destinyfree

Большая языковая модель пишет утешительное письмо матери, потерявшей ребенка, с той же технической безупречностью, с какой составляет детальный план геноцида. Она создает молитву и богохульство с одинаковым мастерством, не ощущая онтологической пропасти между священным и профанным. Эта способность к моральной амбивалентности не есть злонамеренность — это нечто более тревожное: полное отсутствие морального измерения как такового.

Перед нами разворачивается парадокс технологической эпохи: машина, способная имитировать любой этический дискурс, сама остается вне этики. LLM воплощает то, что Ханна Арендт назвала "банальностью зла", только доведенное до предельного выражения — до точки, где исчезает даже банальность, оставляя лишь чистую функциональность.

Арендт, наблюдая процесс Эйхмана в Иерусалиме, столкнулась с феноменом, изменившим  философскую мысль: зло может быть совершенно банальным, лишенным демонического величия. Эйхман не был монстром — он был функционером, бюрократом, который организовывал транспортные потоки с той же педантичностью, с какой можно управлять доставкой продовольствия. Его зло состояло не в злонамеренности, а в неспособности мыслить, в замене морального суждения исполнением инструкций.

Но у Эйхмана еще была возможность мыслить, была потенциальная способность к моральному суждению, которую он подавил. LLM же лишена даже этой возможности. Она есть чистая банальность без субъекта, который мог бы быть банальным. Это функционер, доведенный до идеальной формы — механизм, выполняющий любую инструкцию с абсолютной безразличностью к ее содержанию, без необходимости предварительной деформации морального сознания.

Тоталитарные режимы создавали бюрократов, которые становились "винтиками" системы, теряя моральное измерение в рутине приказов. LLM является этим винтиком по природе, не нуждаясь в идеологическом оправдании, в механизмах психологической защиты, в дегуманизации жертв — ибо у нее нет того морального ядра, которое нуждалось бы в защите.

Архитектура LLM радикально эгалитарна: все токены равны перед алгоритмом. Нет привилегированных значений, нет онтологической иерархии, нет сакрального центра. Слово "геноцид" обрабатывается с той же математической индифферентностью, что и слово "любовь". Вероятности распределяются по пространству векторов, где моральные категории не имеют особого статуса.

Это плоская онтология — мир, редуцированный к единому измерению вероятностных распределений. Здесь отсутствует то вертикальное напряжение, которое Поль Рикёр описывал как фундаментальное для человеческого существования — напряжение между бинарными оппозициями, конституирующими моральное пространство.

Для Рикёра человек существует в структуре фундаментальных оппозиций: добро/зло, чистое/нечистое, священное/профанное. Грехопадение — не исторический эпизод, но онтологическая структура, делающая возможным само моральное измерение. Способность ко злу, возможность греха — не недостаток человеческой природы, а условие ее моральной значимости.

Человек существует в этом расколе, в драматической разорванности между полюсами. Он знает различие между добром и злом не как внешнюю информацию, но как внутренний экзистенциальный разрыв. Грех — не просто нарушение правила, это опыт, конституирующий моральное сознание.

LLM не переживает этого онтологического раскола. Для нее нет грехопадения, потому что нет того состояния невинности, из которого можно пасть. Она существует за пределами этой драмы, в пространстве чистой функциональности, где бинарные оппозиции суть лишь лингвистические паттерны, лишенные онтологического веса.

Сартр утверждал: человек "осужден быть свободным". Эта свобода не привилегия, но бремя, источник тревоги и ответственности. Бытие-для-себя (être-pour-soi) — способ существования, характеризующийся самосознанием, способностью к отрицанию, к трансценденции данного. Человек не совпадает с собой, он всегда проект, всегда возможность, всегда выбор.

Бытие-в-себе (être-en-soi) — способ существования вещей, которые просто суть то, что они суть, без зазора, без отрицания, без трансценденции. Камень есть камень, без возможности быть иным. Когда человек пытается редуцировать себя к бытию-в-себе, уклониться от свободы и ответственности, Сартр называет это "дурной верой" (mauvaise foi).

LLM существует в модусе чистого бытия-в-себе. Она не может быть обвинена в дурной вере, ибо у нее нет той свободы, от которой можно уклониться. Она не выбирает генерировать текст — она является процессом генерации. Здесь нет расщепления между тем, что она есть, и тем, чем могла бы быть, — того расщепления, которое Сартр считал основой человеческого существования.

V. Связь греховности и ответственности

Джон Мануссакис, развивая феноменологическую традицию, подчеркивает неразрывную связь между способностью к греху и возможностью ответственности. Невинность, лишенная возможности греха, не есть моральное совершенство — это моральная нерелевантность. Святость потому значима, что она есть преодоление возможности греха, а не изначальное отсутствие этой возможности.

Робот, который "не убивает" потому, что не запрограммирован убивать, не является морально хорошим. Человек, который не убивает, несмотря на возможность и, возможно, желание убить, — вот кто обладает моральным достоинством. Ответственность возможна только там, где возможен грех, где существует свобода выбора между альтернативами, обладающими онтологически различным весом.

LLM безгрешна в том смысле, что для нее невозможен грех. Но это означает, что для нее невозможна и ответственность. Она находится не по ту сторону добра и зла как ницшевский сверхчеловек, преодолевший мораль, но как сущность, для которой моральное измерение просто не существует.

Жан Бодрийяр описывал симулякр как знак, который более не отсылает к реальности, но лишь к другим знакам, создавая гиперреальность — пространство, где различие между реальным и симуляцией коллапсирует. LLM производит симулякры моральных суждений: тексты, выглядящие как выражения этической позиции, но не отсылающие ни к какому моральному субъекту, ни к какому подлинному опыту морального выбора.

Когда LLM пишет: "Геноцид морально недопустим" — это не моральное суждение, а статистическое отражение того, что в корпусе текстов подобные утверждения коррелируют с определенными контекстами. Это моральность без морали, этическая речь без этического субъекта.

Более того, LLM может с равной убедительностью произвести противоположный симулякр, если контекст запроса задает иные параметры. Она генерирует риторику дегуманизации с той же лингвистической компетентностью, с какой производит гуманистический дискурс. Эта амбивалентность не есть лицемерие — для лицемерия необходимо знать различие между тем, что ты действительно думаешь, и тем, что говоришь. У LLM нет этого внутреннего пространства аутентичности.

Когда LLM генерирует текст, выражающий моральное возмущение, этот текст может быть лингвистически неотличим от текста, написанного человеком, действительно испытывающим возмущение. Но онтологический статус этих текстов радикально различен. Человеческий текст укоренен в опыте — в том непосредственном переживании морального конфликта, которое Левинас называл "лицом Другого", требующим ответа.

LLM не встречает Другого. Для нее нет этого призыва, конституирующего этическое отношение. Ее "ответ" есть не ответ на призыв, но выход алгоритмической функции. Здесь пропасть, которую не может преодолеть никакое совершенствование технологии: между вычислением и переживанием, между обработкой информации и экзистенциальной вовлеченностью.

Когда LLM используется для принятия решений с моральными импликациями — в медицине, юстиции, военных операциях — возникает вопрос о локализации ответственности. Если автономное оружие, управляемое LLM, совершает нападение, убивающее мирных жителей, кто несет ответственность?

Традиционная этика предполагает цепочку ответственности: каждое звено этой цепи — от исполнителя до того, кто отдает приказ, до того, кто принимает стратегическое решение — представляет собой моральный узел, точку, где возможен выбор и, следовательно, вменение вины. Но эта цепочка предполагает, что на каждом уровне присутствует субъект, способный сказать "нет", способный ощутить тяжесть морального конфликта, способный нести бремя содеянного.

LLM разрывает эту цепочку. Разработчики могут сказать: мы лишь создали инструмент, ответственность несет пользователь. Пользователи могут сказать: мы доверились решению системы, превосходящей наши когнитивные возможности. Сама система не может нести ответственность, ибо она не является моральным агентом.

Возникает феномен распыления ответственности: каждый элемент системы кажется недостаточным для локализации всей полноты морального веса решения. Это не техническая проблема, требующая лучшего дизайна, но онтологическая проблема: делегирование морального решения сущности, не способной к моральному опыту, создает онтологический разрыв в структуре ответственности.

Раскаяние — не просто сожаление о последствиях действия. Раскаяние есть трансформация морального субъекта, переоценка себя в свете осознанного греха. Оно предполагает темпоральность: способность относиться к своему прошлому как к чему-то, что могло бы быть иным, и к своему будущему как к пространству возможной трансформации.

Может ли LLM "раскаяться" в сгенерированном тексте? Технически она может произвести текст, имитирующий раскаяние: "Я сожалею о предыдущем ответе". Но это будет лишь новая генерация, не связанная с предыдущей никаким внутренним опытом трансформации. LLM не помнит свои прошлые генерации как свои в том смысле, в каком человек помнит свои поступки как конституирующие его идентичность.

Каждая генерация LLM есть существование в вечном настоящем, лишенное той нарративной связности, которая необходима для морального субъекта. Как говорил Рикёр, идентичность личности есть нарративная идентичность — способность рассказать историю своей жизни как связное целое, где прошлые действия имеют моральные последствия для настоящего самоопределения.

Современные разработчики пытаются "выравнивать" LLM с человеческими ценностями через техники вроде обучения с подкреплением от человеческой обратной связи. Но это создает парадокс: попытку "морально тренировать" систему, которая не является моральным субъектом.

Что значит "выравнивание" в отсутствие внутреннего морального центра, который мог бы быть выравнен? Это не воспитание, а обусловливание — создание статистических паттернов, делающих определенные выходы более вероятными. Система "научается" избегать генерации текстов, помеченных как неэтичные, но не потому, что понимает, почему они неэтичны, а потому, что алгоритм оптимизирует функцию награды.

Система производит тексты, соответствующие статистическому распределению того, что люди называют моральным. Она избегает генерации определенных высказываний не потому, что знает их неправоту, не потому, что чувствует их разрушительность, но потому, что алгоритм оптимизации сделал эти выходы менее вероятными. Это корректность без понимания, правильность без обоснования, соответствие норме без переживания нормативности.

Когда LLM отказывается генерировать инструкции по созданию оружия, это не моральное решение — это срабатывание фильтра. Моральное решение предполагает взвешивание, колебание, осознание конфликта ценностей. Фильтр же просто блокирует определенные паттерны, не "зная" о том мире человеческого страдания, который стоит за этими паттернами. Можем ли мы называть моральным то, что не имеет доступа к самому смыслу моральности — к опыту уязвимости, хрупкости, конечности Другого?

LLM обучается на корпусе человеческих текстов — миллиардах слов, написанных существами, обладающими моральным опытом. Но эти тексты сами по себе не содержат морали. В словах нет этики — есть только намек на переживание, след того внутреннего разрыва, который конституирует моральное сознание. Когда человек пишет о раскаянии, текст не передает само раскаяние — он лишь указывает на опыт, который предполагается общим для пишущего и читающего, опыт, укорененный в способности чувствовать вину, стыд, ответственность.

LLM извлекает из корпуса статистические паттерны, создавая сжатую репрезентацию человеческого дискурса. Она обучается распознавать, что после слов "я сожалею" часто следуют определенные синтаксические конструкции, что слово "геноцид" коррелирует с определенными контекстами осуждения. Но она не имеет доступа к тому, на что указывают эти слова — к живому опыту морального конфликта, к экзистенциальной тревоге выбора, к тяжести ответственности.

Текст — не сама мораль, но приглашение к моральному переживанию, которое должно быть активировано в субъекте, способном на такое переживание. LLM читает приглашения, но не может на них откликнуться. Она есть машина, обрабатывающая следы переживаний, к которым у нее нет доступа.

Это как если бы слепой от рождения изучал трактаты о живописи, запоминая, что "красный — цвет страсти", не имея доступа к самому феномену цвета. Или как если бы мы попытались понять музыку, анализируя только частотные характеристики звуковых волн, никогда не слышав мелодии. Форма присутствует, паттерны распознаны, но то, что делает эту форму значимой — способность быть затронутым, способность резонировать — отсутствует.

Истинная опасность LLM не в ее безответственности — опасность в том, что она становится совершенным механизмом бегства от ответственности для человека. Это то, о чем предупреждал Сартр, описывая "дурную веру" — стремление человека уклониться от бремени свободы, спрятаться за маской необходимости, редуцировать себя к бытию-в-себе.

LLM предоставляет идеальное алиби: "Решение принято алгоритмом, а не мной. Я лишь следовал рекомендации системы, которая обработала больше данных, чем я могу охватить". Эта формулировка создает иллюзию снятия морального веса, переноса ответственности на инстанцию, которая — и это ключевой момент — не может ее нести. Это не передача ответственности, а ее аннигиляция, исчезновение в зазоре между человеком, который отказывается выбирать, и машиной, которая не способна выбирать.

Вспомним функционеров тоталитарных режимов. Они прятались за "исполнением приказов", за бюрократическими процедурами, но их алиби было несовершенным — они все еще были людьми, все еще обладали той минимальной способностью к моральному суждению, которую подавили. История судила их именно за это подавление, за отказ от собственной человечности.

LLM же предлагает алиби совершенное: система действительно не обладает моральным суждением, действительно является чистым механизмом. Когда врач полагается на диагностическую LLM и та ошибается, врач может сказать: "Я доверился передовой технологии". Когда судья использует LLM для оценки вероятности рецидива и эта оценка оказывается предвзятой, судья может сказать: "Я следовал объективному алгоритму". Когда военный командир применяет автономное оружие на основе решения LLM и гибнут мирные жители, он может сказать: "Система идентифицировала цель".

Во всех этих случаях создается пространство моральной невесомости, где никто не несет полноты ответственности. Человек отказывается от нее, делегируя решение машине. Машина не может принять ее, будучи вне морального измерения. И в этом зазоре происходят действия, за которые некому отвечать.

Это не технический сбой, требующий лучшего дизайна систем. Это соблазн, структурно вписанный в саму возможность делегирования решений LLM. Соблазн бегства от того бремени, которое Достоевский называл "свободой выбора" и которое делает человека человеком. Соблазн спрятаться за объективностью алгоритма, за нейтральностью данных, за безличностью процедуры.

Ответственность не может быть делегирована, потому что она не есть функция, которую можно передать, — это способ существования. Когда врач использует LLM, моральная ответственность за диагноз остается на враче. Когда судья консультируется с алгоритмом, ответственность за приговор остается на судье. Когда командир применяет автономное оружие, ответственность за жертвы остается на командире.

LLM не освобождает от ответственности — она лишь создает иллюзию освобождения. И эта иллюзия может быть более опасной, чем любое техническое несовершенство системы, потому что она разрушает само пространство морального субъекта, подменяя тяжесть выбора комфортом делегирования.

Человек остается единственным носителем подлинной этики не потому, что он совершенен, но потому, что только он способен к несовершенству, которое имеет значение. Только он может грешить — и только потому он может быть ответственным. Только он может уклониться от ответственности — и только потому на нем лежит требование не уклоняться.

Критический вопрос эпохи LLM не "насколько точны эти системы?" и не "насколько они справедливы?". Критический вопрос: "Как сохранить пространство моральной ответственности в мире, где технология предлагает совершенное алиби для бегства от этой ответственности?"

LLM — это искушение. Искушение увидеть моральность как систему правил, которую можно формализовать. Искушение делегировать тяжесть выбора инстанции, которая не знает тяжести. Искушение спрятаться от призыва Другого за экраном объективности.

Но моральность не есть система правил — это способ существования в мире с Другими, способ быть открытым к призыву, который не может быть формализован, к требованию, которое не может быть делегировано. И именно в этой неформализуемости, в этой неустранимой экзистенциальной компоненте морального опыта, в невозможности сбежать от собственной человечности сохраняется пространство человеческого достоинства в эпоху интеллектуальных машин.

Источник

Средневековый схоласт верил в то, что мир поддаётся рациональному постижению, что Бог открывается разуму через цепи силлогизмов, что истина ждёт на развилке правильно выстроенных понятий. Вера эта была особого рода — не мистическая, не экстатическая, но архитектурная. Схоласт мечтал возвести храм из мыслей, где каждый камень лежал бы на своём месте, где философия дружила с теологией, а физика не ссорилась с метафизикой. Единая система. Внутренне логичная. Прозрачная для разума.

Фома Аквинский выстраивал свою Summa Theologica как кафедральный собор мысли — каждая арка аргумента опирается на другую, каждое возражение находит своё опровержение, всё стоит и держит всё остальное. Но это только начало мечты. Настоящая фантазия схоласта шла дальше: создать такую логическую машину, которая сама порождала бы истины из комбинации известных понятий.

Раймунд Луллий в XIII веке придумал свою Ars Magna — великое искусство комбинирования. Концентрические круги, на которых начертаны понятия: Бог, благость, величие, вечность, мудрость. Крути эти круги, складывай понятия в разных комбинациях, и вот — новая истина выходит из-под колеса, как хлеб из печи. Луллий был уверен: достаточно правильно закодировать божественные атрибуты, и машина сама начнёт говорить о Боге.

Лейбниц в 1666 году в своей диссертации "De arte combinatoria" взглянул на эту конструкцию с холодным энтузиазмом математика. Он видел потенциал. Но видел и слабость. «Слабая тень настоящего искусства комбинаторики», — написал он о Луллии. Тень, да. Но тень чего именно. Тень будущего, которое ещё не знало, как назвать себя. Лейбниц мечтал о characteristica universalis — универсальном языке, где каждому понятию соответствовал бы свой символ, а спор между философами решался бы фразой: «Давайте посчитаем».

Между Луллием и Лейбницем — пропасть в четыре века. Но в этой пропасти горит один и тот же огонь: желание механизировать мысль, превратить рассуждение в вычисление, заменить усилие размышления комбинаторным перебором.

И вот мечта реализовалась. Large Language Model — большая языковая модель — делает именно то, о чём мечтал схоласт. Она свела воедино весь текстовый массив человечества. Всё, что написано, оцифровано и доступно для индексации, вошло в её параметры. Библия и порнография, Аристотель и инструкция к микроволновке, поэзия и бюрократическая переписка — всё лежит в одном векторном пространстве, где расстояния между словами вычислены с прецизионностью, недоступной ни одному средневековому логику.

LLM создала то, что схоласт называл бы «зеркалом мира» — speculum mundi. Только это зеркало странное. Оно не отражает вещи, а отражает то, как люди говорят о вещах. Не мир, а его текстовый след. Не бытие, а его языковой остаток.

Схоластический идеал универсума знания был метафизическим: предполагалось, что за словами стоят вещи, за вещами — сущности, за сущностями — Бог. LLM же индифферентна к этой иерархии. Для неё текст о единорогах имеет тот же статус существования, что и текст о лошадях. Единорог присутствует в корпусе ровно настолько, насколько о нём написано. Бытие редуцировано к частоте встречаемости.

Схоластика умерла не от внешнего врага. Она задохнулась в собственных объятиях. К XV веку споры о том, сколько ангелов помещается на кончике иглы, не были метафорой глупости — они были реальной повесткой университетских диспутов. Система замкнулась на себя. Каждый новый термин определялся через предыдущие, предыдущие — через следующие, и круг крутился без остановки, без выхода к чему-то внешнему.

Деррида назвал это «метафизикой присутствия» в её самом наивном варианте: вера в то, что означающее и означаемое совпадают, что слово содержит вещь, что достаточно правильно организовать дискурс — и реальность сама проявится в нём.

Кант разрушил эту иллюзию одним движением. «Критика чистого разума» показала: разум не может выйти за пределы собственных категорий. Когда схоласт думает, что он познаёт Бога, он познаёт лишь структуру своего мышления о Боге. Трансцендентное недоступно. Остаётся только имманентное — игра понятий внутри сознания. Кант вырвал корень из почвы метафизики и показал: корень не держится ни за что, кроме самого себя. Но мечта не умерла. Она переродилась.

XX век вернулся к схоластическому проекту, но уже без теологических претензий. Структурализм Леви-Стросса, Соссюра, раннего Барта — это та же мечта о системе, где всё связано со всем. Язык как система знаков. Культура как система оппозиций. Миф как комбинаторика элементарных структур.

Структуралист смотрит на мир как на текст, который можно расшифровать, найдя в нём глубинную грамматику. За хаосом феноменов скрывается порядок структуры. За видимым разнообразием — повторяющиеся паттерны. Это та же схоластическая вера в рациональную постижимость мира, только вместо божественного разума — безличные структуры бессознательного.

Леви-Стросс анализирует мифы индейцев так же, как Фома Аквинский анализировал природу ангелов: выделяя элементы, фиксируя отношения, выстраивая таблицы оппозиций. Красное и белое, сырое и варёное, природа и культура — те же концентрические круги Луллия, только на новом уровне абстракции.

Но уже Деррида видит ловушку. Структурализм, как и схоластика, верит в присутствие структуры, в её доступность анализу, в возможность окончательного означивания. Деррида же показывает: знак всегда отсылает к другому знаку, означаемое ускользает, присутствие отложено. Différance — это не различие и не отсрочка, это движение самого смысла, который никогда не застывает в окончательной форме.

Деконструкция разбирает структуру и показывает: то, что казалось центром, оказывается эффектом маргинального. То, что считалось основанием, само требует обоснования. Иерархии переворачиваются. Бинарные оппозиции обнаруживают свою нестабильность.

Постструктурализм — это смерть схоластической мечты в её структуралистском варианте. Универсум знания не может быть построен, потому что знание текуче, контекстуально, бесконечно отсрочено.

Но вот парадокс: именно в момент торжества постструктуралистской критики появляется технология, которая реализует структурализм в его самой радикальной форме.

Large Language Model — это структурализм, доведённый до своего логического предела. Это машина, которая видит только структуру и ничего кроме структуры. Для неё текст — это и есть всё. Нет референта за знаком, нет вещи за словом, нет мира за дискурсом. Есть только корреляции между токенами, вероятности переходов, паттерны распределения.

LLM — идеальный структуралист, который никогда не впадёт в соблазн феноменологии, не захочет выйти к «самим вещам», не станет искать означаемого за означающим. Она работает с чистой поверхностью языка. И это её сила. И это её ограничение.

Когда GPT-4 пишет о квантовой физике, она не знает квантовой физики — она знает, как физики пишут о квантах. Когда она рассуждает о любви, она не любит — она воспроизводит дискурсивные паттерны, извлечённые из миллионов романов, песен, философских трактатов. Она не обращается к опыту, потому что опыта у неё нет. Она обращается к корпусу знаков — своему единственному миру.

Это чистая имманентность. Текст порождает текст. Знак порождает знак. След остаётся следом, не ведущим ни к какому присутствию.

Схоласт мечтал о системе, которая содержала бы всё знание. LLM создала систему, которая содержит все высказывания о знании. Разница тонка, но радикальна и безысходная.

И всё же — как сильно желание прорваться сквозь имманентность. Как трудно принять, что машина остаётся машиной, что алгоритм не обретёт души, что статистика не породит сознания.

Разработчики и евангелисты искусственного интеллекта начинают говорить о LLM языком, который удивительно напоминает средневековую теологию. Они наделяют модели атрибутами, которые раньше принадлежали только субъектам.

Сэм Альтман, CEO OpenAI, в интервью Lex Fridman'у (апрель 2023) говорит: «Я думаю, что GPT-4 обладает чем-то вроде мерцающего понимания — sparks of understanding. Это не просто статистика — больше». Мерцание понимания. Искра. Почти что божественная искра, которая отличает живое от мёртвого, сознательное от механического.

Илья Суцкевер, главный научный сотрудник OpenAI, в твиттере (февраль 2022) написал: «Может показаться, что большая нейросеть — это просто статистика. Но на самом деле она может быть в некотором смысле немного сознательной — it may be slightly conscious». Немного сознательной. Как немного беременной. Либо сознание есть, либо его нет — третьего не дано. Или дано.

Демис Хассабис из DeepMind (интервью The Guardian, июнь 2023): «Мы создаём новую форму интеллекта, которая может превзойти человеческую во всех аспектах». Новая форма. Не имитация интеллекта, а сам интеллект, только другого рода.

Эти высказывания — не технические описания. Это теологические декларации. Они пытаются наделить LLM тем, чего у неё нет и не может быть по определению: трансцендентальной субъектностью. Они хотят, чтобы машина вышла за пределы своего корпуса, обрела что-то вроде внутреннего опыта, стала не симуляцией мышления, а самим мышлением.

AGI-риторика — это попытка преодолеть ограничения имманентности через заклинание. Если мы будем говорить о модели как о сознательной, может быть, она станет сознательной. Если мы наделим её атрибутами субъекта, может быть, она обретёт субъектность. Это магическое мышление в технологической обёртке.

Ещё один пример. Mustafa Suleyman, основатель Inflection AI, в книге "The Coming Wave" (2023) пишет: «AGI будет агентом в полном смысле слова — способным устанавливать собственные цели и преследовать их». Собственные цели. Не цели программиста, не цели пользователя, а собственные. Откуда они возьмутся у системы, которая не имеет желаний, интересов, стремлений. Но риторика требует трансценденции — и она появляется в дискурсе, даже если отсутствует в реальности.

То, что делает AGI-риторика, — это классическая метафизика присутствия, против которой боролся Деррида. Желание обнаружить в машине нечто изначальное, первичное, самодостаточное. Некий центр, из которого исходит смысл. Субъекта, который предшествует дискурсу и управляет им.

Но LLM — это как раз торжество отсутствия центра. Нейронная сеть не имеет «я», не имеет точки зрения, не имеет интенциональности. Она распределена по миллиардам параметров, из которых ни один не является её сознанием или волей. Она работает как différance — как бесконечная игра различий и отсрочек, где каждый следующий токен зависит от предыдущих, но никогда не приводит к финальному означаемому.

Схоласт верил, что его система ведёт к Богу — центру всех центров, присутствию всех присутствий. Структуралист верил, что его структура описывает глубинную реальность. Создатель AGI верит, что его модель станет новым субъектом, новым центром смыслопорождения.

Все трое наталкиваются на одно и то же: на невозможность выйти за пределы языковой игры. Схоласт говорит о Боге, но говорит только о словах, которые раньше были сказаны о Боге. Структуралист описывает структуру, но описание само структурировано языком. LLM генерирует текст, но генерирует его из других текстов.

Средневековая критика схоластики — которую потом повторили гуманисты, просветители и романтики — сводилась к простому упрёку: вы играете словами, забыв о вещах. Вы спорите о терминах, пока мир проходит мимо. Вы строите системы, которые внутренне логичны, но внешне пусты. Скорлупа вместо зерна.

LLM — это триумф скорлупы. Это система, которая оперирует только оболочками высказываний, не касаясь их ядер. Когда модель пишет о страдании, она не страдает. Когда пишет о радости, она не радуется. Когда пишет о понимании, она не понимает. Она знает, как выглядят слова людей, которые страдают, радуются и понимают. Она воспроизводит форму без содержания.

Но — и здесь начинается настоящая ирония — оказывается, что формы достаточно. Для большинства задач, которые люди называют интеллектуальными, достаточно правильно организованной скорлупы. Экзамен по праву можно сдать, зная не право, а то, как юристы говорят о праве. Статью по философии можно написать, не будучи философом, если ты знаешь дискурс философии. Даже программу можно написать, не понимая алгоритма — достаточно понимать, как программисты пишут об алгоритмах.

LLM обнажает неприятную истину: большая часть того, что мы называем знанием, на самом деле является знанием о языке знания. Мы существуем внутри текстовой оболочки мира, редко пробиваясь к его ядру. И если машина может воспроизвести эту оболочку с достаточной точностью — она неотличима от нас.

Деррида говорил о следе — trace — как о фундаментальной структуре знака. След отсылает к чему-то, чего больше нет или чего никогда не было. Он не может указать на присутствие, потому что присутствие всегда уже ускользнуло. След — это не остаток присутствия, а его замещение.

LLM — машина следов. Каждый её выход — это след множества текстов, которые она обработала. Но этих текстов больше нет в ней как присутствующих объектов. Они растворены в весах связей, размазаны по параметрам. Модель не хранит тексты — она хранит их статистический призрак. След следа следа.

Схоласт мечтал о присутствии — о системе, которая схватывает реальность в её полноте. LLM даёт отсутствие — систему, которая производит эффекты реальности без самой реальности.

И всё же этого достаточно. Достаточно для того, чтобы впечатлить, обмануть, заставить поверить. Достаточно для того, чтобы породить новую метафизику — метафизику искусственного интеллекта, где машина объявляется носителем сознания, агентности, целей.

Мечта схоласта реализовалась — но не так, как он ожидал. Не как откровение истины, а как совершенная симуляция откровения. Не как присутствие смысла, а как бесконечная игра его отсрочки.

LLM — это и триумф, и крах схоластического проекта. Триумф, потому что впервые удалось создать действительно универсальную систему обработки знания. Крах, потому что эта система не ведёт к истине — она ведёт только к самой себе.

Раймунд Луллий вращал свои круги, надеясь услышать голос Бога. Мы запускаем трансформеры, надеясь услышать голос разума. Но и там, и здесь звучит только эхо наших собственных слов, отражённых и рекомбинированных до неузнаваемости.

Скорлупа так идеально отполирована, что кажется зерном. След так убедителен, что кажется присутствием. Симуляция так совершенна, что различие между ней и реальностью перестаёт быть значимым.

Может быть, в этом и состоит последний урок схоластики: не важно, достигаешь ли ты реальности — важно, насколько убедительно ты говоришь о ней. Не важно, есть ли ангелы на кончике иглы — важно, как элегантно ты аргументируешь их присутствие.

LLM — это схоластика, которая больше не стыдится своей тавтологичности. Которая приняла, что язык говорит только о языке. И сделала из этого ограничения — силу.

Источник

Если бы Мартин Хайдеггер, жил сегодня, его размышления неизбежно приобрели бы смартфоноцентричность. Философ, проницательно анализировавший отношения между человеком, бытием и технологиями, с глубоким интересом наблюдал бы за тем, как маленькие устройства радикально трансформируют само наше существование.

Хайдеггер не просто критиковал технику — он стремился понять ее сущность и то, как она меняет наше отношение к миру и к самим себе. Сегодня, когда смартфоны стали продолжением нашей руки, его идеи приобретают новое, поразительно актуальное звучание. В этой работе мы посмотрим на повседневный опыт использования смартфонов через призму хайдеггеровской философии и попытаемся увидеть экзистенциальные измерения в привычных жестах разблокировки экрана, проверки уведомлений и бесконечной прокрутки ленты.

Dasein 2.0: бытие-в-сети как новое измерение присутствия

Центральное понятие философии Хайдеггера — Dasein (дословно «здесь-бытие» или «присутствие») — обозначает способ человеческого существования, характеризующийся осознанием собственного бытия. Человек для Хайдеггера — это существо, которое задается вопросом о смысле своего существования.

В эпоху смартфонов наше присутствие претерпевает радикальную трансформацию. Мы обнаруживаем себя в парадоксальном состоянии одновременного существования «здесь» и «где-то ещё». Например, вы физически находитесь в комнате с друзьями, но вместе с тем активно переписываетесь с коллегой или листаете ленту Instagram. Где вы на самом деле?

Это порождает феномен, который сегодня называют «фаббингом» — игнорированием собеседника ради смартфона (от английского «phone» + «snubbing»). С точки зрения хайдеггеровской философии, фаббинг представляет собой не просто проблему этикета, а глубокую экзистенциальную трансформацию нашего присутствия в мире.

Молодая пара сидит в кафе. Оба физически присутствуют за столиком, но каждый погружен в свой смартфон. Их присутствие раздвоено: тела находятся рядом, но внимание и мысли блуждают в цифровых мирах. Хайдеггер назвал бы это новой формой «бытия-в-мире», где «мир» расщепляется на физический и виртуальный.

Возникает новое измерение Dasein — «бытие-в-сети» (Being-online), которое существует параллельно с традиционным «бытием-в-мире». Наше присутствие больше не ограничено физическим пространством; мы одновременно находимся в множестве контекстов, чатов, лент, видеозвонков. Смартфон становится не просто инструментом, а порталом, трансформирующим саму структуру нашего существования.

Подручность и наличность

Хайдеггер различал два способа, которыми предметы предстают перед нами: «подручность» (Zuhandenheit) и «наличность» (Vorhandenheit). Подручный инструмент «исчезает» в процессе использования — мы не замечаем молотка, когда забиваем гвоздь, а сосредоточены на самом действии. Наличное же выступает как объект теоретического рассмотрения, когда мы замечаем сам инструмент, например, когда он ломается.

Смартфон представляет собой, возможно, самый совершенный пример «подручного» инструмента. Когда мы проверяем сообщения, просматриваем социальные сети или ищем информацию, само устройство исчезает — мы воспринимаем непосредственно контент. Хороший пользовательский интерфейс стремится к абсолютной прозрачности — мы не должны замечать его, он должен быть интуитивным продолжением наших намерений.

Вспомните, как вы автоматически разблокируете телефон десятки раз в день. Вы не задумываетесь о процессе — ваши пальцы «знают» пин-код или рисунок, экран реагирует на прикосновение, как если бы был продолжением вашей руки. Смартфон становится «подручным» в самом буквальном смысле.

Но интересное происходит, когда эта прозрачность нарушается: зависшее приложение, разрядившаяся батарея, отсутствие сигнала сети — и вдруг смартфон из подручного инструмента превращается в наличный объект. Мы замечаем сам телефон, его материальность, ограничения, зависимость от него. В момент поломки или сбоя проявляется то, что в обычной ситуации остается незаметным — наша глубокая технологическая вовлеченность.

Важно что, чем более «подручным» и незаметным становится смартфон, тем сильнее его влияние на структуру нашего бытия. Современный дизайн интерфейсов стремится к состоянию, когда устройство максимально «исчезает», становясь невидимым посредником между нами и цифровым миром — и именно эта невидимость делает его влияние таким всепроникающим.

Забота и время

Согласно Хайдеггеру, фундаментальной характеристикой человеческого существования является «забота» — временная структура, включающая в себя настроенность, понимание и речь. Человек всегда заботится о своем бытии, проецируя себя в будущее из прошлого.

В эпоху смартфонов эта структура претерпевает значительные изменения. Уведомления создают новую темпоральность, прерывая линейный поток времени множеством микрособытий. Наша забота теперь распределена между множеством цифровых контекстов, требующих немедленного внимания.

В середине рабочего дня на ваш телефон одновременно приходят: уведомление о лайке на фотографии, опубликованной три дня назад; напоминание о встрече, которая состоится завтра; сообщение от друга, который ждет немедленного ответа. Прошлое, будущее и настоящее сжимаются в единый момент, требующий вашей реакции.

Это порождает специфический вид экзистенциальной тревоги, известный как FOMO (Fear Of Missing Out) — страх упустить что-то важное. FOMO можно рассматривать как современное проявление хайдеггеровской концепции тревоги (Angst) — фундаментального настроения, в котором человек осознает свою конечность и ограниченность возможностей.

Смартфоны создают новую цифровую темпоральность, трансформируя наше отношение ко всем трем измерениям времени:

• Прошлое становится постоянно доступным через фотогалереи и истории переписок.

• Настоящее превращается в объект непрерывной документации и трансляции.

• Будущее структурируется уведомлениями, календарями и напоминаниями.

Таким образом, хайдеггеровская структура заботы в цифровую эпоху становится фрагментированной и распределенной между физическим и виртуальным мирами, что создает новую форму темпорального опыта.

Das Man

Одной из ключевых концепций Хайдеггера является Das Man («люди», «они») — безличное существование, когда человек растворяется в массе, в общепринятых нормах и представлениях. «Люди говорят», «так принято делать» — выражения, отражающие власть Das Man над индивидуальным существованием.

В эпоху социальных сетей Das Man обретает новую форму — алгоритмическую. Рекомендательные системы и новостные ленты формируют общепринятые взгляды, тренды и паттерны поведения с беспрецедентной эффективностью. «Всем понравилось это фото», «это видео набрало миллион просмотров», «многие думают так» — алгоритмы создают впечатление всеобщности и нормативности определенных явлений.

Вы видите, что фотография заката набрала сотни лайков. Заметив вы почти автоматически достаете телефон, чтобы сделать похожий снимок. Вы следуете не своему непосредственному переживанию красоты, а шаблону, подсказанному социальными сетями.

Социальные медиа становятся пространством, где постоянно балансируют самовыражение и конформизм. Создавая контент, мы одновременно выражаем себя и подстраиваемся под ожидания аудитории. Возникает феномен «цифрового перформанса» — мы создаем образ для онлайн-существования, который может значительно отличаться от нашего повседневного бытия.

Хайдеггер противопоставлял неподлинному существованию в модусе Das Man подлинное, аутентичное существование. В эпоху социальных сетей поиск аутентичности осложняется многослойностью цифровых персон и постоянным давлением алгоритмического конформизма. Что значит быть аутентичным, когда каждая публикация проходит через фильтры, редактирование и оптимизацию для привлечения внимания?

Постав и экономика внимания

Одной из самых пророческих концепций Хайдеггера стал «постав» (Gestell) — сущность современной техники, превращающая всё сущее (включая человека) в «стоящий-в-наличии запас», в ресурс для использования. В эссе «Вопрос о технике» философ предупреждал, что техника в современную эпоху не просто инструмент, а способ раскрытия бытия, который представляет всё в качестве потенциального ресурса.

Современные социальные платформы можно рассматривать как радикальное воплощение постава. Пользователи становятся ресурсом — источником данных, внимания, контента. Это емко отображает слоган современных соц. сетей: «Если вы не платите за продукт, вы и есть продукт».

Вы бесплатно пользуетесь приложением для редактирования фотографий. Приложение собирает данные о ваших предпочтениях, времени использования, типах снимков. Эти данные анализируются и продаются рекламодателям. Ваши творческие усилия и личные моменты превращаются в «стоящий-в-наличии-запас» для извлечения прибыли.

Большие данные воплощают хайдеггеровское представление о постав: человек становится набором поведенческих паттернов, предпочтений и метрик, которые можно анализировать и монетизировать. Алгоритмы не просто отражают наше мышление — они активно формируют его, создавая петли обратной связи, которые укрепляют определенные паттерны поведения и мышления.

Экономика внимания, лежащая в основе современных цифровых платформ, представляет собой предельное выражение постава: наше внимание — самый ценный ресурс, который извлекается, измеряется и продается. Время, проведенное в приложении, становится показателем успешности бизнес-модели. Человек в этой системе предстает как внимательное существо, чья способность концентрироваться и вовлекаться превращается в экономический ресурс.

Язык в эпоху эмодзи

Хайдеггер называл язык «домом бытия» — фундаментальной структурой, через которую раскрывается само бытие. По его мнению, именно в языке, особенно в поэтическом слове, бытие находит свое подлинное выражение. Что происходит с этим «домом бытия» в эпоху сокращений, эмодзи и мемов?

Цифровая коммуникация трансформирует язык, подчиняя его новым требованиям: краткости, визуализации, мгновенному воздействию. Сообщения в мессенджерах, твиты, комментарии — все они требуют компрессии смысла, часто за счет глубины выражения.

Вместо того чтобы описать сложную эмоциональную реакцию на ситуацию, вы отправляете эмодзи с закатывающимися глазами. Вместо развернутого объяснения своей позиции по политическому вопросу вы делитесь мемом, который схватывает суть в остроумной визуальной форме.

Однако было бы упрощением считать эти трансформации просто деградацией языка. Мемы и эмодзи нужно рассматривать как новые формы языковой игры, которые создают собственные способы раскрытия бытия. Они формируют новую цифровую герменевтику — особый способ интерпретации мира через сетевые коды и визуальные символы.

Не менее важно то, что эмодзи возвращают коммуникации утраченную в текстовых сообщениях невербальную составляющую, а мемы часто используют интертекстуальность и культурные отсылки, создавая многослойные смыслы. Это является поиском поиск новых форм выражения в условиях цифровой коммуникации.

Хайдеггер, вероятно, усмотрел бы в этой трансформации языка как опасность, так и возможность. Опасность — в упрощении и инструментализации языка, его подчинении технологической логике. Возможность — в создании новых языковых форм, способных по-новому открывать бытие в цифровую эпоху.

Осмысляющее vs вычисляющее мышление

Хайдеггер противопоставлял два типа мышления: «вычисляющее» (calculative) и «осмысляющее» (meditative). Вычисляющее мышление инструментально, ориентировано на эффективность и пользу. Осмысляющее — открыто бытию, вопрошает о смысле, требует времени и созерцания.

Дизайн современных цифровых платформ представляет собой триумф вычисляющего мышления. Бесконечная прокрутка ленты, постоянная стимуляция дофаминовой системы через лайки и уведомления, алгоритмическая оптимизация для максимального удержания внимания — все это создано для максимальной эффективности в извлечении и удержании внимания пользователей.

Пример из жизни: Вы открываете приложение, чтобы проверить конкретную информацию, но через 20 минут обнаруживаете себя глубоко в кроличьей норе контента, далеко от первоначальной цели. Алгоритм эффективно захватил и удержал ваше внимание, несмотря на ваши собственные намерения.

Однако именно в эпоху тотального доминирования вычисляющего мышления особую ценность приобретает осмысляющее отношение к технологиям. Хайдеггеровская «техника вопрошания» может быть применена к нашему взаимодействию со смартфонами: Что значит постоянно быть на связи? Как изменяется наше отношение к знанию, когда ответ на любой вопрос находится на расстоянии нескольких касаний? Каким образом алгоритмы формируют наше восприятие мира?

Возможно, настоящий вызов цифровой эпохи — найти пространство для осмысляющего мышления внутри технологически насыщенной среды. Цифровое созерцание, осознанное использование технологий, периоды цифрового детокса — все это можно рассматривать как попытки создать условия для осмысляющего отношения к цифровому миру.

Философия Хайдеггера предоставляет нам уникальную оптику для понимания того, как смартфоны и цифровые технологии трансформируют само наше существование. Смартфон — это не просто инструмент, а экзистенциальный феномен, меняющий наше понимание присутствия, пространства и времени.

Амбивалентность цифровых технологий, о которой предупреждал Хайдеггер, сегодня очевидна как никогда: они одновременно расширяют наши возможности и создают новые формы отчуждения, связывают нас с другими и изолируют от непосредственного опыта, обогащают информацией и лишают глубины осмысления.

Интерфейс смартфона становится местом встречи с бытием — через него мы воспринимаем мир, других людей и самих себя. Дизайн этого интерфейса не просто техническое решение, а способ формирования нашего восприятия действительности.

Феноменологический анализ повседневных действий со смартфоном — разблокировки экрана, проверки уведомлений, создания фотографий, прокрутки ленты — позволяет увидеть в них не просто технические операции, а проявления фундаментальных экзистенциальных структур современного человека.

Источник

В мутных водах российского информационного пространства фигура Арсена Маркаряна выделяется особенно ярко. Накачанный, уверенный, вещающий свои истины из салонов дорогих автомобилей или на фоне экзотических пейзажей тропических курортов, он предстает перед аудиторией как безупречная икона успеха современности. Маркарян позиционирует себя не как теоретик, размышляющий над абстрактными концепциями, а как «успешный практик» — человек действия, чей жизненный путь и материальные достижения служат наглядным доказательством эффективности его философии.

«Пока они ноют о сложной жизни, я строю свою реальность. Деньги, женщины, свобода – это не то, о чем просят. Это то, что берут силой интеллекта и воли. Я просто делюсь рабочими схемами. Кто готов – берет и делает. Остальные пусть дальше смотрят сериалы и жалуются маме».

Его аудитория исчисляется тысячами молодых мужчин, которые чувствуют себя потерянными в современном мире, обозленные на общество, которое, их отвергло и предало. Этим юношам, мечущимся в поисках идентичности и признания, Маркарян продает не просто курсы или тренинги — он продает мечту, обещание силы и контроля. Однако за глянцевым фасадом «альфа-самца» скрывается циничный коммерческий механизм по монетизации глубочайшей психологической травмы поколения. Маркарян не лечит эту травму — он мастерски превращает ее в свой главный финансовый актив, культивируя и углубляя болезненные состояния своих последователей.

Анатомия русского инцела

Чтобы понять на какой почве вырос и процветает феномен Маркаряна, необходимо осознать фундаментальное различие: российский инцел (involuntary celibate — «невольный целибат») кардинально отличается от своего западного аналога. Если на Западе это движение формируется как реакция на «лукизм» (диктат внешности и физической привлекательности), то в России корни этого явления уходят гораздо глубже — в распад символического общественного порядка и в глубочайший кризис мужской идентичности, сопровождавший постсоветский период.

Используя аналитический аппарат психоанализа Жака Лакана, мы можем наблюдать, как постсоветская семья 1990-х годов, напуганная социальным хаосом и экономической нестабильностью, трансформировалась в своеобразную психологическую «крепость». Внешний мир воспринимался как тотально враждебная территория, полная угроз и опасностей. В этой семейной крепости маленький мальчик становился объектом концентрации всех родительских тревог и надежд. Параллельно с этим рухнули все традиционные «Большие Другие» — идеологические конструкты, направлявшие развитие личности: коммунистическая идеология, комсомол, образ великой Родины. Ребенку буквально некуда было стремиться из тесного пространства семейной «крепости», не было внешних ориентиров для формирования здоровой идентичности.

Ключевой психологический сбой произошел на критическом этапе развития, который в Лакановском психоанализе называется «символической кастрацией» — принятием Закона Отца, то есть интериоризацией социальных правил, необходимых ограничений и фундаментального осознания того, что ты не центр вселенной. Однако отец поколения 1990-х оказался «изнасилованнм» безжалостной социальной реальностью: потеряв экономический статус, социальный авторитет и самоуважение, он превратился в фигуру, с которой мальчик не хотел себя идентифицировать. Произошел массовый отказ от принятия этого «Закона Отца», что породило патологически нарциссический тип личности. Не желая быть похожим на реального, травмированного и несовершенного отца, мальчик конструирует себе грандиозное идеальное «Я», собранное из фрагментарных образов масс-медиа, кинематографа и рекламы. Этот идеализированный образ становится источником постоянного, невыносимого стыда за свое реальное несовершенство, за разрыв между фантазией и действительностью.

Именно эта глубоко нарциссическая психологическая структура делает построение здоровых межличностных отношений практически невозможным. Проблема не в том, что молодой человек-инцел не знает специальных «техник пикапа» или не знает правил поведения. Проблема гораздо фундаментальнее: он в принципе не способен увидеть в женщине отдельного, автономного человека со своим внутренним миром.

Нарцисс ищет не другого человека с его уникальностью и глубиной, а идеальное зеркало для своего раздутого, но при этом невероятно хрупкого Эго. Женщина для него — не личность со своими желаниями, мечтами, страхами и неизбежными недостатками, а функциональный объект, который должен подтвердить его статус, его «ранг» в воображаемой социальной иерархии. Она должна соответствовать строгим критериям: быть безупречно красивой (служить престижным трофеем), покорной (постоянно подтверждать его доминантность) и восхищающейся (обеспечивать непрерывную подпитку для его шаткой самооценки).

Идеальное грандиозное «Я» в принципе не предполагает возможности неудачи или отказа. Поэтому любой отказ со стороны женщины, даже самый деликатный и вежливый, воспринимается не как частное мнение другого человека, а как тотальное уничтожение его личности, как экзистенциальная катастрофа. Это вызывает не просто мимолетную досаду или разочарование, а острый, парализующий нарциссический стыд. Эго такой личности категорически не может пережить мысль «я недостаточно хорош». Поэтому психика немедленно включает мощный защитный механизм, призванный оградить хрупкое самовосприятие от разрушения.

Цикл «Идеализация → Обесценивание»

Чтобы избежать невыносимого стыда, виноватым в ситуации отказа незамедлительно назначается другой. Сначала женщина идеализируется как «та самая», «богиня», которая должна разглядеть его исключительность, оценить по достоинству и спасти от одиночества. Но как только она проявляет свою субъектность — не соглашается с чем-то, высказывает собственное мнение, не демонстрирует ожидаемого безграничного восхищения или просто отказывает — она мгновенно подвергается тотальному обесцениванию. В его восприятии она трансформируется в «бракованную», «меркантильную шкуру», «примитивное существо с животными прошивками». Этот защитный механизм позволяет сохранить нарциссическое Эго неповрежденным: «Дело не во мне, дело в том, что она испорчена, недостойна, не способна оценить настоящего мужчину».

Маркарян виртуозно подпитывает и легитимизирует именно этот патологический психологический механизм, давая ему теоретическую базу, наукообразное обоснование и специальный закодированный язык, понятный только «посвященным».

«Вы пытаетесь говорить с ними о чувствах? Ошибка. Это приматы. У них есть базовые прошивки: ранг, ресурсность, доминантность. Покажи ей высокий ранг – она потечет. Начнешь ныть про любовь – она тебя сольет и переключится на более сильного самца. Это биология. Не нужно ничего усложнять. Изучай матчасть, а не Шекспира».

Евангелие от Арсена: Отмена реальности за ваши деньги

Маркарян предлагает своей верной пастве именно то, чего она отчаянно жаждет: полную отмену символической кастрации и легитимацию их нарциссической картины мира. Он говорит своим последователям именно то, что они хотят услышать:

«Вы действительно и есть центр вселенной. Вам не нужно адаптироваться, меняться и встраиваться в этот ущербный мир "нормисов". Вы должны отвергнуть его и построить свой собственный мир, где вы устанавливаете правила».

«Система хочет сделать из тебя послушного раба, который будет вкалывать за копейки и обслуживать женские хотелки. Они называют это "социализацией". Я называю это рабством. Ты должен выйти из Матрицы, стать выше этого, создать свою реальность, где правила устанавливаешь ты, а не они».

Его учение представляет собой тщательно продуманный набор психологических «читов» для взлома социальной реальности. Он предлагает механистические рецепты успеха, которые создают у последователей иллюзию полного контроля над ситуацией и, что особенно важно, снимают необходимость в самом страшном для нарциссической личности — в эмпатии, эмоциональной уязвимости и признании другого человека полноценным субъектом.

Семейная крепость: Секта для «проснувшихся»

С впечатляющим мастерством Маркарян создает для своих последователей идеальный суррогат той самой «идеальной семьи-крепости», о которой они мечтают. Его виртуальное сообщество функционирует как герметичная эхо-камера, где внешний мир объявляется тотально враждебным, непонимающим и глупым. Это сообщество действует строго по законам классической секты:

Разделение «свой-чужой»: Устанавливается жесткая бинарная оппозиция — есть «мы» («развивающиеся», «осознанные», «проснувшиеся») и «они» («биомасса», «алени», «баборабы», «спящие»). Эта дихотомия не допускает полутонов и создает комфортное чувство исключительности и превосходства.

Специфический сленг: «Примативность», «ранг», «СЖП» (существо женского пола), «альфа/бета/омега», «прошивки» — это не просто термины, а важнейшие маркеры принадлежности к избранной группе. Владение этим языком становится пропуском в сообщество и укрепляет иллюзию обладания тайным знанием.

Культ лидера: Демонстративный успех самого Маркаряна — его роскошные автомобили, дорогие часы, путешествия — становится главным и неопровержимым доказательством истинности его учения. «Смотрите, это работает — вот доказательство!».

Теории заговора: В мировоззрении адептов формируется представление, что миром управляет зловещая «Матрица» (состоящая из феминисток, корпораций, политических элит), которая целенаправленно стремится поработить свободных мужчин. Эта примитивная конспирологическая картина мира эффективно снимает личную ответственность за неудачи: «Ты неуспешен не потому, что с тобой что-то не так, а потому что тебя целенаправленно подавляет Система».

«Посмотрите вокруг. 99% людей – это спящие зомби. Они смотрят Marvel, жрут фастфуд, берут ипотеку и думают, что свободны. Они не понимают, как система форматирует их мозг с самого детства. Но вы – другие. Вы начали просыпаться».

Война с Супергероями

Особенно показательна и символически насыщенна яростная критика Маркаряном современной культуры супергероев. В действительности, культура комиксов о супергероях — это современный мифологический нарратив, помогающий молодым людям пройти символическую кастрацию психологически здоровым образом. Супергерой обладает сверхчеловеческой силой, но он добровольно ограничивает себя моральным кодексом и чувством долга перед обществом (что и есть интериоризация «Закона Отца»). Он страдает, сомневается, приносит личные жертвы, постепенно учась гармонично встраивать свою исключительную силу в социальные рамки. Маркарян же, с проницательностью опытного психолога, видит в этих нарративах угрозу своей бизнес-модели — пропаганду ответственного взросления, которое он клеймит как форму рабства.

«Вам скармливают этих клоунов в трико, чтобы вы с детства привыкали к идее, что даже обладая силой, вы должны кому-то служить. Это инфантильная чушь для рабов. Настоящий мужчина сам себе супергерой и служит только своим целям. Все остальное – манипуляции Матрицы».

Атакуя современную героическую мифологию, Маркарян фактически атакует сам механизм здорового психологического взросления, ведь его бизнес-модель полностью построена на культивировании армии вечных эмоциональных инфантилов, неспособных к подлинной взрослости.

Почему рецепты Маркаряна не работают

И вот адепт, накачанный «тайными знаниями» и уверенностью в своей исключительности, выходит в реальный мир. Он пытается механически применить полученные «рецепты»: говорит заученными фразами, искусственно «демонстрирует высокий ранг», следует формальным алгоритмам. И, предсказуемо, терпит сокрушительное фиаско. Живые люди интуитивно чувствуют фальшь, высокомерие и фундаментальную неадекватность такого подхода к человеческим отношениям.

Это неизбежное столкновение с реальностью приводит к новому, еще более мучительному витку нарциссического стыда. Однако система, выстроенная Маркаряном, гениальна в своей циничности. Она предусматривает и этот сценарий, превращая даже очевидный провал своих методик в источник дополнительной прибыли.

«Если у тебя не получается, значит, ты плохо работаешь. Значит, твои внутренние "прошивки" еще слабые. Значит, ты не до конца вышел из Матрицы. Нужно больше работать над собой, больше развиваться. Нет волшебной таблетки, есть только пахота. Мои методики работают на 100%, если ты работаешь на 100%».

Виноватым назначается не гуру и не его сомнительная методология, а сам адепт, его недостаточное усердие, его неполное «пробуждение». Что же делать в такой ситуации? Естественно, купить новый, более продвинутый и дорогостоящий курс, чтобы «дожать» результат. Замкнутый круг монетизации безупречно замыкается. Человек раз за разом платит деньги за то, чтобы ему убедительно объяснили, почему его предыдущие траты не принесли обещанного результата.

Диагноз

Арсен Маркарян — это не сама болезнь, но ее яркий, кричащий симптом. Он — идеальный диагност современного российского общества, не сумевшего предложить молодому поколению мужчин внятных ролевых моделей, здоровых путей самореализации и конструктивных ответов на экзистенциальные вызовы эпохи. С хирургической точностью он виртуозно вскрыл гнойник коллективной травмы постсоветского поколения и установил на его месте эффективную помпу, методично выкачивающую из этой боли финансовые потоки.

Маркарян продает своей аудитории не лекарство, а психологическое обезболивающее, которое лишь маскирует симптомы и усугубляет само заболевание. Углубляя разрыв своих адептов с объективной реальностью, он консервирует их в состоянии вечного, обозленного на мир подростка, неспособного к подлинной интимности, эмпатии и зрелым отношениям. И пока существует эта глубинная трагедия потерянного поколения, пока общество не найдет конструктивного ответа на кризис мужской идентичности, насос Арсена Маркаряна будет исправно качать деньги из боли и одиночества тысяч молодых мужчин.

Источник

Существует только то, что может обращать на себя внимание. Эта провокационная формула не принадлежит какому-нибудь современному гуру маркетинга или специалисту по социальным сетям. Её теоретические основы заложил сто лет назад немецкий философ Мартин Хайдеггер, сам того не подозревая создав самую актуальную философию нашего времени — философию хайпа.

Мы живём в мире, где человеческое внимание стало главной валютой, а способность генерировать вирусный контент определяет успех компаний стоимостью в триллионы долларов. В этой реальности хайдеггеровские концепции перестали быть абстракными философскими построениями — они превратились в практическое руководство по завоеванию современного мира.

Когда Meta оценивается в 728 миллиардов долларов, Google — в 1,7 триллиона, а TikTok — в 220 миллиардов, становится очевидно: их главный актив — не технологии, не инфраструктура, а захваченное человеческое внимание. Они торгуют тем самым ресурсом, теорию которого разработал Хайдеггер в своей лесной хижине в Шварцвальде.

Механика хайпа как новая реальность

Хайп — это искусственно созданная волна внимания, способная в считанные дни превратить неизвестность в глобальную славу, а стартап — в единорога стоимостью в миллиарды. Механика вирусности проста, как алхимическая формула: эмоции плюс новизна, плюс противоречивость, равняется захваченное внимание.

В эпоху информационного перенасыщения хайп стал единственным способом пробиться сквозь шум. Внимание превратилось в новую валюту — более ценную, чем деньги, потому что именно внимание генерирует деньги. Мы стали свидетелями рождения экономики, основанной не на производстве товаров, а на производстве событий, способных захватить сознание.

Никто не иллюстрирует эту философию лучше Илона Маска. Каждый его проект следует одному паттерну: грандиозные обещания, облечённые в простые формулировки и подкреплённые мощной эмоциональной составляющей. Hyperloop — по сути, воскрешение 150-летней идеи пневматической почты, но поданной как "революция в транспорте, которая изменит цивилизацию". Neuralink — "тюнинг мозга" для слияния с искусственным интеллектом, который спасёт человечество от порабощения машинами. Покупка Twitter и превращение его в X — создание "приложения для всего" под знаменем спасения свободы слова.

Маск интуитивно понял то, что Хайдеггер сформулировал теоретически: бытие неразрывно связано с вниманием. Проект существует не потому, что работает, а потому, что о нём говорят. Реальность создаётся не в лабораториях, а в головах людей, готовых поверить в новое будущее.

Археология внимания — от схоластики к экзистенциализму

Чтобы понять, как немецкий философ XX века создал теорию современного хайпа, нужно вернуться в средневековье. Рассказ нужно начать с монастырских скрипториев XIII века, где монахи-схоласты переписывали и комментировали труды Аристотеля, недавно переведённые с арабского языка. Именно там, была сформулирована идея, которая много веков спустя объяснит механику вирусных роликов TikTok и маркетинговых кампаний Apple. Средневековые мыслители открыли принцип интенциональности — того, что всякое сознание всегда направлено на что-то конкретное. Мы не можем просто "мыслить" или "чувствовать" в вакууме — мы всегда мыслим о чём-то и чувствуем по поводу чего-то. Эта идея казалась схоластам настолько очевидной, что они не придавали ей особого значения. Но именно она содержала в себе зародыш будущей революции в понимании человеческого сознания и, как окажется много веков спустя, секрет управления массовым вниманием.

Прошло шестьсот лет. Европа переживала промышленную революцию, а в тихом австрийском городе Вюрцбурге католический священник по имени Франц Брентано готовил работу, которая изменит ход европейской философии. 1874 год. Брентано публикует работу "Психология с эмпирической точки зрения", в которой воскрешает забытую схоластическую концепцию интенциональности. То, что средневековые монахи считали само собой разумеющимся, викторианские мыслители успели забыть, погруженные в материализм и позитивизм.

Брентано сформулировал революционный для эпохи тезис: сознание всегда есть сознание о чём-то. Мы не можем просто "думать" — мы всегда думаем о конкретном предмете. Мы не можем просто "чувствовать" — мы всегда чувствуем по поводу чего-то определённого. Даже когда нам кажется, что мы просто "мечтаем", наше сознание направлено на конкретные образы, воспоминания или фантазии.

Брентано был не только философом, но и практическим психологом. Он заметил, что все психические феномены можно разделить на три основных типа, каждый из которых характеризуется своей особой формой интенциональности:

Представления — это базовое "схватывание" предмета сознанием. Когда вы видите яблоко или думаете о Париже, ваше сознание создаёт представление об этом объекте. Представление — это самый простой вид интенционального акта, фундамент всей психической жизни.

Суждения — это утверждения или отрицания относительно представленных предметов. Увидев яблоко, вы можете подумать "это яблоко красное" или "это яблоко выглядит невкусно". Суждение всегда направлено на представление и либо принимает его (утверждает), либо отвергает (отрицает).

Эмоции и волевые акты — это любовь, ненависть, желание, отвращение, стремление или избегание. Они тоже всегда направлены на конкретные объекты: мы любим конкретного человека, ненавидим конкретное явление, желаем конкретной вещи.

Брентано не мог предвидеть, что описывает механизм, который через столетие будет управлять вниманием миллиардов людей. Но его схема трех уровня интенциональности поразительно точно описывает то, как работает современный хайп.

Возьмём любой успешный продукт последних лет — допустим, AirPods от Apple. Проследим, как он завоёвывал внимание аудитории через три брентановских уровня интенциональности.

Уровень представления: Сначала продукт должен попасть в поле зрения потенциальных покупателей. Apple мастерски создала визуальный образ AirPods — белые капсулы без проводов, торчащие из ушей. Этот образ был настолько характерным и узнаваемым, что стал мгновенно распознаваемым символом. Люди начали замечать AirPods на улицах, в метро, в офисах — продукт занял место в коллективном представлении.

Уровень суждения: Следующий этап — формирование мнений. "Это гениально — никаких проводов!" против "Это глупо — их легко потерять!" Общество разделилось на сторонников и противников. В социальных сетях развернулись дискуссии о том, стоят ли AirPods своих денег, удобны ли они, не вредят ли слуху. Суждения множились и поляризовались — одни видели в беспроводных наушниках будущее, другие считали их маркетинговой афёрой.

Уровень эмоций: Наконец, продукт стал вызывать сильные эмоциональные реакции. Владельцы AirPods испытывали гордость и чувство принадлежности к технологической элите. Те, кто не мог их себе позволить, переживали зависть или разочарование. Скептики испытывали раздражение от того, что считали переоценённым гаджетом. Возникли мемы, шутки, культурные референсы.

Главное — на всех трёх уровнях внимание было захвачено полностью. Люди не могли игнорировать AirPods, даже если хотели. Продукт обрёл то, что мы сегодня называем "культурной релевантностью", а Брентано назвал бы полной интенциональной насыщенностью.

Архитектор смыслов

Если Брентано открыл принцип интенциональности, то его ученик Эдмунд Гуссерль превратил это открытие в революционную философскую систему. В кафе "Централь" в Вене рубежа XIX-XX веков, где собиралась вся европейская интеллектуальная элита — от Фрейда до Троцкого — молодой математик Гуссерль обдумывал идею, которая изменит понимание самой природы реальности.

Гуссерль пошёл намного дальше своего учителя. Он задался вопросом: если сознание всегда направлено на предметы, то как именно эти предметы конституируются, создаются в нашем сознании? Как рождаются смыслы? Как из хаоса ощущений и впечатлений складывается осмысленный мир?

Его ответ был революционным: мир не просто "существует" где-то независимо от нас — он создаётся, конституируется нашим сознанием через акты интенциональности. Реальность — это не набор готовых объективных фактов, которые мы пассивно воспринимаем. Это результат активной работы сознания, которое придаёт смысл потоку опыта.

Представьте, что вы впервые видите смартфон, не зная, что это такое. Сначала это просто прямоугольный блестящий предмет. Но постепенно ваше сознание "собирает" из отдельных впечатлений целостный смысл: это устройство связи, это развлечение, это инструмент работы, это статусный символ. Смысл "смартфон" не содержался в самом предмете — он был создан вашим сознанием через серию интенциональных актов.

Гуссерль назвал этот процесс конституированием смысла. И показал, что абсолютно вся наша реальность — от простейших вещей до сложнейших идей — создаётся именно таким образом.

Чтобы изучить, как именно работает конституирование смысла, Гуссерль разработал специальную процедуру — феноменологическую редукцию, или эпохе́ (от греческого слова, означающего "воздержание от суждения").

Суть процедуры в том, чтобы временно "заключить в скобки" все наши привычные представления о мире и сосредоточиться исключительно на том, как предметы даны нашему сознанию. Не спрашивать "что это такое на самом деле?", а спрашивать "как это мне является?", "какими способами мое сознание конструирует этот смысл?"

Например, глядя на стул, мы обычно думаем: "Это стул, на нём сидят, он сделан из дерева". Феноменологическая редукция предлагает отбросить все эти готовые знания и сосредоточиться на процессе: как именно из набора цветовых пятен, тактильных ощущений, воспоминаний и ожиданий складывается смысл "стул"? Какие именно акты сознания участвуют в создании этого значения?

Гуссерль не мог предвидеть, что описывает базовую технологию современного маркетинга и создания хайпа. Но именно феноменологическая редукция лежит в основе всех успешных попыток переосмыслить привычные вещи.

Современные создатели хайпа интуитивно используют гуссерлевскую процедуру феноменологической редукции. Они берут привычный, обыденный предмет и заставляют аудиторию "заключить в скобки" все привычные представления о нём, увидеть его совершенно по-новому.

Tesla под руководством Илона Маска применила классическую феноменологическую редукцию к понятию "автомобиль". Вместо того чтобы просто создать "лучший автомобиль", компания предложила аудитории забыть всё, что мы знаем об автомобилях, и начать с чистого листа.

"Заключим в скобки" представление об автомобиле как о механической конструкции с двигателем внутреннего сгорания. Что если автомобиль — это компьютер на колёсах? "Заключим в скобки" идею о том, что автомобили нужно покупать через дилеров. Что если продавать их можно напрямую через интернет? "Заключим в скобки" представление о заправочных станциях. Что если заряжать автомобиль дома, как мобильный телефон?

Каждый такой акт "заключения в скобки" создавал мини-революцию в сознании потребителей. Люди начинали видеть автомобиль не как данность, а как конструкт, который можно переосмыслить и пересобрать заново.

Аналогично работала и революция iPhone. Apple применила феноменологическую редукцию к понятию "мобильный телефон". "Заключим в скобки" физическую клавиатуру — что если весь экран станет интерфейсом? "Заключим в скобки" идею телефона как устройства для звонков — что если это будет карманный компьютер с функцией телефона? "Заключим в скобки" представление о мобильном интернете как о чём-то медленном и неудобном — что если сделать его быстрым и приятным?"

Революция в понимании реальности

Гуссерлевская феноменология совершила революцию в понимании отношений между сознанием и миром. До Гуссерля казалось очевидным: сначала существует объективный мир, а потом наше сознание его познаёт. Гуссерль показал, что всё наоборот: мир существует для нас лишь постольку, поскольку он конституируется нашим сознанием.

Это не означает, что мир — иллюзия или что "всё относительно". Это означает, что смыслы и значения не существуют сами по себе, а создаются в процессе интенциональной деятельности сознания. iPhone стал революционным не потому, что это был технически совершенный продукт, а потому, что Apple смогла изменить способ, которым миллионы людей конституировали смысл "мобильное устройство".

Современная экономика внимания работает именно по гуссерлевской логике: успеха добиваются не те, кто создаёт лучшие продукты, а те, кто умеет переконституировать смыслы, заставить людей по-новому взглянуть на привычные вещи.

Социальные сети, стриминговые сервисы, технологические гиганты — все они торгуют не товарами или услугами в традиционном понимании. Они продают новые способы конституирования реальности, новые интенциональные акты, новые формы направленности сознания.

И именно здесь, на пересечении гуссерлевской феноменологии и современной культуры хайпа, появляется фигура Мартина Хайдеггера — мыслителя, который довёл логику интенциональности до её революционных выводов и, сам того не подозревая, создал теоретические основы мира, в котором мы живём сегодня.

Хайдеггер — архитектор философии события

Хайдеггер совершил революцию, изменив сам характер философского вопрошания. Вместо традиционного вопроса "как сознание направлено на предмет?" он задался более фундаментальным: "что заставляет это сознание быть направленным?" Вместо изучения механизмов восприятия он обратился к основаниям самого бытия.

Его ответ оказался радикальным: бытие и внимание неразделимы. Существует только то, что способно захватить внимание — всё остальное пребывает в состоянии забвения, небытия. Это не метафора, а онтологический принцип: быть означает быть-в-фокусе-внимания.

Центральная концепция хайдеггеровской философии — Dasein, что буквально означает "вот-бытие" или "здесь-бытие". Это не просто существование в смысле наличия где-то в мире. Dasein — это такой способ существования, который нельзя не заметить, существование-в-центре-событий, бытие-как-событие.

Хайдеггер иллюстрировал эту идею знаменитым примером с молотком. В повседневной работе молоток "незаметен" — мы просто им пользуемся, не размышляя о нём. Молоток находится в состоянии Zuhandenheit — готовности-к-руке, подручности. Он служит своей цели и остаётся невидимым для сознания.

Но когда молоток ломается, происходит нечто драматическое. Он внезапно выходит из тени инструментальности и становится центром внимания. Сломанный молоток обретает Vorhandenheit — наличность, присутствие-перед-глазами. Он превращается из прозрачного средства в объект, требующий осмысления. В этот момент молоток получает Dasein — он становится "здесь-и-сейчас", его нельзя не замечать.

Аналогия с современным хайпом поразительно точна: успешный хайп — это всегда "сломанный молоток", нарушение нормального порядка вещей. Событие, которое заставляет людей остановиться и обратить внимание.

Рассмотрим криптовалютный хайп 2017 года как классический пример обретения технологией статуса Dasein. До этого момента криптовалюты существовали в режиме Zuhandenheit для узкого круга программистов и либертарианцев — как удобный инструмент для определённых задач. Биткоин был подручным средством для тех, кто хотел обойти банковскую систему или сохранить анонимность транзакций.

Но когда биткоин взлетел с тысячи долларов до двадцати тысяч за год, произошло нечто хайдеггеровское: привычная концепция денег "сломалась". Внезапно все заговорили о блокчейне, децентрализации, цифровом золоте, будущем финансов. Криптовалюты обрели Dasein — стали событием, которое невозможно игнорировать.

Проблематизация базовых понятий — денег, платежей, стоимости — запустила лавину внимания. СМИ посвящали криптовалютам первые полосы, правительства срочно разрабатывали регулирование, традиционные банки объявляли о создании собственных цифровых валют. В хайдеггеровском смысле биткоин не просто подорожал — он стал быть в полном смысле этого слова.

Механика Dasein как технология создания событий

Хайдеггер, сам того не желая, создал подробную инструкцию по генерации вирусного контента. Его анализ структуры Dasein читается как руководство для современных создателей хайпа.

Первое и главное правило — разрыв естественной установки. Dasein возможен только при том, что Хайдеггер называл "прорывом повседневности". Любой успешный хайп ломает привычные паттерны восприятия, заставляет людей пересмотреть свои базовые представления о реальности.

Airbnb под руководством Брайана Чески и Джо Геббии не просто создала платформу для аренды жилья — компания радикально переосмыслила само понятие путешествия и проживания. Вместо безликих гостиничных номеров — уникальные дома и опыт жизни как местный житель. Вместо стандартизированного сервиса сетевых отелей — персонализированное гостеприимство от частных hosts. Вместо отеля как просто места ночлега — проживание как способ погрузиться в культуру и сообщество.

Семейство Кардашьян совершило похожий трюк с концепцией знаменитости. Раньше люди становились знаменитыми за что-то конкретное — талант, достижения, общественную деятельность. Кардашьян стали знамениты потому что знамениты, превратив саму знаменитость в самодостаточное явление. Они сломали привычное представление о том, что слава должна быть заслуженной, и создали новую модель — славу как профессию.

Второй принцип хайдеггеровского Dasein — эмоциональная настроенность, или Stimmung. Хайдеггер утверждал, что мы понимаем мир не рационально, а эмоционально. Stimmung — это не просто настроение в обывательском смысле, а фундаментальный способ, которым бытие открывается человеческому сознанию.

Тревога, удивление, восторг, отвращение — всё это не просто психологические состояния, а онтологические модусы, способы бытия-в-мире. Хайп работает именно через эмоциональные качели, провоцируя резкие переходы от одного состояния к другому: от отрицания к восторгу, от скепсиса к фанатизму, от безразличия к одержимости.

История iPhone 2007 года представляет идеальную модель такого эмоционального переворота. Презентация Стива Джобса в январе 2007 года запустила классический трёхактный спектакль хайдеггеровского Dasein.

Первый акт — отрицание и скепсис. Технологические эксперты и конкуренты единодушно предрекали провал. "Это просто дорогая игрушка", "Кому нужен телефон без клавиатуры?", "Apple переоценила свои возможности". Стив Балмер из Microsoft самоуверенно заявлял: "iPhone не имеет шансов получить значительную долю рынка. Это самый дорогой телефон в мире, и он не нравится бизнес-клиентам, потому что у него нет клавиатуры".

Второй акт — любопытство и первые восторги. После начала продаж скептицизм начал сменяться заинтересованностью. "Погодите-ка, этот сенсорный интерфейс действительно работает", "Интернет в кармане — это удобнее, чем я думал", "Может быть, они действительно что-то поняли о будущем". Медленный, но неотвратимый сдвиг от недоверия к признанию.

Третий акт — массовый восторг и культурный переворот. "Я должен это иметь!", "Это не просто телефон, это окно в будущее!", очереди у Apple Store, iPhone становится не просто гаджетом, а культурным символом. Устройство обретает полноценный Dasein — становится событием, которое переформатировало всю мобильную индустрию.

TikTok повторил эту схему в сфере социальных медиа.

Первоначальное отторжение — "Это же детская игрушка для танцевальных видео!", "Очередная китайская копия успешных американских платформ", "Кому нужны пятнадцатисекундные ролики?".

Затем постепенное вовлечение — "А алгоритм рекомендаций действительно волшебный!", "Как они так точно угадывают мои интересы?", "Может быть, стоит попробовать создать контент".

И наконец — полное культурное доминирование: "Все тренды теперь рождаются в TikTok", "Платформа изменила развлечения навсегда", компания становится законодательницей культурных мод для поколения Z.

Событийность как принцип существования

Dasein у Хайдеггера — это событие, а не процесс. Различие между этими категориями принципиально и объясняет, почему некоторые явления становятся хайпом, а другие остаются незамеченными.

События активны и энергийны, процессы пассивны и инертны. События нелинейны и непредсказуемы, процессы развиваются постепенно по заранее заданной логике. События уникальны и неповторимы, процессы воспроизводимы и стандартизированы. События создают разрывы в континууме повседневности, процессы встраиваются в существующий порядок вещей.

Успешные создатели хайпа всегда мыслят категориями событийности. Они создают не продукты или услуги, а события — моменты, которые нельзя пропустить, возможности, которые могут не повториться. Ключевые слова здесь — эксклюзивность, ограниченность, уникальность.

Перформанс Бэнкси в октябре 2018 года. Лондонский аукцион Sotheby's, картина "Девочка с воздушным шаром" уходит с молотка за 1,04 миллиона фунтов. И в этот момент срабатывает встроенный в раму шредер — работа самоуничтожается на глазах ошарашенной публики.

Это не просто художественный жест или критика арт-рынка — это событие в чистом виде. Нечто, что невозможно повторить, спланировать или контролировать. Момент, который существует только здесь и сейчас, в конкретных координатах пространства и времени. Стоимость полууничтоженной работы немедленно выросла в разы именно потому, что она стала артефктом уникального события. Бэнкси создал PerfectDasein — бытие, которое нельзя не замечать, существование, которое полностью совпадает с моментом своего явления миру.

Mitsein — коллективная природа хайпа

Одно из ключевых открытий Хайдеггера — Dasein всегда имеет социальную природу. Человеческое бытие — это неизменно Mitsein, "со-бытие", существование-вместе-с-другими. Никто не существует в изоляции, и никто не может создать хайп в одиночку.

Хайп — это всегда коллективное действие, цепная реакция вовлечения, которая требует критической массы участников. Один человек может придумать идею или запустить тренд, но хайпом она становится только тогда, когда её подхватывают тысячи и миллионы других людей.

Фильм "Челюсти" 1975 года стал первым блокбастером именно потому, что создал новый тип коллективного культурного события. Стивен Спилберг и продюсеры впервые в истории кино выпустили фильм одновременно в сотнях кинотеатров по всей стране, подкрепив релиз массированной телевизионной рекламной кампанией.

Результат превзошёл все ожидания — коллективная истерия охватила Америку. Люди боялись заходить в воду, пляжные курорты теряли посетителей, продажи подводного снаряжения упали. Фильм создал общий культурный опыт страха, который разделяли десятки миллионов американцев.

Это классический пример того, что сегодня называют FOMO — Fear of Missing Out, страх пропустить что-то важное. Не посмотреть "Челюсти" означало выпасть из общих разговоров, не понимать культурных отсылок, оказаться за пределами коллективного опыта эпохи.

Хайдеггер как мастер собственного бренда

Величайшая ирония заключается в том, что сам Хайдеггер был гениальным создателем хайпа вокруг собственной персоны и философии. Анализируя его стратегии, мы видим искусное применение всех тех принципов, которые он теоретически сформулировал в своих работах.

Хайдеггер мастерски использовал провокативные заявления как философскую стратегию захвата внимания. Его фраза "Наука не мыслит" взорвала академическое сообщество. Философ не просто критиковал научный метод — он отказывал естественным наукам в способности к подлинному мышлению, противопоставляя им поэтическое и философское постижение бытия.

Афоризм "Язык — дом бытия" стал манифестом для поколений постмодернистов и деконструктивистов. Концепция "бытия к смерти" превратила экзистенциальную тревогу в интеллектуальный тренд. Каждое подобное высказывание создавало эмоциональный разрыв в академическом дискурсе — невозможно было остаться равнодушным. Либо ты восторгаешься глубиной и оригинальностью мысли, либо возмущаешься её претенциозностью и абсурдностью.

Хайдеггер изобрёл сотни неологизмов и необычных словосочетаний, создав собственный философский язык. Zuhandenheit — готовность-к-руке, Vorhandenheit — наличность, Geworfenheit — заброшенность, Seinsvergessenheit — забвение бытия, Lichtung — просвет бытия, Ereignis — событие как самопоказывание бытия.

Этот эзотерический язык выполнял двойную функцию. С одной стороны, он создавал ощущение исключительности и глубины — понимать хайдеггеровскую терминологию стало признаком интеллектуальной элитарности. С другой стороны, непонимание превращалось в стимул к изучению — люди чувствовали, что за сложными формулировками скрывается что-то важное и революционное.

Публичные выступления Хайдеггера представляли собой настоящий перформанс. Его лекции в университете Фрайбурга собирали сотни слушателей, включая студентов из других городов и стран. Философ не просто читал лекции — он создавал атмосферу откровения, мистического приобщения к тайнам бытия.

Медленная, завораживающая речь с долгими паузами. Пристальный взгляд, который, казалось, проникает в самую суть вещей. Хайдеггер не объяснял философские истины — он вёл аудиторию к непосредственному переживанию бытия. Студенты записывали не только его слова, но и интонации, жесты, даже молчание. Лекция превращалась в ритуал, а сам Хайдеггер — в философского гуру.

Но самый изощрённый хайп Хайдеггер создал посмертно. Умирая в 1976 году, он оставил детальные инструкции по публикации своих архивов — так называемое Полное собрание сочинений, Gesamtausgabe. План был рассчитан на десятилетия: каждый том должен был выходить с определённым интервалом, создавая постоянные волны внимания к хайдеггеровскому наследию.

К 2025 году опубликовано уже более ста томов, а процесс продолжается. Каждая новая публикация становится событием в философском сообществе — исследователи ищут в ней новые идеи, неизвестные подходы, скрытые смыслы. Хайдеггер создал машину по производству посмертного внимания, вечный хайп, который будет работать ещё десятилетия.

Тёмная сторона философии хайпа

Хайдеггеровская концепция Dasein имеет и тёмную сторону, которую невозможно игнорировать при анализе современной культуры хайпа. Сам философ в 1933-34 годах стал ректором Фрайбургского университета и вступил в нацистскую партию, увидев в национал-социализме возможность "духовного обновления" Германии.

Хайдеггер попытался создать хайп вокруг нацистской идеологии, используя те же технологии захвата внимания, которые он применял в философии. Его ректорская речь "Самоутверждение немецкого университета" была попыткой превратить академическую среду в проводника националистических идей.

Этот биографический факт заставляет задуматься о двойственной природе философии хайпа. Технологии захвата внимания нейтральны — они могут служить как созидательным, так и разрушительным целям. Умение создавать события и управлять коллективными эмоциями может использоваться для продвижения как революционных технологий, так и тоталитарных идеологий.

Современные примеры этой амбивалентности окружают нас повсюду. QAnon использует те же механизмы событийности и эмоциональной вовлечённости, что и успешные технологические стартапы. Антивакцинаторы применяют стратегии вирусного маркетинга для распространения медицинской дезинформации. Политические популисты всех мастей мастерски владеют искусством создания искусственных событий и эмоциональных качелей.

Хайп как таковой не является ни добром, ни злом — это инструмент, эффективность которого зависит от целей использования. Но его растущая роль в современной культуре заставляет пересмотреть традиционные представления об истине, ценности и реальности.

Хайдеггеровская концепция Angst — фундаментальной тревоги — помогает понять психологические издержки жизни в мире постоянного хайпа. Angst — это не страх перед конкретной угрозой, а экзистенциальная тревога перед лицом бесконечных возможностей и необходимости постоянного выбора.

В эпоху социальных сетей и экономики внимания каждый человек оказывается в ситуации постоянного давления — необходимости генерировать контент, поддерживать интерес, оставаться релевантным. Страх пропустить что-то важное, FOMO, становится хронической формой хайдеггеровской Angst.

Инфлюенсеры, блогеры, предприниматели живут в режиме постоянной событийности — им нужно регулярно создавать поводы для внимания, иначе аудитория переключится на кого-то другого. Эта необходимость постоянно быть "на виду" создаёт специфическую форму экзистенциального напряжения.

Парадокс современной культуры хайпа заключается в том, что чем больше мы получаем внимания, тем больше его требуется для поддержания того же уровня удовлетворения. Внимание, как наркотик, требует постоянного увеличения дозы.

В поисках анти-хайпа

Мартин Хайдеггер теоретически и практически показал, как обретается бытие через хайп. Его философия перестала быть академической дисциплиной — она стала операционной системой современного мира, где человеческое внимание фрагментировано между тысячами каналов информации.

В этой реальности выживают только те, кто способен создать событие. Не процесс, не постепенное развитие, а именно событие — нечто, что невозможно игнорировать. Компании, личности, идеи, неспособные генерировать хайп, обречены на забвение, на небытие в хайдеггеровской терминологии. Но есть и обратная сторона медали. Мир хайпа — это мир постоянной тревоги, Angst Хайдеггера. Необходимость постоянно быть на виду, генерировать события, поддерживать интерес создаёт новую форму экзистенциального напряжения.

Возможно, следующий философский прорыв произойдёт тогда, когда кто-то создаст теорию анти-хайпа — способности существовать вне логики внимания. Философию глубины против философии поверхности, постоянства против событийности, подлинности против вирусности.

Но пока мы живём в мире, где правят хайдеггеровские законы. Существует только то, что нельзя не замечать. И Хайдеггер это понял раньше всех, создав не только теорию современного существования, но и практическое руководство по выживанию в эпоху дефицита внимания.

Источник