... — Что вы тут расшумелись? — подслеповатый председатель профкома трясущимися руками нахлобучил на нос очки и выпрямил спину. Послеобеденный сон был испорчен тарабарщиной двух «куриц», которые ворвались к нему в кабинет без стука. — Какая прогрессивка? Какой Вася? Что вы мне голову морочите?

— А вы для чего тут сидите? На чьи денежки, спрашивается, кресло давите? — пошла в наступление Ритка. — Я — трудовой народ. Его представитель. А вы обязаны защищать права трудового народа. Так? Нет?

— Ну, так, — пошёл на попятную председатель. — Вам-то что от меня нужно?

— Как это что? Справедливости. Это где же видано, один балбес сломал, а все отвечать должны. А то, что у человека двое маленьких детей, это в расчёт не берётся?

— Какой балбес?

— Ваш Вася. Наверняка, член профсоюза. Но защищать вы должны не его, а Толю, вернее, Женю, вернее, детей Жени и Толи.

— Девушки, милые, — сдался председатель, — успокойтесь. Я ничего не понимаю, что за Вася, кто такой Женя, кем ему приходится Толя и причём тут их дети.

— Ай, неважно. Верните деньги. — Рита опустилась на стул напротив председателя с таким видом, что старый, больной человек понял: живым ему отсюда не уйти.

— Какие деньги?

— Её, — Рита ткнула в Женю пальцем.

— У меня нет, — развёл руками председатель, и полез в карман. — Вот, три рубля на обед и всё.

— Давайте, я всё объясню, — вступила в разговор Женя. — Я жена Анатолия Погоды, он у вас работает. Два месяца назад член их бригады сломал какой-то дорогостоящий прибор, и теперь они всей бригадой возмещают его стоимость. Их всех лишили прогрессивки. А у нас двое детей маленьких, мы и так еле концы с концами сводим, а теперь и подавно. Вот мы и пришли выяснить, почему так… почему все должны платить…

— Что-то я ничего про сломанный прибор не слышал. Я сейчас всё выясню.

***

... Словно ураган врывается в беседку, где расслабленная погодой, вином и приятной беседой компания мирно проводит остаток дня. Этот ураган суёт в нос Толику какую-то бумажку. Нагло, бесцеремонно, по-хамски прерывает семейную идиллию.

— Что это? Что я тебя спрашиваю? — Женя толкает мужа в спину.

Захмелевший от вина Анатолий не сразу приходит в себя, глупо хихикнув, отшатнулся от бумаги и непонимающе смотрит на жену.

— Прибор, говоришь? — Женю трясёт. — Прибор под названием шуба? Сволочь, у тебя двое детей, а ты любовницу завёл? Я старое пальто себе перелицевала, девчонкам из маминой цигейки пальтишки слепила, а ты любовницам шубы в рассрочку берёшь?

— Нет, Женя, нет, — наконец приходит в себя Анатолий. — Нет у меня никакой любовницы!

— Не ври! Я была в профкоме и в бухгалтерии. Вот. — Снова ткнула бумажку в нос. — Где шуба? Кому ты её купил? Ты мне ещё врать будешь?

— Нет, нет, это не любовнице, это… — Толик щенком смотрит на мать. Женя перехватывает взгляд, но пока ещё не понимает его значение, но уже чувствует, чувствует, разгадка где-то здесь. И вдруг её осеняет.

— Нина?! — Женя с ужасом смотрит на его сестру Ниночку, которая сидит, потупив взор. — Чёрная, каракулевая? А я и подумала, откуда такая роскошь?

— Ну да, — Ниночка дерзко вскидывает нос кверху и нагло смотрит на Женю. — А что, я недостойна, что ли?

— Да, — поддерживает дочь Любовь Филипповна. — Ты что думала, Толик теперь твой? Ты думала, я его для тебя рожала? А вот тебе, — свекровь, подпрыгнув на табуретке, резко выкидывает вперёд руку со сложенными в кукиш пальцами и начинает громко смеяться. Нарочито громким гоготаньем поддерживает мать Ниночка. Женя смотрит на выдавленные вперёд зубы Ниночки и чувствует, как возмущение осаждается в душе обидой. Горькой, мучительной. Она смотрит на пьяно улыбающееся лицо мужа, на безразлично плюющего вишнёвые косточки в ладошку деверя, на скривившегося в растерянной ухмылке Ниночкиного кавалера — на всех этих чужих ей людей, и понимает, что никогда, никогда уже она не станет частью этой семьи. Это место, этот дом, эта беседка, где сейчас, в эту минуту её предали все, и даже собственный муж, всегда будут вызывать у неё неприятие.