За две недели обещанных «Гансу» он нужную сумму не наберёт. Даже если бомбанёт пару авто — всё равно нет. Отечественная механика, по которой он был «спец», хороший барыш принести не могла. К тому же, кроме долга перед хозяином «катушки», на плечах Лёхи висел ещё один должок — не такой крупный, но и не маленький, — двести штук вечно деревянных, и это не считая мелких сумм в паре контор микрозайма.
Не в силах решиться хоть на что-то, «Пономарь» яростно почесал предплечье. Вдруг нестерпимо захотелось одновременно пыхнуть, чтобы радостный туман скрыл от него яростную грязь действительности; ввинтить «медленного», дабы погрузиться в медитативное созерцание собственного внутреннего мира, или «быстрого», чтобы поймать весёлый ход ноги и мысли, и залудить стакан водки, дабы размыть обречённую действительность бытия.
Перед Лёхиным мысленным взором предстал запотевший стакан, наполненный «огненной водой» по риску и накрытый сверху, заряженный мутной жидкостью под самый поршень шприцом.
Лёха замычал, впился зубами в костяшку большого пальца, пытаясь болью и медным вкусом крови, смыть наваждение.
Когда видение поблёкло и отступило, он на ватных ногах поднялся на площадку между этажами. Там, чтобы немного успокоиться, он привалился плечом к покорёженным почтовым ящикам и непослушными руками раскурил сигарету.
Пуская дым себе под ноги и рассматривая коричневые плитки пола, «Пономарь» крутил в голове одну-единственную мысль: как его угораздило так вляпаться. И думал он не о ситуации с лёгким, мать его, заказом, а обо всей своей жизни в целом.
После школы Лёха Пономарёв рванул в столицу — полный надежд, стремлений и абсолютно ничем не подкреплённой уверенности в своей исключительности и удачливости. Как же — первый парень на деревне, красавчик и проныра.
Но стольный град в момент обломал его гранитными зубами набережных и липкими загребущими лапами спальных окраин, как не раз обламывал более удачливых и умных «понаехавших».
Пролетев с учёбой, как фанера над Парижем. Сто лет он никому не был нужен в московском вузе со своей пусть серебряной, но провинциальной медалью, зато без блата и денег. Возвращаться в родной город, из которого он с такой помпой уехал, Лёха не пожелал. Поселился на съёмной хате у двоюродного брата. Кузен Димон, двадцатишестилетний балагур, весельчак и дамский угодник, устроил Лёху водителем в транспортную контору.
Денег, ясен пень, было в обрез. Но Димон, хитро подмигнув на жалобы Лёхи, предложил приработок, которым и сам промышлял — «минёром» раскладывать «стафф-мины».
«Пономарь», немного поколебавшись, согласился: а куда денешься? Жить красиво — водить девушек в кафе, сытно есть, сладко пить, модно одеваться и отрываться в ночных клубах — очень хотелось.
«Бегунком» Лёха пробыл недолго, вовремя смекнув, что рано или поздно его либо повяжет наркоконтроль, либо хозяева интернет-маркета сдадут «ОБНОНУ», как периодически уже сливали «гонцов» — своеобразный откуп, чтобы торговать спокойно.
Лёха спрыгнул с темы, после того как кореш кузена с забавным погонялом «Рыба», узнав, что «Пономарь» — неплохой водила и прилично разбирается в российских машинах, не подкинул интересную тему — угонять «тачки». Не крутые иномарки, а родной автохлам, пользовавшийся не меньшим спросом на чёрном рынке, но за который платили существенно меньше, чем за элитные автомобили. Меньше, но несравнимо больше, чем получал Лёха, работая водилой.
А потом был наезд — хорошо хоть без тела в чёрном мешке, — и срок. Правда, не за наезд, но легче от этого Лёхе не было. Из колонии «Пономарь» вышел наркоманом, хорошо хоть не конченым «торчком», которому приходится ставиться в пах и под язык. Но Лёха завязал. Случай помог, тот, который несчастный.
Ромка, лучший друг, единственный, кто, кроме матери, грел его в колонии, и Анька. Ох, Аня, Анечка, Анюта — цветочек, одуванчик. Она и в самом деле была похожа на этот цветок в период цветения: тоненькая, гибкая, с шариком растрёпанных светлых кудряшек. Была. Пока не встретила Лёху Пономарёва с «погонялом» «Пономарь».
Она и Ромка передознулись гнилым «белым китайцем», который подсунули Лёхе: — «Первоклассный товар, брат», — вместо чистого «ореха». Передознулись и вышли, перепутав панорамное окно с дверью на восемнадцатом этаже «зачётного флета».
Вот тогда Лёха и решил завязать. Перепробовал многое: и в «рехе» лежал, и в православном «ребе», даже ездил к какому-то расстриге, называвшим себя «отцом» Власием. Этот «отец» лечил «торчков» с помощью непосильной физической работы, переиначенных молитв и заговоров, добавляя ко всему этому длительные голодовки. Не помогло.
Но Лёха слез. Спасла, если так можно сказать, как ни странно, «синька». Где-то он читал, что можно заместить один порок на другой. Вот он и заместил «белый» на «беленькую». Вылез из одной выгребной ямы, чтобы залезть в другую. Но и от алкоголизма Лёха, излечился, заместив его «лудоманией». «Пономарь» играл во всё подряд: карты и рулетку, игровые автоматы и кости, в онлайн-казино и на ставках. Лишь бы чувствовать в крови возбуждающую волну азарта, прокатывающуюся по телу в ожидании победы. Жаль, только фортуна была не слишком благосклонна к Лёхе, и он чаще проигрывался в пух и прах, чем оставался с «банком».
Зарабатывал «Пономарь» на свои «прелести», как называл все зависимости «отец» Власий, угонами. Из столицы Лёха сделал ноги, вернувшись-таки в отчий дом спустя десять лет. Сбежал от долгов и от памяти об Ане, Анечке, Анюте.
Докурив, Лёха скатал бычок в шарик, сунул его в карман и, вспомнив белёсые и безжизненные, словно у трупа, глаза «Ганса», обречённо начал подниматься по лестнице.
Деревянная дверь, много раз покрытая краской отвратного коричневого цвета, была расчерчена, словно старинная картина, сетью «кракелюра», складывающегося в затейливый узор. Кривовато висящий номерок в виде горизонтального ромба из стеклопластика с цифрой четыре. Дверная ручка в потёках застывшей краски.
«Пономарь» с тоской обвёл взглядом крошечную лестничную клетку. При виде стен, крашенных до середины в тошнотно-синий цвет, и грязного пола Лёху вновь охватила паника. Душная, сумрачно-клаустрофобная площадка второго этажа словно кричала ему: «Вали отсюда, дурень, и побыстрей».
Но, вспомнив слова «Ганса» о том, что лучше самому, Лёха, проигнорировав предупреждение внутреннего голоса, поискал глазами кнопку звонка. Таковой не оказалось. Ещё один намёк на неуместность его здесь нахождения? «Пономарь» нерешительно ткнул костяшками в дверь. Не постучал — погладил, реакции, соответственно, не последовало.
Тогда, собравшись с силами, он замолотил кулаком в створку. Глухое эхо ударов прокатилось вверх по этажам, вернулось и побежало вниз. Лёха, в панике схватился за ручку и толкнул дверь. Та бесшумно уплыла внутрь, и «Пономарь» суетливо перешагнул порог. Замерев в тесном коридорчике, Лёха чутко вслушался в полумрак квартиры. Тишина, только тик-так-тик-так — похожие на домик старинные ходики, примостившиеся над дверным проёмом в комнату, мерно отсчитывали ставшие невыносимо медленными секунды. Лёху передёрнуло: громкое тиканье било по нервам не хуже зубной боли.
Мелкими шажками пройдя по коридорчику, он заглянул в комнату и цепким взглядом профессионального преступника осмотрел её. Большая и светлая. Возле окна деревянный круглый стол с задвинутым под столешницу стулом, два книжных шкафа, комод с дисковым телефоном и картина с парусником на фоне заката. У дальней стены — узкая койка, застеленная серым байковым одеялом.
Посередине комнаты, подобрав под себя ноги, сидел, низко склонив голову, худой, голый по пояс мужик. Со своего места «Пономарь» видел лишь седую макушку и опущенные мосластые плечи.
— Уважаемый… — пересохшее горло издало шипение вместо слов. — Г-х-м. — Лёха прокашлялся. — Уважаемый, я дико из…
Он осёкся под взглядом поднявшего лицо мужика. Блёкло-серая, почти бесцветная радужка бессмысленных и безмятежных, как у идиота, глаз взирала на него с лишённых эмоций лица.
— Пришёл…— бледные губы тронула тень улыбки. — Предпоследний день…
— Я… — начал было Лёха, ничего не понявший из слов седого, но тот, поднеся палец к губам, другой рукой поманил Пономарёва к себе.
«Пономарь» послушно опустился перед седым на корточки, только сейчас поняв, что тот слеп.
«Зуб», падла, инвалида подрядил меня завалить. Гнида!»
Злость на одноклассника поборола робость.
Прохладная рука ухватила Лёху за запястье и что-то вложила в ладонь. «Пономарь» машинально сжал пальцы на чём-то тёплом и гладком. В его ладони лежала деревянная рукоять длинного, тонкого ножа.
Ход времени, озвученный старыми часами, становился всё громче и громче.
Лёха словно зачарованный смотрел на гладкое лезвие, отражающее его удивлённый глаз.
— Какого, хера?! — жалко проблеял он.
— Договор. Исполняй. Время вышло.
— Какой, в жопу, договор?
Лёха хотел вскочить и отбросить нож, но ладонь слепого, сжавшись словно тиски, не дала этого сделать. «Пономарь» рванулся, пытаясь освободиться — не вышло. В худом теле мужчины была неумолимая сила танкера. Незрячие глаза начали бродить по Лёхиному лицу, кончик острого носа задёргался, как у принюхивающейся крысы.
— Л-л-лёха. Алексей Пономарёв.
— Не тот, — слепой чуть повернул голову, словно обращался к кому-то невидимому для Лёхи.
— Послушай, мужик, ты прав, ошибочка вышла. Отпусти меня, и я пойду.
— Договор отменить нельзя, — слепой покачал головой.
— Какой договор? — в панике заорал Лёха. — Меня чёрт один подрядил тебя завалить. Я типа согласился, но я не собирался тебя валить. Вот, в кармане посмотри: водка, кетчуп. Хотел напоить, измазать, сфоткать, показать. Но грохать тебя я не собирался, нет! Зуб даю, в мыслях не было.
Бессвязно, перескакивая с одного на другое, начал оправдываться «Пономарь». Он задёргался, пытаясь вырваться, хотел ударить свободной рукой, но слепой легко пресёк эту попытку.
— Отменить договор нельзя.
Упрямо повторил слепой и потянул на себя зажатый в руке «Пономаря» нож. Несмотря на титанические усилия Лёхи, лезвие медленно, но неуклонно приближалось к животу слепого.
— Договора, конечно, не изменить, но…
Нож продолжил своё движение, коснулся остриём живота, опять замер.
Ходики грохотали так, словно не секунды отсчитывали, а роняли гранитные валуны.
— Нет, — прохрипел Лёха, всеми силами пытаясь вырвать руку.
Лезвие легко, словно не в живое тело входило, а в лист писчей бумаги, пронзило бок. Струйка крови, словно нехотя скользнула из раны.
— Нет! — «Пономарь» взвыл, забился пойманной рыбой.
— …но если переживёшь ночь…
Слепой надавил сильнее и повёл руку Лёхи вверх, вспарывая себе живот. И только когда лезвие дошло до подвздошной кости, пальцы его разжались.
«Пономарь» взвился бешеным лисом и, отскочив, забормотал в отчаянье.
— Сука, б..ть, я не хотел, не хотел! Это не я! Не я!
Слепой сидел, скорчившись и прижав руки к вспоротому животу. Лужа крови под ним стремительно расширялась. С трудом приподняв голову, он посмотрел на Лёху начавшими подёргиваться пеленой смерти незрячими глазами.
— …Будет у тебя шанс вернуться к прежней жизни. Из квартиры не вы…
Проклятые ходики заткнулись, и наступила тишина.
Недоговорив, слепой завалился лицом в пол.
«Пономарь» взвыл, кинулся было к нему, но остановился. Нет! Он весь изгваздается в крови. Диким взглядом он осмотрел себя. Джинсы были чистыми, правая рука тоже, а вот левую кисть покрывали алые, начавшие подсыхать, разводы.
Лёха рванул в ванную. Кое-как оттерев руку, он бросился к выходу. На пороге замер, не донеся пальцев до дверной ручки. Заскулил еле слышно. Он же здесь наследил как чёрт! Его «пальчики» и на ручке, и на двери, и на ноже, и ещё Бог знает где.
«Почему не надел перчатки? Мудак! Какие, к дьяволу, перчатки! Он никого не собирался убивать. Надо успокоиться, прекратить паниковать, подчистить за собой и только тогда уходить. На нары он не хочет, тем более по мокрухе. Нет, только не это!»
Лёху трясло от паники, страха и адреналина, лошадиными дозами поступавшего в кровь. С трудом подавив дрожь, Лёха подобрал брошенное на пол ванной полотенце и вернулся в комнату. Тщательно протёр всё, до чего мог дотронуться. Чтобы добраться до рукояти ножа, пришлось перевернуть тело. Остро запахло кровью, муторно внутренностями и тошнотворно содержимым кишечника. От омерзительной вони и вида вывалившихся кишок кислотный комок подкатил к горлу. С трудом сдержавшись, Лёха достал телефон и сделал один снимок. После, убедившись, что в подъезде никого нет, выскользнул из квартиры и большими прыжками кинулся вниз.
Кряхтя и постанывая, Лёха поднялся на ватные ноги. После бешеного забега по бесконечной лестнице он чувствовал себя выжатым досуха полотенцем. Жутко хотелось пить, но кроме водки и кетчупа у него ничего не было. А хлестать водяру в сложившейся ситуации было сущим идиотизмом.
Опираясь на перила и уже не думая об отпечатках — сейчас это была меньшая из его забот — Пономарёв начал медленно спускаться.
Только сейчас Лёха заметил — подъезд изменился. Это был уже не узкий с маленькими клетушками лестничных пролётов подъезд «хрущёвки». Стены раздвинулись, площадки между этажами увеличились, обычные окна сменились узкими и вытянутыми под самым потолком, а в углу протянулась труба мусоропровода. Один в один подъезд девятиэтажки, в которой Пономарёв прожил всё детство.
Лёха прошёл весь подъезд ещё семь раза. Ноги совсем не держали: подгибались и норовили уложить его на холодные плитки пола. Ни заполошный отчаянный бег, ни старческая — с кряхтеньем и матом — неспешная ходьба ничего не изменили. Первый этаж сменялся девятым, а девятый — первым. Пономарёв два раза попробовал не спускаться, а подниматься. Ничего не изменилось. Просто миг реальности, идущей зыбью, и круг замыкался.
Лестничные площадки, которые Лёха раз за разом проходил, никогда не повторялись. Стены были то блёкло-синие, то ядовито-зелёные, то жгуче-коричневые. Зачастую расписаны кривыми невнятными граффити, легко читаемыми матерными виршами и не менее нецензурными признаниями в любви.
После пятого бешеного спуска «Пономарь» попытался вылезти в окно, но оно оказалось слишком узким. Зато убедился: улицу вместо осеннего вечернего сумрака заполняло белёсое, похожее на овсяной кисель марево. Какое-то время Лёха истошно голосил, пытаясь привлечь к себе внимание, но отчаянные крики просто тонули в густом тумане. Сорвав горло, он прекратил это безнадёжное занятие.
Найдя в кармане джинс несколько пятирублёвых монеты, Лёха кинул одну наружу. Та провалилась в марево, и сколько бы «Пономарь» ни ждал, звона упавшей на асфальт монеты не услышал. Вторая также без звука канула в белёсую плотную муть. Оставшийся пятак он машинально сунул обратно в карман.
Потом он попробовал звонить, но вышло, как и с криками о помощи — безрезультатно. Сколько бы он ни набирал номеров, гудков в телефоне не было. В эфире царила полнейшая тишина. Лишь где-то в самой глубине безмолвия едва различимым эхом Лёха уловил чуть слышный шёпот.
Голоса — женские и мужские, старые и молодые — свивались в жуткую полифоническую какофонию.
«Дай. Хочу. Желаю. Исполни. Дай. Хочу. Желаю. Исполни».
В панике ткнув кнопку отключения, Лёха убрал телефон и побежал.
Наконец, не в силах идти, «Пономарь» тяжело плюхнулся на задницу. Прикрыв лицо ладонями, он замер на стылом бетоне, пережидая судороги в отбитых о ступени ногах.
Звуки, словно кто-то с силой впечатывал огромный кусок сырого мяса в пол, а затем с силой волок его по бетону, донеслись сверху. Волоски на шее вздыбились, по спине пробежали холодные мурашки. «Пономарь» настороженно прислушался.
Лёхе представился огромный слизняк, отрастивший конечности, и теперь не спеша, подволакивая — шлёп-пауза-ш-ы-х-х — ногу, спускающийся по лестнице. «Пономарь» осторожно заглянул в узкий лестничный пролёт.
По перилам седьмого этажа ударила рука. Какая к дьяволу рука?! Лапа! Большая, с шелушащейся кожей цвета освежёванной туши, толстыми мосластыми пальцами и широкими потрескавшимися ногтями-когтями. Вслед за этим Лёху накрыла мерзотная вонь тухлого мяса, гниющей листвы и могильных червей.
Взвизгнув, как подраненный заяц, Лёха, забыв про усталость и судороги в ногах, кубарем скатился вниз.
Он нёсся, сопя, клокоча горлом и задыхаясь. Перепрыгивая через несколько ступеней, то и дело спотыкаясь и рассаживая колени и локти о бетон. Только бы подальше от этого жуткого урода, от его вони, влажно-мерзкого шлёпанья и тошнотворно-протяжного шырканья.
Пролетев первый этаж и очутившись на девятом, «Пономарь» по инерции проскочил на восьмой и с ужасом понял: если он не остановится, то влетит чудовищу прямо в спину.
С трудом остановившись, кое-как отдышавшись и уняв бешеный перестук сердца, он осторожно взглянул сквозь перила. Внизу никого, исчез вызывающий тошноту запах, неслышно мерзких, нагоняющих панику шлепков. Лишь полумрак и тишина.
«Пономарь» без сил опустился на пол, прижался горящим лицом к грязным, прохладным перилам и заплакал.
Лёху вновь накрыло облаком невообразимой вони. Затравленно взвизгнув, он вскочил и на площадке восьмого этажа, увидел своего преследователя. Крик замер в груди, сердце стремительно ухнуло в низ живота. Монстр казался просто огромным. Высокая, широкая и грузная фигура, измазанная смесью земли и гниющего фарша. В складках одежды или бугристой плоти — Лёха не разобрал — извивались могильные черви. Они падали на ступени и с сочным чавканьем лопались под покрытыми струпьями и язвами ступнями. Маленький, по сравнению с телом, лысый череп покрывали глубокие борозды.
Лицо — какое к дьяволу лицо! — харя, морда, рыло. Багровое, складчатое, с прикрытыми морщинистыми веками глазами, дырой вместо носа и бахромой дикой кожи вокруг безгубой пасти, с торчащим частоколом кривых, широких и тупых, словно у осла, зубов оно ужасало.
Чудовище задёргало, словно бы принюхиваясь, складками вокруг носа-дыры, и медленно стало поворачиваться в сторону Лёхи. Гнойные веки дрогнули и начали приподниматься.
Заорав теперь уже в полный голос, Лёха обмочился и, не дожидаясь, пока существо откроет глаза, стремглав скатился по ступеням. Левая ступня соскочила с последней ступени и подвернулась. Боль, ледяным осколком пронзила ногу до самого колена. Лёха покачнулся, его повело, и он всем телом ударился о железную дверь. Створка неожиданно легко поддалась, и Лёха влетел в тесный тамбур.
Слепо кинулся налево, уцепился за шар дверной ручки, бешено завращал его — заперто. Рванул направо. Подвёрнутая нога стреляла протуберанцами боли в пах, но всё же держала его в вертикальном положении. Нащупав ручку, Лёха надавил на неё и испытал острую, как недавняя вспышка боли в подвёрнутой ноге, радость. Дверь под его натиском распахнулась, и он ввалился внутрь квартиры.
