Если ты будешь держать свои двери открытыми, Любовь может прийти к тебе и обобрать тебя до нитки, а может сделать сказочно счастливым. Но если ты закроешь двери, она точно не войдёт к тебе, из уважения к поставленной ей границе.
/Дэвид Личн, американский кинорежиссер/
У Пушкина в «Маленьких трагедиях» есть такой герой Сальери — это не значит, что в реальности он был именно таким, но у Пушкина он завидует Моцарту, задаваясь вопросом: почему он, а не я написал такую прекрасную музыку?
Но это же глупо! Нам с вами дается красота. Например, красота природы. И что, я буду думать, кто это сделал: Бог или я? Какая разница! Моцарт получил это от Бога. Ты слушаешь от Моцарта. Это же такое счастье — слушать! И какая разница, кто это сделал?
Испытывай, слушай то, что есть в этой музыке. Не задумывайся, я это или не я написал. Вот это самое «я» — в нем вся проблема! Оно, это «я», пусто по-настоящему. Это пустота. Оно ничего не даст тебе. Тебе оно не даст то, что ты ищешь. А люди за эту пустоту очень держатся. И вот надо научиться убирать это свое «я» и смотреть на настоящий мир. Если мир досмотреть до конца…
Вот это умение затихнуть — это по-настоящему ценно.
/Зинаида Миркина/
Городок Колпашево (по последней переписи чуть больше 20 000 человек) стоит на высоком берегу Оби. Река там делает поворот, и каждый год «съедает» несколько метров высокого песчаного обрыва, подбираясь все ближе к крайним домам по улицам Ленина и Дзержинского. К этому все в городе испокон веку привыкли.
В 1979 году – аккурат под Первомай, 30 апреля – в воду сползли очередные два метра песчаного откоса. И из вертикальной стенки показались руки, ноги, головы захороненных там людей. Обнажился многометровый могильник, в котором люди были уложены плотным штабелем, слоями. В верхнем слое тела полностью истлели, а в нижних – очень хорошо сохранились, мумифицировались в чистом песке. Говорят, что можно было легко разглядеть одежду, а в ряде случаев даже различить лица, вполне узнаваемые. Там были мужчины и женщины разных возрастов, были и дети. Все в штатском.Несколько черепов верхнего слоя вывалились из откоса, их подобрали мальчишки, надели на палки, стали бегать по городу, пугать прохожих. Вскоре весь город был в курсе, что случилось. К откосу стали собираться люди, кому-то даже показалось, что он узнает чье-то пальто, видит чье-то лицо… Оцепили милицией и дружинниками. Потом очень быстро – буквально за несколько часов, построили вокруг осыпавшегося склона глухой забор.
Назавтра по городу устроили партсобрания на разных предприятиях и в красных уголках. Партийные агитаторы стали разъяснять населению, что им велели в райкоме: это захоронение предателей и дезертиров времен войны. Как-то получилось неубедительно: а почему в штатском? Почему женщины и дети? И вообще – откуда столько дезертиров в городе с 20-тысячным населением?
Тем временем осыпалось еще немного песка и стало понятно, что могильник – огромный. Тысячи людей.
В городе помнили, что на этом месте в конце 30-х стояла тюрьма. В общем, было известно, что там и расстреливают. Но никто не мог себе представить – сколько. Забор и колючую проволоку давно снесли, саму тюрьму давно закрыли, даже сруб перенесли в другое место, подальше от осыпающегося берега, там много лет было общежитие техникума.
На самом деле (в городе про это мало кто знал), в Колпашевской тюрьме был устроен полноценный конвейер смерти: построили специальный дощатый желоб, по которому человек сам спускался к краю рва, там его убивал из винтовки стрелок, сидевший в специальной будке, при необходимости добивали вторым выстрелом из пистолета, укладывали в очередной слой, валетом с предыдущим трупом, и слегка присыпали известкой. И так пока яма не заполнится. Тогда ее заваливали песком, а желоб переносили на несколько метров в сторону.Так вот, берег продолжал осыпаться, и несколько трупов упали в воду поплыли по реке вдоль всего города. Люди с берега наблюдали.
В Томске было принято решение избавиться от могильника, трупы убрать. Решение принимал лично тогдашний Первый секретарь обкома Егор Кузьмич Лигачев. Советовался с Москвой, непосредственно с председателем КГБ Андроповым. Колпашевским властям приказано было могильник уничтожить, трупы перезахоронить в другом месте.
Но оказалось, что сделать это не просто: подогнать технику слишком близко к осыпающемуся песчаному обрыву было невозможно. Опасались за сохранность грузовиков, экскаваторов. А на то, чтоб копать вручную, времени не было: начальство подгоняло.
К тому моменту масштаб гигантского могильника был уже ясен. На берег отбуксировали буровую установку (еще раз, медленно: буровую установку), которая пробурила несколько скважин, чтобы определить контуры захоронения.
Тогда из Томска пришло новое распоряжение содержавшее интересное, остроумное инженерное решение. По Оби подогнали вплотную к песчаному обрыву два мощных буксира, привязали их тросами к берегу, кормой к откосу, и включили двигатели на полную мощность. Струя от винтов стала размывать берег, трупы посыпались в воду, большая часть их тут же разрубалась теми же винтами на куски. Экипаж буксиров был обычный, штатский. Никто его специально ради такого случая не подбирал, не заменял.
Жители Колпашева с интересом наблюдали за операцией. Никто не протестовал.
Дальше оказалось, что некоторые трупы все-таки уплывают вниз по течению, не попав под винты. Мумифицированные тела хорошо держались на воде, не тонули. Тогда попрек реки был поставлен кордон из моторных лодок, в которых сидели люди с баграми: их задачей было отлавливать трупы в воде. Эти люди были дружинниками, их навербовали из местных мужиков – рабочих, служащих, трудовой интеллигенции. К лодкам подогнали баржу, нагруженную металлоломом с завода неподалеку. К выловленным трупам надо было привязывать проволокой ненужные железки и тут же топить их в глубокой части фарватера. Эта работа продолжалась несколько дней.
Жители Колпашева продолжали наблюдать за буксирами, молотившими винтами по воде. К буксирам регулярно подвозили солярку: в общей сложности на каждый ушло по 60 тонн. Никто особенно не удивлялся и не возмущался.
Последняя команда – тоже из местных дружинников - работала еще ниже по течению: люди на моторках объезжали берега и собирали те трупы, которые все-таки упустили верхние лодочники с металлоломом. Их иногда закапывали (без опознавательных знаков) на берегу, но чаще топили в реке, разрубив веслами на куски или привязав камни для тяжести. Этот сбор продолжался чуть ли не до конца лета.
Город прожил это лето, в общем, спокойно. Как всегда.
Вот, собственно, и весь рассказ.
Если кто-то не понял, скажу прямо, что мне в этих событиях кажется примечательным. Это история не про сталинские репрессии, не про большой террор, не про НКВД, не про государственную машину уничтожения.
Это история про советского человека. Про наших сограждан, земляков, братьев и сестер. Про сибирский характер. Про моральный кодекс строителя коммунизма.
Про крупнейшую геополитическую катастрофу двадцатого века. Про великую и прекрасную страну, которую мы потеряли, и о которой если кто не сожалеет, - так у того нет сердца.
И последнее.
Егор Кузьмич Лигачев в 1983 году, через 4 года после Колпашева, уехал в Москву на повышение: по предложению Ю.В.Андропова был назначен заведующим отделом ЦК КПСС. Егор Кузьмич жив, до 2010 года был активен, пытался участвовать в жизни родной партии. Большой поклонник стихов Гумилева.
Сам Юрий Владимирович Андропов в 1982 году, через 3 года после Колпашева, стал Генеральным секретарем ЦК КПСС. Задумывал реформы, но так и не осуществил их. Писал стихи, говорят, любил джаз и американские фильмы. Умер, окруженный верными соратниками и любящими домочадцами.
На берегу Оби, прямо напротив улицы Ленина в центре Колпашева, до сих пор сохранилась длинная треугольная промоина в песчаном откосе. Река ее почему-то не размывает.
/Сергей Пархоменко/
Государство в своей сущности есть политическое единство, стремящееся к тотальности. Подобно тому, как понятие политического проявляется через различение друга и врага, природа государства раскрывается через его стремление к абсолютизации власти и монополизации инструментов принуждения. Государство не просто возникает из хаоса — оно рождается в акте насилия, который затем легитимизируется через установление порядка. В этом первичном насилии заключена диалектическая природа государства: оно одновременно является источником опасности и защиты, террора и безопасности.
Становление государства неотделимо от процесса монополизации права на насилие. Как писал Карл Шмитт, «суверен есть тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении». Это определение указывает на сущностную связь между государством и насилием: суверенитет проявляется именно в праве приостанавливать действие закона, то есть в праве на легитимное насилие. Государство утверждает себя через исключительное право определять, когда насилие является законным, а когда преступным. Оно не просто обладает инструментами принуждения — оно устанавливает сами критерии легитимности насилия. В процессе исторического развития государство стремится к полной монополизации физического принуждения. От феодальной раздробленности, где право на насилие было распределено между множеством акторов, к централизованному государству модерна — этот путь может быть описан как постепенная концентрация средств принуждения в руках единого суверена. Государство объявляет себя единственным источником справедливого насилия, противопоставляя его «несправедливому» насилию негосударственных акторов. Здесь проявляется фундаментальное противоречие: государство легитимизирует свое насилие через категорию справедливости, но сама эта категория определяется тем же государством. Справедливость становится не трансцендентным идеалом, а имманентным продуктом государственной воли. Государство не просто монополизирует насилие — оно монополизирует право определять, что есть справедливость. В этом смысле государство становится не только источником легитимного насилия, но и единственным арбитром в вопросах легитимности как таковой.
Государство по своей природе не терпит конкуренции в сфере насилия. Любой альтернативный центр силы, будь то организованная преступность, революционное движение или сепаратистская группировка, воспринимается государством не просто как угроза общественному порядку, но как экзистенциальный вызов самому принципу государственности. Государство видит в них не просто нарушителей закона, но претендентов на суверенитет, пусть и частичный. Альтернативные источники насилия подрывают легитимность государства на двух уровнях. На практическом уровне они демонстрируют неспособность государства обеспечить монополию на принуждение, то есть неэффективность его основной функции. На символическом уровне они ставят под сомнение сам принцип исключительности государственного насилия, разрушая миф о государстве как единственном законном источнике принуждения. Отношение государства к альтернативным источникам насилия не ограничивается простым противостоянием. Государство стремится не только уничтожить конкурирующие центры силы, но и делегитимизировать сам принцип негосударственного насилия. Оно создает дискурсивные практики, в которых любое негосударственное насилие автоматически маркируется как преступное, террористическое или варварское. Тем самым государство стремится утвердить не только фактическую, но и концептуальную монополию на насилие.
Парадоксальным образом, чем успешнее государство в установлении монополии на насилие, тем более хрупкой становится его легитимность. Полностью монополизировав насилие, государство становится единственной мишенью для недовольства подданных. В отсутствие альтернативных центров силы, которые могли бы разделить ответственность за социальные травмы, государство оказывается единственным объектом обвинений в несправедливости и угнетении.
Здесь мы сталкиваемся с фундаментальной диалектикой государственной монополии на насилие. Изначально эта монополия устанавливается как защитный механизм: государство обещает избавить подданных от произвола частного насилия, от войны всех против всех. Монополия на насилие преподносится как гарантия безопасности и справедливости. Но по мере того, как государство успешно устраняет альтернативные источники насилия, оно само становится единственным источником принуждения, с которым сталкиваются подданные в повседневной жизни.
В совершенном государстве, достигшем абсолютной монополии на насилие, подданные никогда не сталкиваются с негосударственным принуждением. Все формы насилия, которые они испытывают — от полицейского контроля до налогового принуждения, от военной повинности до бюрократического давления — исходят от государства. В такой ситуации государство неизбежно становится объектом ненависти. Не имея возможности сравнивать государственное насилие с альтернативными формами принуждения, подданные воспринимают государственное принуждение как избыточное и несправедливое. Эта диалектика порождает парадоксальную ситуацию: чем более эффективным становится государство в защите подданных от негосударственного насилия, тем более враждебно подданные относятся к самому государству. Успех государства в установлении монополии на насилие оборачивается против него самого, порождая кризис легитимности.
Подданные начинают воспринимать государство не как защитника от произвола, а как источник произвола. Этот парадокс усугубляется тем, что в отсутствие альтернативных источников насилия у подданных нет возможности для сравнения. Они не могут на собственном опыте убедиться, что государственное насилие является меньшим злом по сравнению с негосударственным. Историческая память о догосударственном хаосе постепенно стирается, и подданные начинают воспринимать государственное принуждение не как необходимую защиту, а как неоправданное угнетение.
Монополизация насилия государством приводит к формированию у подданных особого психологического состояния, которое можно описать через понятия ресентимента и отчуждения. Ресентимент — это затаенная обида, бессильная злоба, которая не находит прямого выхода и трансформируется в моральное осуждение. Отчуждение — это состояние разрыва между индивидом и социальными институтами, воспринимаемыми как чуждые и враждебные. Ресентимент подданных по отношению к государству имеет сложную структуру. С одной стороны, подданные осознают свою зависимость от государства и необходимость подчиняться его требованиям. С другой стороны, они испытывают глубокое недовольство этой зависимостью и стремятся к освобождению от государственного контроля. Не имея возможности открыто противостоять государству, они развивают скрытые формы сопротивления: от пассивного саботажа до морального осуждения государственных институтов. Отчуждение проявляется в том, что подданные перестают воспринимать государство как выражение коллективной воли и начинают видеть в нем чуждую, внешнюю силу. Государство, изначально создаваемое как инструмент защиты общих интересов, превращается в глазах подданных в автономную машину принуждения, действующую в собственных интересах. Это отчуждение усиливается по мере того, как государство совершенствует свой аппарат принуждения и расширяет сферу своего контроля. Развитие ресентимента и отчуждения неизбежно приводит к кризису легитимности государства. Подданные начинают воспринимать государственные требования не как выражение общей воли, а как произвольные акты принуждения. Они подчиняются этим требованиям не из внутреннего убеждения, а из страха перед наказанием. Такое подчинение является крайне нестабильным и может быть разрушено при первом серьезном кризисе государственной власти. Этот кризис легитимности особенно опасен для современного государства, которое не может функционировать, опираясь исключительно на прямое принуждение. Современное государство требует активного сотрудничества подданных, их добровольного участия в государственных институтах. Когда подданные начинают воспринимать государство как чуждую силу, это сотрудничество становится невозможным, и государство теряет способность эффективно управлять обществом.
Столкнувшись с кризисом легитимности, порожденным монополией на насилие, государство вынуждено разрабатывать стратегии его преодоления. Эти стратегии направлены на то, чтобы либо создать иллюзию существования альтернативных источников насилия, либо перенаправить недовольство подданных с государства на другие объекты. Рассмотрим основные из этих стратегий.
Создание подконтрольной преступности. Одна из наиболее парадоксальных стратегий заключается в том, что государство намеренно допускает существование определенного уровня преступности или даже способствует ее созданию. Эта контролируемая преступность не представляет реальной угрозы для государственной монополии на насилие, но создает у подданных иллюзию существования альтернативных центров силы. Подданные, сталкиваясь с преступным насилием, начинают воспринимать государственное насилие как необходимую защиту. Их недовольство перенаправляется с государства на преступников, которые становятся объектом общественной ненависти. Государство же предстает в роли защитника от этого негосударственного насилия, что укрепляет его легитимность. Эта стратегия имеет древние корни: уже римские императоры понимали ценность гладиаторских боев и публичных казней не только как развлечения, но и как способа канализации общественного насилия. В современном контексте эта стратегия может принимать более тонкие формы: от негласной толерантности к определенным видам преступности до сложных схем сотрудничества между государственными органами и преступными группировками.
Создание образа скрытого врага. Другая стратегия заключается в создании образа скрытого врага, угрожающего обществу. Этот враг может быть представлен как внешняя сила, действующая через тайных агентов, или как внутренний заговор, направленный на подрыв государственных устоев. Важно, что этот враг остается невидимым для обычных подданных, что позволяет государству манипулировать его образом. Теории заговора, активно продвигаемые государством, служат двойной цели. Во-первых, они перенаправляют недовольство подданных с государства на мифического врага. Во-вторых, они легитимизируют усиление государственного контроля, представляя его как необходимую меру защиты от этого врага. Эта стратегия особенно эффективна в периоды социальной нестабильности, когда подданные ищут простые объяснения сложным проблемам. Образ скрытого врага предоставляет такое объяснение, одновременно укрепляя позиции государства как защитника от этого врага.
Развязывание внешнего конфликта. Внешний конфликт всегда был эффективным способом консолидации общества и укрепления государственной власти. В ситуации войны или международного кризиса недовольство подданных перенаправляется с собственного государства на внешнего врага. Государственное насилие воспринимается как необходимая защита от внешней угрозы, что временно снимает проблему его легитимности. Более того, внешний конфликт позволяет государству требовать от подданных дополнительных жертв и ограничений, которые в мирное время вызвали бы сопротивление. Военное положение или угроза войны становятся оправданием для усиления государственного контроля и подавления оппозиции. Эта стратегия имеет древние исторические корни: еще Макиавелли советовал правителям использовать внешние конфликты для укрепления внутренней власти. В современном контексте эта стратегия может принимать форму не только прямых военных действий, но и торговых войн, информационного противостояния или дипломатических кризисов.
Культивирование стоицизма и мазохизма. Наконец, государство может стремиться к изменению самого отношения подданных к насилию, культивируя у них стоическое принятие страдания или даже определенную форму мазохизма. Через систему образования, пропаганду и культурные практики государство формирует у подданных представление о насилии как о необходимой и даже благотворной силе. В рамках этой стратегии государственное насилие представляется как необходимое испытание, укрепляющее характер и формирующее настоящих граждан. Подданные учатся не только терпеть государственное принуждение, но и находить в нем определенное моральное удовлетворение, воспринимая его как признак принадлежности к политическому целому, и способность государства их защитить. Эта стратегия особенно характерна для тоталитарных режимов, которые стремятся к формированию «нового человека», способного не только терпеть, но и любить государственное насилие. Однако элементы этой стратегии можно обнаружить и в демократических обществах, где культивируется определенная форма «гражданского мазохизма» — готовность терпеть неудобства и ограничения ради общего блага.
Катастрофа государственной монополии на насилие представляет собой не временный кризис, а фундаментальное противоречие, заложенное в самой природе государства. Стремясь к монополизации насилия, государство неизбежно порождает ресентимент и отчуждение подданных, что подрывает его легитимность. Стратегии преодоления этого кризиса могут временно смягчить его проявления, но не устраняют его сущностные причины. Государство, осознающее опасность полной монополизации насилия, может сознательно допускать существование ограниченных альтернативных центров силы, контролируя их, но не устраняя полностью. Такое «самоограничение» государственной власти может парадоксальным образом укрепить ее легитимность. Однако такое самоограничение противоречит самой природе государства, его стремлению к абсолютизации власти. Поэтому более вероятно, что государство будет продолжать стремиться к полной монополии на насилие, одновременно разрабатывая все более изощренные стратегии преодоления порождаемого этой монополией кризиса легитимности.
Во всём виноваты родители, блок нато, проклятые американцы, рептилоиды, жидо-масоны, мировое правительство и т.д. означает: мы - чистейшие, непорочные образцы всех возможных совершенств, вот только с реальностью нам не повезло: если бы не она - мы были бы равными богам, не меньше. Всё бы хорошо, но этим вы сами себе перекрываете путь к развитию. Предполагается, что вот какой ты сейчас - это и есть твой предел и тебе некуда больше расти, а главное - незачем. Ты же и так идеален!
Бесит, когда психологи говорят "полюби себя". Всё становится понятнее, если представить, что речь идёт не о тебе, а об отдельном человеке. Легко любить красивых, успешных, добрых и честных людей. Но представьте, как трудно испытывать такие чувства к тому, кто несправедливо обошёлся с другими, кто изменял или врал. А вот вопрос: если этот человек — ты сам, разве можно сразу полюбить себя?
Легко любить себя, когда ты вырос в среде, где тебе не надо было принимать сложных решений. Разумеется когда ты не испытывал голод, ты не будешь крысить конфеты. Когда у тебя были игрушки в детстве, ты не будешь от зависти ломать её у друга. Именно в детстве закладывается базовый образ самого себя. Дети пакостят, травят других, портят вещи — и это, естественно, отражается на дальнейшем восприятии себя. Таким образом, ранние переживания незрелой личности формируют базовый образ, с которым мы сталкиваемся во взрослом возрасте. Мысли вроде "я не заслуживаю чтобы меня ценили?" и прочее.
Некоторые утверждают, что они безупречны по характеру, однако тут в игру вступает эго, защищающее образ самого себя. Если человек совершает поступок, который другим кажется неправильным, внутри слышится оправдание: "ему так и надо, он заслужил". Так работает рационализация. Но первый шаг к истинной любви к себе заключается в честном признании: правильно ли я поступил тогда или нет.
Хорошим примером служит рассказ Виктора Гюго в романе "Отверженные". Когда Жан Вальжан украл серебро у епископа, пойманный с поличным, его ожидало наказание. Однако вместо этого он услышал слова великодушия: епископ называл украденное серебро подарком. Это проявление бескорыстия, скромности и доброты имело значение для дальнейшего становления личности Жана Вальжана. Тем не менее, сразу после встречи, потрясённый добротой, он автоматически отобрал монетку у маленького савояра, словно стараясь вернуться к прежнему, ожесточёному себе. Этот момент подчёркивает, как непросто сразу изменить устоявшийся внутренний образ, даже после мощного эмоционального опыта.
Если нынешний ты не чувствуешь, что заслуживаешь любви из-за совершённых ошибок, можно направить усилия на любовь к будущему себе. Этот будущий ты может стать более справедливым, честным и добрым. Конечно, изменения требуют постоянной работы над собой. Ни в одночасье человек не перестаёт обижать близких или лгать, чтобы дали денег на бутылку. Имеет ли смысл приносить в этот мир ещё одного человека, которого хочется любить? Этот человек это ты, если изменишься...
Побудить злую и дикую «лысую обезьяну с неврозом» к желанию стать «чадом Божиим» — это, вам, не поле перейти. Эта работа на века и тысячелетия.
В начале этой работы Господь пользовался экстремальными способами селекции (потоп, Садом и Гоморра, казни египетские и т. д.), но, предполагаю, что данные мероприятии давали все меньше и меньше пользы, уничтожая плевелы (зло), они одновременно уничтожали и зерна добра, которые могли бы когда-то прорасти. Поэтому Господь начал постепенный переход от селекции к процессу воспитания. На этом этапе требовалось обучить «лысую обезьяну с неврозом» придерживаться хоть каких-то норм поведения.
С педагогической точки зрения не так уж важно, какие именно правила прививают человеку, будь то требование «испражняться вне стана» или запрет «варить теленка в молоке его матери». Главное, что человек учится противостоять своим животным инстинктам и подчиняться определенным нормам поведения. Равно, как в армии нет разницы, что будут делать новобранцы: катить круглое или красить зеленое. Главное, чтобы они привыкли к (само)дисциплине, иерархии и подчинению. Именно этот процесс и отражает Ветхий Завет.
Новый Завет – это этап, когда человек уже получил власть стать «чадом Божиим», а с этой властью свободу и ответственность. Уходят правила и запреты (пищевые запреты, смешение тканей, суббота и так далее), которые были установлены для тренировки воли и самоконтроля человека. Вместо них приходят принципы и нравственные ориентиры, которым служат маяком для стремящихся к жизни с Богом. При этом данные принципы могут показаться даже более сложными и требовательными, чем законы Ветхого Завета.
Например, когда Иисус Христос говорит о том, нужно «возлюбить ближнего своего», то внезапно оказывается, что «ближний» — это не обязательно еврей (как это было в Ветхом Завете), а «ближним» может оказаться вообще любой рандомный человек, что на порядок увеличивает область применения данного принципа. Я уже не говорю о том, что Иисус Христос вводит понятие «мыслепреступления»: ненависть к другому человеку приравнивается к убийству, а вожделение — к прелюбодеянию.
Но при этом, как я сказал ранее, это уже не жесткие законы, а некие принципы и нравственные ориентиры, к которым нужно стремиться сынам Божьим в совместной работе с Духом Святым.
Из этого можно сделать вывод, что характер Господа не изменился, а вот методы взаимодействия с человеком претерпели изменения на протяжении истории. И те методы, которые были актуальны во времена ВЗ, могут быть совершенно не актуальны сейчас.
Любовь часто выглядит исчерпывающим понятием, которое само себя вполне способно объяснить. "Я люблю тебя", говорим мы человеку - мужу, брату, отцу, матери, ребёнку, и ему сразу понятно, что это значит. "Я люблю мороженое", говорим мы, и совершенно точно подразумеваем, что получаем удовольствие. К сожалению, стоит признать, что в обществе и популярной культуре за любовь выдаётся нечто иное, то, что ею не является. В основном то, что подаётся под соусом желания обладать и страданий, с этим связанных.
Я долго размышляла над тем, что такое любовь как переживание для меня, как и почему она во мне возникает. И я поняла, что моё признание "Я люблю тебя" - значит "Я чувствую твою красоту, силу и свободу". Это касается всего, что я люблю - людей, животных, гор и звёзд. Сильные, красивые, свободные люди вдохновляют меня на действия, на моё собственное проявление в мир. Потому что когда я люблю, я проживаю себя, как ответ на ту красоту, силу и свободу, которую чувствую в другом. Вот эти три качества вместе рождают во мне совершенно космические переживания. Включают режим суперчеловека с огромным сердцем.
Чтобы проявляться в мир любовью, надо самому быть ею. Быть красотой - в мыслях, делах, словах, поступках. Быть силой - твердостью решений, стойкостью духа, верностью сердца. Быть свободой, чтобы не навязать и не привязать, не стать чужим бременем и болью, не отнять чужой свободы и не потерять себя в других.
Даже без одного компонента переживания любви не случается.
Красота без силы, но со свободой становится похотью.
Сила без красоты, но со свободой, становится агрессией.
Красота и сила без свободы создают зависимость и рабство.
Красота с силой и свободой проявляется в действиях, мыслях, поступках и создает доброту, заботу, нежность и ласку.
Сила с красотой и свободой становится проявлением мастерства и творчества.
Свобода с красотой и силой проявляется безграничными мирами человеческого воображения и творит свободный новый мир, в котором есть всё. А главное, есть любовь.
