Здесь все — немцы
С моим старшим братом Павликом у нас большая разница в возрасте — целых семь лет. Наверное, поэтому по сравнению с ним я всегда казался себе маленьким, а его считал взрослым.
Случай, о котором я хочу рассказать, произошёл, когда мне было примерно лет шесть, а Павлику, соответственно, лет тринадцать. То есть я тогда ещё был дошколёнком, и меня водили в детский садик «Василёк», а он — уже подростком. Брат уже несколько лет учился в средней школе № 2 имени Кирова, и в нашем родном городе Петропавловске она долгое время считалась очень престижной. Красный пионерский галстук Павлика казался мне признаком его зрелости и солидности, внушал естественное уважение. Интересы наши были не то, чтобы противоположными, но сильно отличавшимися. Общих тем для общения у нас было мало, разными были игры и любимые блюда. Я любил играть дома, а Павлик большую часть времени проводил на улице, у друзей, а если и был дома, то любил читать книги.
Однако существовал в нашей квартире один предмет, который обоих нас привлекал и объединял. Да, это был телевизор.
Надо заметить, что в то время, а это конец шестидесятых годов, телевизор был вещью довольно-таки редкой. И даже не какой-нибудь там цветной телевизор, а самый что ни на есть чёрно-белый. Кроме нас на лестничной площадке ни у кого из соседей телевизора не было вообще. Его не было ни в 53-й квартире, где жили электрик дядя Витя, его жена тётя Валя с малышом Сережей. В этой квартире, кстати, позже произошёл одновременно страшный и смешной случай, он о наушниках и смертельном риске — про него я тоже расскажу, но как-нибудь потом, чтобы совсем уж не растекаться мыслью по древу. Не было телевизора в 55-й, где обитала многодетная татарская семья — настолько скученно, что среди развешанных по всем углам мокрых подгузников и пелёнок, гоняющихся друг за другом двух полуголых ребятишек — их звали Носипка и Шарипка — и орущих младенцев ему, наверное, просто не нашлось бы места. Не было его и в 56-й, в которой жили тётя Клава и её дочь-старшеклассница Надя. Здесь, впрочем, отсутствие телевизора с лихвой компенсировалось висевшим на стене и никогда не выключавшимся радиоприёмником, толстой лохматой кошкой, которая не забывала оставить на моей одежде свою шерсть, клеткой с весело прыгающими зелёными попугайчиками и красной геранью на всех подоконниках. Ну, это я отвлёкся на соседей, хотя случай-то связан совсем не с ними, а с нашим телевизором, поэтому надо и о нём сказать несколько слов.
У телевизора было собственное имя — «Неман», и стоял он в зале у окна на самом умном месте, то бишь на книжной тумбочке. Мне разрешалось подходить к нему только в присутствии взрослых или, по крайней мере, Павлика. Впрочем, я и сам его немного побаивался, потому что сзади там был нарисован знак опасности — молния. Включался он не прямо в розетку, а через специальный прибор — стабилизатор. Тогда в городе часто бывали скачки напряжения, во время которых лампочки во всех наших трёх комнатах то почти совсем тухли, то ярко разгорались, и даже взрывались, а стабилизатор в моменты таких электрических фокусов позволял уберечь телевизор от перегорания. На одном боку у телевизора находились крутилки с надписями: «Частота строк», «Частота кадров», «Размер по горизонтали» и «Размер по вертикали», сбоку на другой стороне — «Громкость», «Яркость», «Контраст» и переключатель каналов. Телевизор был капризным, поэтому всякий раз его надо было настраивать — туда-сюда подкручивать регуляторы, чтобы картинка на экране не растягивалась, не сжималась и не скакала. Ещё у телевизора была антенна с двумя рожками. Её тоже нужно было вращать, если становилось невозможно разобрать, что в данный момент показывают — фильм, хоккей или концерт. Я очень любил, когда кто-то из взрослых просил меня: «Витя, поправь-ка антенну, что-то совсем ничего не видно!». Тогда я подтаскивал к телевизору стул, вставал на него и начинал крутить-вертеть антенну в разные стороны, пока изображение не становилось более или менее сносным, а мне не командовали: «Всё, молодец, давай слезай».
Особо популярным телевизор был вечерами, когда шли хоккейные матчи. Папа с Павликом были настоящими фанатами хоккея и не пропускали ни одной игры. Мы выписывали еженедельник «Футбол-Хоккей», и они красным карандашом подчёркивали в расписании все игры, которые должны были показываться по телевидению. Когда шайба залетала в ворота противника, оба вскакивали с дивана, прыгали и так громко орали: «Гоооооооооооооооол!», что мама прибегала в зал и говорила им укоризненно: «Ваня, Павлик, вы что так кричите? Можно потише? Вы весь дом разбудите!». На что папа, обнимая и целуя её, отвечал: «Любушка, родная, потише никак нельзя, гол очень хороший». В те моменты, когда телевизор начинал валять дурака, и по нему бежали чёрные полосы, Павлик старался придать антенне оптимальное положение, для чего вставал во всякие смешные позы — то выгибал руку, то отставлял ногу. И правда, когда он принимал какую-нибудь особо забавную позу, как в детской игре «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три — на месте фигура замри», телевизор прекращал чудить и показывал гораздо лучше.
В тот вечер, когда всё это произошло, ни папы, ни мамы не было дома. То ли они уехали на дачу, то ли ушли к кому-то в гости — уж не знаю. Бабушка что-то долго готовила на кухне, а мы с Павликом сидели на полу перед телевизором. Да, вот ещё про бабушку и телевизор что хочу сказать: она любила его укрывать своими замечательными, связанными крючком, круглыми салфетками. Видимо, у них в деревне такими белыми салфетками всё было накрыто, и, переехав в город, она эту моду продолжила на новом технологическом уровне. В том смысле, что стала укрывать ими не только серванты, комоды и столы, но и все имеющиеся электроприборы — холодильник, телевизор, и даже утюг. Родители ей объясняли, что на телевизоре закрывать вентиляционные отверстия категорически нельзя, и если он перегреется, то может случиться пожар. Бабушка принимала озабоченный вид, вздыхала, охала, кивала, но продолжала украшать своими салфетками все доступные горизонтальные поверхности. Видимо, считала, что высокую сельскую эстетику нужно вбивать в городских жителей кирзовыми сапогами, воспитывая в них чувство прекрасного наперекор законам природы. Впрочем, Павлик перед включением телевизора предусмотрительно эту бабушкину салфеточку снимал. Не зря же он увлекался физикой — соображал, что к чему.
Так вот, сидим мы с ним перед телевизором на полу. Не на голом полу, конечно — нас за это ругали, а на рунах. Рунами в нашей семье почему-то называли старые одеяла, которые пожили своё. Выбрасывать такое богатство взрослые считали расточительным, ибо оно ещё могло послужить добрым людям. Чаще всего таким добрым человеком оказывался я, но пользовался рунами по своему разумению, а именно играл в балаган. Накрывал ими пару стульев, и — опаньки! — у меня получался свой уютный домик. Вниз укладывалось ещё одно старое одеяло, и если к нему добавлялась маленькая подушка с дивана — думка, то в таком тёмном балагане можно было часами сидеть, играть, кушать, и даже спать, положив голову на думку и укрывшись взятыми из кладовки рунами.
Да, и вот так мы сидели на рунах и смотрели телевизор. Павлик его настроил, и теперь было понятно, что там показывают художественный фильм. Какие-то дядьки на экране разговаривали о чём-то печальном, и происходило что-то унылое. Было видно, что фильм не детский, а взрослый, потому что мне было его смотреть скучно, а Павлику интересно. Но я всё же его спросил: «Про что кино?». Спросил так, на всякий случай, чтобы у меня была причина не смотреть эту муру дальше, а пойти в балаган и заняться там своей игрой. «Про шпионов», - ответил Павлик.
Я не очень хорошо понимал, кто такие шпионы, но мне казалось, что это как-то связано с войной. Играть в войну я любил: на такие случаи в моём ящике для игрушек — это был фанерный почтовый ящик без крышки — хранился соответствующий арсенал из пластмассовых пистолетов, солдатиков и конников. Но люди на экране не были одеты в военную форму, как это полагается на войне. Наоборот, все они были в костюмах и в плащах, на головах — обычные шляпы. Ни погон, ни пятиконечных русских звёздочек, ни загнутых немецких крестов, как полагается, чтобы отличать своих от врагов. Тогда я задал уточняющий вопрос: «А где немцы?». На что получил неожиданный ответ: «Здесь все — немцы».
Тут я немного, как бы выразились сегодня, завис. Потому что из своего небольшого опыта знал, что на войне всегда должны воевать русские и немцы. Во всяком случае, когда пацаны в нашем дворе затевали игру в войнушку, то мы всегда делились на две команды: одни были русскими, другие — немцами, или, что было тем же самым — фашистами. Быть, даже понарошку, немцем-фашистом я считал для себя позорным, поэтому был только русским и очень удивлялся, когда какие-то ребята стать фашистами не просто соглашались, но и хотели. Про них я всегда плохо думал, что они или двоечники, или их родители — пьяницы.
Только сильно позже, уже будучи взрослым, я понял смысл этого фильма. Все его герои действительно были немцами. И не в уничижительном смысле, который я вкладывал в это слово в детстве, а в самом что ни на есть прямом: они были немцами по своей национальности. Но немцами совсем разными идеологически. В то время Германия была разделена на две части: в одной из них — Германской Демократической Республике или ГДР — восточные немцы строили коммунизм и дружили с Советским Союзом, а в другой — Федеративной Республике Германии или ФРГ — жили западные немцы. Они были недобитыми фашистами и врагами СССР. Естественно, что фильм производства ГДР рассказывал о коварных шпионах-вредителях из ФРГ.
Однако в моём нежном шестилетнем возрасте все эти тонкие намёки на толстые обстоятельства были мне совершенно неведомы. Поскольку до этого я немцев на хороших и плохих не делил — все они были в моём представлении только врагами, тем не менее авторитет старшего брата не позволил мне ему не поверить. Поэтому я смирился с предложенным условием, но, чтобы найти в этой путанице какую-то знакомую мне опору и хотя бы чуточку понять, что в фильме происходит, я задал брату ещё один важный для меня вопрос: «А где наши?».
Видимо, Павлик был несколько раздосадован моей навязчивостью, потому что ткнул пальцем в дядьку, который в тот момент появился на экране, и недовольно буркнул: «Вот этот — наш». Обрадованный, что наконец-то нашёл точку опоры в том странном мире, где все были немцами, я стал внимательно следить за нашим дядькой, переживая за то, что его со всех сторон обступают враги.
И мой герой не подвёл: он отлично стрелял, убегая от немцев по крышам, лихо взорвал немецкую железную дорогу, и даже удачно подсыпал яд в немецкий водопровод. Короче, всю картину он отмачивал такие штуки, что я был восхищён его мастерством. Я громко хохотал и хлопал в ладоши, когда все окружающие его немцы были посрамлены и в бессилии разводили руками. Судя по всему, Павлик тоже веселился, но больше всего его почему-то радовала моя бурная реакция.
И вот, когда я уже предчувствовал счастливый финал и ждал только того, что моего героя наградят за все его замечательные подвиги, неожиданно случилось то ужасное, чего я никак не мог предположить. Вдруг нашего дядьку окружили, надели на него наручники и посадили в тюрьму. После чего на экране появилась надпись: «Конец фильма» и начался какой-то концерт. «Это что — всё?», - недоумённо спросил я Павлика. «Да, всё». «А продолжение будет?». «Нет, это одна серия, без продолжения».
В моей голове как-то всё сразу рухнуло. Сказать, что я был разочарован, обижен, ошарашен — это ничего не сказать. Это было невероятно, этого просто не могло быть, потому что наши всегда и везде должны были побеждать. Никаких других вариантов просто не было и быть не могло. А тут произошло всё наоборот: наш проиграл, а враги победили. Это было немыслимо. Это была катастрофа.
Я поплёлся в нашу с бабушкой комнату, достал из ящика пистолет и залез в свой тёмный балаган. Я всё ещё находился под впечатлением от неправильности произошедшего. В мире, где все — немцы, где наши терпят поражение, где враги побеждают, не было смысла жить. Я долго сидел в балагане и до прихода родителей отстреливался от бесконечных фашистов, а когда меня окружили и хотели схватить, выстрелил из пистолета себе в сердце, чтобы не сдаваться немцам в плен.
Наверное, тогда и кончилось моё детство, которое называют безоблачным и счастливым, с его прекрасными заблуждениями о вечном торжестве добра и справедливости, и о наших, которые всегда побеждают.
Крым завален трупами немцев
После окончательного уничтожения 17-ой немецкой армии в Крыму мыс Херсонес, где скопились массы немецких войск и техники, представлял собой сплошное кладбище людей и техники противника.
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
После войны уничтожали нацбанды в Польше, которые специально создавались для убийств русских солдат
Ветерану Великой Отечественной войны Александру Филипповичу Тимофееву 94 года. Он живет в подмосковном Фрязино со своей женой Евгенией Николаевной. О том, как попал на фронт, о встрече с маршалом Рокоссовским, и как, благодаря местным чиновникам и риелтору в мирное время, ему пришлось залезть в долги для покупки квартиры – ветеран рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.
-- Александр Филиппович, в каком возрасте Вы попали на фронт?
Родился я 24 августа 1926 года в городе Павловском Посаде Московской области. Когда началась война в 1941 году, мы 14-летние школьники вступили в комсомол. Такая была ответственность, долг перед страной, особенно когда получил комсомольский билет. И с этой ответственностью я прошел всю войну, послевоенное время, и сейчас живу с ней.
В 1943-м, когда мне исполнилось 17 лет, я учился в 10-м классе. К нам пришли работники военкомата и сказали: «Ребята, кому исполнилось 17 лет, будьте добры на приписку в военкомат (встать на учет – Ред.)». Мы пришли на приписку, нас начали распределять кого куда, в какой род войск. Так как у меня уже было почти десятилетнее образование, мне сказали, что меня направят в авиацию. Прихожу домой через три дня, а мать говорит: «Тебе повестка». В повестке сказано явиться 3 ноября 1943-го к восьми часам утра на сборный пункт.
Прибыл я как было указано. Там формировались разные подразделения новобранцев, которые должны направляться в различные рода войск. Нас семь человек в авиацию отобрали, выделили офицера из военкомата, и он повез нас в авиационную школу в город Переславль-Залеский Ярославской области.
Через два дня нас переодели в военную форму, но пока мы не приняли присягу, нас считали вольнонаемными. Нас учили по ускоренной программе, потому что нужно было быстрее выпустить специалистов и направить в действующую часть громить фашистов. Самое значимое за это время было – это присяга. Было торжественно. Мы сразу как-то взрослыми стали, полностью отвечающими за все свои действия, на нас была большая ответственность, мы стали военнообязанными.
Через три месяца обучения нас всех отправили в действующую часть, мы прибыли в 657-й штурмовой авиационный полк, который базировался под Брянском в городе Карачев. Пришли новые самолеты, летный состав пополнился нами, и уже после отработки тренировочных полетов, полк в конце мая 1944-го прибыл ближе к фронтовой полосе. Тут уже чувствовалась серьезная подготовка к будущим операциям, мы видели, как по ночам завозились разные боеприпасы, шла техника. И вот 23 июня 1944-го началась операция «Багратион» по освобождению Белоруссии. Это было что-то страшное для немцев. Фашисты буквально бежали в панике, им было страшно.
Я был воздушным стрелком на бомбардировщике ИЛ-2. Задача пилота – сбросить бомбы в нужную точку, а моей задачей было – прикрывать зад самолета, чтобы никто не мог внезапно подкрасться к нему и сбить. Правда стрелял не столько по самолетам фашистов, сколько по вражеским наземным оборонительным сооружениям, технике, прибывавшим войскам в качестве подкрепления. Пилот пикировал для сброса бомб, а я стрелял по уцелевшим нацистам во время выхода из пике.
В день мы делали по четыре-пять боевых вылетов по ликвидации немецких укреплений. В результате действий, в том числе и нашего авиационного полка, и наземных войск были ликвидированы все немецкие оборонительные сооружения на границе, и наши войска пошли вперед по Белоруссии довольно быстро. Мы не успевали порой даже менять точки аэродромов. Вылетали с аэродрома, делали несколько вылетов, и оказывалось, что фронт ушел вперед, нужно опять перебазироваться. Белоруссию быстро прошли.
-- Было страшно, пусть и из кабины такой надежной боевой машины?
Когда говорят, что кто-то не боялся, я не верю. Я не скажу, что я был бесстрашным. Нет. Страшно было всегда. Почему-то страх накатывал каждый раз при взлете. Ведь если при взлете у самолета вдруг откажет двигатель, он упадет, и тогда смерть. Посадка с задания – легче уже.
А в воздухе было уже не до страха. К тому же мы на боевые задания всегда вылетали под прикрытием наших истребителей. У нас же как было. Мы летим на ИЛ-2, пролетаем над аэродромом, где базируются истребители, они, обычно 8 самолетов, взлетают и сопровождают нас во время выполнения боевого задания. Они оберегали нас от немецких истребителей, а мы работали по наземным мишеням врага. Чтобы нас немецкие истребители задолбали – таких случаев не было. Спасибо истребителям нашим за это.
-- Куда ваш полк перебросили после освобождения Белоруссии?
Потом мы пошли в Польшу, наши войска стали продвигаться на Запад в сторону Германии. В одном месте, на реке Нарев, были очень сильные укрепления противника для наземных войск. Мы делали по 3-4 вылета и уничтожали эти наземные укрепления и живую силу противника.
У немцев там очень хорошая противовоздушная оборона была в виде зенитных комплексов – «Эрликон» (20-миллиметровая малокалиберная пушка – Ред.). Если его снаряд попадал в самолет, все – насмерть. Там от этих зениток мы потеряли три экипажа…
Катюша, помнишь фильм «В бой идут одни старики»?
-- Конечно.
Так вот, у нас почти как в этом фильме было. На смену погибшим трем летчикам нам прислали молодых лейтенантиков необстрелянных, только окончившим летную школу. Им дали по новому самолету каждому. Один из них хорошо рисовал. Он себе на фюзеляже нарисовал картину – сидят четыре черта и играют в карты. А на фюзеляже своего приятеля нарисовал витязя, который душит тигра. Ну, нарисовали и нарисовали. Все остальные посмотрели – красиво. А когда они полетели в первый боевой вылет, наших истребителей-защитников мало как-то оказалось, зато прилетела восьмерка немецких истребителей. Немцы увидели, два разрисованных картинами самолета. А у немцев разрисовывали самолеты только если летчик – ас. И они подумали, что на наших разрисованных тоже летят какие-то очень знаменитые асы, а на самом деле были молодые сопливые мальчишки в своем первом боевом вылете. И немцы стали рваться, чтобы сбить наших «асов», ведь если немец сбил аса – ему сразу уважение, почет и крест на грудь.
Началась заварушка в небе между нашими и немецкими истребителями, которых было больше. Наши истребители сбили двух немцев, не дали им до наших «летчиков-асов» добраться. Потом, когда все это кувыркание кончилось, командир истребительного полка спрашивает – а что случилось-то, почему немцы к нашей молодежи на ИЛ-2 так рвались? Потом догадались в чем дело. Вызвали этих ребят-художников, они говорят – сотрем рисунки с самолетов. Им говорят – нет, коль вызвались под «асов» работать, так и продолжайте. Так они до конца войны и летали на своих разукрашенных самолетах.
-- Куда вас дальше занесло?
Дальше была битва за Кенигсберг (Калининград – Ред.). Нас тогда перевели в состав второго Белорусского фронта под командованием Константина Рокоссовского (маршал Советского Союза – Ред). Рядом шел третий Белорусский фронт, которым командовал генерал Иван Черняховский (генерал армии – Ред.), но он трагически погиб от случайного попадания снаряда, его даже не успели до самолета донести.
Так вот третий Белорусский фронт шел на Кенигсберг, у них были большие потери. И нам сказали, что мы должны помочь этому фронту во взятии Кенигсберга. И наш полк из Польши перебросили чуть ли не на берега Балтийского моря, аэродромы оборудовали. И мы начали обрабатывать оборону противника перед Кенигсбергом. Там были очень мощные укрепления. И мы делали по пять-шесть вылетов в день, еле специалисты успевали подвязывать бомбы, заряжать пушки-пулеметы. Это было такое горячее время. После выполнения задач всем наливали по сто грамм боевых, а потом мы валились спать.
Кенигсберг наши войска взяли буквально за три дня.
Потом нас бросили дальше в Данциг, Гдыня – все по берегу Балтийского моря. Там мы уничтожали базы немецких самолетов на аэродромах. У них были базы стратегического назначения, где формировались и отрабатывались конструкции ракет «Фау-2» (первая баллистическая ракета дальнего действия, была принята на вооружение в 1944 году – Ред.). Эти базы мы сначала бомбили, а затем на них же сами базировались.
Наши войска ушли за Одер (река в Германии – Ред.) , и нашему полку сказали, что скоро будет готовиться операция по взятию Берлина. Ближе к 9-10 апреля 1945-го нам был отдан приказ идти на помощь войскам, которые должны были брать Берлин. И мы с боями, по несколько вылетов в день, пробивались в направлении Берлина. Задача нашего полка была – не подпускать подкреплений врага в Берлин. Немцы ведь как говорили, пусть идут американцы, а Берлин они за собой хотели оставить. Когда я был в Берлине уже после его взятия, там были такие плакаты, если перевести: «Берлин останется немецким», что вроде русским он не достанется. Поэтому немцы старались стянуть все войска в Берлин. Задача нашего полка заключалась в том, чтобы не допустить подкрепления к войскам противника.
Седьмая танковая гвардейская армия прошла западнее, а другие наши войска должны были подтянуться и замкнуть кольцо вокруг Берлина. Когда наши войска шли на соединение с другими частями, то немцы очень хорошо укрепились. У них появилось новое оружие – реактивные гранатометы «Фаустпатрон» (одноразовый ручной гранатомет – Ред.), мы их прозвали «фуст кулак». Если в танк попадал этот гранатомет, машина вставала.
За немцев воевали там почти дети, по 14-15 лет, устраивали засады, не пропускали наши танки. Они постоянно подбивали наши танки, те останавливались, и дальше идти не получалось. И здесь уже наш полк привлекли – прочистить эти места-засады с «фаустниками». Несколько самолетов у нас там подбили, садились на вынужденную, но все возвращались в полк. Погода была очень хорошей, прямо помогала нам двигаться к Победе. Наш авиационный полк не проводил боевых операций в самом Берлине, только около него. Берлин взяли 2 мая 45-го. А мы базировались под Берлином в городишке Миров. Так и кончилась война.
-- Были ранены?
Нет, как-то пронесло меня, за два года войны ни одной царапинки, можно сказать. Когда мы шли вперед, побеждали, немцы нас боялись – мы их допекали по полной. А вот живого немца вблизи так ни разу и не довелось увидеть, все с высоты только. Но даже с высоты было видно, насколько они боялись, особенно на подступах к Берлину.
-- После Победы Вас демобилизовали?
Нет, после войны я еще шесть лет срочной службы отслужил в Польше. Некоторые части после войны отправили на Дальний восток. А наш полк оставили в Польше, там до конца службы я и прослужил. Мы назывались Северной группой войск, которой командовал Рокоссовский. В то время после войны срок службы был три года. Прошло почти пять лет после войны, к нам приехал Рокоссовский. Я спрашиваю: «Товарищ маршал, не пора ли нам домой?». А он отвечает: «Ребята, вы выполняете такие задачи, которые даже не сравнимы с боевыми действиями во время войны. Это очень важно. Так что – потерпите». Ну мы потерпели еще два года. Во время срочной службы осваивали новую технику. Без конца учения различные были, испытания, приближенные к боевым.
-- А как население Польши к русским солдатам относилось?
Скажу так. Когда мы вошли в Польшу, там у них были партизаны, отряды такие специально создавались, чтобы русских солдат уничтожать. После войны столько национальных банд было в Польше... Однажды нас даже подняли по тревоге, вооружили, направили ликвидировать одну из банд. Вошли в лес, там выкопана большая землянка, а на дереве висит туша коровы. А до этого одна жительница говорила, что у нее корова-кормилица пропала. В тот раз не было никого из состава банды. Потом мы еще не раз участвовали в ликвидации националистических банд.
Мы, когда в Германии стояли до перевода в Польшу, не было ни одного случая, чтобы немцы кого-то убили. Было даже так, наши ребята в увольнительной чуть поддадут, так их немцы под руки в часть приводили. А в Польше – убивали наших солдат, при мне были такие случаи.
-- Как относитесь к попыткам переписать историю Великой Отечественной войны некоторыми странами, той же Польшей, к примеру?
Еще когда-то Ленин говорил, что Польша – это международная проститутка, вот она такая и осталась – мое мнение. Все ей не так. Нас, когда в Польшу перевели – в 1946-м году в СССР была страшная засуха, неурожай. Тогда была карточная система, хоть война и закончилась, но карточная система продолжалась и люди жили очень плохо. Так вот в Польшу из СССР гнали эшелоны с хлебом, колбасой… Зайдешь в Польше в магазин, покупай, что хочешь. Мы под закуску-то в увольнительной всегда покупали, чего только не было. Хоть бы вообще поляки спасибо сказали, что в послевоенное время им так помогали.
-- В каком звании вернулись на гражданку? Где работали?
С войны я вернулся в звании старшего сержанта. В общей сложности я в армии прослужил восемь лет. Два года во время войны, и после войны еще шесть.
Вернулся в родной Павловский Посад, не имея среднего образования и гражданской специальности. Ну, что – пошел учиться в вечернюю школу, хотел десятый класс отучиться. Учиться взяли снова только в девятый класс, потому что восемь лет пропустил. Отучился я снова в девятом и десятом классах. Потом поступил в Щелковский техникум. Пока учился – женился. Со своей женой познакомились в Павловском Посаде на новогоднем балу в клубе.
-- С первого взгляда любовь?
Да, да.
-- Евгения Николаевна, что улыбаетесь?
Катенька, доченька, это можно с ума сойти, сколько я с ним «мучаюсь» – 65 лет уже (смеется – Ред.).
-- И что потом, Александр Филиппович?
Окончил техникум в 1954 году по специальности электронные приборы, пошел на завод «Исток» в Щелковском районе, во Фрязино. Он тогда назывался «Почтовый ящик 17». В 1964-м заочно окончил Политехнический институт по этой же специальности, только стал инженером. И 64 года я на «Истоке» и отработал. Меня иногда приглашают на предприятие – помочь советом.
-- Александр Филиппович, какая самая памятная награда для Вас?
Самые памятные – медаль «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», и еще орден «Отечественной войны».
-- А почему у Вас квартира на 16-м этаже, как Вы так поселились?
Катенька, все хорошо, пенсии хватает на жизнь, здоровье пошаливает, конечно, недавно вот из больницы только выписался. Президент вот к 75-летию Победы подарок сделал – ждем выплату единовременную. Но тут дело такое, в 2016 году нас с женой можно сказать обманули. Местные чиновники никак жилплощадь не хотели выделить мне, как ветерану. Пришлось в суд обращаться. Выиграли мы суд, но комитет по управлению имуществом и жилищным вопросам Фрязино вместо муниципальной квартиры придумали нам выдать сертификат на жилплощадь в размере около 2 млн. рублей. Причем в глаза его я так и не видел.
Там подключилась риелтор, как мы поняли, они часто работают вместе – риелтор и чиновники. Нам было сказано, что сертификат на квартиру действует всего три дня и вот как раз есть квартира на 16-м этаже без отделки и техники. Но еще попросили доплатить один миллион рублей, который они обещали нам потом вернуть. При этом сказали – если сейчас не найдем деньги, то сертификат сгорит. Пришлось занять по знакомым, поверили мы местной администрации на слово. Во время сделки оказалось, что квартира будет не муниципальная, а у нас в собственности. Причем не вся сумма прописана в договоре купли-продажи, 600 тысяч рублей мы передали риелтору под расписку.
В администрацию писал. Администрация отказывается компенсировать мне займ, ответили, «бюджетное финансирование не предусмотрено действующим законодательством». Не понимаю, почему со мной так поступили. Мне обидно, что нас просто обманули, и все это тянется четыре года уже. Куда обращаться, не знаю, мы ведь уже старенькие. Я внес свою долю в достижении Великой Победы над фашизмом. И хотелось бы встретить этот величественный праздник с большим патриотизмом, радостно и без грусти за долги.
Источник "Время МСК" http://mskvremya.ru/article/2020/060-vov-interviy-timofeev-v...
Иван Попенко: «Все мои награды фронтовые, политые кровью, а их у меня двадцать штук»
Интервью с героем ВОВ, Иваном Кирилловичем Попенко, расписавшемся на стенах Рейхстага
Ветерану Великой Отечественной войны Ивану Кирилловичу Попенко недавно исполнилось 95 лет. Родился он в 1925 году в селе Белая Глина Краснодарского края. Ему было три года, когда из жизни ушла его мама. А в 1939-м они с отцом перебрались в станицу Ново-Александровская Ставропольского края, где герой войны живет до сих пор в окружении любящих детей, внуков и правнуков.
О том, как зенитчики уничтожали фашистские истребители, питались немецкими трофеями, расписывались штукатуркой на Рейхстаге и освобождали Бухенвальд – Иван Кириллович рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.
Иван Кириллович окончил три класса, и с самого начала войны пошел работать в колхоз. Ему было семнадцать, когда в 1943-м его призвали на службу в Красную Армию. «Нас собрали на призывном пункте, сколько было человек – не знаю. Всех построили и отправили пешем до Краснодара. В Краснодаре стояли разные войска, раненые были. Там всех построили, капитан отобрал несколько человек, в том числе и меня, и направил в 19-ю зенитную артиллерийскую Крымскую орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого дивизию», – вспоминает ветеран.
Новобранцы приехали в часть, 15 дней отсидели на карантине, а дальше всех отправили по артиллерийским батареям. Иван Кириллович помнит, как после принятия воинской присяги каждого солдата «поставили к своей пушке»: «Воевать надо было, людей не хватало. Крепко я воевал, а ведь пацаном был. Сбивали в среднем по 80 немецких самолетов за день, каждая пушка по четыре самолета. Почему меня в артиллеристы поставили – не знаю, наверное, меткий глаз был (улыбается).
Я дальномером был. Самолеты летят, а я их уже посчитал, комбату доложил. Он открывает огонь. Я на пушки снаряды подавать. Каждая минута в бою дорога, нужно было как можно больше немецких истребителей подбить. А бронебойный снаряд тяжелый, только успевай подавать. До того стреляли, что ствол пушки красный становился и дымился. Каждая пушка по очереди из стволов стреляла беспрерывно. Во время боя не до страха, куда девался – не знаю, просто как-то не думалось. Иной раз после боя лежишь отдыхаешь и вспоминаешь – бомбы свистят, пулеметы тарахтят, всякие хлопушки разрываются… Мама дорогая – страшно-то было, как мы это переживали каждый раз, не пойму», – рассказывает артиллерист.
И продолжает после небольшой паузы: «Командиров своих не всех уже помню, память подводить стала. У меня был командир – подполковник Верстаков, полком командовал: четыре батареи, две тяжелые и две артиллерийские – 130 зарядов в минуту. Вот мы с ним каждый день по фашистам и бомбили. Под Новороссийском мы стояли. Немцы все мост пытались разбомбить, а мы его отстояли – уничтожали немецкие самолеты с земли.
Я Покрышкина видел (Александр Иванович Покрышкин – трижды Герой Советского Союза, летчик-ас, маршал авиации – Ред.). Кабина его самолета была бронированная, но немцы-то этого не знали (смеется). Как его немцы боялись. Во время боя мы его можно сказать оберегали, он с воздуха по фашистам, а мы с земли, значит, лупим. У нас рация была, так немцы каждый раз передавали: «Покрыш, это они Покрышкина так звали, нас убивает». Мы смеялись, нас это даже подбадривало, мы еще сильнее по ним лупили. Ох и боялись нас немцы, конечно. Страшно им было.
А еще я дважды видел маршала Жукова (Георгий Константинович Жуков – четырежды Герой Советского Союза – Ред.). Я был в составе 1-го Белорусского фронта, под его командованием. Первый раз Жукова я увидел, когда он ко мне обратился: «Здравствуй, артиллерист», я обомлел, вытянулся по струнке. «Здравствуйте, товарищ маршал», – говорю. Он улыбнулся, ничего больше не сказал и пошел дальше. А второй раз мы уже за Берлин сражались. Жуков как раз командовал операцией по взятию Берлина. Мимо меня прошел. Медалей у него, не то, что у меня, конечно. И форма у него красивая была. Я горжусь, что видел его лично».
Иван Кириллович вздохнул, и продолжил свой рассказ: «Хоть немцев мы гнали, а нам тоже хорошо доставалось из-за погоды и голода. Особенно зимой. В землянке сидишь, топить нельзя, а то фашисты с неба дым увидят и сразу бомбить начнут, все поляжем тогда. Так мы трубу сеткой закрывали, брали тол, поджигали – по землянке такая копоть была, мы все в саже. Зато никто не болел от простуды.
А с едой всегда тяжко было, кушать хотелось постоянно. Давали нам краюшку сухаря и кашу перловую или кукурузную, разве наешься. Летом было хорошо, земляники насобираешь, в кашу насыплешь, перемешаешь – и вкусно, и домом пахло. Лошадь один раз пришлось есть, потому что силы нужны были. Голод-то на войне – не тетка, в бой надо с силами идти, на голодный желудок много не навоюешь.
Мы, когда немцев в Керчи порвали, пошли дальше. Немцы в окопах все побросали, в том числе и еду – драпали страшно. Они в плане еды хорошо жили. Так мы их едой питались – трофеями (смеется). Картошка, крупы, мясо – у них все как порошок сухое было, мы такое отродясь не видали. Это сейчас такое продается, а тогда-то для нас в диковинку было. Так вот мы кипятком заливали их еду и ели, ничего, продержаться можно на таком сухпайке.
Вообще-то нам не разрешали эти съедобные немецкие трофеи брать, говорили, что могут быть специально отравлены, чтобы, значит, солдат так истреблять. А что думать о том, что отравишься, когда есть охота, в животе урчит. У немцев же кроме порошковой еды еще были замороженные свинина и тушенка. Так что мы кушали, и шли дальше немцев уничтожать».
Когда Советские войска освободили Керчь в каменоломнях были люди, которых немцы использовали в качестве рабочей силы. «Местные жители в каменоломнях камень для немцев добывали, мы их всех освободили, а фашистов, кого убили, кого в плен взяли. Под Сапун-горой меня ранило в 44-м, снарядом зацепило. Обстрел был, пуляли кто куда, вот и в меня попало – в ногу и палец на руке. Отлежался в санчасти возле моря, а потом вернулся в строй. Дальше Польшу освободили.
Потом я в Берлине побывал. Ох и сопротивлялись тогда немцы сильно, а все равно бесполезно это было – взяли мы его. Как немцев одолели, поехали расписываться на стенах Рейхстага, там штукатурка была, так мы прямо ей и расписывались. Мы понимали, что победили. Радость такая была – не передать. Конец войне. Кричали «Ура», стреляли в воздух, салют давали.
Знамя на Рейхстаг водружали три человека. Мы стояли где-то в 700-х метрах от них. Я же телескопист был, глядел в бинокль и видел, как трое на Рейхстаг полезли со знаменем, один знамя нес и водружал, а двое с автоматами наготове были – прикрывали его, ну и мы с земли тоже на страже были. Война ведь страшное дело, каждую секунду можно ждать чего угодно».
Но самое страшное, что пришлось увидеть на войне, по словам ветерана, – это концентрационный лагерь Бухенвальд (освобожден 11 апреля 1945-го – Ред.): «В концлагере много людей погибло. В Бухенвальде людей в печах сжигали. Много, много людей сжигали. Заводили в помещение голых людей, там пол проваливался, они все падали в печь и там сгорали заживо. Так страшно. Вокруг Бухенвальда 500 метров где-то был один лес, рядом не было населенных пунктов. По периметру концлагерь был обнесен колючей проволокой. Много там людей полегло... Ой, страшно. Все было в колючей проволоке, кто пытался сбежать, погибали на колючке, под током была. Очень страшно (вздыхает).
Вот моя военная книжка, в ней все мои похождения записаны. Награжден медалями «За отвагу», «За Берлин», «За Варшаву». Все мои награды фронтовые, а их у меня двадцать штук, политые кровью. Все они мне дорогие, каждая. Это все мои заслуги. Каждому на войне медаль или орден доставались кровью. Я участвовал в боях за Кубань, Тамань, Крым, Варшаву и Берлин…».
После Победы над фашистскими захватчиками, дивизию, в которой служил Иван Кириллович, отправили в Веймар, поселив в здании бывшего немецкого госпиталя. Там он прослужил еще до 1949 года, «немного научился говорить по-немецки», и демобилизовался в звании ефрейтора. Вернулся домой, в свою родную станицу Ново-Александровскую. Фронтовика-героя сразу взяли на элеватор рядовым бойцом военизированной охраны, а потом командиром отделения ВОХР.
«В 49-м к нам часто заходила молоденькая 19-летняя почтальонша, почту приносила, ну и влюбились мы друг в друга. Шестерых детей народили. Я сутки отдежурю на работе, двое – дома. Десять лет так отработал, потом в строительство перешел – асфальт клал, крыши ремонтировал, еще 15 лет отработал и потом на пенсию ушел. С женой мы прожили 64 года, ушла она из жизни, я один остался. Вот дети (трое осталось), внуки и правнуки – большая семья у нас, дружная. Десять внуков и четырнадцать правнуков. Так что я – богатый (смеется)».
Источник "Время МСК"
Георгий Чанахчиди: «Нельзя, чтобы люди забывали обо всех ужасах, через которые пришлось пройти не только жителям Советского Союза…»
Интервью с Георгием Константиновичем Чанахчиди – одним из последних живых участников обороны Москвы 1941 года
О том, как дважды попал в окружение, как оборонял Москву в 1941 году с винтовкой и саперной лопатой и многом другом Георгий Константинович Чанахчиди участник двух войн – Советско-Финской и Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.
Мы встретились в Севастополе (Крым, Россия) в квартире героя войны. Георгий Константинович приболел, ему было ужасно неудобно, что так получилось, а я уже думала, что интервью не состоится... Но не таков участник за оборону Москвы. Он позвонил и назначил встречу, как оказалось, своего последнего интервью… 19 ноября 2020 года ветеран Великой Отечественной войны ушел из жизни в возрасте 101 года. Покидают нас ветераны ВОВ, к сожалению, с каждым годом их становится все меньше. И наша редакция старается запечатлеть их истории, чтобы потомки знали, как это было тяжело – сантиметр за сантиметром гнать фашистских захватчиков с нашей родной земли, как гибли солдаты, но не сдавались…
___________________________________________________________________________________________
-- Георгий Константинович, почему не сбылась мечта стать артиллеристом?
Родился я 15 июля 1919 года в греческой семье в Тбилиси, мне сейчас 102-й год идет. Вот как долго я топчу землю, все мои однополчане уже поумирали, а я все живу. После смерти папы, мне тогда три года было, мама воспитывала меня одна, позже она снова вышла замуж. Жили мы в центре Тбилиси, комната была в подвале. Сначала я окончил четыре класса греческой школы, потом пошел в русскую, и закончил 10 классов. Я хотел быть артиллеристом, и когда в 1939-м получил аттестат с хорошими отметками, сразу подал документы в Тбилисское артиллерийское училище. Экзамены сдал хорошо, но, когда пришел к стенду, где вывешивали списки принятых, себя не увидел. Расстроился, а когда сказали, что я не поступил из-за того, что грек, еще больше расстроился.
Тогда покойная мама увезла меня к своей сестре на Кубань повидаться, и немного отдохнуть. Я понимал, что меня должны призвать в армию. Через две недели приходит телеграмма, меня срочно вызывают в военкомат. Через день мы уже были в Тбилиси. Прихожу в военкомат, таких мальчишек, как я и даже моложе столько, что не протолкнуться. Оказалось, что в 1939-м в армию призывали не как сейчас – год в год, а сразу за три года – 1919, 1920 и 1921 года рождения. Обстановка уже тогда была неспокойная, к войне дело шло.
Загрузили целый состав призывников по товарным вагонам, и повезли нас всех в Курск. Там состав расформировали, оставили 3 вагона, остальные направили кого в Льгов, кого в Обоянь (города Курской обл. – Ред.).
Служил я в пехоте, в 607-м стрелковом полку 185-й стрелковой дивизии 22-й армии. В Обояни я принял присягу, выучился на радиста, и был направлен на три месяца на финскую войну (советско-финская война с 30 ноября 1939-го по 13 марта 1940-го – Ред.). Но сначала нам выдали обмундирование: валенки, стеганые штаны, телогрейку, шерстяной подшлемник и шапку-ушанку. Сержантскому и офицерскому составу еще выдавали белые полушубки из овчины. Ох и холод в этой Финляндии был собачий. Я-то вообще южанин, мерз страшно, но ничего, выдержал (смеется). Финн лупил нас, как следует. Он-то в своей обстановке, лес знает, к холоду привык. Снайпера замаскируются, засядут на деревьях, и стреляют в нас. Правда, уничтожали в основном командиров, они их по белым полушубкам вычисляли, солдат практически не трогали. На финской войне я принял боевое крещение.
Затем нас перевели в Белоруссию, мы жили в военном городке всего в четырех километрах от Минска (сейчас-то Минск разросся, я был там, и наш военный городок уже в черте города находится). В Белоруссии мы простояли недолго, в июне 1940-го нас отправили в Прибалтику, участвовать в присоединении к СССР. Всех моих сослуживцев раскидали по Литве, Латвии и Эстонии. Шесть месяцев я прослужил в литовском городе Паневежисе. Гулять нас пускали только по 3-4 человека, потому что боялись за нас. Оттуда нас перебросили в Россию под Великие Луки (Псковская область – Ред.), мы жили в военном городке поселка Идрица.
-- Где войну встретили?
Так вот в этом поселке Идрица и узнали, что 22 июня 1941-го немцы вероломно напали на Советский Союз. Нас подняли по тревоге, выдали винтовки, саперные лопаты, у меня еще рация с питанием за спиной, и перебросили в Латвию. До сих пор помню, как нас немцы бомбили, их самолеты летали так низко над нами, что чуть ли не лицо летчика видно было, а нам стрелять нечем. У нас тогда только зенитки были обыкновенные, такие станковые пулеметы на кузове полуторки (ГАЗ-АА – Ред.), вот ими и оборонялись. Окапываться не успевали, не успевали окоп вырыть, как немец нас дальше гнал. Отступали мы тогда. А вместе с нами шли к нам в тыл мирные люди – беженцы из Прибалтики, кто на повозке, кто пешком, с вещами и баулами. Они заглядывали нам, солдатам, в глаза, как бы спрашивая, ну что отступаете. Да, мы тогда отступали, и сказать нам нечего было этим людям, но мы не сдавались, продолжали сражаться, как могли...
Нас перевели под Ленинград в Новгородскую область. Там наш полк попал в окружение, точнее – целая армия, а в армии: 3 дивизии, в дивизии три полка. Немец окружил нас всех. Тогда нашим полком командовал майор Маслов (позже генерал-майор Борис Семенович Маслов – Ред.), толковый такой, он нас и вывел из окружения. Немец в лес боялся идти, они только смелые были идти по открытой местности, по дорогам шли их танки, машины, мотоциклы, смело так шли под губную гармошку… А мы в лесах прятались. Помню, моего непосредственного командира младшего лейтенанта Можина из Харькова в ногу ранило, он идти не может, мы его на палатку и идем к своим, пытаемся пробиться. Дошли мы до деревни Рыснево (Новгородская область – Ред.), сейчас ее нет, она стерта с лица земли во время немецких бомбежек, но осталось красивое озеро. Все население в лес убежало, побросало свое хозяйство – по двору бегают куры, свиньи, коровы… а мы голодные, оборванные, обессиленные, но злые. Маслов скомандовал привал, мы развели костер, и картошку (ее полно было тогда в колхозах, бесхозная была) готовим. Только закипел котелок, запах пошел по округе, у нас животы урчат, еды просят, а немец тут, как тут. Бил по деревне не простыми снарядами, а термитными. Деревянные избы от их попадания сразу гореть начинали. Так деревня вся и сгорела, люди в нее потом не вернулись, сейчас к ней даже дороги уже нет, заросло все.
К вечеру собрал нас майор Маслов, пересчитал – нас осталось 120 человек, велел раненого младшего лейтенанта оставить, не донесли бы мы его через болота, себя на ногах еле держали. Мы ему патроны оставили, что с ним сталось, не знаю. А сами гуськом друг за дружкой через гать, дальше в лес. Шли ночью, на шинели хлястик, он светится, так было видно каждого бойца, что впереди. А немец что делал – бросал на парашютах ракеты маленькие, они медленно опускались на землю, но освещали всю местность, словно днем. Так гуськом мы шли, сколько километров, даже не знаю, ноги гудели, дошли мы до картофельного поля. Майор говорит: «Даю вам пять минут. Быстро накопайте картошки». А огонь зажигать и варить нельзя, мы уже на себе испытали, немец издалека может нас заметить и опять бомбами закидать. Насобирали картошки и ели сырую. Так дошли мы до озера Селигер. Там были ленинградские ополченцы, и переправили нас на своих лодках-плоскодонках (грузили нас вместо 3 человек, по восемь) на другой берег. Шевелиться было нельзя, пока плыли в лодке, иначе могли перевернуться. В городе Осташкове (Тверская область – Ред.) получили самое ценное – нам дали каждому по 400 граммов хлеба, мы наконец-то поели. Там же нас привели в порядок, мы все были оборванные. Двинулись в сторону Москвы, продолжали отступать.
-- Как проходила оборона Москвы?
Наша дивизия стояла примерно в 60 км от Москвы, другие стояли на рубежах еще ближе, прямо на подступах столицы. Я уже не помню населенный пункт, где мы окопались. Помню, что все было разбросано везде, я зашел в библиотеку, взял книгу «Узник замка Иф» Александра Дюма, так с ней всю войну и проходил, никому скурить не дал, зачитал до дыр, можно сказать (смеется). Она уже после войны где-то затерялась.
Что про оборону Москвы рассказывать. Нелегкая была оборона. Немцы подготовили десантные лодки, в которые помещалось по 40 человек с оружием, они хотели каналы пройти, они ведь 7 ноября планировали на Красной площади парад, но мы им не позволили, бились насмерть. У нас тогда еще не было особого вооружения, винтовка, да саперная лопатка в ход шли. В Сибири стояли полноценные части, у них были танки, самолеты, орудия, боеприпасы. И их к нам пригнали в качестве подкрепления. А 5 декабря началось генеральное контрнаступление, и мы погнали немцев… Отогнали где-то на 150 километров. Немец тогда сильно мерз, у них же не было теплой одежды, были одеты в чем попало, кто в женских сапогах на ногах, кто в платки завернут – жалкие такие. Их много тогда в плен попало. Я языка не знаю немецкого, да и не о чем мне с ними было разговаривать. Главное мы поняли, что порвем их.
Это был Калининский фронт. Потом нашу часть перебрасывали по многим фронтам, где мы были нужнее, на подмогу – Западный, Северо-Западный фронты. Даже на корабле ходил. Был я и в отдельной группе Баграмяна. Вы такого, Катенька, нигде не услышите, я и сам тогда был удивлен – два маршала Советского Союза были родом из одной деревни – Баграмян (Николай Христофорович Баграмян маршал СССР, дважды Герой Советского Союза – Ред.) и Бабаджанян (Амазасп Хачатурович Бабаджанян главный маршал бронетанковых войск, Герой Советского Союза – Ред.). Многие не знают этого факта, а они родились в селе Чардахлы Елизаветпольской губернии (Азербайджан).
-- Голодно было на фронте?
Я, когда второй раз в окружении был, ел все, что находили. Мы были тощие, еле шли. У меня же рация была, мы передавали, где находимся, и тяжелые бомбардировщики ТБ-3 сбрасывали нам на парашютах 76-миллимитровые снаряды. Но к ним, откровенно говоря, никто даже не подходил – пушек не было, зачем нам снаряды. И еще бросали нам в ящиках концентрат покушать – пюре гороховое. Никогда это не забуду. Когда бросали, ящики ломались, все в снег рассыпалось. У меня все пальцы обморожены из-за этого, а кушать хотелось, и мы в этом снегу этих мелких крошек от горохового пюре насобираем, разведем в воде и едим. Я никогда до войны не ел конину, да и после ни разу не пробовал. А на войне кушать хотелось, что уж тут… Так топором отрубишь мяса мерзлого и ешь. На ногах многие не стояли, люди от голода умирали, мы их прямо в снегу и оставляли, копать мерзлую землю сил не было. И от переедания конины тоже умерло у нас два человека… Страшно было, а надо было к своим пробираться, немца гнать, вот так мы и ползли потихонечку до своих.
-- Где Вы Победу встретили?
Мы дошли до Кенигсберга (Калининград – Ред.). Вокруг города немец форты построил, он там мог жить полтора месяца, у них там все было – еда, вода, боеприпасы. Думал, задержит нас (смеется). А мы за три дня Кенигсберг взяли. Наша часть брала форт «Королевы Луизы». У меня и медаль есть «За взятие Кенигсберга».
Дальше мы к Литве пошли. Я с начала войны воевал, но столько пленных немцев еще ни разу не видел, им уже некуда было бежать, они даже иногда сдавались без боя. Это уже 3-й Белорусский фронт был, командовал им Черняховский (Иван Данилович Черняховский генерал армии, дважды Герой Советского Союза – Ред.), его смертельно ранило в феврале 1945-го. Прижали мы тогда немцев к морю, всю технику их захватили. У меня даже парабеллум был немецкий, трофейный. Дальше форсировали реку Вислу, по немецкой территории прошли километров сто, заночевали. А на утро нам говорят: «Война закончилась». До Берлина мы не дошли, там другие воевали, и знамя на Рейхстаг водрузили (улыбается).
Незадолго до Победы я получил медаль «За отвагу». Мы на границе с Германией тогда в обороне стояли в городе Лабиау (с 1946 года Полесск, Калининградская область – Ред.). Я же радистом 1-го класса был. Пришла срочная радиограмма, я должен был ее доставить в штаб, под постоянным обстрелом. Помню, как пули свистели. Я под полуторку спрятался, отлежаться, а пули – тю-тю-тю. Радиограмму я доставил, и мне медаль сразу вручили. Нас, радистов военная контрразведка СМЕРШ постоянно вызывала на допросы, их интересовало слушает ли кто-то из солдат немецкие переговоры. Следили за нами, проверяли нас по сто раз. Ну что поделать, надо было быть настороже в такое время.
-- Когда Вас демобилизовали, вернулись домой в Тбилиси?
Меня демобилизовали только в третью очередь – в 26 лет. Сначала домой отправляли тех, кому было 45-46 лет, потом 40-44, а уже потом и молодых, как я. Вернулся я в Тбилиси. Отдохнул, с мамой повидался и поехал в Москву в институт поступать. Поступил в рыбный институт на экономический факультет, работал несколько лет в Переславле-Залесском, а потом в Севастополь перебрался, живу здесь 51 год. Маму покойную сюда перевез. Ко мне однополчане с семьями приезжали, все в моей квартирке размещались. Хорошо было. Мама людей очень любила, она у меня гостеприимная была.
Все, что рассказал, Катенька, про войну – это был такой нелегкий труд. Но когда сейчас сталкиваешься с тем, как переписывают нашу историю – это уму не постижимо. Нельзя, чтобы люди забывали обо всех ужасах, через которые пришлось пройти не только жителям Советского Союза, но и тем, кто пострадал от рук немцев в остальной Европе.
Но я так скажу, вот по телевизору постоянно говорят – почет ветеранам Великой Отечественной. Но это все только на словах и бумаге выходит. Я уже несколько лет не выхожу из дома, не могу, стар стал и немощен, годы свое берут, все-таки дожил до 101 года. Так ко мне местная власть один раз в год зайдет на день рождения и второй раз на День Победы, поздравят, цветочки подарят, спросят: «Нужно ли что – помощь какая?», я им говорю, мне бы надо, чтобы ко мне приходила социальный работник не раз в месяц, а раз в неделю. Я ведь совсем один живу, у меня никого в Севастополе нет, можно же какое-то исключение сделать. Так нет, говорят, не положено, регламент у них какой-то изменился, и сейчас правила ходить раз в месяц. Я не понимаю, это глупость какая-то бюрократическая. Я мусор вынести сам не могу, продуктов купить и прибрать в квартире – тоже, ну разве можно так, старика, воевавшего за мирное небо бросать. А врачи, больница у меня через забор, хоть бы раз пришли и анализы взяли, сказали, как мое здоровье… Да что говорить. Обидно и больно, что на самом деле такое отношение. Ко мне из дома ветеранов Стас (инструктор АНО «Севастопольский Дом ветеранов» Станислав Зиберт – Ред.) приезжает и помогает постоянно и еще одна женщина – просто так и приберет, и приготовит, мусор вынесет.
____________________________________________________________________________________________
Георгия Константиновича Чанахчиди не стало 19 ноября 2020 года. И с каждым годом, месяцем, неделей, ветеранов ВОВ становится все меньше… Может государство окружить их заботой? Не раз в год цветы и открытка для галочки… Регламент должен не уменьшать количество визитов к ним социальных служб, а увеличивать…
Александр Овечкин: я не за медалями шел на фронт воевать, а гнать врага со своей земли
Интервью с героем ВОВ Александром Григорьевичем Овечкиным – отказавшимся от ордена «Красной звезды» после взятия Берлина
О том, как при живом отце скитался по Кирову (Кировская область), как брал Рейхстаг, как «по совместительству» стал поваром на фронте и почему отказался от ордена «Красной звезды», 101-летний ветеран Великой Отечественной войны Александр Григорьевич Овечкин рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.
В прошлом, 2020 году, Александр Григорьевич перенес коронавирус, а до этого все делал по дому сам – готовил (в этом он профи), убирал. Ветеран уже слышит не очень хорошо и почти совсем не видит – лишь очертания движений, но по-прежнему поднимает стопку «За Берлин!» и «За Победу!». Пока мы разговаривали, герой войны не стеснялся слез, смахивая их морщинистой рукой, а иногда, вспоминая «веселые» моменты на войне, улыбался.
____________________________________________________________________________________________
-- Александр Григорьевич, у Вас было сложное, можно сказать, беспризорное детство. Как так получилось при живом отце и деде?
Сложно все это вспоминать, но меня такая жизнь закалила. Я ни о чем не жалею, и ни на кого не обижаюсь. Родился я 17 декабря 1919 года в деревне Гожевцо Лузского района Кировской области. Рано остался без матери, у нее были осложнения после родов, она умерла, когда мне было всего два месяца от роду. Отец женился второй раз, и меня отдали на воспитание деду. Время было тяжелое, голодное. Когда я чуть подрос, меня посадили на поезд и отправили в Киров, одного, сбагрили в общем – выживу-не выживу, а я выжил (улыбается).
В Кирове меня спасла и вырастила моя приемная мама Серафима Михайловна. Тогда таких женщин были единицы, она все для меня сделала. После окончания четырех классов, мама отправила меня на летние каникулы к отцу. Я там был как чужой человек – жил на кухне, спал на палатях, в комнату не заходил. Осенью меня опять отвезли на вокзал, там оставили, не дали ни копейки денег, даже куска хлеба в дорогу не дали, так я второй раз остался брошен своим отцом. Подошел я к паровозу, меня какой-то мужчина в вагон запустил, там у них печка, тепло было, я всю дорогу до Кирова проспал, денег с меня за проезд не взяли. Ну а в Кирове я, конечно, к приемной маме пошел.
Тогда ведь образование было неважно, нужно было работать, денежку зарабатывать, чтобы кушать. Меня устроили в сапожную мастерскую на улице Ленина пересечение с Орловской, всю зиму я там и проработал. Потом меня и еще нескольких ребят, таких же беспризорников, как я, устроили на фабрику обувь делать. Летом мы там пробыли, денег не платили, карточки на хлеб не давали. Меня перевели работать в студенческую столовую на улице Дрелевского, там я поваром работал. Кстати, на войне мое умение готовить вкусно и быстро, что называется «из ничего», пригодилось (смеется). Мы куски в столовой собирали, чтобы выжить, не на что было купить, в магазинах не было ничего, но ничего – выжил (плачет).
-- Вы с самого начала на войне оказались?
В Армию я был призван в 1939 году, до войны еще. На Финской не успел побывать, пока нас готовили на Кавказе, финская война закончилась и началась Великая Отечественная война. Но на фронт я попал не сразу. Сначала нас направили на войну в Иран (Иранская операция или англо-советское вторжение в Иран длилось с 25 августа по 17 сентября 1941 г. – Ред.). Хоть иранская война и была короткой, мы пробыли там до 1942 года. Потом была учебка. Я был минометчиком, и боевое крещение у меня случилось в битве на Курской дуге. До наступления Армии я находился в артиллерийской разведке. Нас, когда привезли в полк, всех как-то быстро разобрали, остался я один. Меня командир спрашивает: «Куда направить?», я говорю: «Куда направите, там и буду врага бить».
Я вам расскажу, как во фронтовую разведку брали, чтобы в тыл врага ходить за ценными сведениями. Приехали офицеры, весь личный состав построили, отобрали только отличников боевой и политической подготовки, подкованных выставили. Подходят командиры-разведчики и говорят, что им нужны ребята, кто ходил в самоволку, да на гауптвахте сидел (смеется). «Нам надо смелых и отчаянных ребят, в тыл врага ходить. У нас Устава нет», – сказал разведчик.
-- В разведке языка брали?
Я же в тыловую не ходил. В артиллерийской разведке другое – там обычное гнездо, панорама стоит… Само орудие находится далеко в нашем тылу, и солдатам не видно, куда снаряд попал. Вот для этого артиллерийская разведка и нужна. Орудие выстрелило, а разведка корректирует огонь – повернуть влево на столько-то градусов и т.д. Попали, молодцы, и продолжают уже лупить туда, куда мы их навели.
Погибших товарищей на войне было много, столько потерял (плачет). У нас солдата-заряжающего ранило (это моя специализация была), главное, только на тропу вышли, раздался легкий хлопок, и первого номера ранило (нас три человека – расчет по номерам в минометном). Пошли дальше, дошли до оврага, остановились. Подходит ко мне майор: «Пойдешь в психическую атаку?», это когда на дот идешь можно сказать с голыми руками, одна винтовка. Бежим с товарищами, майора ранило, мы его оттащили, сдали санитарам, а сами дальше бежим. Едет наш танк Т-34, мы к нему, нас на танк десантом усадили, дошли и раздавили дот. Взяли в плен тогда 91 немца.
Меня на Курской битве ранило, долго очень лечили меня. Тогда можно было из госпиталя перевод делать, так мама моя приемная договорилась, и меня в госпиталь Кирова перевели. Иду я как-то в магазин и встретил старого друга, он мне говорит: «На фронт больше не пойду». Спрашиваю: «Тебя что, комиссовали?». «Нет, бронь сделают», – отвечает. Вот так я друга потерял, и не в боях на передовой, а в глубоком тылу.
А я пока в кировском госпитале был, мама узнала, что есть школа самоходного артиллерийского полка и говорит: «Иди и получи специализацию». Я в танковый полк не хотел, знаете, как танки горели постоянно… Закончил я эту школу, дали нам машину, мы доехали до Горького (Нижний Новгород – Ред.), там сколотили экипаж самоходки и передали нас в танковые войска (смеется). Теперь у меня куча праздников: и пехота, и артиллерия, и танковые войска – все отмечаю. Перебросили в Москву и снова на фронт врага гнать.
-- Голодно на войне было?
Ой, все было (плачет). Дня по три-четыре одни сухари ели. Боев нет, есть нейтральная зона, там в поле лошадь убитая лежит, солдаты пытались до нее доползти, а немцы огонь постоянно открывали, видимо, думали, разведка. А когда поняли, что мы голодные, перестали стрелять. Так ребята отрежут кусок мяса, мы из конины бульон сварим, а кому и по небольшому кусочку мяса доставалось. Этим и жили. Нам говорили, что поезд с продовольствием разбомбили, а потом выяснилось, что свои же воровали еду. Спали, бывало, прямо на снегу, под дождем – просто отрубались, ни холода, ни дождя не замечали. Ничего, выдержали.
Кстати, мои навыки повара, как я вам говорил, очень пригодились на фронте, мне даже проверку устроили (смеется). Вызывают и говорят: «Пошинкуй лук», я такой раз-раз, быстро-быстро, народ глаза квадратные сделал, увидев такой высший пилотаж, так что в перерывах между боями я еще и еду солдатам готовил.
А в Берлине интересно было, в какой-то момент нам форму перестали выдавать (смеется). Когда воюешь, она же изнашивается, горит, приходит в негодность. Вот приходишь к старшине, просишь новую выдать, а он говорит: «Так завтра тебя убьют, зачем новое выдавать». И ходили мы так: либо низ или верх гражданский, главное каску было нельзя снимать, чтобы нас ни с кем не перепутали.
-- Александр Григорьевич, Победу в Берлине встретили?
Да, прямо в Берлине. Войну закончил 2 мая 1945-го в звании старшего сержанта. Я не лез в начальники. Почему помню, потому что нас в этот самый день пригнали к Рейхстагу. У нас был приказ – не бомбить, не стрелять, а за мародерство – расстрел. Мы такие глаза выкатили, волосы дыбом – как так, немцы к нам что ли в гости пришли, что мы к ним так должны относиться, но приказ выполнили. Нашей Армией по Рейхстагу не было сделано ни одного выстрела из пушек, из пулеметов были, и то в подвале и на первом этаже, на остальных этажах боев не было. Три дня мы стояли перед зданием, пытались его штурмом взять, а на третий немцы сами белый флаг выбросили и вышли сдаваться. Все бомбардировки по Берлину вели союзники, они попросту уничтожали конкурента – Германию, поэтому весь город и был разрушен.
Историю постоянно переписывают, так всегда было. Вообще на войне было много несправедливости. Вот нам 30 апреля 45-го часа в 3-4 дня сообщили, что наш вятский паренек водрузил знамя на Рейхстаге, а на следующий день все поменялось, и героями стали другие. При штурме Рейхстага было пять знамен, план был такой – водрузить хотя бы одно. На каждом знамени был номер воинской части написан. И так получилось, что именно рядовой разведчик Григорий Булатов его первый водрузил, но не на самую верхнюю точку, потому что на верхней был серьезный обстрел. Булатов не получил никаких почестей, наград за это, он умер в Слободском (Кировская область) непризнанным героем, потому что тогда ему было приказано молчать об этом, хотя ведь хроника есть. Это сейчас стали поднимать эту тему и рассказывать о тех, кто водрузил знамя над Рейхстагом, а раньше этого делать было нельзя, книга о Булатове есть, люди докопались до правды.
-- Как Победу отметили?
В ночь с 8 на 9 мая 45-го я был в наряде с товарищем, ходим, вдруг ракеты в лесу начали выбрасывать – зеленые, красные, белые. Стрельба началась, все «Урааа!» кричат, мы понять ничего не можем. Бегом к лейтенанту, что делать-то – тревогу поднимать. Лейтенант бегом в штаб, там ему и сообщили, что война кончилась. Вот так мы Победу и отметили.
Чуть позже подходит ко мне лейтенант, говорит, чтобы я срочно в штаб полка бежал. Там говорят, кто участвовал в боях за Берлин, каждому положен орден «Красной звезды». Я отказался от него. Ну не люблю я всего этого. Я ведь не за медали и ордена воевал, мне это было без надобности, я на фронт шел гнать врага со своей земли. У меня наград всего несколько: орден «Отечественной войны 2й степени», медали «За боевые заслуги» и «За взятие Берлина». Вот за Кавказ и Польшу нет.
Потом домой стали солдат отправлять. Эшелоны через Польшу гнали поляки, несколько эшелонов пропали, исчезли с нашими солдатами. Слухи быстро поползли об этом, и остальные эшелоны уже везли немцы, они доставляли до Буга, а дальше нас пересаживали и до дома.
На гражданке познакомился со своей женой (она покинула нас), родились двое сыновей Владимир и Виктор, внуки у меня. Часто ко мне приходят. Мой стаж работы 56 лет, это без войны. Я только в 1971 году уволился с завода на Филейке, работал там токарем. Раньше он назывался «Завод 211», а сейчас «Авитек» – это оборонка. Сейчас у меня одна мечта – дожить до 76-летия Победы и поднять за нее стопку.
http://mskvremya.ru/article/2021/0577-vov-interview-veteran-...
Сможете найти на картинке цифру среди букв?
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
МАРИЯ ХУТОВА: «ПОСТЕЛИ МЫ ВООБЩЕ НЕ ЗНАЛИ, ШИНЕЛЬ БЫЛА НАШЕЙ ПОСТЕЛЬЮ»
Интервью с героиней ВОВ, младшим сержантом связи Марией Ивановной Хутовой – участницей битвы на Курской дуге…
О том, как было страшно во время самого масштабного танкового сражения на Курской дуге, как командир отделения связи бросил девчонок-связисток во время наступления фашистов, как получила трое суток ареста «за помыться в баньке» и почему не попросила у государства квартиру – Мария Ивановна рассказала для федерального сетевого издания «Время МСК».
30 августа связистке, младшему сержанту 4-й Гвардейской армии 21-го Гвардейского корпуса 122-го отделения связи Марии Ивановне Хутовой исполнилось 97 лет. Она живет во втором по значимости городе Карачаево-Черкессии – Усть-Джегуте. Мария Ивановна говорит, что память начинает подводить ее, но при этом помнит все, что связано с Великой Отечественной войной.
-- Мария Ивановна, помните начало войны?
Когда война началась, я жила в Ипатовском районе и работала в колхозе «1 Мая». 22 июня 1941-го я вместе с остальной молодежью была в поле, мы колоски собирали. Вечером идем, наше село в темноте, крик какой-то, не поймем. Заходим в село, говорят: «Война». Мужчинам уже повестки пришли, чтобы на завтра, 23 июня, отправляться на фронт. У меня брат в армии на срочной службе был, так он сразу на фронт пошел оттуда.
Когда война началась, я окончила 9 классов и уже была комсомолкой. Меня, как комсомолку, отправили копать окопы под Ростов. Мы, девушки, копали до тех пора, пока немцы к Киеву не подошли, наше руководство разбежалось, потому что немцы приближались, и мы тоже убежали. Вернулась я домой, зиму перезимовала, а в июне 42-го военкомат прислал повестку – явиться в Ипатовский райвоенкомат. Я поехала, там мандатная комиссия сидит человек двадцать пять. Спрашивают меня: «Ты желаешь идти на фронт». Я говорю: «Конечно, я поеду добровольно». Сказали: «Ждите повестку на фронт». И через несколько дней я ее получила. Все село меня провожало. Мама, когда я ехала, молитву «Живые помощи» зашила в бюстгальтер. Я ее всю войну проносила, вернулась домой и за портрет мамы положила. Меня сразу отправили в Орджоникидзевское военное училище связи. Я его закончила, присвоили звание младший сержант. Всех, кто со мной учился, отправили в Москву окольными путями на поездах через Красноводск, уже кругом были немцы.
-- Из Москвы сразу на фронт?
Нет. В Москву мы приехали 7 ноября 42-го. Уже зима тогда была, мороз, а мы в тоненьких юбках, шинелях и пилотках. Тогда Россия еще слабенькая была, ни техники, ни военной формы толком не было, юбки, которые нам выдали в училище, уже порвались, нечего было одеть, теплой одежды нет, мы в легких шинельках. Нас решили не водить по улицам Москвы, а спрятать, чтобы народ не видел, какие мы приехали на войну воевать. До вечера мы с девчонками в метро просидели. Потом нас перевезли в Сокольники, там был призывной пункт и нары, мы на них спали в одних шинелях.
Однажды приходит командир и говорит: «Мне надо три девушки в прачечную работать, пока будет отправка на фронт. Кто желает поработать?». Нас с Кавказа было трое девчат, мы мерзли в Москве ужасно в этих холодных казармах, ну и вызвались поработать в прачечной, работы не боялись. Мы почти всю зиму в прачечной проработали. Тяжело было, но зато тепло. За едой с котелками по очереди ходили. Мы постоянно командиру говорили: «Отправьте нас на фронт», а он все говорил, что нас надо не на передовую, а в хорошую часть отправить, обещал не задерживать ни одной минуты.
Как раз формировалась 4-я Гвардейская армия 21-й гвардейский корпус и 122-е отделение связи. Когда направили в часть, меня поставили командиром отделения, дали семь девушек, так я и была всю войну командиром этого отделения. Я, Сомова и Широнова Нина – втроем всегда в первом эшелоне были, остальные девушки – во втором эшелоне вместе с бойцами. Мы вместе двигались с действующей армией. Остальные девушки собирали телеграммы, аппараты. Мне 19 лет исполнилось, когда я на фронте оказалась.
-- Где прошли боевое крещение?
Первое мое сражение было на Курской дуге с «тиграми» (5 июля-23 августа 1943 года – Ред.). Перед первым днем сражения была ужасная тишина. У нас землянка была, где связисты, так там даже воду нельзя было вскипятить, немцы пар могли увидеть, и забросать гранатами. Позиции наши и немецкие были очень близко, можно было разглядеть врага. Мы с девчатами вышли воздухом подышать и немного отдохнуть, вдруг разрывы послышались – разведка боем перед атакой. И вот утром в пять часов началось. Наши танки и немецкие пошли к Прохоровке, друг на друга, «Катюши» загремели, самолеты полетели – бомбили с воздуха. Это было невыносимо, земля кругом дрожала, страшно было. Столько снарядов пустили… Около двух недель была битва танков. Потом все же мы переломили. Считай, Москва была спасена. Потому что немцы были уже почти у Кремля – под Москвой. А когда их потрепали, они стянули людей, танки, артиллерию, чтобы одержать победу над нами на Курской дуге. Но мы победили. И только благодаря этой битве по всем фронтам пошли следующие наступления – мы пошли Корсунь-Шевченковская группировка, потом Ясско-Кишиневская – это мы все освобождали. Потом Будапештская, Венская группировки.
Мои девчонки-связистки всю войну со мной прошли, все живы. Под Будапештом один раз ситуация была. Утром нам надо было на смену выходить, девчонок других сменять, связь ведь круглосуточно нужна была, ни на секунду не прекращалась. Командир наш и говорит, чтобы мы не спали ночью, потому что немцы пытаются прорваться из котла под Венгрией. Почти всю ночь глаз не сомкнули, все прислушивались. Приходим на смену, немцы стрелять начали. На нашем связном пункте пусто, командир свернул станцию и уехал, нам ничего не сказал. Он бросил нас, думал, что мы в плен к немцам попали. В общем, струсил командир.
Все бегут, и мы побежали, вещмешок я бросила – не до того было, так что ни одной фотокарточки с войны у меня не осталось. Смотрим, наши связисты-линейщики идут, что линии тянут, мы к ним прибились. Идем все вместе, видим село. Думаем, там же штаб наш должен быть. Выходит из первой хаты женщина и говорит: «Не ходите, тут немцы. Идите поляной в лес, там немцев нет». Добежали мы до опушки, там наш генерал собирает остатки солдат, кто в живых остался. Он нас, связисток, отправил в лес, говорит, там ваш командир со всем оборудованием на машине застрял.
Командир нас как увидел, побледнел весь. Его позже разжаловали и отправили в штрафную роту, за то, что так с нами поступил. Еще несколько человек – линейщиков и моих девчонок в деревне засели, заложили двери камнями, и жили там две недели без еды, пока мы их не освободили.
Тогда же в том бою начальник шифрования выскочил из хаты в одних кальсонах и со всеми в лес побежал, забыл, что он за шифр отвечает. Ему 10 лет тюрьмы дали, потому что нельзя было шифр оставлять.
Да что только не было на войне. Бомбежек столько перенесли. Один раз выезжаем, только выехали, и вдруг возле Днепра нашего – два самолета, мы думали наши поднялись из-за леса, а это немцы. Нас людей и лошадей ужас сколько побило. Хорошо, там только фронт прошел, окопы были, мы в эти окопы попрятались, кто успел. Эти окопы нас и спасли (вздыхает). Видала много и перетерпела много.
-- Как служилось связисткам?
Тяжело. Все ж время в окопах, в блиндаже, без постели, спали на земле, договаривались посменно купаться, если удавалось, хоть себя в порядок привести. После речки или баньки хорошо, как-то даже легче воевалось.
Один раз, шли, уже сил нет, командир видит, все устали, стоит стог соломы. Он нам говорит: «Разбрасывайте и ложитесь». Мы солому раскидали, сами легли на снег, соломой прикрылись, устали так, что сразу уснули, спали, никакого мороза не чувствовали. Постели мы вообще не знали, шинель была нашей постелью.
Как-то остановились в доме, я договорилась с хозяйкой помыться в баньке всем моим девушкам. О, это прямо-таки наша мечта была с девчонками. Мы несколько месяцев не мылись, белье уже совсем грязное. Я девчонкам-сменщицам говорю, мы помоемся, потом вас сменим на дежурстве. Получилось, что с моего разрешения мы самовольно с дежурства ушли. Командиру это очень не понравилось, он нас троих в погреб посадил, каждой дал по трое суток ареста. Вообще, аппараты работали, мы связь не бросили, просто командир пошел на принцип, молодой, решил доказать… ну и доказал. Вот тогда мы единственную ночь за всю войну и выспались. К нам еще Пескарика (фамилия у рядового Пескарев, а мы его на свой манер называли нежно) приставили с винтовкой охранять, он нам кушать носил и чай горячий.
Всякое было: плохо, страшно, голодно, холодно, мы плакали... Одно время тиф пошел по армии, и нас зимой раздели догола, всю одежду на дезинфекцию забрали, и мы голые на снегу все это время сидели, промораживались.
-- Были ли ранены?
За всю войну – ни разу. Ой, сколько раз перед смертью была. Мы, когда Дунай форсировали. Плот подогнали, полностью заполнили, и нас, связисток, должны были переправить на другую сторону. Подходит командир – плот сильно перегружен, следующим нас переправят и велел в лес идти. Только мы с девчонками в лес отошли, бомбежка началась, плот потонул, все бойцы погибли.
Под Будапештом мы в окружение попали, у нас кроме связи еще госпиталь военный был. Немцы ворвались. Там кузня была недалеко, что только не делали эти немцы над ранеными, и звезды выжигали на груди или спине… Мы потом село отбили, но немцы нас сильно тогда потрепали, да и мы в долгу не остались. Нам на подмогу тогда конница пришла, бойцы вплавь на конях переправились, напали на немцев и всех отбили.
На войне все страшно. Очень страшно. Кругом немцы, когда стрельба, не знаешь куда бежишь, вообще дороги не разбираешь, и не знаешь, поймаешь пулю или нет…
Один раз едем на машине, останавливает женщина, говорит, что у нее в подвале немец сидит. Командир наш не проверил его и посадил с нами в машину. Немец зашевелился. А наш солдат, мальчишка совсем, говорит: «Руки вверх», и все мы всполошились, а в кармане у этого немца граната. Вот так нас мальчишка-солдат всех спас. А командир хотя бы проверил. Немца сразу расстреляли.
Но самый тяжелый период был, когда мы Украину освобождали, от Ростова, гнали армию Власова, он же сдал армию. Власовцы за немцев стояли. Они мирное население уничтожали, расстреливали, убивали даже своих людей. Так вот нам, связистам, нельзя было ходить по одному, власовцы убивали связистов, несколько человек убили. Телеграмму примешь, надо в шифровальный отдел отвезти расшифровывать код, потом обратно – передать шифровку. И мы, девчонки, только с охраной ходили.
А вот самый хороший народ – это болгары. Мы стояли у одного дедушки на квартире, пасха была, мы с работы пришли, он накрыл покушать. А когда мы уезжали, он нас провожал, в сумки еды нам положил. Никогда не забуду, самый лучший народ. Сколько стран прошла, а болгары самый отзывчивый народ.
-- Мария Ивановна, а Победу где встретили?
От Вены километров 300 город Брукк, мы его освободили, три дня бились за этот город. Тяжко было, тревогу постоянно объявляли, охраняли город. Главное связь, мы так за аппаратами и спали. Если минута свободная выдавалась, голову на стол и спать. Ну вот в этом Брукке и узнали новость о Победе – мы же связисты, всегда все первыми узнавали. Никакого парада Победы, никаких других торжеств у нас не было.
Вот так я провоевала. С 1942 по 1945 всю Европу пешком прошла. Три года – не спать, не есть, все время наступать, серьезное испытание. Награждена двумя орденами «Отечественной войны» и «За боевые заслуги».
А за участие в Курской дуге Путин дал нам одну тысячу рублей к пенсии до окончания жизни, и вот я каждый месяц эту тысячу получаю…
-- После войны домой вернулись?
Демобилизовалась я в 46-м, на фронте была секретарем ротной организации, там и в партию вступила. С фронта меня никто не встречал, приехала в Черкесск, раньше же машин не было, так я к маме до села Койдан пешком прошагала.
После войны работала секретарем совета три года, потом в Красногорке работала библиотекарем, маленький ребенок появился – в райком партии пропагандистом перешла. Потом работала в бухгалтерии цементного завода в Черкесске.
В 85-м на 40-лет Победы ездила в Москву. Хорошо нас принимали, были в мавзолее Ленина, Кремлевском дворце. Всех однополчан повидала, никогда этого не забуду. Мы, когда к Вечному огню шли венки возлагать, купили живых цветов и тоже положили от нас – от девушек-связисток. Больше недели пробыла там.
-- Шинель сохранилась?
Нет (смеется). Я шинель после войны сменяла на две подушки, одеяло и юбку. Бедно жили тогда. Ничего, пережила, дом вот у меня есть. Мой сын говорит: «Мама, посмотри, другие ветераны квартир добились, а ты что?» А я ему: «Сынок, моя совесть чиста», ну, не люблю я никого напрягать.
С мужем познакомились в Койдане, где работала секретарем совета, он меня на пять лет моложе, привязался, и 47 лет прожили (смеется). Сын и дочка у нас. У меня и правнуки есть.
http://mskvremya.ru/article/2020/0407-vov-interview-veteran-...