— Ты хочешь убрать прошлое или просто чёлку? — голос у мастера был бархатный, чуть насмешливый, с подтоном будто знал о ней всё.
Алёна села в кресло, не отвечая сразу. Салон был стильный. Чёрно-белая плитка на стенах, зелень в горшках, старый винил играл на фоне что-то французское. В воздухе чувствовались кофе и духи с аккордом ириса. Здесь легко дышалось, почти как в другой жизни.
— Может, и то и другое, — наконец ответила она, поймав своё отражение в зеркале.
Там была женщина с чуть усталыми глазами и слишком длинными волосами — как будто они копили на себе отпечатки всех её былых любовников.
— Начнём с волос, — сказал он. — С прошлым разберёмся потом. Я думаю хватит пары бокалов.
Он представился:
— Тимур, но для друзей просто Тима. И ты мне уже нравишься.
Он сказал это легко, по-дружески без флирта, без претензии, без желания. И в этом было облегчение.
Её никто не оценивал, никто не сканировал фигуру, никто не включал магниты. Он просто начал расчёсывать волосы, нежно, медленно, как будто читал их историю.
— Давно не стриглась? — спросил.
— С полгода.
— Это видно. У тебя тут целый роман в завитках. Вон тот локон, например точно оставлен каким-то поэтом или философом.
Она засмеялась.
— Скорее кем-то, кто притворялся философом.
— Люблю таких. На вид Платон, а внутри Паша с Таганки.
Они оба рассмеялись. Смех был лёгким, незащищённым, как будто они уже знали друг друга сто лет.
Он отстриг первый локон, уронил его в ладонь, поднёс к свету.
— Это мы сбрасываем вину, детка.
— За что?
— За всё, что не сработало. За всех, кто обещал и не остался. За каждое «я сама виновата».
Она замерла. В горле встал ком, но не от боли. От того, что её сразу поняли, без допросов, без биографии, без жалости.
Тимур продолжал работать, и с каждым срезом ей становилось легче, как будто с волосами уходили бывшие, их слова, их следы.
— Ты знаешь, — сказала она вдруг. — Я впервые в кресле у мужчины и не чувствую тревоги.
— Потому что я не хочу тебя.
Он сказал это просто. Спокойно.
— И я не боюсь, что ты захочешь меня.
— Именно.
Их взгляды встретились в зеркале. Он подмигнул, и она почувствовала что-то новое.
Это была безопасность.
— Ты знаешь, почему большинство женщин страдают от мужчин? — спросил Тима, слегка приподнимая ей прядь волос.
— Почему? — осторожно спросила Алёна.
— Потому что надеются, что под кожей самца найдётся человек, а там максимум тариф «Роуминг без обязательств».
Алёна прыснула со смеху, чуть не сбив плечом баночку с маслом для кончиков.
— А ты не слишком суров к нашему брату?
— Ваш брат мне неинтересен. Он интересен вам, а вы мне. Значит, по кругу, всё логично.
Они сидели теперь уже в зоне отдыха. После стрижки был чай, миндальное печенье, плед. У Тимы в салоне было правило: «волосы стричь — душу тоже причесать». У него был внутренний манифест — не отпускать женщину, пока не увидит, что она снова верит в себя.
— Я вот смотрю на тебя, — он подпер щёку рукой, — и думаю: ну почему ты, красивая, умная, вкусная — цепляешься за мужиков, которые тебя… ну, как бы сказать…
— Не тянут?
— Не тянут даже мысленно. Даже в мечтах не тянут. Им бы в киоске «Шаурма-лав» стоять, а ты их в театры тянешь, в философию, в чувства.
— Ну, прости, — Алёна закатила глаза. — У меня такая суперспособность — влюбляться в того, кто сложнее меня, или вообще не для меня.
— А может, это не суперспособность, а механизм самоуничтожения? — резко, но мягко сказал Тима.
— Спасибо, доктор. Где ваша кушетка?
— На третьем этаже. Занята драматургиней из «Мастерской Брусникина». У неё та же проблема, что и у тебя, только у неё ещё и астма.
Алёна снова засмеялась. Это был слишком громкий, но легкий смех. Как давно она не смеялась с мужчинами.
— Ты знаешь, ты первый мужчина, рядом с которым я могу просто... быть.
— Потому что я не проект. Я не герой, не загадка. Я твой друг, а ты мне — не за что. Вот в чём секрет.
Он подмигнул.
— А ещё я вижу, что у тебя внутри не только предательница. Там есть... девочка, которая хочет просто лечь и чтобы её никто не трогал. Ты хочешь побыть само с собой ,но боишься в этом признаться.
Она замолчала. Это было больно, но точно. Как будто он поставил диагноз, который она боялась себе признать.
— А ты? — спросила она. — Почему ты вообще стал стилистом?
Он пожал плечами.
— Потому что волосы это как жизнь. Они отрастают, путаются. Их можно испортить, но почти всегда их можно восстановить.
— Глубоко.
— Ну ещё потому, что я не пошёл в психотерапевты. Это было слишком дорого для меня, учиться.
Они засмеялись вдвоём. И в этом смехе не было боли. Он был... домашним, как будто они знали друг друга с детства, и, наконец, нашли, не в страсти, не в ошибке, а в паузе.
— А хочешь, я сейчас скажу тебе всё, что ты не хочешь слышать, но всё равно знаешь? — Тима сидел напротив, поджав ногу под себя. На коленях у него лежал плед, в руках — чашка с ромашковым чаем.
— А у меня есть выбор? — спросила Алёна, глядя на него исподлобья.
— Есть, но ты, же сюда пришла, а не к своему очередному мачо с гитарой и взглядами Пьера Безухова. Значит, ты готова.
Она кивнула. Это был вечер. Они сидели у него дома — уютный лофт, свечи, мягкий свет, пластинки на полках. Не было ни вина, ни сексуального напряжения, ни попыток соблазнения. Было… настоящее.
— Ты путаешь влечение с признанием, — начал он. — Каждый раз, когда кто-то смотрит на тебя с вожделением, ты чувствуешь себя увиденной. Но это не ты. Это твои формы. Твоя походка. Твои бедра.
— А если я не разделяю это?
— Тогда ты пугаешься. Боишься, что тебя никто не полюбит «внутри».
Он наклонился вперёд.
— Потому что ты сама себя внутри не знаешь, только снаружи.
Она замолчала. Сердце стучало, как будто он прижал ухо к её груди. Тима знал. Он видел.
— Ты всегда влюбляешься в тех, кто тебе недоступен. Женат, холоден, далёк, уедет.
— Почему?
— Потому что если он уйдёт — это не ты виновата. Это обстоятельства. Это судьба.
Ты боишься, что если мужчина останется, ему станет скучно.
Алёна хотела возразить, но не смогла. Он снова был прав. И это не было разоблачением. Это было обнажением, но без боли.
— Когда ты впервые почувствовала, что тебя не выбирают? — спросил он почти шёпотом.
Она подумала. И, как на замедленном видео, перед глазами прошла мама — строгая, вечно усталая. И папа, с запахом мятных сигарет, который уходил даже, когда был дома.
— Мне было семь.
— Вот. — Тима кивнул. — С тех пор ты каждый раз доказываешь, что заслуживаешь остаться, но выбираешь только тех, кто обязательно уйдёт.
Тишина. Свеча чуть подрагивала. Скрипнула мебель. Снаружи пошёл дождь.
— Ты единственный, кто мне это сказал, — прошептала она.
— Потому что я не хочу тебя трахнуть, милая.
— Брутально.
— Честно.
Он улыбнулся.
— А ещё потому, что я вижу тебя. Не фасад. Не образ. Не губы. А то, что дрожит внутри, когда ты одна.
Она глубоко вдохнула, и вдруг по-настоящему расслабилась первый раз за многие месяцы.
Он заварил лавандовый чай и поставил кружку перед ней, не спросив, хочет ли она. Алёна потянулась за чашкой, глядя, как пар поднимается над фарфором.
— Странно, — пробормотала она, — сижу в квартире у красивого мужчины, ночь, свечи… и не чувствую, что должна… что-то.
— Что должна? — переспросил Тима.
— Соглашаться. Быть интересной. Быть желанной.
— Быть сексуальной?
— Да.
Она встретилась с его взглядом.
— С тобой я просто есть. И не хочу… казаться. Ни кем, и ни чем.
Он кивнул. Медленно.
— Вот это и есть настоящее. Когда ты не в игре, не в охоте, не в отражении. Когда ты просто в себе, и в этом реальный кайф.
— А если я привыкла всегда играть?
— Значит, ты устала, — сказал он. — Усталые женщины не хотят секса. Они хотят, ммм, ну назовем это «успокоить грудную клетку».
Алёна рассмеялась, срываясь на хрип.
— Как ты формулируешь это так точно?
— Потому что сам прошёл через маски. И, поверь мне, мужская гей-культура это тоже театр просто с другими декорациями. Там те же страсти что и мужчин с женщинами.
Они сидели на полу, обложившись подушками. Не было никаких поз, никакой эротики.
Были только расслабленные тела, которые больше не должны быть на сцене.
— Знаешь, ты первая женщина, которая не смотрит на меня как на аксессуар, — сказал Тима.
— А ты первый мужчина, рядом с которым я не чувствую себя товаром.
— Или инвестиционным проектом с рисками.
Она замолчала и вдруг поняла, что Тима не пробуждает в ней страсть. Он пробуждает лишь покой. Впервые в жизни она не строит маршруты: как соблазнить, как удержать, как не облажаться, как угадать его ожидания. Вместо этого она просто слушает, и просто говорит. И, может быть, впервые Алёна не играет женщину, а просто ею является.
Он накрыл её руки своими, просто чтобы они не дрожали.
— Всё хорошо, Алёна. Тебе не нужно быть возбуждённой, чтобы быть живой.
Она кивнула и почувствовала, это истина, которая глубже, чем все желания, которыми она привыкла оправдывать свою нужность.
— Ты останешься? — тихо спросил он, когда стрелка часов пересекла полночь.
Алёна посмотрела на окно, за которым город медленно замолкал. И внутри тоже стало тише.
— Да, - произнесла она одно слово, без капли сомнения.
Тима вынес из шкафа серую футболку и мягкие трикотажные штаны.
— Надевай. Я, конечно, стилист, но это не показ «Прада».
— Это уют, а уют мне нужнее, — усмехнулась она.
Она переоделась в ванной, не торопясь, не думая о том, как выглядит впервые за долгое время.
Когда она вышла, он уже расстелил кровать.
— Здесь нет гостей, здесь только свои, — сказал он.
Они легли рядом, как брат и сестра, как старые друзья, как те, кто уже прожил друг с другом несколько жизней в других временах.
Он положил руку ей на плечо. Она положила ему голову на грудь. И было… спокойно. Не было трения, не было напряжения, не было ожидания, что вот-вот начнётся прелюдия.
— Я чувствую, как ты дышишь, — прошептала она.
— Это хорошо. Жив значит, — ответил он в том же ритме.
— А я?
— А ты… возвращаешься к себе, медленно становишься собой.
Они не говорили больше. Он обнял её так, как обнимают не любовницу, а человека, которому нужно доказать, что она не одна. И можно просто лежать вдвоем, просто спать, просто жить.
Её тело в первый раз не хотело ласки, оно хотело покоя. И Тима знал это. Он не делал ни шага, ни взгляда не изменил. Он держал границу без лишних слов. И именно в этом был его подвиг.
Она засыпала у него на груди, слушая ровное биение сердца. Алёна впервые чувствовала,
это тоже может быть близостью. Только в этот раз это было без обычных стонов и движений, только тепло и плечо, которое не предаст.
Утро. Свет лениво растекался по комнате, мягкий, как дымка, отражался на полу и стенах. Сквозь белые шторы просачивалось серо-голубое небо, дождь стучал по стеклу, ритмично и тихо, словно метроном. В воздухе стоял запах свежего кофе, с лёгкой горчинкой и ноткой молока, смешанный с влажным ароматом мокрого асфальта, проникавшим через приоткрытое окно.
Алёна открыла глаза и увидела Тиму у окна. Он сидел в том же худи, волосы растрепаны, лицо спокойно и сосредоточенно. В руках — кружка, из которой поднимался тонкий пар. Он поднёс её ко рту, вдохнул аромат, медленно выдохнул. Каждое движение казалось продуманным, как маленькая сцена в фильме.
— Ты спал? — спросила она, голос дрожал от утреннего воздуха.
Он повернулся, улыбка мягко коснулась уголков губ:
— Дремал. Слушал, как ты дышишь.
— И это не страшно? — чуть наклонилась она, ощущая лёгкий холод стекла на ногах.
— Нет. Это живое, и это нормально. Каждый твой вдох музыка для меня.
Она села, подтянув колени к груди. Плед сполз с плеч, обнажив ключицы, но это уже не имело значения. В комнате смешались запах кофе, дождя, влажного воздуха, тепла тела рядом и тёплых рук на диване.
— Знаешь, — сказала она, глядя на рябь дождевых капель на стекле, — я столько раз думала, что хочу любви, а теперь понимаю, что я просто не хотела бояться.
— Бояться чего? — спросил он, медленно переворачивая кружку в руках, чувствуя тепло сквозь пальцы.
— Себя. Своих желаний. Того, что кто-то может уйти и оставить пустоту. Я боялась остаться один на один с пустотой.
Он сел ближе, но не касался её, воздух между ними был плотным, почти ощутимым.
— Тогда ты путала любовь со страстью.
— А это не одно и то же? — наклонилась она чуть вперёд, чувствуя тепло его дыхания.
— Нет. Страсть, она как пожар: красиво, громко, ярко, но может жечь изнутри. Любовь это когда тебя принимают такой, какая ты есть. Без страхов, без условий. Разные вещи, абсолютно.
Она слушала, как капли дождя стучат по мокрому асфальту, как ветер шуршит листвой.
— Значит, любовь это когда можно быть самой собой? — тихо спросила она.
— Именно. Когда не нужно спасать, потому что ты уже спасена сама собой. И рядом есть кто-то, кто это видит, кто ценит, кто не требует.
Он осторожно взял её ладонь в свою. Лёгкое касание, тепло, почти невесомое давление, которое ощущалось всем телом.
— Здесь тоже должно быть спокойно, Аля.
— Где? — спросила она, чуть дрожа.
Он ткнул пальцем чуть выше сердца:
— Там, где ты всё время кричишь, что хочешь любви. А об этом не надо говорить вообще, ты сама почувствуешь, без слов, без признаний.
— Я устала кричать… — сказала она, почувствовав, как сдавливает грудь.
— И не нужно больше. Ты можешь просто быть. Оно само прейдет к тебе, только лишь научись ждать.
Она вдохнула глубоко, почувствовала лёгкость в плечах и груди.
— А если никто не полюбит меня?
— Тогда я буду любить тебя, — сказал он. — Как человек человека, как душу. Не путай любовь с сексом, малыш.
Она всхлипнула и улыбнулась сквозь слёзы.
— Ты точно гей?
— Значит, ты живая. Ты чувствуешь, переживаешь. И это здорово. Сейчас слишком много живых, которые мертвы внутри. А ты классная.
Они засмеялись сквозь слёзы. Смех был лёгким, едва слышным, смешанным с дождем, ветром, шелестом одежды. Смех был для них исцелением.
Алёна медленно поднялась, шаги мягко касались пола, тело пробовало новую свободу, лёгкость, дыхание стало глубже. Она подошла и поцеловала его в висок, мягко, без подтекста.
— Хочешь чаю? — спросил он.
— Нет. Хочу выйти. Подышать.
— Я с тобой?
— Нет. Я хочу пойти одна, но теперь уже не одинока.
Она надела пальто, мокрая ткань слегка прилипала к плечам. Выходя на улицу, Алёна почувствовала холодный ветер, капли дождя на щеках, запах мокрого асфальта. Она глубоко вдохнула, вдох пропитал легкие свежестью и городским шумом. Первый шаг по мокрой дороге был лёгким и уверенным. Второй был ещё свободнее. Она сделала паузу, подняла взгляд на облачное утро.
Мир был живым. Алёна тоже была живой. Каждая клетка тела дышала этим утром, каждым запахом, каждым звуком, каждым капельным ритмом дождя. Она шла дальше, впервые ощущая себя настоящей, свободной и своей.
