В стенах каменного здания, залитого солнцем, пролившимся сквозь решётки, заливался слезами человек, похожий на ожившую кучу хлама. Одежды его были сшиты из разноцветных заплат и скреплены пуговицами разных размеров. Дрожь пробегала по телу, будоража нервы и сам воздух наполнялся горечью и сожалением о несправедливости мира. Этот человек был свидетелем. Свидетелем трагедии, которую никогда не хотел видеть.

Послышались шаги, лязг открывающейся двери и человек в синем кителе, усевшийся напротив просил рассказать, что он видел. Ничего не поделаешь, мертвеца уже не спасти, так хоть душу вывернуть.

Началось утро как обычно. Пока старый папаша Сэм готовил крысиный завтрак, Вилли приводил себя в порядок. Он тщательно проверил, не разошлась ли ни одна из заплат на его костюме; убедился, что все пуговицы на месте, попутно оценив этичность их разноразмерности; поправил галстук, сшитый из рождественского носка, который он подобрал у приюта; и стал, как обычно бывало по утру, точить бритву. Превосходное утро, думал он, ещё одно превосходное утро, которое совсем-совсем не предвещает ничего мрачного или жуткого. Всего лишь ещё одно превосходное утро, за которым последует ещё один превосходный день нашего маленького дельца и наш в общем. Он хотел было так же помочь папаше с его инструментами, но старый Сэм гордо хранил верность сам и не позволял своим инструментам изменять ему. Уж тем более с мальчишкой, которому давно пора было выпорхнуть из гнезда и поселиться у какой-нибудь кукушки.

Не останавливаясь на трапезе, проследуем за героями дальше. На выходе из дома, Вилли пришлось помогать Сэму. Его ноги были уже не те, а каменная кладка на месте дверного проёма не оставляла иного выхода. Вновь, как и раньше бывало, Вилли подсадил папашу, дабы тот пролез в небольшое окошко, заменявшее вентиляцию и прикрытое железной пластиной. Папаша лично вешал её и очень гордился проделанной работой. Издали она напоминала вполне милую шторку, пусть и ржавую.

Выйдя на улицу городка они проследовали до своего обычного рабочего места, попутно наполняя ноздри струящимися запахами отходов и пыли. Хотя погода была ясная, по мере приближения солнце всё сильнее тускнело, скрываясь за фасадами зданий, и из-за углов появлялись тени. Недаром это место зовут Тёмной аллеей. Это было их место, честно уплаченное и платимое каждый божий месяц. Гильдия воров цену, конечно, завышала, но в целом относилась к своим арендаторам с благосклонностью. Даже если те порой возражали, что вообще-то их семейное дело существовало задолго до появления гильдии. Впрочем, в каком-то смысле Вилли даже гордился тем, что причислен к немногим жителям их захолустья, который честно может похвастать, что платит налоги.

Вилли искренне считал себя честным человеком, занятым честным трудом. Все знали правила, и Вилли их знал. Ни один горожанин, ни один констебль никогда в жизни не упрекнул его в незнании правил, потому что он знал их все. Где ходить и где не ходить, что можно, а что нельзя и, самое главное, как нужно вскрывать горло, чтобы человек умер быстро и без мучений. Всё было честно.

Но в этот день что-то пошло не так. Авантюры, передряги, неурядицы и всевозможные казусы и недоразумения порой случались и раньше, но такого ещё не было. Это был человек.

Человек средь бела дня в Тёмной аллее. Одет богато, в новенький сюртук, на шее красуется шёлковый галстук, а из кармана отвисает огромный, просто огромный кошель, похоже, доверху набитый деньгами. Интересно, какими?

Это неправильно, подумал Вилли, неправильно. Ужасная догадка, нет, осознание поразило его. Да это же самоубийца. Нет, так нельзя, только не так. Это просто не правильно!

Остановись, крикнул он, ещё можно повернуть назад, ты ещё не перешёл черту, смотри. Вилли указал на отметку на камнях. Всякий знал, пока не перейдёшь отметку, ты ещё не на самой аллее, а только в преддверии, а значит ещё можно вернуться. Но человек не слушал. Он, как заворожённый, медленно запустил руку в карман и вытащил кошель, протягивая его вперёд, преодолевая воображаемый барьер, некогда чётко очерченный первыми поколениями грабителей и отмеченный резной линией.

Это был конец. Нож Сэма Брюхореза вонзился в новенький сюртук, и на камень мостовой посыпались новенькие пуговицы. Бритва Вилли осторожно рассекла артерию, довершая начатое.

Не останавливаясь на общем замешательстве героев, столкнувшихся со столь неприятным событием, которое можно было бы назвать несчастным случаем, но которое, безусловно, назовут самоубийством, кратко отметим следующее. Сэму стало плохо от всего пережитого, потому он решил вернуться домой отдохнуть, предварительно, как обычно, поделив нажитое честным трудом. Вилли же, гордо взвалив на себя груз ответственности перед обществом и семьёй почившего, взялся самому рассказать обо всём страже.

Капитан стражи, человек крайне пьющий, но сопереживающий, со всей присущей ему деликатностью расспросил Вилли о случившемся. Вилли, не выдержав нервного напряжения, на середине рассказа вдруг разрыдался и рыдает теперь так до сих пор. Тем временем прозорливый капитан стражи заподозрил в этом деле нечто неладное. Действительно, какое-то странное самоубийство выходит. Ну зачем вот так нагло втягивать в это дело посторонних людей? Почему нельзя сделать всё самому, как все приличные люди?

Обо всех подробностях разгоревшегося скандала, читайте в следующем выпуске Озёр-речного вестника.

Уровень аргументации: фаервол на мозг

@Rovbrannare, очень ироничный пост получился. Не находишь?

Есть особый жанр в интернет-дискуссиях — спор с воображаемым собеседником. Ты вроде бы разговариваешь с человеком, а на самом деле он общается не с тобой, а со своим внутренним набором штампов. В его голове ты уже прошёл кастинг на роль "либерала", "ватника", "сталиниста" или "западного агента" — вариантов немного, выбор скудный, зато шаблонный.

Стоит только сказать что-то не по его лекалу, и вуаля — он сам достраивает тебя: твои убеждения, мотивы, источники информации и даже личную биографию. Тут же следует вердикт: "Ну ясно, ты из тех, кто..."
В этот момент диалог заканчивается. Начинается лекция.

Человек с искренним видом объясняет тебе, какие у тебя должны быть взгляды и как ты якобы думаешь по всем вопросам. Причём делает это с такой уверенностью, будто всю жизнь наблюдал за тобой через микроскоп. И если ты вдруг попробуешь возразить — он не слушает, он исправляет тебя: "Нет-нет, ты не понял, ты ведь на самом деле считаешь вот так..."
Ты в растерянности. Ведь спорить с этим уже бессмысленно: твоя реальная позиция его не интересует, он защищается не от тебя — а от собственного страха ошибиться.

Вот тут и начинается цирк. Чтобы вернуть разговор к сути, тебе приходится сначала отмываться от приписанных "грехов", потом доказывать, что ты вообще не тот, за кого тебя приняли. Но чем больше ты пытаешься объяснить, тем глубже вязнешь в его выдуманном мире. Он уже построил внутри головы идеального противника, и разрушать этот образ ему больно. Проще объявить тебя "типичным представителем" и продолжать сражаться с фантомом.

Такой тип мышления — не случайность. Это результат многолетней дрессировки массового сознания.
Медиа, пропаганда, ток-шоу — все они воспитывают не умение думать, а привычку мгновенно определять "свой-чужой". У человека вырабатывается рефлекс: вместо анализа — этикетка, вместо диалога — диагноз.
Зачем разбираться, если можно навесить ярлык и победить выдуманного врага в собственной голове?

В итоге дискуссия превращается в психологический сеанс самоутверждения.
Он не ищет истину — он хочет подтвердить, что его картинка мира не треснула.
Он не спорит с тобой — он лечит тревогу. И чем громче он это делает, тем сильнее боится, что внутри уже не так всё надёжно, как хотелось бы.

Это и есть та точка, где пропаганда достигает совершенства: человек сам становится её ретранслятором, не осознавая этого. Ему не нужно цензора, он внутренне фильтрует всё, что не вписывается в шаблон. Он не слышит интонаций, не различает аргументов — у него работает встроенный фаервол, который блокирует всё непредусмотренное инструкцией.

В такой среде даже простая попытка обсудить факты превращается в минное поле.
Ты говоришь о причинах — тебя обвиняют в оправданиях.
Ты разбираешь экономику — тебе рассказывают о морали.
Ты цитируешь Ленина — тебе рассказывают, что всё это давно устарело.
И пока ты стараешься объяснить, человек торжествует: "Вот видишь, сам признался!"

Мне нравится этот подход. Настоящий театр одного актёра.
Он сам пишет сценарий, сам распределяет роли, сам аплодирует в финале.
Я в этом спектакле всего лишь статист, случайно попавший на сцену.

Иногда хочется сказать: "Дружище, ты победил. Только, увы, не меня — а ту карикатуру, которую сам нарисовал".