Огонь пришел в Моргенхейм, как голодный зверь, который долго ждал своего часа. Красные языки лизали соломенные крыши, трещали и гудели, смешиваясь с воем ветра, тот разносил запах горящего дерева и чего-то куда страшнее — паленой плоти. Дома рушились с грохотом, деревянные балки ломались, как сухие ветки под ногами, а искры взлетали в небо, словно стая светлячков, на миг освещая ночь, чтобы тут же угаснуть в холодной тьме. В этом багровом свете мелькали тени — не просто отблески пламени, а нечто живое, жуткое, двигающееся с неестественной грацией. Эти существа, еще недавно бывшие людьми, теперь стали чем-то другим.

Крестьяне метались по узким улочкам, обезумевшие, с лицами, искаженными смесью страха и ярости, которая не должна жить в человеческой душе. Они бросались друг на друга, как стая собак, рвали всех, кто попадался им на пути, кусали зубами, хохотали и выли одновременно, их голоса и вопли умирающих сливались в один безумный хор. Глаза, в которых прежде светились жажда жизни, усталость, доброта или просто надежда, стали черными ямами — бездонными, глухими, не отражающими ни света, ни тепла. Даже огонь, пылавший рядом, не находил в них отклика. Женщина в рваной рубахе ползала по грязи, ее окровавленные пальцы царапали землю, оставляя глубокие борозды, а губы шептали что-то бессвязное — то ли молитву, то ли проклятье. Ее сын, худенький мальчик лет десяти, с ножом в руке, прыгнул на нее сверху. Его лицо сияло жуткой детской ухмылкой, будто он играл в догонялки, а не вонзал лезвие в тело своей матери. Высокий мужчина в лохмотьях стоял чуть дальше, напевая колыбельную, знакомую всем в деревне, но его голос был хриплым, а руки нежно, почти ласково вынимали внутренности из еще живого старика. Тот хрипел, цеплялся за землю слабеющими пальцами, но сопротивление таяло с каждым его вздохом.

Над всем этим висел смех — громкий, чужой, нечеловеческий. Он катился эхом по улицам, проникал в уши, в кости, отравлял душу, как яд, от которого нет спасения. Это были хаотики — твари, рожденные из чистого хаоса и питавшиеся им, как дети, которые ломают игрушки от скуки.

Они овладевали людьми, разрушая их рассудок, нашептывая в сознание, пока не угасала последняя искра жизни. Их присутствие было невидимым, но ощущалось в безумных взглядах, в конвульсиях тел и в хохоте, раздирающем ночь на части.

К утру все стихло. Огонь догорел, оставив черные скелеты домов и горы пепла, которые ветер теперь лениво разносил по земле. Дым поднимался к серому небу, клубясь в холодном рассвете, а среди тел бродили длинные тени, извиваясь, как змеи, в поиске новой добычи. Где-то в лесу снова раздался тот смех — тихий, зловещий, как обещание вернуться с новыми дарами смерти.

Через три дня слухи доползли до Вальдхейма, принеся с собой холодный, липкий страх. Всеволод стоял у окна в своих покоях, глядя на утреннее небо, где солнце боролось с тучами, но проигрывало. Его бордовый плащ с меховым воротником висел на плечах, тяжелый и теплый, а пальцы сжимали кинжал на поясе, будто он мог отогнать тревогу, неустанно растущую внутри. Король выглядел старше — морщины на лбу стали глубже, а глаза цвета морской воды потускнели, словно их заволокло туманом. Он слышал обрывки вестей: Моргенхейм, город, где он когда-то пил эль с охотниками и смеялся над их байками, теперь был мертв. Что-то страшное случилось там, и оно тянуло к себе, как пропасть, манящая прыгнуть.

— Ваше Величество, — голос Совикуса, мягкий и скользкий, как шелк, вырвал его из раздумий.

Всеволод обернулся. Советник стоял в дверях, худой и темный, будто тень, которая оторвалась от стены и ожила. Его черный плащ слегка колыхнулся, когда он шагнул вперед, а глаза — узкие, острые, как лезвия — блеснули в полумраке. Лицо было спокойным, но в нем таилось что-то хищное, едва уловимое.

— Что случилось, Совикус? — спросил король, стараясь держать голос ровным, хотя внутри все сжималось, как перед боем.

— Гонец пришел, — ответил советник, подходя ближе. Его шаги были почти бесшумными, только ткань шуршала по каменному полу, как змея по траве. — Из Моргенхейма. Говорит, там беда. Люди пропадают, тени бродят по ночам, и никто не возвращается. Это не слухи, мой король. Это правда, тяжелая, как камень.

Всеволод нахмурился, глядя в сад за окном, где голые ветки дрожали под ветром, будто просили о помощи. Тревога холодной рукой сжала грудь, пальцы крепче стиснули кинжал.

— Нужно узнать, что там, — сказал он тихо, больше себе, чем Совикусу. — Отправлю отряд.

Советник склонил голову, его губы дрогнули в легкой, почти незаметной улыбке.

— Отряд? Они не вернутся, Ваше Величество, — сказал он, и в его голосе мелькнула фальшивая забота. — Вы же слышали слухи. Это не разбойники, и не просто пожар. Это нечто большее, нечто, что ждет вас. Только вы можете понять, что там случилось. Только вы можете остановить это.

Всеволод стиснул зубы. Слова Совикуса звучали разумно, но что-то в них цепляло, как заноза под ногтем.

— Я подумаю, — буркнул он, отворачиваясь к окну, где облака сгущались, словно готовились к буре.

— Подумайте, мой король, — продолжал Совикус, его голос стал ниже, вкрадчивее. — Если вы не пойдете, кто защитит Альгард? Тьма не ждет — она уже проникла повсюду, тихо и незаметно. Вы — опора королевства, его сердце. Без вас мы потеряны. А Диана… она сильная. Она останется здесь Ей не впервой.

Имя дочери ударило, как звон колокола. Всеволод резко обернулся, его глаза сузились, в них мелькнула искра гнева.

— Диана останется одна? — спросил он, голос стал жестче.

— Она не одна, — спокойно ответил Совикус, разведя руками. — Я буду рядом, чтобы помочь, присмотреть за ней. Принцессе нужно привыкать править. Я думаю, она хорошо справится без вас. — Он сделал паузу, затем добавил, глядя прямо в глаза: — Но вы… вы нужны там. Моргенхейм — это знак, вызов. Если вы не пойдете, люди скажут, что король бросил их на милость тьмы. Ваша честь, ваша сила — всё под ударом. Вы не можете остаться.

Всеволод молчал, глядя на советника. Слова жгли, как угли, впиваясь в разум, разрывая его на куски. Он не хотел идти — его инстинкты кричали: это ловушка, Совикус играет с ним, как с марионеткой. Но что-то в его тоне, в этих холодных глазах заставляло сомневаться. Если он останется, слухи разнесутся по королевству, страх охватит народ, а тьма, поглотившая Моргенхейм, поползет дальше, к стенам Вальдхейма. И все же мысль оставить Диану одну с этим человеком резала сердце острее любого клинка. Он вспомнил ее глаза — голубые, огромные, полные тревоги, — и сжал кулаки.

— Я подумаю, — повторил он, но голос дрогнул, выдавая смятение.

Совикус кивнул, отступая с легкой улыбкой, казавшейся ядовитой.

— Я подготовлю все, если решите, — сказал он и растворился в тенях зала, оставив короля с тяжелыми мыслями, гудевшими в голове, как рой пчел.

Чуть позже в тронный зал втащили гонца — худого, сломленного человека, больше похожего на призрака, чем на живого. Его лицо было покрыто дорожной пылью и запекшейся кровью, волосы слиплись от пота и грязи, темные круги обрамляли глаза, делая лицо мертвенно-бледным, почти неживым. Он дрожал, стоя на коленях, сжимая окровавленный лоскут ткани, будто это было его последнее спасение. Огонь в камине трещал, бросая теплый свет на стены, но тепло не могло прогнать холод, шедший от этого человека, будто он принес с собой дыхание смерти.

— Ваша милость… Моргенхейм… он… — выдохнул он, словно каждое слово резало его изнутри; голос угасал, теряя надежду, унося с собой последние остатки жизни.Всеволод встал с трона, его плащ колыхнулся за спиной, как крылья огромной птицы. Он шагнул к гонцу, стараясь держать лицо суровым, но в груди рос ком тревоги и душил его.

— Говори! — рявкнул он, надеясь, что резкость скроет страх, уже пустивший корни в его сердце.

Гонец сглотнул, его пальцы стиснули ткань, оставляя новые пятна крови.

— Они… убивали друг друга… до последнего… Я убивал… — прошептал он, его голос дрожал, как осенний лист. Он рухнул на пол, закрыв лицо руками, плечи затряслись от рыданий, вырывавшихся из него, как вой. — Это… страшное… там… что-то… оно жило в нас…

И тут кожа гонца начала трескаться, словно сухая глина под солнцем. Синеватые жилы проступили под ней, зрачки вспыхнули, как раскаленные угли в ночи, а изо рта потекла черная слизь, капая на пол густыми нитями. Он больше не был человеком — лишь оболочкой, в которой жила тьма, чужая и голодная. С диким криком он выхватил нож из-за пояса и бросился на короля, его лицо исказилось безумной злобой, глаза горели нечеловеческим огнем.

Гримар среагировал первым — седой, но быстрый, как молния. Он схватил запястье гонца, вывернул его с хрустом, выбив нож. Валрик и Аден подскочили с боков, повалив одержимого на пол, их руки держали крепко, не давая ему шевельнуться. Он выл и извивался, но его силы таяли.

Андрей шагнул вперед, его лицо было спокойным, но пальцы, сжимавшие деревянный диск с солнцем, побелели от напряжения. Он прижал символ к груди гонца, и тварь внутри взвыла — резкий, нечеловеческий крик разорвал тишину. Гонец отшвырнул стражу с неожиданной силой, рухнул и забился в судорогах, его тело выгибалось, как сломанная ветка. Из груди вырвался черный вихрь — тени и дым, которые унеслись в воздух и пропали, оставив смрад и шепот.

Гонец обмяк, его глаза остекленели. Он был мертв — пустая оболочка, лишившаяся хозяина. В зале повисла тишина, только огонь потрескивал в камине. Андрей шептал молитву, его губы дрожали, но голос оставался твердым.

Всеволод смотрел на тело, его лицо окаменело.

— Я иду туда, — сказал он тихо, но твердо, словно решение пришло само, а не было спровоцировано словами Совикуса, что все еще звучали в голове. Советник стоял в углу, его тень дрогнула, но он промолчал.

— Вы сами, Ваше Величество? — Гримар шагнул вперед, его голос был хриплым от тревоги. — Это опасно.

— Я должен увидеть, — ответил король, глядя на стражника. — Возьму небольшой отряд. Чем меньше, тем лучше.

Он повернулся к Андрею:

— Ты со мной.

Священник кивнул, его глаза светились спокойной силой.

— Да. Но сначала — в храм. Нам нужна молитва.

Через час они стояли в храме Люминора — высоком, белом, с витражами, сияющими даже в сером свете осени. Внутри пахло воском и ладаном, свечи мерцали перед статуей бога в белых одеждах, чьи золотые волосы струились, как солнечные лучи. Король, Андрей и стражники опустились на колени, их голоса сливались в тихой молитве, полной надежды. Всеволод шептал слова, но мысли путались — он чувствовал, как Совикус незримо стоит за его спиной, толкая его вперед.

Двери скрипнули, и вошла Диана. Ее шаги были легкими, почти бесшумными, но лицо — бледным, а голубые глаза полны страха. Она подошла к отцу и положила руку на его плечо, ее пальцы слегка дрожали.

— Отец, не ходи, — сказала она тихо, но в голосе звенела мольба. — Это ловушка. Я знаю. Я чувствую.

Всеволод посмотрел на нее, его суровое лицо смягчилось.

— Диана, я должен, — ответил он, стараясь говорить спокойно, хотя сердце сжималось от ее слов. — Если я останусь, тьма придет сюда. Я не могу это допустить.

— Тогда возьми больше людей! — воскликнула она, ее голос сорвался, глаза заблестели от слез. — Стражу, рыцарей, меня! Не ходи один!

— Это разведка, — сказал он мягко, сжимая ее плечо. — Маленький отряд пройдет тихо. Я вернусь, обещаю.

Диана отвернулась, смахивая слезы тыльной стороной ладони.

— Совикус останется здесь? — спросила она, ее голос дрожал, выдавая страх.

— Да, — кивнул король. — Он будет управлять замком.

— Нет! — Она резко обернулась, глаза расширились от ужаса. — Не оставляй его! Назначь Эверину, Гарольда, кого угодно, только не его!

— Диана, хватит, — отрезал Всеволод, его голос стал холоднее, но в нем мелькнула тень сомнения. — Я доверяю ему. Он знает, что делать.

— Ты не понимаешь… — начала она, но замолчала, увидев, как отец нахмурился. Ее руки дрожали, ногти впились в ладони, оставляя красные следы.

— Все будет хорошо, принцесса, — вмешался Совикус, его голос был ласковым, но в нем сквозила насмешка. Он стоял у колонны, склонив голову, тени падали на его лицо, делая его похожим на призрака.

Диана сжала кулаки, ее взгляд пылал гневом. Она хотела крикнуть, рассказать о своих снах, о тенях, которые шептались в темноте, пропаже своего пажа, о холоде, что шел от этого человека, но слова застряли в горле. Король вздохнул и мягко сжал ее плечо.

— Я вернусь, — повторил он тихо, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

Принцесса молчала, отступив, чтобы дать отцу пройти. Ее сердце громко отбивало такт, словно барабан перед битвой.

Двери храма распахнулись, впуская холодный ветер, пропитанный сыростью и запахом леса. У порога лежал мертвый ворон — крылья его были неестественно вывернуты, кровь сочилась из глаз, оставляя темные пятна на белом камне.

Диана ахнула, прикрыв рот ладонью. Ее глаза расширились от ужаса.

Но вдруг, против всех законов естества, ворон вздрогнул. Его тело, еще мгновение назад безжизненное, ожило в зловещем порыве. С хриплым шелестом крылья расправились, и он взмыл в воздух, черный, как сама ночь.

Его клюв раскрылся, и оттуда вырвался смех — леденящий, нечеловеческий, будто эхо из бездны, заставивший кровь застыть в жилах у всех присутствующих.

Но так же внезапно, как ожил, ворон замер в полете, крылья дрогнули, и он рухнул на камни с глухим стуком, вновь безжизненный, словно сама смерть вернула его себе.

— Знак, — прошептал Андрей, осеняя себя символом. — Тьма близко.

Совикус кашлянул, прикрыв рот рукой. В его рукаве мелькнул алый блик — будто что-то спрятанное впитало свет свечей и отразило его кровавым отсветом. Диана заметила это, ее сердце замерло. Она открыла рот, чтобы крикнуть, но король уже шагнул вперед, переступив через птицу. Тень от его плаща скрыла кровавое перо, прилипшее к сапогу.

Двери закрылись с тяжелым стуком, оставив принцессу одну с ее страхом и тенью советника, стоящей за спиной, молчаливой и зловещей.

Она осталась в храме, глядя на закрытые двери, ее дыхание сбилось. Ветер за стенами выл, как зверь, а свечи дрожали, бросая тени на стены. Диана сжала кулаки, ее ногти впились в ладони, но она не чувствовала боли. Совикус добился своего: отец ушел, а она осталась одна, как он и хотел. И теперь тьма, что жила в его глазах, повернется к ней.

«Теперь ты моя», — подумал Совикус, с ухмылкой посмотрев на принцессу.

Впервые с начала этого приключения я вспомнил о телефоне и достал его из бокового кармана штанов. Кнопки не реагировали, экран не загорался, но мне всё равно хотелось проверить, не пришли ли новые сообщения, не звонил ли кто. Привычка оказалась настолько сильной, что, лишившись возможности это сделать, я сразу почувствовал: нужно срочно найти себе хоть какое-то занятие, чтобы отвлечься.

Сначала я разобрал вещи. Мой багаж был весьма скуден: немного одежды, пара книг, предметы гигиены. Неспешно, почти ритуально, разложил всё по новым местам. Даже в таком медленном темпе это заняло всего минут десять.

По-хорошему следовало бы просто сесть и начать писать книгу о Ругенбрамсе. Но мыслей не было, и я раз за разом находил всё новые поводы отложить это занятие. Очень важным оказалось покрутить в пальцах карандаш. Таким образом я надеялся, что смогу приманить гениальную идею. Но карандаш постоянно выскальзывал, закатываясь то под кровать, то в какую-нибудь щель, откуда его едва удавалось достать.

Потом я решил размять пальцы и начал щёлкать суставами, но почти сразу понял, насколько этот звук меня раздражает. Пришлось прекратить.

В итоге я обречённо сел за стол и открыл блокнот. Нужно было зацепиться хоть за что-то, вытащить из головы всё, что там крутилось и не давало покоя. Я начал записывать первые пришедшие в голову вопросы:

«Кто такая Хелле?

Действительно ли я спас Румию?

Знает ли Болтун больше, чем говорит?

Как узнать о Свене Андерсене?»

А в самом конце, как мне показалось, самое важное:

«Что такое Ругенбрамс?»

И в этот момент раздался стук. Я с облегчением выдохнул, поднялся со стула, подошёл и слегка приоткрыл дверь, выглянув в узкую щель. Снаружи стоял высокий дородный господин. На нём был летний костюм цвета топлёного молока — свободный, сшитый из тонкой шерсти. Пиджак сидел прямо, под ним белела тщательно накрахмаленная рубашка с чуть блестящими перламутровыми пуговицами. На голове была шляпа из плотной натуральной соломы с узкой тёмной лентой. Лицо под ней — выгоревшее, широкое, с выраженными скулами и тяжёлой нижней челюстью. Щёки гладко выбриты, а на висках была заметна проседь. Усы — аккуратно расчёсанные, густые, с лёгким завитком на концах.

— Уважаемый Герман Штраус? — предположил я.

— Несомненно! — ответил он, улыбаясь, и завитки его усов дрогнули в такт движению губ.

Я широко распахнул дверь и с порога атаковал его вопросом, который волновал меня больше всего:

— Что такое Ругенбрамс?

Он улыбнулся ещё шире, обнажая идеальные белоснежные зубы. На мгновение мне показалось, что они искусственные. Но откуда бы здесь взялись виниры или коронки?

Мэр поднял взгляд к потолку, будто что-то вспоминая, затем глубоко вдохнул и начал декламировать:

— Ругенбрамс — это не просто точка на карте Дании, а живое дыхание времени. Городок у нас небольшой, но зато тут всё рядом: и пахнущая хлебом булочная, и мастерская старого корабельного плотника, и ратуша с небольшой башенкой. Здесь каждый вечер местные играют в петанк или просто смотрят на вечернее море, как и сто лет назад. Ругенбрамс бережно оставляет вас наедине с собой — можно сказать, в более правильной версии этого мира. Попав сюда однажды, вы останетесь здесь навеки!

— Очень мило, — кивнул я, хотя лицо, похоже, выдало реакцию, совсем не совпадающую с моими словами.

Герман Штраус нахмурился, и его огромные брови почти превратились в одну сплошную линию, похожую на злобную чёрную птицу. Однако он быстро взял себя в руки и снова улыбнулся, как опытный коммивояжёр, готовый продать мне сто томов энциклопедии по невероятно выгодной цене.

— Я всего лишь пришёл поприветствовать вас в нашем славном городе. Грубить было необязательно! — заметил он с едва заметным укором.

Изначально я и не собирался этого делать, но эти бесконечные тайны, поджидающие буквально за каждым углом, начали порядком нервировать. Не поймите превратно, я очень люблю загадки. Но больше всего я люблю те загадки, которые могу быстро разгадать.

— Простите, — проговорил я неохотно.

— Спишем на то, что вы новичок, — сухо ответил он. — Итак, есть два момента, которые важно обсудить сегодня.

— Какие?

— Первый — вы уже должны были понять, что мои указы нужно выполнять беспрекословно. Никто за вами следить не будет, но… — Герман Штраус замолчал, заставив фразу многозначительно повиснуть в воздухе.

У меня перед глазами тут же пронеслось несколько образов: туча, выбрасывающая молнию точно в цель, рыба, швыряющая из воды кирпич, и конь, угодивший копытом в висок кучеру. Не особенно вдохновляющие картины.

— Второй, — продолжил он, явно довольный произведённым впечатлением, — очевидно, что каждый житель Ругенбрамса трудится на благо общины. И вы, разумеется, не будете исключением.

— Разумеется… — протянул я, стараясь, чтобы голос звучал без явной усмешки.

Он посмотрел на меня с подозрением, но всё же продолжил:

— Насколько мы знаем, ваша прежняя деятельность была в какой-то степени связана с литературой.

Я уже хотел было возразить, что речь идёт не о какой-то, а о самой что ни на есть прямой степени, но сразу понял: в этом нет никакого смысла. Сегодня мне всё равно никто не поверит.

Тем временем Герман Штраус заговорил вновь:

— И мы нашли для вас, как нам кажется, идеальную работу. Это…

Он шутливо постучал пальцами по дверному косяку и с торжественным видом объявил:

— Журналист газеты «Вести Ругенбрамса»!

По его виду мне стало ясно, что от такого предложения я непременно должен испытать дикий восторг, но вместо этого раздражение во мне лишь усилилось.

— Не собираюсь я работать в вашей газетёнке, — резко бросил я. — Я приехал сюда, чтобы написать книгу о городе. Вот её и буду писать.

Прозвучало, скажу честно, наивно. По-детски.

— И как вы собираетесь это делать? — спокойно уточнил мэр.

— Что за глупости?! — вспыхнул я. — Сяду за стол, возьму ручку и начну писать.

— Но о чём? — продолжил Герман Штраус. — Чтобы написать книгу о нашем Ругенбрамсе, сначала нужно хотя бы немного узнать его... А что может подойти для этого лучше, чем работа в местной газете?

Я задумался. В его словах действительно был резон. Газета могла бы стать отличным прикрытием: работая там, можно свободно расспрашивать местных о чём угодно. Скажем, если я решу написать статью об основателе города, у меня будет доступ к документам, архивам и, возможно, к нужным людям.

Но с ходу соглашаться было, конечно, глупо. Интуиция подсказывала — нельзя показывать, что я готов играть по их правилам.

— Я подумаю… — сказал я после паузы, а потом, как бы между прочим, добавил: — А что вообще интересного происходит в Ругенбрамсе? О чём тут можно написать?

— О! Здесь хватает тем, — оживился он. — Завтра, например, будут похороны!

— Похороны? — переспросил я, внутренне напрягшись. — Чьи?

— А вы её уже, кажется, встречали, — мягко произнёс мэр. — Будем хоронить бедняжку Румию Олафсон.

— Не может быть. Я же…

— …спасли её? — продолжил он мою фразу, улыбнувшись по-отечески. Затем, чуть тише, сказал: — Невозможно спасти того, кого нельзя спасти.

После того как он произнёс эту фразу, на его лице застыло уверенное выражение победителя. Его губы сдвинулись в мягкую, самодовольную полуулыбку. Взгляд стал прямым, как у человека, ожидающего впечатлённой тишины.

И я, действительно, был впечатлён. Минуту назад казалось, что человека глупее меня здесь не найти, но Герман Штраус, не колеблясь, перешёл эту планку с непостижимым изяществом.

— Тут и не поспоришь… — мрачно ответил я, надеясь, что на этом беседа закончится и он поспешит покинуть комнату.

Но он остался. И даже продолжил:

— И последнее. Говорю вам первому, как будущему представителю прессы…

Мэр метнул насторожённый взгляд через плечо, затем придвинулся поближе так, что соломинки его шляпы коснулись моей головы, и прошептал прямо в ухо:

— Скоро выйдет указ насчёт завтрашних правил, и он будет звучать так — в течение всего дня каждый житель Ругенбрамса обязан вслух и честно озвучивать свои чувства и эмоции всем встречным. Очень важно, чтобы вы тоже исполняли это. Иначе, боюсь, ваша книга так и останется ненаписанной.

Он снова отодвинулся на прежнее расстояние и всё ещё не спешил уходить, будто давая мне время осмыслить услышанное. Я смотрел на него растерянно, стараясь не выдать растущей тревоги. Но чем дольше он молчал, тем острее становилось ощущение нереальности происходящего. Вдруг вспомнилась Румия и то, как она сжимала в руках рукопись своего мужа перед тем, как… я всё-таки её не спас.

Наконец, не выдержав затянувшейся паузы, я решился спросить. О чём угодно, лишь бы не молчать.

— А как работают указы? Почему от их неисполнения вдруг умирают? Кто это и как контролирует?

Герман Штраус сначала нахмурился, но уже через секунду его лоб разгладился, и он вновь стал прежним: благожелательным, почти весёлым.

— Вот согласитесь на должность журналиста — тогда и будете задавать вопросы. Приходите завтра к девяти утра в редакцию. Это небольшое одноэтажное здание у самой ратуши. Там вам расскажут… всё, что вам необходимо знать.

Он повернулся и неторопливо вышел в коридор, даже не попрощавшись. Дверь за ним закрылась мягко, почти бесшумно, словно он опасался, что громкий звук может нарушить какой-то хрупкий баланс самого города.

Голова гудела. Всё это снова напомнило старый, до боли знакомый порядок: начальство, задания, возможно, собственный кабинет, только теперь в иной, более странной обёртке. Мне бы закричать, отказаться, стукнуть кулаком по столу. Но вместо этого я ловил себя на том, что мысли о работе в редакции… казались притягательными.

Я перевёл взгляд на лежащую на столе записную книжку. Вопросы, записанные всего несколько минут назад, так и остались без ответов.

Продолжение следует: шестая глава появится здесь в пятницу, 22 августа.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Сегодня сложно представить себе вечер с кино, пикник или даже обычный перекус без хрустящей пачки картофельных чипсов. Они бывают солёные, с сыром, с паприкой, с луком, с морской солью и даже с трюфелем. Но мало кто задумывается, что это лакомство появилось благодаря… раздражённому повару и придирчивому клиенту.

История уходит в 1853 год, в маленький курортный городок Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк, США. В это время в городе работал ресторан «Moon’s Lake House», которым управлял Джордж Крам, талантливый повар, известный своей любовью к экспериментам и… довольно острым характером.

Как всё началось

В один из августовских дней в ресторан зашёл постоянный посетитель. Имя его история не сохранила (хотя есть версии, что это был железнодорожный магнат Корнелиус Вандербильт), но характер у него был, мягко говоря, требовательный.

Он заказал картофель фри, который в то время был популярным блюдом. Крам подал заказ, но клиент вернул тарелку со словами:
Картошка слишком толстая. Нарежьте тоньше.

Повар выполнил просьбу. Однако и второй вариант посетитель отверг:
Всё ещё слишком толстая и мягкая.

После нескольких подобных «возвратов» Крам, изрядно раздражённый, решил подшутить над капризным клиентом. Он взял картофелину, нарезал её настолько тонко, что кусочки были почти прозрачными, обжарил в кипящем масле до золотистой корочки и щедро посолил.

Неожиданный результат

Повар ожидал, что клиент возмутится ещё сильнее, но случилось обратное. Посетитель попробовал хрустящие ломтики… и был в восторге. Он тут же заказал добавку.

С этого момента в меню ресторана появилось новое блюдо под названием Saratoga Chips - «Саратогские чипсы». Их подавали в корзинках, как изысканный деликатес.

Чипсы начинают завоёвывать Америку

Поначалу чипсы можно было попробовать только в ресторанах, и готовили их вручную. Но популярность блюда росла стремительно. Вскоре хозяйки начали готовить их дома, а рецепты попадали в кулинарные книги.

В начале XX века появились первые попытки продавать чипсы в магазинах. Долгое время их просто складывали в бочки или коробки, но они быстро теряли хруст. Прорыв случился в 1926 году, когда Лаура Скаддер, владелица небольшой закусочной в Калифорнии, придумала упаковывать чипсы в вощёные бумажные пакеты. Благодаря этому они дольше оставались свежими, и продукт можно было отправлять на дальние расстояния.

Чипсы сегодня

Сейчас картофельные чипсы, это многомиллиардная индустрия. Их выпускают сотни компаний по всему миру, придумывая всё новые и новые вкусы, от классической соли до экзотических «мед и горчица» или «огуречный рассол».

Но факт остаётся фактом: всё это разнообразие обязано своим появлением одному раздражённому повару и его саркастической попытке «проучить» капризного клиента.

Интересные факты о чипсах

В США 14 марта отмечают Национальный день картофельных чипсов.

В среднем американец съедает более 4 кг чипсов в год.

Самая дорогая пачка чипсов в истории была выпущена шведской пивоварней, 5 чипсов за 56 долларов, с добавлением трюфеля и редких специй.

Картофельные чипсы - это не просто еда. Это пример того, как случайность, упрямство и немного кулинарной вредности могут создать легенду. И в следующий раз, открывая пачку любимых чипсов, можно вспомнить, что их история началась не с рекламных слоганов, а с поварского пранка, случившегося в далёком 1853 году.

А если вы хотите не просто знать, как появились чипсы, но и научиться готовить их дома с невероятными вкусами, заглядывайте в мой блог «ВКУСНО ГОЛОДНЫЙ»!
Там вас ждут проверенные рецепты, неожиданные кулинарные лайфхаки и идеи, как превратить обычную картошку в шедевр.
Заходите, читайте, готовьте и хрустите с удовольствием!