не зовется… Наутро фельдшер приезжал осматривать — сказал, не грыжа у него была, а аппендицит. Все допрашивал — кто оперировал, а кум ни бэ, ни мэ. А вот был еще случай…

— Мы в гости едем. Родственники мы, — прервала поток слов Рита. Водитель испуганно зыркнул и с влажным шлепком захлопнул рот. Остаток пути проехали молча, трясясь на колдобинах. Лишь, добравшись до покосившегося указателя «Ерыши», водитель осторожно предложил:

— Давайте я вас сразу до дома довезу. Чтоб не заплутали.

Ерыши и правда оказались полувымершей деревней. То тут, то там виднелись заболоченные брошенные поля. Покинутые дома, заросшие дурниной, провожали автобус печальным взглядом пустых окон. Лишь одна из хат выглядела заселенной — вокруг ржавого трактора бродили по двору сонные полудохлые куры и со скукой клевали какую-то грязь.

— Приехали, пожалуйста. Вы уж, пожалуйста, так и скажите Нине Петровне, мол, Авдей вас довез… — бормотал водитель, останавливая автобус у самой окраины деревни. На границе леса торчал кривоватый саманный домишко, сбоку к нему примыкала утонувшая в сорной траве баня. Водитель помог вынести всю нехитрую поклажу, кивнул подобострастно и спешно укатил прочь, чадя выхлопной трубой. Рита и Маша застыли перед калиткой, оглядывая свое новое обиталище.

— Мам, может, догоним его, пока не поздно? — спросила Маша. В темном окне что-то мелькнуло. Заскрипела ржавая пружина, отворилась деревянная дверь. И, будто вторя скрипу, из темноты хаты раздался такой же дребезжащий старушачий гоолос:

— Дорогие мои, приехали! Уж и не ждала-не чаяла, что меня-бабку вспомните. Машенька, как ты выросла, детка! Маргаритка-то краса! Вы заходите-заходите…

***

Баба Нина хлопотала, ставила на стол банки с какими-то закрутками, подбрасывала дров в печь, переставляла массивные чугунные горшки, будто изо всех сил старалась не оставаться на одном месте. Рита крутила головой и напрягалась, пытаясь вызвать в памяти хоть что-то, за что разум сможет зацепиться, подтвердить — «да, это моя бабушка», но все впустую. С потолка свисали бесконечные веники разнотравья; бревенчатые стены давили со всех сторон, сгоняя густую тьму в центр помещения; нехитрый кухонный гарнитур, мордатая радиола, закопченная печь, колченогие стулья — все казалось чужим, незнакомым. Старушка, тоже почувствовав некую отчужденность в поведении внучки — Машка-то и вовсе жалась к матери, испуганно хлопая ресницами — остановилась, наконец, проскрипела:

— Риток, ты чой-то як неродная? Али позабыла совсем бабку?

Рита подняла глаза на хозяйку дома, вгляделась с сомнением — а виделись ли они раньше? Если и так, то бабушка Нина с тех пор сильно сдала: лицо осунулось, кожа обвисла бульдожьими складками; глаза запали глубоко в череп и поблескивали оттуда тлеющими угольками. Она неестественно горбилась, точно желала скрыть свой впалый, как у оголодавшей дворняги, живот.

«А старушка-то не жирует!» — мелькнуло в голове Риты.

— Извини, ба, у нас тут просто… семейное происшествие. Все никак отойти не можем. Макс, он… я не знаю, как объяснить…

— Папа с ума сошел, — подала голос Маша, подняла голову. Нос раздулся перезрелой сливой, на переносице алел кровоподтек.

— Ох, дитятко! Ох, дитятки мои!

Старушка всплеснула руками, распахнула шерстяную шаль, точно крылья, и накрыла родню. В нос Рите ударил удушливый смрад, одновременно похожий на болотную гниль, и на засахаренное, приторное до тошноты варенье из неизвестных ягод — то самое, которое она ела на кухне, когда ее жизнь еще не развалилась на куски.

— Ох, бедные вы мои доченьки! Да за какие-такие грехи-то вам воздается! Ой, виновата я, виновата! За бабкины грехи-то воздалось, все я, дура старая…

Напевный, утробный вой ложился на плечи будто вериги, хотелось упасть на дощатый пол и камлать перед Господом, вымаливая прощения. Такой нутряной и басовитый, что, казалось, баба Нина издавала его не ртом, а напрямую тощим туловом. Еле-еле Рита взяла себя в руки, отстранилась от родственницы, вытерла выступившие слезы.

— Бабуль, мы у тебя поживем немного? Вот, у меня тут деньги… — Рита полезла в кошелек; нарочито медленно, надеясь, что ее остановят.

— Господи, Маргарита, не гневи Бога, убери свои копейки! — отмахнулась бабушка, и Рита с явным облегчением сунула купюры обратно в кошелек. — Вы, давайте, помогайте на стол накрывать! Понравилось варенье, что я прислала, а?

— Да, бабуль, очень вкусно! Целую банку — как в тумане.

— А тебе, Машка? — старуха скосила глаз на девочку. На секунду Рита вздрогнула — второй глаз остался неподвижным, потом медленно, с опозданием, последовал за первым, вновь вернув реальность в шаткое состояние нормы. Она ответила за дочь:

— Не успела она позавтракать.

— Да как так-то? — бабушка с досадой хлопнула себя ладонями по бедрам. Звук получился глухой, точно били по трухлявому бревну. — Я ж специально, для всех, шоб каждый… Эх. Как знала… Щас я!

Баба Нина вдруг встала на четвереньки, развернулась и поползла под стол, скрывшись под скатертью. Лишь после секундного шока Рита по раздавшемуся скрипу догадалась — под столом находился люк погреба. И, действительно, грибовидный бабушкин зад вскоре скрылся под половицами. Тут же Маша приникла к уху, зашептала:

— Мам, мне здесь не нравится. Давай уедем, пожалуйста. Я не хочу здесь оставаться.

Рита гневно зашипела в ответ:

— Нам некуда идти, ты что, не понимаешь? Карточки заблокированы, родни у нас нет, подруги… — Слова сами ложились на язык, минуя мозг. Лица подруг в памяти сливались в единое многоротое пятно, они все казались каким-то безликим чудовищем, колонией завистливых и меркантильных сучек, — сама знаешь, это пока все хорошо — они милые и приветливые. А случись что — сразу в кусты. Семья — вот, кто всегда поможет, поняла? И это — твоя бабушка, которой от тебя не надо ни денег, ничего. А то, что она…

Рита замялась секунду — будто поток подсказок откуда-то из подсознания иссяк, и пришлось действовать самой.

— То, что она немного странная… Ну так ты поживи в одиночестве, да еще в ее возрасте. Ничего, я завтра поеду в город, найду адвоката, подам на развод. Мы еще с тобой вон, бабушку в Смоленск к себе заберем. В благодарность, а?

— Мам, — в Машином шепоте сквозил неподдельный, истовый ужас; тот, что заставляет вставать дыбом волоски на затылке; тот, что заставляет собак и кошек лаять на пылесосы; тот, что испытываешь, когда сталкиваешься с болезненной неправильностью бытия, — Мам, по-моему она мертвая!

— Глупости! — отмахнулась Рита, даже, кажется, не расслышав как следует последнее слово — то ли «тертая», то ли «четвертая».

— Нашла! — баба Нина, действительно, будто из могилы, выскочила из подпола. Скрюченные пальцы торжествующе воздели над головой маленькую баночку с красным содержимым. — Ну, айда обедать.

За столом царила странная, полумертвая тишина: Маша и Рита молчали, поглощая вареную картошку; бабушка же, наоборот, к пище не притронулась, а только бормотала тихонько и монотонно: «Митька у председателя сельсовета корову украл, теперь сидит; Липатова второй раз замуж вышла, за дальнобойщика; Лешка-тракторист на поле уснул и под комбайн попал, в лоскуты нарезало; соседка Ильинишна по грибы ушла, не вернулась; Наташка-солдатка совсем плохая стала, еле ходит…»

Под эти заунывные непрерывные россказни Рита начала клевать носом. За окном медленно умирал закат. Машка, умявшая-таки целую банку варенья — а как отнекивалась поначалу — тоже сидела, откинувшись на спинку стула. Ее осоловелый взгляд ползал по столу, как сонная муха. После бессонной ночи обеих разморило: в тепле, в сытости, слушая бабушкины россказни, Рита была готова вырубиться прямо на стуле.

— Ты чего, дочка, засыпаешь что ли? — вдруг встрепенулась баба Нина, захлопотала, — Сейчас мы вам постель организуем. Ты, Ритуля, на мою ложись, а Машка помоложе — пущай на печи ночует.

— Бабуль, а где же ты спать будешь? — опомнилась Рита.

— Ой, да ты за меня не переживай, я вона, в баньке на полке прикорну. Мне-то, старой, чего надо? Соломы под голову — и на том спасибо. Оно, знашь как, в военное-то время не выбирали. Ох и лютовали здесь фашисты, спасу не было. Бывало укроешься в землянке, травой да ветошью накроисся и дрожишь — найдут-не найдут…

Бабушка снова завела напевную и тоскливую шарманку. Стрекотали за окном сверчки, за заслонкой уютно гудело пламя. Ухнув на пуховые перины, Рита будто погрузилась в мягкое теплое облако. Гостеприимно скрипнула старая панцирная кровать. Кошмары прошлой ночи растворились в этой мягкости, отступили на задний план и теперь казались совершеннейшей мелочью — будто и не превращался любимый муж в свирепого зверя, будто и не обосновался в домашней ванной филиал Геенны огненной.

— Добре, дочка, добре, — прошамкала баба Нина, подтыкая одеяло. Посмотрела на Риту, улыбнулась натужно. Старческое лицо прорезали новые, доселе невиданные морщины.

— Спасибо, бабуль… — сонно пробормотала Рита, посмотрела на бабушку. Зернышко тревоги запало было в душу — глаза старушки казались стеклянными, будто высохшими. На седых ресницах засохли желтые козявки гноя. Из черной точки в углу глаза проклюнулась крохотная лапка, а следом оттуда с недовольным жужжанием вылетела крупная черная муха. Рита собиралась было что-то сказать, вскочить, позвать Машу, но зернышко не дало ростков — приземлилось в обволакивающую густую перину и засохло в ней. Рита хотела моргнуть, чтобы прогнать галлюцинацию, но, сомкнув веки, так их и не разомкнула — сон оказался сильней.

***

Разбудила Риту странная мелодия — какой-то бравурный марш. Отдельные слова было не разобрать, разве что куплет закончился знакомым по военным фильмам немецким словом «unteroffizier». Неужели бабушка слушает старые немецкие песни? Может, пристрастилась за годы оккупации?

От странной песни Риту замутило. В голове пронеслись, будто кадры кинохроники, черно-белые картинки: немцы фотографируются напротив сожженной деревни; немцы выстраивают партизанов перед расстрелом; скалит зубы в последней гримасе повешенная Зоя Космодемьянская. Гадкий калейдоскоп смердел отмороженными пальцами, сожжеными телами и смертью. К горлу подкатило и вылилось на половицы. Свесившись с кровати, Рита долго и мучительно блевала, пока на дощатом полу не растеклась темно-багровая лужа с белесыми вкраплениями картофеля. Тут же обоняния коснулась какая-то затхлая, застарелая вонь, будто в бабушкином доме под половицами пряталась целая семья бомжей. Мертвых бомжей. Взгляд, привыкнув к темноте, панически обшаривал помещение. И как она раньше не замечала? На бревнах обосновался густой мох, в дальнем углу росли бледные, как пальцы мертвеца, поганки. Все покрывала сажа, копоть и толстый слой пыли, точно за избой не ухаживали вот уже много лет. От перины несло сырой гнилью и… шашлыком. В этот момент Рита поняла, что в кровати она не одна — ноги под одеялом коснулось что-то мягкое, волокнистое, похожее на разваренное мясо.

— Маша?

Никто не отозвался. Больше всего на свете Рите хотелось просто встать с кровати и уйти. Уйти прямо босиком по грязному полу, по непроходимой сельской дороге, встать у трассы и ждать попутку… Или просто шагать дальше голыми ногами по асфальту, пока пятки не сотрутся в кровь, пока она не рухнет в обморок от усталости, лишь бы оказаться как можно дальше от того, кто сейчас лежит с ней под одним одеялом. Но пересилила надежда. Надежда, что она обернется и увидит рядом с собой Машку, которой стало слишком жарко на печке или бабу Нину, у которой заболела спина от лежания на дощатом полке. Сейчас Рита была бы рада увидеть даже того пухломордого водителя, лишь бы это был человек.

Первое, что она заметила во тьме на фоне потяжелевшего от наросшего моха ковра — это улыбку. Улыбка висела в пространстве горизонтально и будто существовала отдельно от кого бы то ни было — как у Чеширского Кота. Широкая, самодовольная, от уха до уха, так что видно было даже зубы мудрости — белые и крепкие, будто с рекламного плаката стоматологической клиники. Но глаза привыкали к темноте, и из нее потихоньку, поэтапно — иначе бы Рита сошла с ума от ужаса — проступали уже знакомые черты: волевой подбородок, широкие скулы, высокий лоб и потухшие, вываренные глаза на куске обугленного мяса, лишь номинально являющимся лицом. На одной постели с Ритой лежал тот самый почтальон, которого она ошибочно приняла за африканца. Лишь теперь она заметила тусклый блеск лычек «СС» на воротнике. Втянув воздух сквозь зубы, Рита зажмурилась, в надежде, что видение уйдет, растворится в ночной мгле, но то, вопреки ожиданиям, обрело плоть, обхватило, прижало к себе. Она завизжала. В губы тыкался твердый, вываренный язык, вызывая ассоциации с бужениной.

— Ты мне больше нравишься! — шептал обожженный, грубо лапая Риту за ляжки и тыкаясь пальцами в сокровенное. — Огня в тебе больше. Не фройляйн — пламя. Горю, горю! Горю-ю-ю!

И, действительно, подобно тлеющим угольям на ветру, «Африкан», как его мысленно окрестила Рита, принялся разгораться. Волна жара, такая, что волосы истлевали, окатила ее, и Рита, взвизгнув, упала с постели, увлекая за собой разгорающееся одеяло. Африкан встал, вытянулся в полный рост; кровать с жалобным скрипом просела. Он сделал шаг, второй. Через черную фуражку вырвалось несколько языков пламени. Рита, не помня себя от ужаса, перебирала подгибающимися конечностями, отползая от чудовища, а тот шагал на нее. Пламя вдруг загудело и вырвалось наружу со всех сторон; «почтальон» превратился в ходячий факел, а отползать больше было некуда — за спиной оказалась печь. Огненный кошмар нагнулся и прильнул безгубым ртом к ее губам. Та почувствовала, как скручиваются от жара крошечные волоски в носу. Губы прижгло, точно кочергой, но вскоре отпустило — ночной гость уже потухал и осыпался белым жирным пеплом прямо на одежду. В его шелесте слышалось:

— Огня в тебе много… Ух, мы б с тобой зажгли… Зажгли…

Последние хлопья, кружась, опустились на пол, и голос затих. Губы жгло, Рита уже чувствовала как вздуваются на них волдыри. Все ее существо пронзало некое ощущение щемящего неуюта — будто она находится где-то, где ей совсем не стоит быть. Это было ощущение на уровне инстинкта — такое бывает в заброшенных церквях, засранных бомжами подвалах, наркоманских притонах. Все здесь просто вопило об опасности. Нужно было выбираться.

Вскочив с пола, Рита обежала печь, ткнулась на полок:

— Маша! Маша, вставай! Ты…

Рита застыла — на печи Маши не оказалось. Не отзывалась и баба Нина — скамья была пустой. В доме ни звука — лишь доносился откуда-то с улицы чертов марш. Пластинку, кажется, заело, и теперь Рита смогла разобрать слова повторяющейся из раза в раз строчки:

«Der Hauptmann kam geritten,

Auf einem Ziegenbock.

Da dachten die Rekruten,

Es sei der liebe Gott.»

Паника нахлынула жаркой волной, снесла все барьеры рациональности и логики. Рита выбежала наружу босиком, без куртки. Над деревней, лишенной городского светового загрязнения, ярко светил Млечный Путь. Холодные небесные светила равнодушно помаргивали, ожидая — что же будет дальше?

— Маша! — никто не отзывался. Лишь разносился над вымершей ночной деревней кощунственный рефрен — снова и снова. Он звенел в ушах, вымораживал все мысли, колотил изнутри по стенкам черепа, пульсировал в висках. Рита схватилась за голову, зажмурилась изо всех сил, пытаясь понять — откуда же идет проклятая мелодия?

Ответ нашелся, стоило ей обернуться — заевшая пластинка играла из маленького квадратного окошечка утонувшей в сорняке бани. Из-за неплотно примыкающей дверцы курился молочно-белый пар. Ноздрей коснулся знакомый аромат нагретого дерева и крапивных веничков, а к ним примешивался смрад паленых волос и горящей плоти. Набрав воздуха в грудь, Рита дернула дверь на себя.

В ту же секунду рыжая мгла сгустилась, забилась в ноздри колючей сажей, прокатилась металлическим ершиком по глотке; легкие обожгло раскаленным паром. Рита закашлялась. Слезливая пелена мешала видеть, весь мир слипся в оранжево-пепельный туман, через который виднелись отплясывающие в агоническом трансе искривленные фигуры. Бесконечные пламенные ямы — вскрытые могилы — тянулись до самого, уходящего вниз, под землю, горизонта. Вдруг раздалось откуда-то:

— Дверь закрой, пар выходит!

Рита еле-еле нащупала ладонью рассохшуюся доску, потянула за собой. Раздался скрип, и дверца закрылась, отрезая темную парилку от мира.

Проморгавшись, Рита не увидела никаких ям и никаких фигур — только полыхала раскаленная пасть каменки в темноте. Спина мгновенно взмокла — баня была натоплена на славу. Глаза еще не привыкли к темноте, а баба Нина скомандовала:

— Крестик сыми! В баню с крестом не положено.

— Я… кха-кха… — Рита закашлялась — глотку все еще драло, будто наждачкой, — Я не ношу.

— Ну и добре. Ближе поди. Вишь, как блазнит-то? Подвела правнучка…

От каменки дышало жаром; Риту мутило от тяжелого духа нагретого дерева и как будто серы. Со всех сторон пекло, будто в микроволновке; мысли сделались вязкими, тягучими. Рита шагнула на голос — раз, другой, и застыла. В дрожащем свете печи нагая Маша казалась особенно худой и уязвимой. На животе, лице и бедрах четко вырисовывались темные пятна сажи в форме ладоней. Рита сглотнула, коснулась дочери и отдернула руку, обжегшись. Ошметки кожи налипли на пальцах, обнажив шкворчащее мясо. Маша варилась заживо прямо у нее на глазах. Тлели коротко стриженые волосы с розовой прядкой, пузырились губы.

— Но согласилась она, не согласилась. Все ж сделала как положено — и скрутки подложила, и вареньицем накормила… — самозабвенное стариковское бормотание булькало одновременно со всех углов, приглушенное ревом пламени. Рита пошатывалась, зарывшись пальцами в волосы и смотрела на собственное дитя, что на ее глазах заживо пригорало к доскам.

— Нет-нет-нет… — шептала Рита, отчаянно отрицая реальность. Не может быть так, чтобы все это происходило с ней. Не может быть так, чтобы муж обратился диким зверем, а дочь расплавилась до костей. — Нет, это не по-настоящему, это мне все снится-снится-снится… Проснись! Проснись! Это неправильно! Неправильно!

— Вот, и я говорю — неправильно, — вторило ей квакающее с потолка эхо, — Они ж как сказали — до сороковин родной кровиночке передам, и отпустят меня. Передам — и отпустят. А она не взяла. Сколько я ей ни сулила, каких щедрот ни обещала — ни в какую, дрянь крашеная. Ничего-ничего, все равно моя будет. Пропарится, прогреется, проймет ее пар пекельный, на все согласная будет, на все…

— Ах ты старая блядь! — завизжала Рита, прерывая монотонное, усыпляющее бормотание. Ярость в ней металась и жгла, вторя реву печи; рвалась наружу огненным вихрем, требуя выхода. Обыскивая взглядом парилку, Рита готова была сорваться на любое движение, на любой намек на человеческое присутствие и рвать, кусать, топтать и уничтожать, но никого не могла обнаружить. Когда она догадалась посмотреть вверх, над собой, было слишком поздно.

Тощая изломанная тень опустилась, будто паук; окутала многосуставчатыми конечностями, сдавила грудь, душа бушующее пламя.

— Тише, дочка, тише… — клокотало над ухом, будто говоривший набрал в рот каши. — Ты не серчай на меня, старую. Надо так, надо. Ты мне потом еще спасибо скажешь, да на могилке плакаться будешь. А нонче слушай…

Рита рвалась изо всех сил, выла, кусала дряблую и вязкую, будто резина, плоть, колотила наугад, но никак не могла отделаться от навязчивого шепота, который, казалось, звучал в опустошенной отчаянием черепной коробке:

— А было дело так: когда немцы пришли, мне едва шесть стукнуло. Сонька-то и решила здесь, в баньке сховаться…

***

Продолжение следует...

Автор — German Shenderov

#6EZDHA