Сольвейг была деревушкой маленькой — всего два десятка домов, сложенных из серого камня и бруса, стоящего не одно поколение. Крыши покрывала солома, местами подлатанная мхом, а узкие окна смотрели на море. Тропинки между домами, утоптанные босыми ногами детей и тяжёлыми сапогами рыбаков, вились среди низких заборов, вдоль которых росли кусты шиповника с алыми ягодами, блестящими на солнце, как рубины. У берега покачивались лодки — небольшие, выкрашенные в белый и синий, с потёртыми бортами. Сети, растянутые на кольях, сохли под ветром, их узлы были завязаны крепкими руками, а рядом стояли корзины с уловом — серебристые рыбины, поблескивающие чешуёй, пойманные на рассвете.

Жители Сольвейга жили в ладу с морем, их быт был прост и неизменен, как приливы. Их было немного — мужики, чинящие сети у порога, перебирая верёвки натруженными пальцами; женщины, варящие похлёбку из рыбы, картошки и трав, собранных на склонах, и дети бегали вдоль берега, собирая ракушки и гладкие камни, отшлифованные волнами до блеска. Утром мужчины уходили в море — их лодки скользили по воде, как тени, оставляя за собой рябь, а женщины разводили очаги, дым от которых поднимался к небу тонкими струйками, смешиваясь с солёным воздухом. Днём деревня оживала — стук топоров раздавался из-за сараев, где рубили дрова, плеск воды звучал у колодца, где девушки набирали вёдра, а смех малышей, игравших в прятки за стогами сена, звенел, как колокольчики. К вечеру все собирались у длинного стола под навесом у берега — ели хлеб с солью, запивали травяным настоем из глиняных кружек и слушали рассказы стариков о бурях, что унесли лодки, и морских духах, поющих в тумане. Жизнь текла спокойно, каждый день был похож на предыдущий, но в этом была своя прелесть — покой, который не нарушали ни войны, ни происходящее в далёких городах.

В дальнем конце деревни, ближе к обрыву, где море пело громче всего, стоял дом Иллариона. Он был ниже других, сложен из камня, поросшего мхом, а его крыша, чуть покосившаяся, сливалась с зелёным склоном, на котором он приютился. Перед домом росла яблоня, чьи ветви гнулись под тяжестью спелых плодов, красных и золотых, а у порога лежал старый коврик, вытканный из шерсти, выцветший от солнца и ветра до бледно-голубого оттенка. Илларион был стариком, чьи годы оставили следы на его теле, но не погасили огнь в душе. Его потрёпанный синий балахон, некогда яркий, теперь выцвел до цвета пасмурного неба, а под капюшоном струились длинные седые волосы, спадывающие на плечи, как серебряные нити, мягкие и гладкие, несмотря на возраст. Его лицо, покрытое сетью морщин, обрамляла идеально подстриженная серебристая борода. Но главное — тепло и доброта, светящиеся в голубых глазах, глубоких, как море в ясный день. В руках он сжимал дубовую палку — гладкую, отполированную временем, испещрённую узлами и письменами древних времён. Она была не просто опорой: в ней дремала сила, неспешно струясь сквозь его пальцы, невидимая для тех, кто приходил к нему за помощью.

Годы текли, как волны Недремлющего моря, а Илларион всё жил в Сольвейге. Время стерло память о том дне, когда он впервые ступил на эти берега.

Для жителей он был просто целителем — седобородым старцем с ласковым взглядом, чьи руки врачевали раны и хвори. Но никто не ведал, какая бездна силы таилась за его кротостью.

Одним словом он мог укротить шторм. Одним прикосновением посоха — вырвать душу из лап смерти. Одним взором — рассеять тьму, плетущуюся в ночи.

Однако он не творил чудес. Его магия, глубокая и древняя, как морские пучины, была под строгим надзором. Она прорывалась лишь в мелочах: в тепле ладоней, исцеляющих боль, в тихом слове, утешающем скорбь, в покое, которым он окутывал каждого, кто к нему приходил.

Так он и жил — незаметно, скромно, храня свою силу как сокровенную тайну. Она дремала в нём, подобно зверю в потайной пещере, — и он сам порой забывал о её существовании.

Этим утром солнце только поднялось над морем, его лучи пробивались сквозь редкие облака, бросая золотые блики на воду, блестящую, как расплавленное стекло. Илларион сидел у порога, его посох лежал рядом, прислонённый к стене, а в руках он держал чашку с травяным настоем — шалфей и мята смешивались в тёплом аромате, поднимающимся к его лицу, согревая кожу. Перед ним стояла Лина — молодая женщина с заплаканными глазами и ребёнком на руках, чьи щёки пылали от жара. Её тёмные волосы были собраны в косу, спадавшую на спину, а платье, простое и серое, пахло солью и рыбой.

Она подошла, опустив глаза.

— Он всю ночь плакал, Илларион, — слова давались ей с трудом, голос прерывался. Руки, словно пытаясь найти опору, сжимали край платка. — Не ест, не спит. Помоги… Я больше не знаю, что делать.

Старик кивнул, и взгляд его потеплел. Он поставил чашку на плоский камень у порога и осторожно протянул руки. Лина передала ему сына. Кожа мальчика пылала под пальцами — горячая, почти обжигающая, словно угли в очаге. Дыхание было прерывистым, неровным.

Илларион прижал ребёнка к груди, ощущая, как бьётся маленькое сердце. Его узловатые пальцы мягко, почти невесомо коснулись разгорячённого лба. Старик зашептал — слова лились тихо, как журчание лесного ручья, простые, едва уловимые слухом.

Из его ладоней просочился слабый золотистый свет. Он окутал малыша, словно тёплое, живое одеяло — нежное прикосновение, которое мог заметить лишь тот, кто знал, куда смотреть.

Постепенно жар начал отступать. Дыхание мальчика стало глубже, ровнее. Он тихо засопел, уткнувшись в плечо старика, а его маленькие ручки, до этого напряжённые, наконец расслабились, отдаваясь умиротворению.

— Вот и всё, — сказал Илларион, возвращая ребёнка Лине, его голос был тёплым, как солнечный луч, греющий камни на берегу. — Дай ему настоя из ромашки вечером, и пусть спит у открытого окна — море выгонит остатки хвори.

Лина улыбнулась. В её глазах блестели слёзы благодарности — она сдерживала их, стараясь не расплакаться.

— Спасибо тебе, Илларион. Что бы мы без тебя делали?

— Жили бы, как жили, — ответил он, легко усмехнувшись. Смех его был тихим, словно шорох листвы. — Море заботится о своих, а я лишь помогаю ему в этом труде.

Она ушла, прижимая сына к груди. Шаги её стали лёгкими — словно тяжесть ночи растворилась в утреннем свете.

Илларион взял чашку, сделал глоток и устремил взгляд на море. Волны пели вечную песню, успокаивающую, словно материнская колыбельная.

Он не искал славы, не стремился к власти. Его сила, способная сотрясти горы, оставалась скрытой — спящей под маской простого целителя.

После Лины пришёл старый рыбак Торн, чья спина ныла от долгих часов в лодке, сгорбленная, как ветка под снегом. Илларион растер ему поясницу мазью из можжевельника, пахнувшей лесом и смолой, шепча слова, снимающие боль, как ветер уносит дым. Затем была девочка, порезавшая ногу о ракушку, её босые ступни оставляли мокрые следы на полу — старик промыл рану морской водой, наложил повязку с травяной кашицей, и она ушла, хромая, но улыбаясь. К полудню у его дома собралась небольшая очередь — люди несли свои беды, свои надежды, и он принимал их всех, не прося ничего взамен, кроме доброго слова или горсти ягод, которые дети клали ему в ладонь.

Когда солнце достигло зенита, Илларион вышел к берегу. Балахон его колыхался на ветру, а дубовая палка постукивала по камням, оставляя едва заметные отметины.

Он опустился на плоский валун, разогретый солнечными лучами, и устремил взгляд на море. Волны танцевали, их пена сверкала, словно серебро, отражая свет.

Невдалеке бегали дети; их смех переплетался с криками чаек, нырявших за рыбой. Рыбаки тянули сети, полные улова, — их голоса звучали низко и протяжно.

Старик глубоко вдохнул солёный воздух, грудь его расширилась, и на лице появилась улыбка — простая и искренняя, как у человека, обретшего покой в этом мире.


***

Лора проснулась резко, будто вынырнула из вязкой тьмы. Сердце колотилось так, что, казалось, готово было вырваться из грудной клетки. В ушах ещё стоял леденящий душу голос — голос посланник который преследовал её каждую ночь с момента их бегства из Моргенхейма. Она села на постели, тяжело дыша, и провела рукой по влажным от пота волосам.

«Опять этот сон… Опять он…»

В памяти вспыхнули картины: искажённые лица людей, образы, крики… Она сжала кулаки, пытаясь отогнать видения. Но на этот раз что‑то было не так.

Тишина.

Абсолютная, гнетущая тишина, от которой кожу покрывали мурашки. Ни привычного шороха стражи за дверью, ни отдалённых голосов слуг замка, ни даже скрипа старых балок — ничего. Только её собственное дыхание, рваное и громкое в этой мёртвой тишине.

— Отец?.. — прошептала она, с трудом поднимаясь с постели.

Комната тонула в полумраке. Единственный факел у двери едва тлел, бросая на стены дрожащие тени. Лора накинула халат и, едва касаясь пола босыми ногами, подошла к двери. Ручка поддалась с тихим скрипом, и девушка вышла в коридор.

Пусто.

Ни души. Ни единого стражника у покоев, ни слуг, никого. Только длинные ряды факелов, мерцающих в темноте, и тени, словно живые, извивающиеся на каменных стенах.

— Где все?.. — голос дрогнул.

Она сделала несколько шагов, оглядываясь. Где‑то вдали, в глубине коридора, мелькнул отблеск — будто кто‑то прошёл мимо факела. Лора напряглась, вглядываясь в темноту.

И тогда она увидела.

В углу, между двумя колоннами, тьма сгустилась. Не просто тень — нечто иное. Оно пульсировало, словно живое существо, поглощая свет, вытягивая его из воздуха. Факелы вокруг начали меркнуть, один за другим, пока коридор не погрузился в почти полную тьму.

Лора замерла. Кровь застыла в жилах. Она хотела бежать, но ноги будто приросли к полу. Тьма медленно обретала форму — вытянулась, приподнялась, и вдруг из неё проступили очертания фигуры. Высокой, нечеловечески тонкой, с длинными, извивающимися, как щупальца, руками.

— Н‑нет… — прошептала Лора, отступая на шаг.

Фигура двинулась к ней. Каждый её шаг сопровождался шорохом, будто тысячи насекомых ползли по камню. Воздух стал густым, тяжёлым, пропитанным запахом гнили и серы. Лора попыталась закричать, но крик застрял в горле.

И вдруг — вспышка.

Яркая, ослепительная, как молния. Тьма взвизгнула — звук, от которого заложило уши, — и закрутилась в вихре, разлетаясь клочьями, как сгоревшая ткань. Столп чёрного дыма взметнулся к потолку, растворяясь в воздухе.

Оцепенение спало. Лора рванулась вперёд, туда, откуда пришла вспышка.

У поворота коридора стоял он.

Финн.

Его рунные браслеты светились мягким голубым светом, пульсируя в такт его дыханию. Он поднял руку, и из ладони вырвался новый луч света — чистый, как звёздный огонь. Он ударил в остатки тьмы, и та с шипением исчезла, оставив после себя лишь едва заметный след гари.

— Ты… — Лора задыхалась, всё ещё чувствуя, как дрожат колени. — Что это было?!

Финн опустил руку, и свет на браслетах постепенно угас. Он посмотрел на неё — спокойно, почти холодно.

— Что за чертовщина здесь происходит и кто ты вообще такой? — вырвалось у Лоры.

— Я говорил — я Талрианец, — ответил он, не сводя взгляда с того места, где только что была тьма. — А по поводу чертовщины… Это был хаотик.

— Хаотик? Тот же, что и в Моргенхейме?! — её голос сорвался. — Ужас… Мой отец пропал! Ты не видел его? И куда подевалась вся стража в замке?

— Нет, не видел. Но мы можем вместе его поискать, — Финн шагнул ближе. — Ещё мне нужно поговорить с королём, но я не могу получить аудиенцию.

— Думаю, он будет не рад, если мы ночью ворвёмся в его покои, — Лора нервно оглянулась. Тишина давила.

— Если я не смогу с ним поговорить, то нам нужно уходить из этого проклятого замка, — твёрдо сказал Финн.

Он поднял ладонь, и на ней зародился маленький светящийся шар — мягкий, тёплый свет разогнал темноту вокруг.

— Где ты этому научился? — прошептала Лора, глядя на огонь в его руке.

— Долгие годы изучал и тренировался в Талриане, — коротко ответил он. — Идём.

Они двинулись по коридору, ступая осторожно, будто боясь потревожить спящую тьму. Лора рассказывала о себе — о детстве в Моргенхйме, о кошмарах преследующих её с Моргенхейма. Финн слушал молча, лишь изредка кивая.

Вдруг Лора остановилась.

— Смотри! — она указала на пол у дверей, ведущих в подвал.

Там, прислонённая к стене, стояла трость её отца — резная, с серебряным набалдашником в виде волчьей головы, которую ему подарил король. Лора бросилась к ней, схватила, сжимая так крепко.

— Он был здесь… — её голос сорвался. — Но куда он пошёл?

— И куда подевалась стража… — Финн нахмурился, оглядывая тёмный проём. — Не нравится мне это.

— Нам нужно спуститься, — решительно сказала Лора.

— У меня нет желания идти в подвал замка, — он скрестил руки.

— Пожалуйста, — она посмотрела ему в глаза. — Это мой отец.

Финн вздохнул, но кивнул.

Они спустились по узкой лестнице, свет его шара едва пробивался сквозь густой мрак. Внизу царила могильная тишина, нарушаемая лишь их шагами. Они прошли между колоннами и замерли у массивной двери, из‑за которой пробивалось багровое сияние.

— Что это?.. — Лора прижалась к стене, пытаясь разглядеть, происходящее внутри.

Финн приложил палец к губам, призывая к молчанию, и осторожно заглянул в щель. Лора последовала за ним.

То, что она увидела, заставило её сердце остановиться.

В центре зала стоял Совикус — высокий, худой, в чёрном плаще, а в воздухе висела спираль. Вокруг него на коленях застыла вся дворцовая стража, слуги замка — неподвижные, с пустыми глазами, из которых сочилась тёмная энергия. Она струилась в воздух, собираясь в чёрные сгустки, кружащиеся вокруг мага.

А рядом с Совикусом, на каменном столе, лежал её отец.

Эдгар был бледен, его грудь едва вздымалась. Совикус держал в руке древний кинжал, покрытый странными письменами, и что‑то нараспев читал на языке, от которого кровь стыла в жилах.

— Нет… — Лора едва сдержала крик.

Совикус поднял кинжал.

— Во имя Моргаса! — его голос разнёсся по залу, отразившись от стен зловещим эхом.

Кинжал вонзился в грудь Эдгара.

Из тела старика вырвалось голубое сияние — его душа, светлая, дрожащая. Но тьма не дала ей уйти. Сгустки чёрной энергии рванулись вперёд, обволакивая душу, пытаясь разорвать её на части.

Лора вскрикнула.

Финн резко закрыл ей рот рукой.

— Тихо! — прошептал он, глаза его горели. — Нам нужно уходить. Сейчас.

Он потянул её назад, крадучись, пока Совикус, поглощённый ритуалом, не заметил их.

— Я увидел достаточно, — сказал Финн, когда они оказались в коридоре. — Встреча с королём больше не интересует меня. Мне нужно в Талриан — рассказать всё, что я видел, в Альгарде. Ты можешь пойти со мной.

Лора посмотрела на трость в своей руке, это теперь единственное оставшееся от отца, которого только что принесли в жертву, чувствовала тьму всё ещё пульсироваевшуюся где‑то внизу.

— Да, — прошептала она. — Я пойду.


***

Совикус стоял на башне замка, наблюдая, как две фигуры исчезают в ночи. Его губы скривились в усмешке.

Рядом с ним возник силуэт — высокий, окутанный клубами тьмы. Совикус произнес:

— Мне их остановить, мой господин?

— Нет, — ответил Моргас. — Пусть уходят. — После уничтожения Альгарда они следующие.

Пусть Талриан и весь совет Тэлари знают. Пусть готовятся.

Совикус, склонил голову, Моргас исчез оставив после себя только запах серы.

Решил рассказывать о том, как продвигаю свой фантастический роман "Последний Смысл" (шутки про крайний уже были, если что).

Пока роман опубликован только на Литрес. С ноября сменил эксклюзивную лицензию на общую. Теперь могу публиковать роман и на других площадках (на это и делаю ставку).

Подал заявку на публикацию книги на Riderо. Жду, когда до нее доберутся модераторы. Если книгу одобрят к публикации, то она появится на ряде ключевых площадок. Нужно будет думать о продвижении именно на этих площадках.

Начал публиковать главы из ознакомительного фрагмента тут и на Дзен.

Вчера начал публиковать главы на Author.Today. Несколько человек отложили книгу себе в библиотеку.

Больше произведение особо никак не продвигал.

Итог за неделю: 16 продаж книги. Сколько взяли ее по подписке, не знаю. На Литрес опять сломалась статистика)) Больше 100 пользователей сохранили книгу в отложенное.

Результатами более чем доволен, учитывая, что сегодня пишущих людей намного больше, чем читающих. Через неделю опять раскрою результаты продвижения своего фантастического романа.

Главы в свободном доступе на Пикабу.

Веснушки рассыпались по её юному лицу, придавая ему почти беззащитное выражение. На маленьком, чуть приплюснутом носу висел странный прибор с линзами — стекла нелепо увеличивали и без того большие зелёные глаза, делая взгляд крайне внимательным и чуть наивным. Девушка выглядела слишком живой, слишком лёгкой для такого места — будто случайно попала сюда из другого, более доброго мира.

📖 Источник про нее и других персонажей. Книга. Азкен: Должник: https://author.today/work/490820

В этот коктейль вплетались и рукотворные запахи. Горький деготь, которым смолили лодьи на причале, въедался в ноздри и оставался там надолго. Запах раскаленного добела металла и угольного дыма из десятков кузниц. Тошнотворная вонь дубленой кожи и мочи из мастерских скорняков. И даже дорогой ладан, доносившийся из первой, неуклюжей деревянной церкви, которую греки поставили здесь как вызов, тонул в этом всепоглощающем смраде жизни, лишь добавляя ему сюрреалистичную, погребальную ноту.

Жизнь здесь не просто била ключом — она клокотала, как кипяток в котле, выплескиваясь насилием, сексом и отчаянной, животной борьбой за существование. На торжище, этом гнойнике человеческих страстей, кричали на десятке языков. Протяжное, почти певучее наречие полян смешивалось с гортанным рыком варяжских наемников, чьи глотки были лужены хмельной медовухой. Греческие купцы шипели на своих рабов, а быстрый, как понос, говор хазарских торговцев звенел, пока они взвешивали серебро дрожащими от жадности руками.

Проталкиваясь сквозь липкую, потную толпу, можно было увидеть весь театр человеческой низости и величия. Вот боярин в византийском шелке, из-под которого воняло немытым телом, брезгливо отталкивает сапогом нищего в лохмотьях. У нищего нет носа — провалился, то ли от сифилиса, то ли от проказы, и на его месте зияет черная, сочащаяся дыра. Рядом с мясной лавкой, где на крюках висят освежеванные туши, и кровь стекает прямо в грязь под ноги, худая девка лет пятнадцати с размалеванным сажей лицом и пустыми глазами торгует своим телом за медную монету или краюху хлеба. Варяг-здоровяк хватает ее за задницу, говорит ей что-то похабное, и она покорно улыбается, обнажая гнилые зубы.

Мальчишки-оборванцы, быстрые, как крысы, снуют под ногами, высматривая зазевавшегося покупателя, чтобы срезать кошель. Если поймают — хорошо, если просто изобьют до полусмерти. Могут и отрубить руку тут же, на колоде, под одобрительные крики толпы, для которой чужая боль — лучшее развлечение.

Над всем этим гамом, похотью и жестокостью, на самом высоком холме, словно другой, чистый мир, возвышались княжеские терема. Крепкие, из просмоленного дуба, с резными наличниками, похожими на оскаленные пасти зверей, и островерхими крышами. Отсюда, со стен, город внизу казался живым организмом, который сам себя пожирал. Подол был его разверстым, ненасытным ртом и клокочущими кишками. Днепр — синей веной, по которой текла и живая вода, и гной. А окружающие холмы с их древними капищами и густыми, темными лесами были его подсознанием — древним, жестоким, равнодушным к страданиям клеток этого огромного тела.

Именно здесь, на стене, отгородившись от смрада Подола высотой и ветром, часто стоял Яромир. Он смотрел на город не как на дом. Он смотрел на него, как лекарь смотрит на безнадежно больного пациента, чьи внутренности поражены гангреной. Он видел не просто сложный механизм. Он видел механизм, каждая деталь которого была проржавевшей и готовой сломаться в любой момент. В смеющихся детях он видел будущие трупы при набеге печенегов, маленькие тела с проломленными черепами. В богатых караванах — не процветание, а лишь приманку для разбойников и повод для новой кровавой распри.

Он был первым дружинником князя Святозара. Его тенью. Его топором. Его прозвище — Молчун — прилипло к нему так же прочно, как рукоять секиры к его ладони в кровавых мозолях. Он не был немым. Он просто видел, как его сородичи умоляли о пощаде, прежде чем варяжские мечи вскрыли им глотки. Он понял тогда, что слова — это лишь пар изо рта, бесполезный и бесплотный. Только дело имеет вес. Тяжелый, как удар обуха по затылку, превращающий кричащий рот в молчаливую кашу из костей и мозгов.

Сегодня город шумел особенно громко, в предсмертном хрипе радости. Казалось, сама жизнь хотела доказать свое право на существование, крича во всю глотку, торгуясь, совокупляясь в грязных переулках и плача от бессилия. Яромир смотрел на эту копошащуюся, вонючую массу внизу. И в этот момент по его спине скользнул ледяной холодок, не имеющий никакого отношения к прохладному вечернему ветру. Это было не просто ощущение. Это была уверенность. Физическое чувство чужого взгляда на затылке. Взгляда не человека, не зверя.

Он ощутил это нутром — кто-то невидимый, огромный и древний, смотрит на весь этот пир жизни. Смотрит не с простой завистью или голодом. А с холодной, оценивающей тоской гурмана, разглядывающего трепещущую, еще живую плоть на своем блюде. Этот взгляд упивался не смехом, а страхом, который за ним прятался. Не богатством, а гнилью, на которой оно росло.

Яромир резко моргнул, и наваждение прошло. Спина снова ощущала лишь тепло плаща. Он глубоко вдохнул. Внизу по-прежнему вонял и корчился в агонии жизни его город. Киев. И ему показалось, что он стоит не на страже, а на краю огромной жертвенной плиты, на которой скоро начнется пиршество.

Глава 2

Корчма на Подоле гудела и смердела, как вскрытый фурункул на теле города. Воздух был таким густым и липким, что казалось, его можно резать ножом и намазывать на хлеб. Он был пропитан тяжелой вонью немытого мужского пота, запахом мочи, которой брезгливо мочились по углам, и прогорклым дымом дешевых сальных свечей, которые коптили так, что слезились глаза. К этому добавлялся кислый запах пролитого пива и медовухи, впитавшийся в деревянные столы и пол, а также тошнотворный душок от какой-то похлебки, которую хозяйка варила в засаленном котле. Пол был покрыт не просто опилками, а мерзкой кашей из грязи, пищевых отбросов и плевков.

За длинным, заскорузлым столом, чья поверхность была покрыта слоями жира и въевшейся грязи, сидела компания, в которой зрела беда. Трое дружинников князя, уже осоловевших от выпитого, и четверо варягов-наемников, чьи звериные инстинкты подогревались хмелем. Медовуха и дрянное пиво сделали свое дело — развязали языки и разбудили тупую, беспричинную агрессию, которая всегда жила в этих людях, ожидая лишь повода, чтобы вырваться наружу.

— ...и я говорю, что ваш Тор — просто рыжий мудак с кузнечным молотком! — басил Ратибор, рыжебородый дружинник с лицом, изрытым глубокими оспинами, будто по нему топтались гвоздями. Его пьяные глаза едва фокусировались. — Наш Перун как молнией с небес жахнет, так от вашего Тора только сапоги дымящиеся и вонючие яйца на земле останутся!

— Pass på hva du sier, trell, — прорычал в ответ Эйнар, варяжский верзила, чья шея была толще бедра Ратибора. Паутина красных сосудов покрывала белки его выцветших голубых глаз. От него разило потом и перегаром. — Pass på kjeften, ellers river jeg tungen din ut gjennom ræva di. За такие слова я твой язык скормлю свиньям, и они им подавятся, падаль. Тор — отец богов!

— Отец у тебя козел бородатый, который твою мать в поле топтал, пока она говно месила! — взревел Ратибор. Вскакивая, он с грохотом опрокинул тяжелую дубовую лавку.

Этого было более чем достаточно. Богословский спор в одно мгновение превратился в то, чего все подсознательно ждали и хотели, — в кровавое, бессмысленное побоище. Эйнар не стал тратить время на кулаки. Он схватил со стола тяжелую глиняную кружку, еще наполовину полную пива, и с размаху обрушил ее на голову соседа Ратибора. Раздался глухой, влажный хруст, будто раздавили перезрелый арбуз. Пиво и кровь брызнули во все стороны. Дружинник даже не вскрикнул, просто обмяк и сполз под стол, оставляя на грязном дереве кровавый след.

Тут же началась свалка. С другого конца стола уже летели кулаки, впечатываясь в податливую плоть с отвратительными чавкающими звуками. Кто-то закричал от боли — хрустнула челюсть. Зазвенела сталь. Один из варягов выхватил короткий, широкий скрамасакс, и его лезвие хищно блеснуло в тусклом свете сальных свечей. Драка переставала быть дракой и грозила стать резней. Корчмарь, бледный, как полотно, забился за свой прилавок, молясь всем богам сразу, чтобы его халупу не разнесли в щепки.

В самый разгар этого кровавого балагана дверь тихо скрипнула и отворилась. На пороге возникла фигура, и ее появление подействовало на хаос, как ледяная вода на огонь. В проеме стоял Яромир. Он не крикнул, не выхватил топор. Он просто вошел и замер, глыба молчания посреди ревущей бури. Его неподвижная фигура излучала такую ледяную угрозу, что драка начала захлебываться, будто воздух в корчме внезапно кончился.

Первым его заметил Эйнар. Он как раз оторвал от пола тяжелую дубовую скамью и замахивался ею, чтобы проломить череп самому Ратибору. Его пьяная ярость столкнулась с ледяными, серыми глазами Молчуна — глазами, в которых не было ни гнева, ни страха, ни вообще какого-либо чувства. В них была лишь пустота замерзшего озера. Руки варяга застыли в воздухе.

Шум резко стих, сменившись тяжелым, прерывистым дыханием и стонами раненых. Яромир медленно перевел свой мертвый взгляд с Эйнара на Ратибора.

— Довольно, — сказал он. Голос у него был тихий, хриплый от долгого молчания, но в оглушительной тишине корчмы он прозвучал, как треск ломающегося под ногами льда.

Ратибор опустил кулаки. Его лицо было разбито в кровавую маску, из носа текла густая струйка. Он смотрел упрямо, пытаясь сохранить остатки пьяной бравады.

— Он наших богов оскорбил, Яромир...

— Князь платит и тебе, и ему, — все так же тихо, почти безразлично прервал его Молчун, — чтобы вы врагов его рубили, а не откусывали друг другу яйца в грязном кабаке. Выйдите. Все.

Никто не двинулся. Напряжение сгустилось так, что казалось, вот-вот взорвется. Эйнар все еще держал скамью, его мышцы были напряжены. Это была проверка.

Яромир сделал один медленный шаг вперед, прямо к варягу. Его сапоги беззвучно ступили на усыпанный опилками и зубами пол.

— Если ты ударишь этой скамьей дружинника князя, — сказал он так же тихо, почти доверительно, словно делился секретом, — завтра утром твоя еще теплая голова будет насажена на кол у Лядских ворот. Я лично прослежу, чтобы ворон выклевал тебе глаза первым. А если ты сейчас поставишь ее на место и выпьешь кружку пива за счет князя, то завтра ты получишь свое жалование и сможешь заплатить той шлюхе, что пялилась на тебя весь вечер. Решай.

Взгляд Эйнара метался от непроницаемого лица Яромира к окровавленному Ратибору. В его проспиртованном мозгу шла титаническая битва. Дикая варяжская гордыня боролась с первобытным страхом перед этим человеком, который говорил об отрубленной голове так же буднично, как о погоде. Он знал, что Молчун не угрожал. Он просто озвучивал один из двух возможных вариантов будущего. Медленно, с громким стуком, который прозвучал как удар молота, он опустил скамью на пол.

— Пива, — прохрипел он, утирая кровь и пот с лица.

Яромир кивнул. Авторитет был сильнее стали, сильнее пьяной ярости и божественных споров. Он не усмирил их страхом перед своим топором. Он вернул их в реальность, где был лишь князь, служба и неотвратимая, холодная кара за непослушание. Он был не просто воином. Он был воплощением безличного, неотвратимого княжеского правосудия. И в этом была его настоящая, пугающая сила.

Глава 3

Яромир не стал пить. Не потому, что презирал пьянство, а потому, что его отрезвляла близость чужой слабости и ярости. Он брезгливо стряхнул с рукава плаща чью-то кровь, смешанную с пивной пеной, и бросил на заскорузлый прилавок пару тяжелых серебряных монет. Их звон заставил корчмаря, выглядывавшего из-под стола с глазами перепуганной крысы, дернуться. Этих денег с лихвой хватило бы и на выпивку, и на разбитую посуду, и на выбитые зубы, и на молчание. Яромир ничего не сказал. Он развернулся и молча вышел в промозглую ночную прохладу Подола.

Липкий кабацкий смрад сменился другим — более свежим, но не менее тревожным. Речной воздух нес с собой запах тины и гниющих водорослей, к которому примешивался тяжелый, плотный дух остывающей, влажной земли. Яромир глубоко вдохнул, позволяя этому холоду прочистить легкие от запаха пота и блевотины.

Он не пошел прямой дорогой в свою каморку в княжеском детинце. Бессмысленно. Сон к нему все равно не придет еще долго. Его путь лежал через спящий, вымерший город. Вверх, по крутому, разбитому подъему, который днем был забит ревущими волами, скрипучими повозками и людской толпой, а сейчас представлял собой черную, безмолвную рану, уходящую в небо. Его тяжелые сапоги гулко, одиноко стучали по деревянным мостовым, проложенным прямо по грязи. Каждый шаг отдавался в тишине, как удар молота по крышке гроба.

Он шел мимо темных силуэтов домов. Плотные, слепые, они напоминали черепа, выстроившиеся вдоль дороги. Иногда в темном провале окна, затянутого бычьим пузырем, тускло мелькал огонек сальной свечи или лучины. Там, за стенами, копошились люди. Он знал, чем они занимались. Кто-то стонал в лихорадке, умирая от очередной хвори. Кто-то трахался, отчаянно и быстро, в темноте, на соломенных тюфяках, что кишели блохами. Кто-то слушал урчание своего голодного живота, пытаясь уснуть. У них были свои примитивные, понятные заботы: дети с раздутыми от голода животами, больная корова, высохший колодец. Они боялись набегов степняков, которые убьют мужчин и заберут в рабство женщин и детей. Они боялись неурожая, который заставит их есть лебеду и гнилую кору. Они боялись гнева князя и жадности его наместников. Простые, плотские страхи, с которыми можно было либо смириться, либо умереть.

Его собственный дом был не домом. Это была клетка. Каморка возле княжеских покоев, чтобы хозяин всегда был под рукой. Голые бревенчатые стены. Грубая лавка. Стол, на котором никогда не было еды, лишь оселок и кусок промасленной ветоши. Сундук для смены белья и запасных сапог. И оружейная стойка. Это было единственное, что имело в этой комнате значение. На стене не висело ни оберегов от нечисти, ни вышитых матерью рушников. Единственным украшением, единственным божеством в этой келье был холодный, хищный блеск отточенной стали. Его широкий топор, с лезвием, отполированным до зеркального блеска, и длинный меч в простых кожаных ножнах. Он чистил и точил их каждый вечер, после того, как проверял посты. Этот ритуал был его единственной молитвой, его единственным диалогом с миром. Сталь, в отличие от богов, никогда не лгала и никогда его не подводила. Она всегда делала то, для чего была создана.

В глубинах его памяти, в самом темном и запертом склепе души, был другой дом. Большой, теплый, пахнущий свежеиспеченным хлебом, дымом и материнскими руками, от которых всегда несло травами. Этот дом сгорел. Сгорел вместе со всей его деревней, вместе с отцом, матерью, двумя братьями и маленькой сестрой. Он, тогда еще костлявый мальчишка, лежал под тяжелым, остывающим телом матери. Ее кровь, густая и теплая, стекала ему на лицо, забивалась в нос и в рот. Он вдыхал ее медный запах, смешанный с едким дымом горящих домов и вонью паленого мяса — их соседей, которых сжигали заживо. Он лежал, не смея дышать, и слушал. Слушал хруст костей, женские крики, которые резко обрывались, и пьяный хохот варягов-налетчиков, которые делили добычу и насиловали тех женщин, что еще были живы.

В тот день выгорело не только его село. В тот день выгорело все, что было у него внутри. Вера в богов, которые молча наблюдали за этой бойней. Любовь к людям, которые были способны на такое. Сама радость жизни, которая оказалась такой хрупкой и бессмысленной. Осталась только звенящая, мертвая пустота и холодная, как зимняя сталь, воля. Воля просто выжить. Не жить, а именно выжить.

Князь Святозар, который вел свою дружину по следу налетчиков, нашел его в лесу через три дня. Одного, одичавшего, покрытого засохшей кровью и сажей. Мальчик не плакал. Он просто смотрел на вооруженных людей пустыми глазами. Князь забрал его. Он стал для Яромира не отцом — отца у него уже никогда не будет. Он стал хозяином. Вождем. Единственным смыслом. Защищать князя и этот город, который он строил, стало единственной функцией, единственным ритуалом, который удерживал Яромира от того, чтобы просто войти в реку и не выходить. Он не любил этот город, эту вонючую, кишащую червями яму. Он служил ему. Как верный пес служит своему хозяину.

Дойдя до своей двери, он остановился. Что-то было не так. Ночная тишина стала неправильной. Слишком плотной, слишком глубокой. Будто город не спал, а затаил дыхание перед последним вздохом. Он снова ощутил тот самый ледяной холодок на затылке, будто кто-то дышал ему на шею.

«Ерунда. Усталость», — мысленно приказал он себе, но тело ему не поверило. Мышцы напряглись.

Он вошел в свою каморку и, чиркнув кремнем, зажег лучину. Дрожащий свет выхватил из темноты его отражение в безупречно гладком лезвии топора, стоявшего на стойке.

Глаза незнакомца, пустые, холодные и нечеловечески старые, смотрели на него из темной глубины отполированного металла. И на мгновение ему показалось, что отражение криво усмехнулось.

Глава 4

На следующий день Яромир, выполняя прямой приказ князя, направился осматривать стройку. Новый терем возводили для младшего сына Святозара, избалованного и женоподобного юнца, которому нужен был свой угол для утех и пьянок. Стройку развернули на склоне Замковой горы, в паршивом месте, которое по какой-то причине всегда обходили стороной. Раньше здесь был пустырь, заросший высоким, злым бурьяном и крапивой в человеческий рост, место, где по ночам выли собаки и куда сваливали дохлый скот. Теперь это место было вспорото, как брюхо. Для массивного фундамента рабочие — оборванные смерды, согнанные из окрестных сел, — копали глубокую яму, выворачивая на свет божий слои земли, которые никогда его не видели. Жирный, липкий чернозем сменялся желтой, как гной, глиной, и все это перемешивалось под ногами в отвратительное, чавкающее месиво.

Воздух дрожал от какафонии звуков. Глухой, ритмичный стук десятков топоров, вгрызающихся в податливую плоть сосновых бревен. Пронзительный, мучительный визг двуручных пил, терзающих дубовые кряжи. Ругань и крики надсмотрщиков, подгоняющих ленивых мужиков ударами кнута по спинам. Пахло густо и приторно — свежей, сочащейся смолой стружкой и кислым, резким запахом мужского пота, льющегося ручьями с напряженных тел.

Князь Святозар обожал строить. Каждое новое здание, каждый новый частокол был для него не просто домом, а символом его мужской силы, его власти, его победы над этой дикой, непокорной землей. Этот терем должен был стать венцом его тщеславия — самым высоким, самым красивым, с резными башнями, похожими на фаллосы, и светлой горницей, откуда его отпрыск мог бы свысока плевать на копошащихся внизу смердов.

Яромир молча, как призрак, ходил по этой строительной вакханалии. Его тяжелые сапоги вязли в перемешанной с глиной грязи, оставляя глубокие следы. Он не смотрел на искусство плотников, на тонкость резьбы. Ему было на это плевать. Он смотрел на прочность срубов, проверяя, нет ли трещин в бревнах, достаточно ли глубоко вбиты нагели. Его интересовала лишь функция. Защита. Прочность.

Рядом, как надоедливая муха, семенил десятник, суетливый, похожий на хорька мужичок по имени Прохор. От него несло луком и застарелым страхом. Он постоянно заглядывал в лицо Яромиру, пытаясь поймать его взгляд, и его голос был заискивающим и липким.

— Всё по уму делаем, воевода! На совесть, не сомневайся! — тараторил он, разбрызгивая слюну. — Дуб — мочёный, сам князь отбирал! Сосна — смолистая, аж звенит! Век простоит, еще внукам твоим служить будет!

Яромир проигнорировал его лепет, остановившись у самого края котлована. Он смотрел вниз, в эту темную, рукотворную рану в теле холма. Земля, которую отсюда выволокли, была необычной. Она не была похожа на ту, что лежала вокруг. Иссиня-черная, маслянистая, как жир, она выглядела влажной, сочащейся, хотя дождей не было уже больше недели. От нее исходил едва уловимый, но неприятный запах — запах погреба, в котором что-то сгнило очень давно.

— Что это? — спросил он глухо, кивнув подбородком на кучу этой черной земли.

Прохор пожал тощими плечами, его лицо выражало смесь тупости и безразличия.

— А боги его ведают, воевода. Слой такой пошел, глубоко. Старики-то наши брешут, что место это гиблое. Говорят, болото тут когда-то было, еще до Кия. Кости находили, — тут он понизил голос до заговорщического шепота, — человечьи. Старые-престарые, черные, как уголь, и крошатся в руках. Ну, да мы их… того… прикопали обратно, поглубже, чтоб мертвых не гневить и князю не докладывать. Зачем ему лишняя морока.

Яромир ничего не ответил, но его разум, как губка, впитал эту информацию. Кости. Гиблое место. Старое болото.

Солнце, багровое, как свежая рана, начало клониться к Днепру. Рабочие, измотанные и грязные, начали собирать свои нехитрые инструменты и разбредаться. Стройплощадка быстро пустела. На ней остался лишь один человек — ночной сторож. Седой, но еще крепкий старик по имени Остромир. Его лицо было, как дубовая кора — изрезанное глубокими морщинами, а руки, узловатые и сильные, привыкли держать топор. Он жил в маленькой деревеньке под Киевом и подрабатывал здесь, чтобы прокормить семью своей овдовевшей дочери и ее выводок вечно голодных детей.

Он сидел на бревне, повернувшись спиной к темнеющему котловану, и неспешно ужинал. Кусок черствого хлеба и толстый шмат желтого, пахнущего дымом сала, который он отрезал большим кривым ножом.

Увидев приближающегося Яромира, он неторопливо закончил жевать, вытер губы тыльной стороной ладони и медленно поднялся. Не с подобострастием, как Прохор, а с достоинством. Он поклонился, как положено, но без суеты.

— Доброго вечера, воевода.

Яромир коротко кивнул в ответ. Это было их обычное, почти молчаливое приветствие. Он видел Остромира здесь каждый вечер, и старик всегда вызывал у него чувство глухого, сдержанного уважения. Он был надежным и основательным, как старый дуб, который пережил не одну бурю.

— Ночи нынче темные, — сказал Остромир, не столько ему, сколько в пространство, глядя на темнеющее небо. — И холодные. Не по-летнему. Словно осень уже дышит в затылок.

Яромир тоже посмотрел наверх. И правда, вечерняя прохлада была какой-то неправильной. Не свежей, а промозглой, подлой. Она пробирала не до кожи, а сразу до костей, вызывая неприятную дрожь. Он еще раз обвел взглядом опустевшую, затихшую стройку, зловещий черный провал котлована и одинокую фигуру сторожа, подсвеченную багровыми лучами заката.

Что-то было в этой картине глубоко неправильное. Что-то неуловимое, но навязчивое, как дурной сон, который не можешь вспомнить, но который оставляет после себя гнетущее чувство тревоги. Было в этом умиротворении что-то хищное и выжидающее. Словно старик Остромир был не сторожем, а приманкой, оставленной для того, кто должен был прийти из этой темной ямы. Яромир тряхнул головой, отгоняя наваждение. Усталость. Пустые мысли. Он развернулся и пошел прочь, оставляя старика одного в сгущающихся сумерках.

Первыми сломались самые слабые. Ночью на Торжище, на главной площади, нашли повешенной молодую жену одного из гончаров. Она повесилась на перекладине собственного пустого прилавка. В зажатом кулаке у нее нашли сухой комок глины, которому она перед смертью пыталась придать форму человечка — слепить себе нового, игрушечного домового взамен того, кого, как она решила, она прогневала. Она оставила предсмертную записку, нацарапанную угольком на куске бересты: "Он не принял молоко". Этого было достаточно, чтобы город сошел с ума.

Страх потек по улицам, как жидкая грязь, проникая в самые плотно запертые избы. Днем Киев еще пытался делать вид, что живет. Скрипели телеги, лаяли псы, торговцы зазывали покупателей. Но это был лишь фасад, гнилая доска, прикрывающая яму с трупами. Воздух звенел от напряжения. Люди смотрели друг на друга с подозрением. Сосед перестал быть соседом, он стал потенциальной угрозой, носителем проклятия. Любой косой взгляд, любое неосторожное слово могли быть истолкованы как знак нечистой силы.

Ночью город вымирал.

Едва солнце касалось горизонта, улочки Подола, обычно полные пьяных криков и девичьего смеха, погружались в мертвую, зловещую тишину. Ставни захлопывались, двери запирались не только на засов, но и подпирались изнутри всем, что попадалось под руку: лавками, столами, кадками. В щели дверей и окон пихали пучки полыни и чертополоха, рисовали на косяках дегтем обережные знаки. Дыхание ночного Киева превратилось в спертый, испуганный шепот.

Подношения духам-хранителям превратились в истерический ритуал. У печей теперь стояли не просто плошки с молоком, а целые кринки, рядом клали лучший кусок хлеба, ложку меда, иногда даже серебряную монету. В банях, в тех, что были при частных домах и куда теперь боялись заходить поодиночке, оставляли не просто воду, а разведенный мед и пиво, вешали на полок новые, чистые полотенца. В хлева и конюшни несли караваи, чтобы задобрить дворовых духов. Люди были готовы отдать последнее, лишь бы их невидимый защитник не оставил их, не стал следующей жертвой безымянного Мясника.

Рынок гудел, как растревоженный улей. Но говорили не о ценах на зерно или меха. Разговоры были вязкими, липкими от суеверного ужаса. Версий было столько, сколько людей на площади.

— Это кара! — вопил седобородый старик, потрясая сухой, как ветка, рукой. — Кара богов за то, что князь наш новую веру чужеземную в город пустил! Боги старые отвернулись, и Навь пришла по наши души!

— Нечисть болотная! — вторила ему толстая торговка рыбой, от которой разило тиной и страхом. — Говорят, на болотах за Лыбедью упыри поднялись! Голодные, вышли на охоту! Сначала духов жрут, потом за нас примутся!

— Нет, это волхв-отступник, — шептал молодой книжник, продававший греческие пергаменты. — Проклятый, что продал душу Чернобогу. Он собирает силу духов, чтобы устроить черную требу и повергнуть Киев во тьму на тысячу лет!

Кузнецы в кузнях сутками напролет ковали не подковы, а железные обереги, амулеты и просто заточенные колья — спрос был невероятный. Знахарки и ведуньи, еще вчера уважаемые, теперь прятались по своим домам — разъяренная толпа в любой момент могла объявить любую из них ведьмой, вступившей в сговор с неведомым злом. Одну такую, старую травницу, выволокли из избы и забили камнями до смерти только за то, что у нее нашли пучок черной болотной травы, похожей на ту, что использовали в ритуалах. Ратибор прибыл слишком поздно — он увидел лишь бесформенную, кровавую груду, которая еще час назад была человеком.

Власть пыталась бороться с паникой. Дружинники патрулировали улицы, разгоняя сборища, тиуны объявляли княжескую волю, обещая найти и покарать виновных. Но это было все равно что пытаться вычерпать море ложкой. В глазах людей дружинник был уже не защитником. Он был лишь вооруженным человеком, таким же смертным и уязвимым, как и они сами.

Страх рождал жестокость. На другом конце города двое мужиков поймали нищего юродивого, который ходил по улицам и что-то бормотал себе под нос. Решив, что он накликает беду, они затащили его в переулок и проломили ему голову камнем. Его изуродованное тело, лежащее в луже мочи и крови, нашли только утром. Его единственной виной было то, что он был не таким, как все.

Так жил Киев. Он задыхался. Не от дыма пожаров, а от собственного, внутреннего ужаса. Он корчился в агонии, пожирая сам себя изнутри. И каждый скрип половицы в ночи, каждый далекий вой собаки, каждый порыв ветра, завывавший в печной трубе, казался теперь предвестием.

Предвестием прихода Мясника, который вышел на свою кровавую жатву. И никто не знал, чью дверь он выберет следующей.

Глава 6. Голос Князя

Княжеский терем на Горе пах иначе. Здесь не было вони крови и потрохов, что въелась в одежду Ратибора. Здесь воздух был густым и тяжелым от запаха пчелиного воска, дорогих мехов, которыми были устланы лавки, и терпкого аромата медовухи, который всегда стоял в гриднице Владимира. Но сегодня, когда Ратибор вошел, казалось, что его собственный запах — запах холодной стали, застарелой крови и сырой земли — был сильнее. Двое гридней у входа отшатнулись от него, как от прокаженного, и он увидел в их глазах не только почтение, но и животный страх.

Князь Владимир Святославич не сидел на своем резном кресле. Он мерил шагами палату, заложив мощные, заросшие волосами руки за спину. Он был невысок, но широк в плечах, как боевой кабан, и в его движениях чувствовалась сжатая пружина силы. Свет от дюжины восковых свечей плясал на его светлых, стриженных под горшок волосах и в рыжей бороде. Услышав шаги Ратибора, он остановился и обернулся. Его глаза, обычно ярко-голубые, сейчас были темными, как грозовая туча.

— Говори, — приказал князь. Его голос был низким и рокочущим, привыкшим повелевать.

Ратибор не стал тратить время на приветствия. Он знал, что князь ценит в нем именно это — отсутствие лишних слов.

— Баня. Городская. Нашли второго.

Владимир напрягся. Желваки заходили у него на скулах.

— Кого?

— Банника, — ровно ответил Ратибор. — Сварили живьем в чане. Кожу сняли целиком, распяли на каменке. Круг из той же черной соли.

Князь молча смотрел на него. В палате стало так тихо, что был слышен треск фитилей в свечах. Владимир был воином. Он видел поля, усеянные трупами, видел растерзанные тела. Но в рассказе Ратибора было нечто иное. Не ярость битвы, а холодная, извращенная методичность, от которой по спине даже у него пробежал холодок.

— Что он забрал? — спросил князь, уже зная, что ответ ему не понравится.

— Печень.

Владимир выругался. Грязно, коротко, так, как ругаются мужики на поле боя, а не князья в своих теремах. Он подошел к столу, налил себе в серебряный кубок густого, темного вина, залпом осушил половину.

— Паника в городе, — сказал он, скорее констатируя, чем спрашивая.

— Люди режут друг друга из-за страха, — подтвердил Ратибор. — Одна повесилась. Юродивого камнями забили. Старуху-травницу толпа разорвала. Город гниет изнутри, княже.

Владимир с силой поставил кубок на стол.

— Я знаю. Тиуны доложили. Они думают, это упыри или кара богов... А ты? Что думаешь ты, мой Волк?

Ратибор шагнул к столу. Из-за пазухи своей грязной рубахи он вынул небольшой кусок тряпицы, пропитанной жиром, и развернул его. На стол лег крохотный, отвратительный на вид клочок темно-бурого войлока, все еще влажный, запачканный чем-то бурым и желтоватым.

Князь поморщился, глядя на это грязное пятно на полированном дубе своего стола.

— Что это?

— Это я нашел в бане. У самого края круга. Войлок из конского волоса, — Ратибор поднял на князя свои волчьи глаза. — Таким не пользуются в Киеве. Но им утепляют свои юрты и делают из него одежду степняки.

Князь замер. Его лицо окаменело. В голубых глазах блеснула холодная ярость, но тут же погасла, уступив место тяжелой задумчивости. Он прошелся по палате, коснулся пальцами рукояти меча, висевшего на стене.

— Печенеги... — выдохнул он.

Слово повисло в воздухе, тяжелое, как могильная плита. Это уже не было дело о неведомой нечисти. Это была политика. Большая, кровавая, опасная политика.

— Это они, княже, — сказал Ратибор с непоколебимой уверенностью.

— Ты уверен? — резко обернулся Владимир. — Ты понимаешь, что ты говоришь, Молчун?! Один грязный клок войлока — это не доказательство! Это повод для войны! Арслан со своим племенем стоит у нас под боком. Да, они волки, но сейчас они наши волки! Они прикрывают южные рубежи от половцев. Если я сейчас пошлю дружину в их стан с обвинениями в убийстве... духов, — он произнес это слово с презрением практика, — они вырежут моих послов, и мы получим десять тысяч копий у ворот Киева! Я не могу развязать войну из-за твоих догадок и паники баб на рынке!

— Это не догадки. Сердце. Печень. Ритуальные круги из степной соли. Чужая магия. И вот это, — Ратибор ткнул пальцем в войлок. — Это их почерк.

— МОЖЕТ БЫТЬ! — рявкнул Владимир, и его голос заставил задрожать пламя свечей. — А может, кто-то хочет, чтобы мы так думали! Может, это хитрость наших врагов, чтобы мы своими руками уничтожили своих союзников! Ты об этом думал?

Он подошел к Ратибору вплотную. Их разделяло не больше ладони. Князь был ниже, но в его взгляде была такая сила и власть, что, казалось, он смотрит сверху вниз.

— Мне нужны не догадки, Ратибор, — прошипел он. — Мне нужны факты. Такие, чтобы я мог прижать хана Арслана к стене и вырвать у него из глотки имя этой твари. Мне нужно доказательство, которое не оспорит никто. Имя. Орудие убийства. Свидетель. Что угодно!

Он отошел, немного успокоившись.

— Ты мой лучший пес, Ратибор. Ты чуешь кровь там, где другие видят лишь грязь. Так что иди. И найди мне эту тварь. Проникни в их стан, если понадобится. Влезь в их шатры, в их постели, в их головы. Делай что хочешь. Но сделай это тихо. Никто не должен знать, что княжья рука указывает в сторону степи. Если ты ошибешься, я скажу, что никогда тебя не видел, и твою голову насадят на кол у ворот их стана. Если ты будешь прав и принесешь мне то, что я прошу... я спущу на них всю свою ярость. И тогда Киев увидит настоящую кровь.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

— Иди.

Ратибор молча поклонился, не отводя глаз. Он забрал со стола свой грязный клочок войлока, завернул его в тряпицу и спрятал обратно за пазуху. Когда он вышел из палаты, князь Владимир еще долго стоял, глядя на мокрое, грязное пятно, оставленное уликой на его полированном столе.

Маленькое, грязное пятно. Прямо здесь, в сердце его власти. Напоминание о том, что ужас, терзающий его город, подобрался слишком близко.

Глава 7. Разговор с Ведьмой

Есть места, куда не ходят даже дружинники князя, места, которые обходят стороной самые отчаянные разбойники. Лысая гора была таким местом. Голая, увенчанная плешью вершина, которую, казалось, сама земля выблевала из своих недр, нависала над Киевом, как молчаливый, уродливый свидетель всех его грехов. Путь туда не был дорогой — это была еле заметная, вьющаяся между корявых, скрюченных деревьев тропа, которая то и дело пропадала, словно пытаясь сбить с толку непрошеного гостя.

Ратибор шел, не глядя под ноги. Он знал этот путь. Воздух здесь становился разреженным и холодным, а звуки города умирали, сменяясь гулкой, неестественной тишиной. Даже птицы не пели в этом мертвом лесу. Земля под сапогами пружинила, как ссохшийся мох, и пахла гнилью и мокрыми камнями.

Ближе к вершине лес расступился, и началось царство кости. По обе стороны тропы стояли тотемы — жуткие, выточенные из самой сути кошмара идолы. Насаженные на колья человеческие и звериные черепа, с проросшим в глазницах мхом. Ребра, сплетенные вместе так, что они напоминали уродливые, безлистые деревья. Позвонки, нанизанные на веревки из сухожилий, позвякивали на ветру, издавая тихий, сухой стук, похожий на шепот мертвецов. Это была ограда. Предупреждение.

За ней, вросшая в склон, стояла изба. Приземистая, сколоченная из почерневших от времени бревен, она и вправду покоилась на двух огромных, похожих на птичьи, лапах, покрытых ороговевшей, потрескавшейся кожей. Изба не стояла, она словно присела на корточки, готовая в любой момент вскочить и унестись в темные небеса. У входа висели пучки сушеных трав, мертвые летучие мыши и связки каких-то сморщенных, почерневших кореньев. Пахло остро, но не неприятно: сухим разнотравьем, горьким дымом и чем-то еще, минеральным, холодным.

Ратибор не стучал. Он просто остановился перед низкой, обитой волчьей шкурой дверью. Дверь со скрипом отворилась сама.

— Заходи, Волчонок. Сквозит, — раздался изнутри сухой, как шелест осенних листьев, голос.

Внутри было темно и тесно. Единственным источником света был небольшой очаг в центре, над которым в котелке что-то булькало. В воздухе висел тот же травяной, дурманящий запах. На лавке у стены сидела Милада. Время иссушило ее, превратив в живую мумию: кожа туго обтягивала череп, нос заострился, а безгубый рот был похож на прорезь. Но ее глаза... глаза не были старческими. Черные, бездонные, блестящие, как мокрый агат, они смотрели на Ратибора с нечеловеческой проницательностью и толикой насмешки.

— Снова принес мне кровь и страх, — прошелестела она, не вставая.

— Я принес точильный брусок и бурдюк с вином, — ровным голосом ответил Ратибор, кладя дары на стол. Он знал правила. К Миладе не приходили с пустыми руками.

— Вино прокиснет, брусок сотрется. А страх вечен, — она махнула костлявой рукой. — Говори, зачем пришел. Город воет от ужаса, я это и без тебя слышу.

Ратибор молча развернул тряпицу и положил на стол клочок войлока.

Милада не прикоснулась к нему. Она медленно поднялась, подошла, склонилась над столом, почти касаясь улики своим острым носом. Она не смотрела, она вдыхала. Ее зрачки на миг сузились до точек.

— М-м-м… Конь. Степь. Чужая кровь, — пробормотала она.

Она взяла с полки плоскую каменную миску, черную, как сама ночь. Аккуратно, двумя веточками, переложила в нее войлок. Затем взяла щепоть каких-то сухих листьев и бросила их в очаг. Вспыхнуло зеленое пламя, и по избе поплыл удушливый, тошнотворный дым. Милада поднесла миску к дыму, и тот не рассеялся, а стал стелиться по ее дну, обвивая войлок, словно живая, призрачная змея. Ведьма смотрела в миску, и ее черные глаза стали пустыми, обращенными внутрь себя.

— Это не наших лесов кровь, — наконец сказала она, и ее голос стал глубже, словно исходил из-под земли. — Не наших болот грязь. Этим пахнет Степь. Но не та, что у наших границ, где торгуют и воюют. Древняя Степь. Голодная. Магия выжженной земли и открытого неба, где нет тени от деревьев. Наша магия шепчет в корнях, поет в ручьях, прячется в тени. Эта — кричит на ветру и пьет кровь прямо с клинка.

Она отставила чашу и впилась взглядом в Ратибора.

— Говори, что он сделал. Рассказывай. Все.

Ратибор рассказал. Сухо, без эмоций, как докладывал князю. О вырванном сердце Домового и круге из соли. О сваренном заживо Баннике и его снятой коже. О печени, что забрал убийца.

С каждым его словом лицо Милады становилось все более непроницаемым, похожим на маску из высохшей глины.

— Глупцы, — прошипела она, когда он закончил. — Князь твой и его гридни. Они видят лишь убийства. А это не убийства. Это… сбор.

Она подалась вперед, и ее черные глаза горели лихорадочным огнем.

— Пойми, Волчонок! Он не просто убивает. Он разбирает мир на части! Каждое существо, каждая тварь несет в себе частицу силы этой земли. Хранитель очага – это не просто дедка за печкой! Это само сердце дома, его тепло, его род. Убийца забрал его сердце. Хранитель бани – это пар, это очищение, это жар, что идет изнутри. Убийца забрал его печень – вместилище внутреннего огня и желчи! — ее голос возвысился до змеиного шипения. — Он не коллекционирует трофеи! Он собирает ингредиенты! Он вырывает из нашего мира его суть, его силу. По частям. Чтобы сварить из них что-то свое. Что-то чужое и страшное.

Она откинулась на спинку лавки, тяжело дыша.

— Он взял душу дома. Он взял нутро бани. Что дальше? Ему нужна сила самой земли. Кровь и плоть полей. Дух, что растит колос.

Милада подняла на Ратибора свой пророческий, страшный взгляд.

— Ищи его в полях, Ратибор. Ищи за городскими стенами. Он скоро придет за Полевиком. И когда он заберет его легкие — дыхание земли, — паника в городе покажется тебе детской игрой. Потому что тогда он станет еще сильнее.

Изба на курьих ножках снова погрузилась в тишину, нарушаемую лишь бульканьем в котелке. Ратибор молчал. Теперь он знал. Это не просто маньяк. Это жнец. И он пришел не просто убивать. Он пришел демонтировать их мир. Кость за костью, орган за органом.

Глава 8. Свидетели Ужаса

Ратибор нашел их там же, где они и жили, словно прикованные цепями к своим избам. Гончар Микула и кузнец Остап. Два столпа, между которыми пролилась первая кровь этой новой, чудовищной войны. С тех пор прошло четыре дня, но время для них остановилось в то туманное, смердящее утро. Они стали живыми призраками, чьи души все еще бродили у пепелища избы вдовы Ганны.

Микула сидел на крыльце своей гончарни, уставившись невидящим взглядом на улицу. Его руки, привыкшие мять податливую, живую глину, безвольно лежали на коленях. Они дрожали. Мелкой, непрерывной, изматывающей дрожью, которую он даже не пытался унять. Перед ним стояла нетронутая плошка с кислой капустой. Он не ел уже несколько дней. Его лицо, обычно румяное от жара печи, стало землисто-серым.

— Я уже все сказал тиуну, — пробормотал он, когда Ратибор бесшумно остановился перед ним. Он даже не поднял головы.

— Тиун слушал. Я — слышу, — ровный, лишенный эмоций голос Ратибора заставил старика вздрогнуть. — Рассказывай. С самого начала. С того момента, как вышел на крыльцо.

— Зачем? — в голосе Микулы звучала бездонная, выгоревшая тоска. — Все одно и то же. Крик, хрип, тишина…

— Словами. Каждым.

И Микула заговорил. Сначала неохотно, сбиваясь, потом все быстрее, словно прорывая гнойник, который отравлял его изнутри. Он описывал не события, а свои ощущения. Как мороз прошел по коже еще до крика. Как воздух вдруг стал тяжелым и густым. Как он услышал вопль и чуть не обмочился от страха прямо в порты.

— А до крика? — прервал его Ратибор. — До крика ты что-то слышал? Шаги? Голоса?

Микула нахмурился, пытаясь заглянуть в трясину своей памяти.

— Тишина была… мертвая. Собаки даже не брехали. Но… — он запнулся. — Был какой-то звук. Я думал, ветер. Хотя ветра не было. Такой… тонкий. Свистящий. Как будто кто-то шепчет, но без слов. Ш-ш-ш-с-с-с…

Ратибор напрягся. Это было что-то новое.

— Шепот? Громкий?

— Нет. Тихий-тихий. Как змея по сухим листьям ползет. Он то появлялся, то пропадал. Я не придал значения…

"Магия, которая кричит на ветру," — всплыли в памяти слова Милады.

— Хорошо. Что еще?

Микула покачал головой.

— Ничего. Потом мы с Остапом вошли… — старик судорожно сглотнул, и его лицо исказилось. — Я видел… я видел, что осталось от Дедки… и больше ничего не помню. Только вонь… и мухи… и глаза. Его глаза. Они смотрели…

Он замолчал, и его плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Больше от него было нечего ждать. Ратибор оставил его плакать над разбитыми черепками своей прошлой жизни.

Кузнец Остап был полной противоположностью. Он не сидел без дела. Он работал. Когда Ратибор вошел в полумрак его кузни, тот колотил по раскаленному куску железа с яростью одержимого. Удары молота были оглушительными, бешеными, лишенными привычного ритма. Искры летели во все стороны, как огненные слезы. Остап был гол по пояс, его огромное, покрытое потом тело блестело в свете горна, мускулы перекатывались, как живые змеи. Он не вымещал злость. Он пытался оглушить свой страх, забить его молотом в кусок бесформенного металла.

Ратибор молча ждал, пока кузнец не выдохнется. Прошло несколько минут. Наконец Остап с ревом швырнул клещи с искареженным железом в кадку с водой. Вода взорвалась облаком пара с оглушительным шипением.

— ЧТО ТЕБЕ?! — прорычал он, не оборачиваясь.

— То же, что и всем, — спокойно ответил Ратибор. — Правду.

Остап тяжело дышал, опираясь руками на наковальню. Его спина была напряжена до предела.

— Я ничего не видел, чего не видел бы и ты! Расчлененное тело, кровь по всему полу! Что еще тебе надо?!

— Ты воин, Остап. Ты был в походах. Твои глаза видят не так, как у гончара, — Ратибор подошел ближе. — Расскажи мне про шаги.

Остап медленно обернулся. Его глаза были налиты кровью, лицо черное от копоти, по которому текли струйки пота.

— Какие шаги?

— Которые ты услышал, когда вышел из избы. Шаги убийцы. Опиши их.

— Да откуда я знаю?! Шаги и шаги. Топот, — отмахнулся кузнец.

— Не ври мне, — голос Ратибора стал ледяным. — Кузнец слышит ритм во всем. Ты не мог не запомнить. Легкие? Тяжелые? Быстрые? Медленные? В сапогах? В лаптях? Босой?

Остап вперился в него яростным взглядом, но под холодной уверенностью Ратибора дрогнул. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить.

— Они были… странные, — наконец выдавил он. — Легкие. Слишком легкие для человека. И быстрые. Почти бесшумные. Тот, кто шел, почти не касался земли. Тук-тук-тук, почти как дробь. Но это был не человек. И не зверь. Я не знаю, как объяснить… Это было неправильно. Не так ходят люди.

"Магия выжженной земли," — снова пронеслось в голове Ратибора. Легкие шаги кочевника, привыкшего к седлу, а не к твердой земле.

— Микула говорил про свистящий шепот.

Остап скривился, будто от зубной боли.

— Я тоже его слышал. Как будто кто-то сквозь зубы цедит… Я решил, крысы в соломе. Или ветер в щелях свистит. Но звука было два. Один тихий, шипящий. А второй… второй был похож на стрекот. Как кузнечики ночью, только… металлический. Очень тихий, но назойливый.

Легкие шаги. Свистящий шепот. Металлический стрекот.

Ратибор собрал эти крупицы воедино. Шепот мог быть заговором, который убийца накладывал на свою жертву. Стрекот… звук заточки ножа? Или что-то другое? А шаги… они говорили о человеке, который привык двигаться быстро и незаметно. Как хищник на охоте.

— И последнее, — Ратибор посмотрел Остапу прямо в глаза. — Когда вы вошли. Что-то было не на своем месте? Кроме… очевидного. Какая-то мелочь, которая показалась тебе странной.

Остап долго молчал, ковыряя грязным ногтем наковальню.

— Дверь, — сказал он наконец. — Она была открыта. Но на ней, на щеколде, не было замка. Ганна всегда вешала замок, когда уезжала. Даже если Дедка в избе. Она боялась воров. А замка не было. Не было следов взлома. Он не валялся на земле. Его просто не было. Как будто тот, кто пришел, просто… взял его и унес с собой.

Ратибор кивнул. Все сходилось. Убийца пришел, зная, что ему откроют. Он не просто вломился. Он обманул. Унес замок — символ защиты — и оставил вместо него смерть. Это была часть его страшного ритуала.

Он оставил Остапа наедине с его молотом и его страхами. Теперь у него было больше, чем просто войлок. У него были звуки, шаги и пропавший замок. Это были невидимые, призрачные нити, но для Волка Князя их было достаточно.

След становился теплее. И он вел в поле.