🗓️ 12 ноября 1803 года Николай Михайлович Карамзин официально назначен «российским историографом»

На следующий год Карамзин приступил к созданию величайшего труда своей жизни - "Истории государства Российского". Его критиковали за излишнюю "либеральность" и "прозападность". Некоторые подходят радикально, называя Карамзина "фальсификатором". Тем не менее, сам Карамзин позиционировал себя как человека, искренне любящего Россию и русский народ:

"..Мне кажется, что мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, - а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут.
Не говорю, чтобы любовь к отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всем лучше; но русский должен по крайней мере знать цену свою. Согласимся, что некоторые народы вообще нас просвещённее: ибо обстоятельства были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского; станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое и повторим его с благородною гордостию."

Из "О любви к отечеству и народной гордости" (1802 г.)

Шестого июня 1799 года в Москве, в Немецкой слободе, в семье отставного майора Сергея Львовича Пушкина и жены его Надежды Осиповны, урожденной Ганнибал, родился мальчик, получивший в крещении имя Александр. И нет за последние 200 лет такого хвалебного эпитета, такой превосходной степени, которые не были бы применены к Пушкину. Он – Наше Всё. В России Пушкин – это уже давно не про литературу, Пушкин – один из столпов национальной идентичности. В России существует такой культ личности Пушкина, который не снился никаким Сталиным, и этот культ личности никогда не будет развенчан. Сложилась целая индустрия, в которой заняты сотни, а то и тысячи людей, единственной задачей которых является нанесение на Пушкина всё новых и новых слоев позолоты. Пушкин – это святое. Любое покушение на пушкинский статус, любое сомнение в пушкинском величии, воспринимается едва ли не как кощунство.

Памятник Александру Сергеевичу Пушкину в Санкт-Петербурге. Скульптор М.К. Аникушин. 1957 г.

Но мне (и, надеюсь, тем, кто это читает) интересна именно литература, так что вопрос о подлинном статусе Пушкина, о его реальных заслугах и реальном месте в литературе далеко не праздный. Мы, конечно же, должны этот вопрос поставить – попытаться найти на него ответ. Мы видим, что прижизненный статус Александра Сергеевича был далеко не таким заоблачным. В конце концов, этот период остался в истории как золотой век русской поэзии. Превосходных поэтов было превеликое множество. Был старший пушкинский товарищ Василий Андреевич Жуковский, был изумительный, утонченнейший, великолепнейший Константин Николаевич Батюшков. Был, наконец, главный пушкинский конкурент за лавры первого поэта, тоже один из ближайших пушкинских друзей, великий Евгений Абрамович Баратынский, поэзия которого в общем, пушкинской не уступает ни в чем, а где-то, возможно, и превосходит. И даже если в этом кругу Пушкин и признавался первым, то все-таки первым среди равных, а никак не на несколько голов выше. Даже такой близкий Пушкину человек, как князь Пётр Андреевич Вяземский, прямо отказывал Александру Сергеевичу в статусе гения, называя его не более, чем крупным национальным дарованием. И если мы взглянем уровнем выше, на место Пушкина в мировой литературе, то увидим, что Вяземский вполне прав, потому что место это достаточно скромное. Пушкин, конечно же, не ровня Данте, Петрарке, Шекспиру, Гёте, Байрону... Он, скорее, поэт третьего-четвёртого ряда, где-то поблизости от таких создателей национальной поэзии, как Тарас Шевченко или Адам Мицкевич (о котором сам Пушкин говорил, что «Адам давно заткнул меня за пояс»).

Евгений Абрамович Баратынский (1800 - 1844). Пушкинский друг и главный конкурент за место на поэтическом Олимпе. Неизвестный художник, 1830-е.

Есть очень показательный анекдот: когда в тридцатые годы уже двадцатого века Владимир Владимирович Набоков, спасаясь от нацистов, оказался в Париже, он с совершенным удивлением столкнулся с тем, что французы абсолютно не знают Пушкина. Пришел от этого открытия в страшную ажитацию тут же немедленно перевел на французский язык, который знал досконально, несколько самых-самых пушкинских стихов, и как величайшее сокровище понес эту подборку по парижским литературным журналам. Там внимательнейшим образом ознакомились, пожали плечами и сказали: "Ну и что? Это наш XVIII век, у нас тогда так все писали". Из чего Набоков сделал чисто набоковский вывод том, что Пушкин на иностранные языки не переводим. Магия теряется. Хотите насладиться пушкинской поэзией – учите русский. Но мы-то с вами не Набоков. Поэтому такая оценка нас не должна смущать. В конце концов, о французских корнях Пушкина сказано и написано предостаточно. Собственно говоря, именно это имел ввиду Абрам Терц, когда говорил, что Пушкин «вбежал в русскую в русскую поэзию на тонких эротических ножках». Ножки эти были, разумеется, французскими, и принадлежали в первую очередь такому поэту как Эварист Парни. Пушкин до конца дней своих всегда очень гордился сравнениями с Парни, для него это было высшим комплиментом.

Эварист Парни (1753 - 1814). Один из главных пушкинских учителей в поэзии. Гравюра 1808 г.

Фактически в русской поэзии Пушкин играет ту же роль, которую в русской прозе играет Николай Михайлович Карамзин, с той только поправкой, что до Карамзина русской прозы практически не было. До Пушкина существовала, конечно же, блестящая, великолепная имперская русская поэзия XVIII века: Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин – огромный пласт. Другое дело, что русская поэзия XVIII века была скованна огромнейшим количеством ограничений. Это касалось и лексикона и формы и тематики, и все эти рамки Пушкину категорически претят. Пушкин, опираясь на французскую поэтическую традицию, приносит в русский стих эту галльскую легкость, изящность – и да, не побоюсь этого слова, эротизм, который раньше был в общем и целом немыслим.

Именно Пушкин делает открытие о том, что вот этим новым языком, языком Карамзина, стихи удобнее всего писать четырёхстопным ямбом, который как раз на тот момент и был основной размер французской поэзии. Четырёхстопный ямб в русской поэзии XVIII века присутствует, но при этом считается размером, скорее, маргинальным. Не очень распространенным и не очень почтенным. Ямбом оду не напишешь. Хотя, надо отдать должное, лучшее, пожалуй, во всей русской поэзии XVIII века двустишие написано именно этим размером, это знаменитое двустишие Ломоносова:

Открылась бездна, звезд полна,

Звездам числа нет, бездне – дна.

Николай Михайлович Карамзин (1766 - 1826). Предтеча и учитель Пушкина. Портрет В. Тропинина, 1918 г.

Вот то, что в XVIII веке было маргинальной экзотикой, Пушкин делает мэйнстримом русской поэзии. До сих пор подавляющее большинство поэтического корпуса русской литературы написано именно четырёхстопным ямбом. Это, конечно же, революционная пушкинская заслуга.

Так что же получается, Пушкин ничем не выше Карамзина? И всего лишь делает в поэзии то, что Николай Михайлович на добрую четверть века ранее совершил в прозе? А почему тогда так мало памятников Карамзину? Почему в честь Карамзина не называют улицы в каждом городе? Неужели Александр Сергеевич – это действительно «проект», дутая фигура, назначенная сверху главным российским литератором? Может быть, все-таки, пора что-то сделать с этим культом личности? Соскрести излишнюю позолоту, проредить памятники, переименовать города и улицы в честь кого-то более достойного... Конечно же, нет!

И более того, сколько бы слов теплых, приятных и хвалебных не было сказано, зачастую бездумно, в пушкинский адрес, мы всё ещё перед Александром Сергеевичем в неоплатном долгу. Другое дело, что мы не вполне понимаем, в чем именно заключаются пушкинские заслуги. А не понимаем мы этого потому, что до сих пор ошибочно продолжаем считать Пушкина поэтом. Я понимаю, довольно эпатирующе звучит, но, тем не менее, конечно же, Пушкин не поэт. Или, точнее говоря, далеко не только поэт. И непонимание этого факта, упирается в то печальное обстоятельство, что мы, к сожалению, по вполне понятным причинам не может ознакомиться с пушкинским творчеством во всей его полноте. Говоря об Александре Сергеевиче Пушкине, мы ни на минуту, ни на единое мгновение не должны забывать, что его жизненный и творческий путь был самым глупейшим образом оборван на самом интересном месте. Мы ничего не знаем и никогда не узнаем о позднем пушкинском творчестве, да и о зрелом имеем весьма приблизительное представление. Пушкинское творчество в том виде, в котором оно нам досталось, в принципе не подлежит какой-то осмысленной периодизации.

Проживи Пушкин весь отмеренный ему природой срок (а у нас есть все основания считать, что этот срок вполне мог бы быть долгим, даже толстовским), большая часть того, что мы сегодня знаем как пушкинское наследие, проходила бы по категории "раннее". А это, собственно, практически всё, что он писал в 10-е – 20-е годы XIX столетия, это основная масса его стихов. Смерть настигает Пушкина буквально на пороге настоящий зрелости, и мы можем лишь предполагать, в какую сторону бы развивалось его дарование. А вот представить, каких высот оно могло бы достичь, мы сожалений не сможем. Однако мы видим, что после 1830 года, после Болдинской осени, характер пушкинских творческих интересов решительнейшим образом меняется, и сам Пушкин вполне откровенно пишет об этом в зачине поэмы "Домик в Коломне":

Четырестопный ямб мне надоел:

Им пишет всякий. Мальчикам в забаву

Пора б его оставить.

Пушкин тактично умалчивает, что к 1830 году четырехстопным ямбом в России «пишет всякий» именно потому, что он более десяти лет всячески этот размер своим творчеством популяризировал. Однако самому Александру Сергеевичу это уже не интересно, его влекут иные размеры – пяти- и шестистопники, он возвращается к русскому дольнику XVIII века. Его влекут иные формы и иные жанры.

Михайло Васильевич Ломоносов (1711 - 1765). Портрет Г. Преннера, 1787 г.

Надо понимать, что в русской литературе Пушкин играет ту же роль, какую в российской науке играет Михайло Васильевич Ломоносов. Согласитесь, было бы нелепо говорить о Ломоносове, например, как химике. Да, до Ломоносова в России тоже была наука. Была даже целая Петровская академия наук, но будем откровенны, занималась это наука какими-то точечными и не слишком значимыми исследованиями. Не было школы, не было единого научного поля, которое создает именно Ломоносов. Ломоносов оставляет свой след во всех сферах современной ему науки, от физики до филологии, от геологии до астрономии. И любой современный российский ученый, в какой бы области знаний он ни подвизался, неизбежно оказывается учеником учеников учеников учеников и так далее Ломоносова.

Вот ровно ту же роль в русской литературе играет Пушкин. Он приходит на едва тронутое Карамзиным поле – и оставляет его возделанным по всей площади. Конечно же, Пушкин не поэт, потому что он не только поэт, как Ломоносов не только химик. Пушкин драматург, прозаик, эссеист, литературный критик, историк и кто угодно вообще, какое направление литературы ни возьми. И любое литературное произведение, любой абзац, любая строка, написанная по-русски вплоть до наших дней – это лишь развитие и продолжение чего-то, сделанного Пушкиным.

Вот это и есть действительная, реальная пушкинская заслуга: создание всей русской литературы во всей её полноте.

(Для зачина, пожалуй, достаточно. Во второй части нашего разговора о Пушкине мы поговорим о двух травмах, которые во многом определили и его творчество, и саму его жизнь. Если интересно и не хотите пропустить – вступайте в сообщество, там, надеюсь, в принципе есть, что почитать.)

Продолжение: Пушкин: Заполняя пробелы (часть 2)

Все знают, что Михайло Васильевич Ломоносов – крупнейший научный гений, рождённый в России. Универсальный учёный, оставивший свой вклад в самых разных областях знаний, от физики до астрономии, от геологии до истории. Вклад Ломоносова в мировую науку (например, открытие атмосферы Венеры и формулировка закона сохранения массы) неоспорим. Говоря о Михайле Васильевиче, часто цитируют Пушкина: «Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».

Михайло Васильевич Ломоносов

На этом цитата обычно обрывается, однако у неё есть продолжение: «В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности — вот следы, оставленные Ломоносовым».

Согласитесь, не слишком привычный отзыв. Тем не менее, от пушкинской оценки так просто не отмахнёшься, поэтому давайте разберёмся, в чём тут дело.

А дело в том, что ещё с рубежа XV-XVI веков в России сложилось двуязычие (о котором я обязательно напишу в ближайшее время). Существовал так называемый «славенский» язык – претендующий на «исконность» язык религии и культуры, который мы сегодня называем церковно-славянским, – и низкий «приказный» язык простонародья, название которого происходит от того, что «культурному человеку» необходимо знать его лишь в пределах, позволяющих отдавать приказания «черни».

К тридцатым годам XVIII века пропасть между ними стала настолько велика, что в качестве языка повседневного общения дворяне стали использовать французский – из-за отсутствия какой бы то ни было альтернативы.

Вот Ломоносов как раз был ярым сторонником чистоты высокого славянского языка, категорически не допуская никаких заимствований из языка простонародья. Сформулировал Михайло Васильевич это в своём знаменитом двустишии:

Язы́ка нашего небесна красота

Не будет никогда попрана от скота.

"Скотом" здесь Ломоносов называет именно народ.

Используя свой огромный административный ресурс благодаря близости к Елизавете, а затем к Екатерине, Ломоносов прилагает все усилия, чтобы не допустить никаких языковых изменений. Так, жертвами прямой травли Ломоносовым становятся Василий Кириллович Тредиаковский и Александр Петрович Сумароков.

Александр Петрович Сумароков

Тем временем, к 1752 году завершается работа над русским переводом Священного писания, начатая ещё по указу Петра в 1712 г. Её итогом стало появление так называемой «Елизаветинской Библии» (поскольку издана она была в царствие императрицы Елизаветы Петровны). Это, собственно, и есть та самая Библия, которая о сих пор используется в православном богослужении. Полагаю, все в общих чертах представляют язык, которым она написана.

Елизаветинская Библия. Титульный лист

Ломоносов, не пропускающий ни единого значимого события, отзывается на выход Елизаветинской Библии своим «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке», в котором изложил своё учение о «трёх штилях».

По Ломоносову, в русском языке есть «три речения»:

К первому причитаются, которые у древних славян и ныне у россиян общеупотребительны, например: бог, слава, рука, ныне, почитаю.

Ко второму принадлежат, кои хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Неупотребительные и весьма обетшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене6 и сим подобные.

К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, который, пока, лишь.

Соответственно, существует и три стиля («штиля»): высокий, посредственный и низкий. Далее Ломоносов, со своей заимствованной у немцев педантичностью, распределяет по этим «полочкам» все современные ему жанры: высокий штиль – ода, трагедия, героическая песнь; посредственный – драмы, сатиры, элегии; низкий – басни и комедии.

Подлинная литература, по Ломоносову, создаётся лишь «языком славенским из книг церковных» - то есть, с использованием лексикона той самой Елизаветинской Библии, речь о которой шла выше. Иными словами, Ломоносов прямо заявляет, что «славенский» (церковно-славянский) язык – единственный язык высокой письменной культуры.

Ну а много ли, будем откровенны, таким языком напишешь? Заметьте, перечисляя жанры, Ломоносов не упоминает ни роман, ни новеллу – хотя, после стольких лет в Европе, не может о них не знать. Просто Михайло Васильевич, как человек честный и последовательный, прекрасно понимает, что ничего подобного, при наличии лишь дозволенного им лексикона, создать невозможно.

Теперь, полагаю, вам понятно, почему Пушкин говорил о «пагубном влиянии» Ломоносова на российскую словесность и отсутствие у него «всякой народности».

Неудивительно, что Сумароков, один из наиболее пострадавших от удушающей языковой политики Ломоносова, отреагировал на его смерть предельно лапидарно: «Угомонился старый дурак и не будет больше шуметь».

А ещё через двадцать семь лет, в 1792 году, Александр Михайлович Карамзин стряхнёт с русской словесности ломоносовский тлен и опубликует свою повесть «Бедная Лиза», положив, наконец, начало русской литературной прозаической традиции.

Но это, как говорится, «уже совсем другая история».