— Вот прямо сами? — усомнился молодой русоволосый парень. Голос звучал серьёзно, но в голубых глазах плясали лукавые огоньки. — А ты, значит, не хотел идти?

— А чёрт его знат! Шёл, жалко девку-то. И ноги сами несли тоже. Да ну тебя, Никитка! Будешь цеплять, не буду рассказывать!

На парня недовольно зашикали, и он примиряюще поднял вверх ладони, мол, молчу. Рассказчик с торжествующим видом одёрнул рубаху и продолжил:

— Притопал я, значицца, на звук. А прямо посередь болотины девка сидит! То ли голая, то в сорочке прозрачной — весь срам видать. Бледная девка, но ладная, фигуристая, во!

Ладони рассказчика нарисовали в воздухе перед собой два больших шара. Слушатели оживились и стали отпускать солёные шуточки.

— Вам бы всё зубы скалить! А мне не до смеху было. Сидит девка в болоте, плачет, лицо руками закрыла, меня не видит. Ну я кашлянул эдак громко, а то испугается незнакомца, задёргается и совсем утопнет. А она ничего, руки от лица убрала и говорит так жалобно: “Беда, горе ужасное! Помоги мне, добрый человек!”. Глазами зыркает, плечи расправила, груди навыкат… Даже не прикрылась! Разве приличные девки так делают?! Я себе кумекаю: что-то не то! Не подхожу, издаля спросил: “В чём твоё горе?”. А она молчит, только ещё горше рыдать и рукой манит, мол, подойди ближе. Я сам не помню, как рядом оказался. А она ка-а-ак хвать меня за шею и в трясину потащила! Ручонки тонкие, но силища — богатырская! Тащит меня, тварь бесовская, и хохочет нагло, весело! Еле я вырвался и как дал дёру! До самой деревни бежал, ей-богу. И без клюквы остался, и без корзины — всё утопло. Ну и пёс с ними, зато своя шкура цела.

— Это болотница была. Она нарочно видом бесстыжим и горьким плачем прохожих заманивает. Верх у неё — человечий, а ноги — гусиные, с чёрными перепонками, — задумчиво сказал седой батрак, свесившись с полатей. — Тебе повезло, Игнат, что на неё нарвался, а не на супруга ейного, болотника. Хотя он днём редко показывается, он в сумерках или ночью бродит. От него так просто не уйдёшь. Болото — его вотчина, он там хозяин полновластный. То голову путнику огоньками заморочит, то в виде монаха явится, обманет и в топь заведёт. Или ловушку устроит: кинет лоскут зелёной травы али бревно — выглядит надёжно, так и тянет ступить, а там — трясина! Злой он, болотник. И богат, не хуже иного царя.

— Откуда у него золото? — недоверчиво спросил голубоглазый Никита.

— Оттуда. Ты разве не слыхал, что в древние времена язычники Куличьим болотам человеческие жертвы приносили? И знатных покойников там хоронили, в лучших одеждах, в украшениях и с богатствами. А сколько народу и телег потонуло, с тропы сбившись? И беглые да лихие люди среди болот прятались. Вот и думай, сколько в трясине добра скопилось. И всё теперь болотниково.

В батрацкой воцарилась тишина. В свете лучины на лица людей ложились длинные тени. Все думали о разном: кто о судьбе сгинувших в топи бедолаг, кто — о зловещей древности, а кто — о богатствах болотника.

— Споём на сон грядущий? — нарушил молчание седой и, не дожидаясь ответа, затянул “Шёл Ванюша долиною…”.

Остальные нестройно, но с чувством подхватили. Дождавшись, пока певцы умолкли, Никита сказал вполголоса:

— Пойду я. Сестрёнка заждалась.

Взяв со стола несколько пирожков с капустой, он налил в крынку щей и плотно примотал крышку верёвкой. Потом убрал всё в котомку и, попрощавшись, вышел.

Оказавшись на стылом воздухе, он закашлялся и встал на крыльце, дыша ртом и прочищая лёгкие от печного тепла и запахов батрацкой. Откашлявшись, двинулся к дому. Путь предстоял не самый близкий: жили Никита с сестрой на краю деревни Подгрибное, почти у леса.

Никите Евсееву недавно исполнилось 20, а его сестре Варе шёл 17-й год. Ещё недавно семья Евсеевых была большой, дружной и жила не хуже прочих. Но будто прокляли их или бог разгневался, но беды одна за другой обрушивались на них. В одну зиму заболели и умерли родители, а весной — двое младших детей. Потом в речке утонула бабушка, ещё вполне крепкая старуха. Спустя месяц упал с крыши бани и насмерть расшибся дед. Дядьку, крепкого здорового парня, за пустяковую провинность выпороли батогами так, что тот промучался в горячке неделю и помер. А осенью угасли от болезни средние дети, и в живых остались только старшие Никита и Варя. Была целая семья, а через год с небольшим осталось двое.

Но злая судьба не угомонилась. Конокрады свели со двора единственного коня, а к зиме околела корова. Никите и Варе грозила не просто нищета, а голодная смерть. Зиму-то протянешь кое-как, а всё одно — без коня не вспашешь землю, не привезёшь ничего; без коровы нет ни телят, ни молока, ни масла, ни навоза. А новую скотину купить не на что. Один выход — идти на поклон к богатею Кондрату Иванычу Зимину, просить в долг хлеба, зерна, коня на время и обещаться всё вернуть.

Если Евсеевых преследовали беды, то Зиминых судьба баловала. У них в семье было много крепких работников, их миновали тяжёлые болезни, смерти и кражи. При дележе общинной земли они всякий раз выбивали себе лучшие участки, и Зиминым хватало не только на хлеб, но и на масло с пряниками. А 15 лет назад, когда только-только отменили крепостное право, молодой, но хваткий Кондрат Зимин за спиной деревенской общины сговорился с бывшим барином и купил у него участок леса в единоличное владение.

С той поры забогател Кондрат Иваныч. Но не только из-за леса, а во многом потому, что чуть ли не всё Подгрибное было ему кругом должно, а потому на него работало. Бумагу составить, в контору правильно подать? Без Кондрата Иваныча никак — он грамотный, а за помощь подарок солидный неси. Взял у него мешок зерна — верни два; взял телегу с конём, сено на базар отвезти — треть прибыли отдашь; рубль занял — через неделю два верни. Не можешь? Землю свою Кондрату отдай и иди к нему в батраки, отрабатывай долг. Злились крестьяне, сквозь зубы называли его мироедом и кровопийцей, но поделать ничего не могли. Подобно пауку, Кондрат Иваныч опутал односельчан сетями из долгов, сплетен и страхов и крепко держал в руках все нити. Рвись не рвись, жужжи не жужжи, а из паутины никуда не денешься. И высосет Зимин из тебя все соки, как паук оставляет пустую шкурку от глупой мухи, попавшей в тенёта.

…Так, погрузившись в невесёлые мысли, Никита Евсеев шёл домой. Дорога раскисла, под ногами мерзко чавкала грязь. Она жадно липла к подошвам, будто хотела содрать с парня обувь.

Деревня уже уснула, только в паре домов ещё светились окна. Улицы были пусты. Последние оставшиеся на ветках листья едва слышно шелестели, будто бессильно жаловались на судьбу.

Резкий порыв ветра распахнул зипун и чуть не сорвал шапку. Никита успел поймать её в последний момент и тихо выругался. Ветер был противный, холодный, забирался в рукава, за шиворот и выдувал последние крохи тепла. Никиту пробрала дрожь.

Из прорехи между облаками медленно, будто нехотя, выглянула тусклая луна. Казалось, ей тоже холодно и неуютно в этой осенней тьме. На бледной поверхности луны виднелись тёмные пятна.

“Как оспины или язвы на лице у больного” — почему-то подумалось Никите. Он отвернулся от ночного светила.

— Тоскливо как, маятно! Осень… — вполголоса сказал он сам себе.

Порыв ветра пригнал новые облака, луна скрылась. Запахнув поплотнее зипун, парень свернул в извилистый и заросший кустами переулок. Вот очередной поворот, и…

Двое молча бросились на Никиту с разных сторон. Один бил снизу в челюсть, другой метил в живот. От летящего в лицо кулака Никита чудом увернулся, и этот удар только мазнул по щеке. Но враг не растерялся и левой рукой тут же саданул в ухо. В голове у Никиты что-то булькнуло, в ушах зазвенело. Боль стрелой пронзила лицо и ушла куда-то вниз. Сжав зубы, Никита ударил в ответ, не целясь, просто выбросил кулак вперёд. Он врезался во что-то мягкое, раздался короткий стон. Попал…

Но тут Никиту настиг другой удар, прямо в солнечное сплетение. Согнувшись, парень хватал ртом воздух, пучил глаза, как вытащенная из воды рыба, и пытался что-то сказать.

Но нападающие не собирались слушать или давать передышку. Один ударил по ногам, другой — в спину. Никита рухнул в грязь, прямо на тот бок, на котором висела котомка. Раздался отчётливый хруст, в воздухе потянуло кислым — это треснула крынка со щами.

“Нёс Варьке супца да не донёс!” — мелькнуло у Никиты в голове, и ему стало так обидно, что не побалует сестру наваристыми щами, что он разозлился и на миг забыл про боль. Но пинок сапогом в бок тут же напомнил и добавил.

Никита пытался дать сдачи, но двое против одного — неравный расклад. Тем более парень никогда не был охоч до драк и силой особо не отличался. Скрючившись на земле, Никита только закрывал локтями голову и молча вздрагивал от ударов. Остатки гордости и стыд не позволяли ему звать на помощь или кричать от боли.

— Хорош! Подымите его! — раздался вдруг голос.

Затрещали кусты, и в переулок вышел кто-то третий, с фонарём — пятна света Никита увидел даже сквозь закрытые веки. Парня взяли за шиворот и рывком поставили на ноги. Но руки завели за спину и крепко держали — мало ли чего.

Третий подошёл ближе и поставил фонарь на землю.

— Ну как, Евсеев, понравилась наша ласка? — ехидно спросил он.

Никита поднял голову и только теперь разглядел своих врагов. Били его Рыжий и Бобёр, а с фонарём пришёл Задрыга.

Все трое были подручными богача Зимина и выполняли всякие грязные поручения. Ведь что главное, когда даёшь кому-то в долг? Заставить должника платить, ведь отдавать уже своё добро никто не хочет. Самому Кондрату Иванычу пачкать руки несолидно, и тут-то вступали в дело Задрыга и компания. Как цепных псов, спускал их Кондрат Иваныч на должников и тех, кто ничего не брал, но шёл в чём-то поперёк него. Задрыга и прочие ничем не гнушались: испортить огород, поджечь дом или сарай с припасами, отравить скотину или птицу, избить неугодного, поиздеваться над его дочерью или внучкой… И поди поищи справедливости.

— Чего молчишь? Добавки хочешь?

— Чего вам надо? — процедил сквозь зубы Никита, сплёвывая слюну вперемешку с кровью.

— Нам — ничего. А вот Кондрату Иванычу должок вернуть надобно. Почему не платишь, собака ты плешивая?

— Чего?! — от возмущения Никита на миг забыл про боль и задёргался, пытаясь вырваться. — Да я недавно муки принёс!

— А остальное?

— Но мы же договорились, что он до Параскевы-Пятницы подождёт! Ещё больше двух недель. Я не отказываюсь платить! Чёрт возьми, я и так уже на него батрачу по полнедели! Вот узнает Кондрат Иваныч, что вы его слово не уважаете и работников его калечите…

Трое разбойников переглянулись и весело расхохотались. Высокий и тощий Бобёр аж пополам согнулся от смеха, а его коренастый дружок Рыжий весь трясся и хлопал себя ладонью по колену.

Отсмеявшись, Задрыга достал из-за голенища нож, из кармана — большое яблоко, и стал его чистить. Из-под лезвия потянулась тонкая длинная полоска кожуры. Было что-то жуткое и завораживающее в движениях ножа в небрежных пальцах разбойника…

Куснув яблоко и громко чавкая, Задрыга подошёл к Никите так близко, что парень почувствовал вонь его гнилых зубов.

— Плати всё до конца недели, не то… Землю и барахло — в счёт долга, сам — в батраки целиком, а сестра твоя — в дом Кондрату Иванычу.

— Будет ему пятки на ночь чесать! — добавил Бобёр и глумливо захихикал, а Никита в ужасе застонал.

— Ну что, уразумел? Или повторить?

— Срок до конца недели…

— Вот и славненько. Без глупостей, понял?

— Понял.

— Все вы умники-разумники становитесь, как бока намнёшь. А без этого ведь не платите, сволочи. Ладно, хватит с него. Айда по домам.

И разбойник, не оглядываясь, зашагал к главной улице. Бобёр и Рыжий отпустили Никиту, но, забавляясь напоследок, каждый пнул жертву. И только потом они поспешили следом за Задрыгой.

***

Никита вернулся чуть ли не за полночь. Пока очухался, пока доковылял к речке и худо-бедно привёл себя в порядок, пока добрался до дома…

— Слава богу, пришёл! — бросилась ему на шею сестра. — Я вся извелась, все глаза в окно проглядела. Ой! Это кровь? Что с тобой?! Почему кровь?!

— Тихо, тихо! Не трещи, сорока, — Никита через силу улыбнулся. — Я просто это… В овраг упал. Одёжу перепачкал, крынку разбил — обидно! Щи наваристые, с потрошками у хозяина взял, но вот…

— Пёс с ними! — перебила Варя. — Ты не ушибся? Ничего не сломал?

— Вроде нет, но ударился больно, там же камни всякие, корни торчат. Есть мазь какая-нибудь или припарка?

— Конечно, есть!

Варя порылась на полке и протянула брату плотно закрытый горшочек:

— Вот. Снимай одёжу, я всё намажу. Где ты там ударился?

— Не-не, давай я сам.

— Неудобно же самому, ну!

— Ничего, не пачкай руки. Я намажу, правда.

— Никит… Ты что-то прячешь от меня?

— Глупости! Не спорь. Сказал, сам намажу — значит, сам. Чаёк завари лучше, я пирожки принёс. Они помялись, но есть можно.

Пока Варя хлопотала с чаем, Никита, уйдя за занавеску, ополоснулся над тазом и смазал ссадины и синяки. Закончив с этим, парень переоделся в домашнее и сел за стол. Варя вручила ему кружку с чем-то горячим, пахнущим смородиной и пряными травами. Запах защекотал ноздри, и Никита несколько раз оглушительно чихнул.

— Варь, что это?

— Хорошее снадобье, пей. Там ягоды и травы кой-какие. Успокоит и боль как рукой снимет.

Варя посмотрела на него ну очень честными глазами, такими же ярко-голубыми, как у брата, и хитро улыбнулась. Он понял, что сестра ни капли не поверила в историю с оврагом, но не требует правды из уважения к брату и доверия: раз не говоришь, значит, так нужно.

“Хорошая она, Варька, хоть и чутка странная, — подумал Никита. — И вот её — Зимину в прислугу. Погубит он её, сволочь”.

Варю считал странной не только брат. Поначалу она была обычным ребёнком. Но однажды зимним вечером, обидевшись на родителей, семилетняя Варька удрала в лес. Нашли её только утром, лежащей на опушке без сознания; что с ней было, она не помнила. Потом девочка долго болела и полгода не говорила. Семья уже смирилась с её немотой, но потихоньку девочка заговорила снова. Однако после болезни Варя сильно изменилась: была весёлая озорная девчушка, а стала тихая, будто старушка. С другими детьми играла редко, всё сидела, задумавшись. Когда она подросла, стала подолгу бродить по лесам и лугам, возиться с травами и подружилась со знахаркой Комарихой. Хоть Варя была уже в возрасте невесты, девичьи посиделки и заигрывания с парнями её совсем не интересовали, будто она не понимала, зачем всё это нужно. Злые языки поговаривали, что Варя — подменыш; мол, лесная нечисть украла девочку, а вместо неё подсунула своё отродье. Семья в это не верила, да и большинство деревенских относились к Варе по-доброму, жалели, хоть считали странной и слегка скорбной на голову.

“Будет пятки на ночь чесать!” — будто вживую прозвучал в голове ехидный голос Бобра. Да если бы пятки имелись в виду на самом-то деле! Даром что Кондрат женат, и его дочери — Варькины ровесницы. Кого и когда это останавливало? Молодых батрачек у него в доме не одна…

Никиту передёрнуло от отвращения. Он быстро хлебнул отвара и чуть не выплюнул обратно: снадобье было невыносимо горьким.

— Что за дрянь? Пить невозможно. Комарихин рецепт?

— Что вы все её кличкой, как собаку, зовёте? — тихо и серьёзно возразила Варя. — Раз одна живёт, травы и заговоры знает, так и не человек, что ли? А как прижмёт, каждый бежит — помоги, спаси. У неё имя есть — Пелагея Петровна.

— Извини. Тётки Пелагеи рецепт?

— Да. Но травы собирала и варила я. Горько, но зато хорошо помогает. Легче станет, вот увидишь.

Варя смотрела на него с ожиданием, и Никите ничего не оставалось, как залпом выпить снадобье. На удивление, его не стошнило. А потом и вовсе по телу разлились приятное тепло и лёгкость. Боль не прошла совсем, но ослабла так, что на неё можно было не обращать внимания.

— Ложись спать, Никитушка. Утро вечера мудренее. Все дела и беды — завтра.

…Наутро он почувствовал себя хорошо, хоть синяки никуда не делись, как и боль, правда, ставшая вполне терпимой. Варино зелье помогло, да и подручные Зимина всё-таки хотели напугать, а не всерьёз покалечить.

При мысли о вчерашнем у Никиты заломило в висках, а в груди заворочался ледяной ком. По телу пробежали мурашки. Срок до конца недели… Скорее к Кондрату Иванычу! Вряд ли эти действовали без его ведома, но вдруг… Вдруг до Параскевы-Пятницы отложит.

Умом Никита понимал, что это не спасёт (слишком велик долг и мал срок), но в глубине души надеялся на чудо. Как следует помолившись у образов, парень вышел из дома.

…Кондрата Иваныча он нашёл у сараев — тот, приосанившись и выставив пузо вперёд, покрикивал на батраков, таскающих мешки.

— Олух, держи за угол! И руку снизу подставь! А вы чего зенки пялите? Ну-ка, взяли. Не уроните только. Смотрите — уроните, головы поотрываю, колупаи криворукие!

Никита, встав рядом, снял шапку и смиренно ждал, пока на него обратят внимание. Кондрат Иваныч искоса глянул на парня, но от своего занятия не оторвался и стал костерить батраков ещё сильнее, аж раскраснелся, как в бане. Но вот последний мешок унесли, и хозяин умолк. Он шумно вздохнул, вытер лицо платком и повернулся к Никите:

— Чего тебе?

— Я к твоей милости, Кондрат Иванович! Со всем почтением, здоровьица тебе и семье твоей, — Никита говорил очень вежливо и даже униженно. Комкая в руках шапку, он поклонился до земли.

— Слава богу, на здоровье не жалуюсь. А у тебя чего синяк на роже? С Федькой и Колькой встретился вчера?

Кондрат Иваныч был чуть ли не единственным человеком, кто хоть иногда называл Рыжего и Бобра по именам. А как по-настоящему звали Задрыгу, кажется, не помнил и он сам.

— Встретился, — осторожно подтвердил Никита. — Они сказали, что сроку мне осталось до конца недели. Врут поди, Кондрат Иванович? Мы ведь с тобой весной условились, что я к Параскеве-Пятнице рассчитаюсь.

— Было дело, — равнодушно пожал плечами Кондрат. — Только у меня большие траты на носу. А я вам, голытьбе, своего добра нараздавал, а теперь самому надо. Так что Колька с Федькой не врали: отдавай весь долг до конца недели.

— Но… Кондрат Иванович! Ты же слово давал. Уговор был, по рукам били при всём народе!

— Ты оглох? Говорю же, мне быстрее надо. А ты и к Параскеве не вернёшь, нечем. Я же знаю. Так чего тянуть? Отдавай землю и барахлишко, и мы в расчёте.

— Ах вон ты как! И бога не боишься? Он ведь всё видит.

— Ты перечить вздумал, щенок?! — заорал Зимин, брызгая слюной. Его лицо из красного сделалось пунцовым. — Тогда сроку — три дня! Сегодня вторник, если до пятничной вечерни не расплатишься, пеняй на себя. С сестрой кровавыми слезами умоетесь! Пошёл вон, пока собак не спустил!

…Как дошёл домой, Никита не помнил. Проскользнув в избу мимо хлопотавшей во дворе Вари, он выпил кружку вчерашнего снадобья, даже не заметив его вкуса. На плечах будто ворочался огромный камень; он давил, прижимал к земле, не давал вздохнуть. И ни скинуть его нельзя, ни перехватить поудобнее. Голова кружилась, перед глазами мелькали чёрные мушки. Сердце грызла тупая боль.

Что делать?!

Родни нет, соседи сами по уши в долгах. Да и Зимин такое заломил — хоть у всего Подгрибного занимай, нужного не наберёшь. Чего-то дорогого у Евсеевых и в лучшие времена не водилось, а теперь — тем более. К бывшему барину в ноги броситься, просить милости — так он в Петербурге обретается. Всё: Никита — в нищие батраки, Варя — в бесправные наложницы.

Беспощадно ясно Никита понял: выхода нет. Это, как ни странно, ощутимо его успокоило. В голове стало пусто, безнадёжно пусто, как в заброшенном доме.

Никита сел на лавку и бездумным взглядом уставился в окно — Варя, вполголоса напевая что-то, подметает двор. Вот она остановилась, вытерла рукавом лоб и посмотрела вверх. На её губах появилась мечтательная улыбка, а на щеках — очаровательные ямочки.

“Она ещё не знает, что Зимин долг потребовал, — и Никиту обожгло волной бессильного стыда. — Ладно я — и в батраках пожил бы, а там придумал бы что-то. В крайнем случае удрал бы в город, в прислугу нанялся или ещё куда. А она? Варька-то как? Замуж выдать, да никто её, блаженненькую, не возьмёт. Жалеть жалеют, а не возьмут. С хорошим приданым бы взяли, да нет его. А если Варя к Кондрату попадёт… Даже думать страшно”.

Почесав затылок, Никита горько вздохнул. В животе заурчало, и желудок напомнил, что в нём с утра ни крошки не было, и пора бы что-то поесть.

Парень встал, пошёл к печке, и его взгляд упал на стоящие на лавке подносы с сушёными ягодами. Видимо, Варя достала их и хотела перебрать. Черника, малина, клюква — зимой всё пригодится.

Клюква…

Лучшая клюква растёт на Куличьих болотах…

И вдруг Никиту озарила идея!

***

Ни один здравомыслящий человек не пойдёт ночью на болото. И днём пойдёт только в крайнем случае. Нехорошее это место: оно больше относится к потустороннему миру, чем к человеческому. Вот птице на болоте привольно, кое-какому зверю, а людям там делать нечего.

И Никита нипочём не пошёл бы. Особенно сюда, на Куличьи болота, которые заросли ядовитым вёхом и багульником, кишат гнусом и змеями. И коварная трясина только и ждёт своих жертв.

Но в том-то и дело, что нужда уже стала крайней.

Эта ночь была ясной и безветренной. Полная луна заливала всё вокруг серебристым светом. Он искажал очертания, и всё вокруг казалось иным, не таким, как днём. Вот эта кочка — просто странная кочка или это спина спящего чудища? И справа темнеет в камышах то ли камень, то ли чья-то рогатая голова. И кривые ветви чахлого деревца уж слишком похожи на корявые пальцы… А налево, туда, где что-то тускло светилось в траве, Никита старался не смотреть. Наверное, там просто пень с грибами-гнилушками, но кто знает. А вдруг болотный огонёк? Моргнуть не успеешь, как он заморочит голову и уведёт в самую топь. Одни пузыри от тебя и останутся!

Жутко было Никите. От каждого шороха, каждого всплеска сердце норовило упасть в пятки. Он шёл медленно, держась середины гати, но прохудившиеся сапоги всё равно набрали болотной жижи, и теперь при каждом шаге внутри противно хлюпало. Хотелось послать всё к чёрту и вернуться домой. Но парень стискивал зубы и упорно шёл.

Но вот он остановился. Присев на корточки, Никита шумно выдохнул и прикрыл глаза: “Сейчас отдохну немного и пойду дальше”.

Откуда-то справа вдруг раздался странный гул. Это было что-то среднее между мычанием и рёвом, что-то вроде: “ыы-бУУУУм!”. Короткая распевка и громкий гул. Низкий звук давил на уши. Казалось, где-то рядом гудит труба, уходящая в саму преисподнюю.

Никита вскочил и в страхе заозирался по сторонам. Рука сама собой потянулась к ножу. Но никто не спешил нападать.

А справа погудело и умолкло. На болоте воцарилась тишина.

“Тьфу! Это же выпь, — осенило Никиту. — Проклятущая птица! Как же страшно орёт! Но чего она орёт в середине осени, а не весной, как положено? А может, это не выпь вовсе, а нечисть какая птицей прикидывается. Чёртовы болота! Всё тут не как надо”.

…Уставший Никита наконец добрался до сердца болот. Словно чёрные зеркала, блестели в лунном свете островки открытой воды. На вершине большой длинной кочки торчало раскидистое, почти зачахшее, но ещё упрямо цепляющееся за жизнь дерево. А у его корней виднелся чёрный силуэт — там сидел кто-то большой, с толстым телом и круглой головой.

Вот он, хозяин болот!

Сердце Никиты ёкнуло, а ноги стали ватными. От водяного, близкого родича болотника, с которым они схожи образом жизни и нравом, добра не жди, он — к людям самый коварный и злобный среди духов-хозяев. А каков болотник? Как примет незваного гостя? Может, удрать, пока не поздно?

“Варя, — напомнил себе Никита. — Дом родной, где всё маму с папой, дядьку и прочих помнит. И я в батраки навечно не хочу. Эх, будь что будет!”

— Здравствуй, болотный хозяин! — громко, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, сказал Никита. — Не сердись, что я без приглашения явился.

Силуэт у дерева пошевелился, повернул голову и открыл глаза. Они слабо засветились тёмно-зелёным светом. По сравнению с телом глаза были очень маленькие и похожи на лягушачьи — круглые, выпуклые, с горизонтальным зрачком.

— Со всем почтением, господин. Я всегда был аккуратен в твоих угодьях, ничего не портил и не мусорил. Я не брал лишнего на охоте, не топтал клюкву. И надеюсь, что ты не откажешь мне в милости.

Болотник подошёл ближе и снова сел, по-лягушачьи растопырив в стороны коленки. Он пристально уставился на парня своими буркалами.

— Говори, человек, — пробулькал то ли в воздухе, то ли прямо в голове странный гулкий голос.

— Мы с сестрой остались одни, родни нет. Мы должны богачу Зимину много денег, и он требует вернуть весь долг раньше срока. А нам нечем отдать… Если до пятницы не расплатимся, то Зимин заберёт сестру к себе наложницей, а меня сгноит в батраках.

— А зачем ты пришёл ко мне?

— Поделись своими сокровищами, болотный хозяин! — поклонился в ноги Никита, сняв шапку. — Ведь ты богаче царей-королей, тебе не будет убытка, а нас с Варькой это спасёт. Помоги, прошу! Ты — наша последняя надежда…

Болотник задумался, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Прикусив губу от волнения, Никита ждал ответа.

— Я помогу тебе, человек. Есть у меня ненужный горшок с монетами и всякой ерундой — кольца, цепочки. Хватит, чтобы скупить на корню всю деревню. Но ты дашь кое-что взамен.

— Что же ты хочешь?

— Твою тень.

В замешательстве Никита потряс головой, не понимая, и посмотрел через плечо и вниз — на земле растянулась его тень. Самая обычная тень, которую отбрасывает человек, стоя в круге света от фонаря.

— А… Разве от неё есть польза?

— Это уже не твоя забота, — в голосе болотника послышалось раздражение. — Такое моё условие. Или соглашайся, или…

Хозяин болот не договорил и многозначительно умолк. Но Никита всё понял и поспешно выпалил:

— Забирай! Я согласен.

— Жди.

Выпрямив ноги, болотник как лягушка, скакнул с места и рухнул в трясину, подняв фонтан брызг. Вонь гнилой воды, к которой Никита уже вроде притерпелся, резко усилилась и ударила в нос. Парень согнулся в глубоком кашле.

Когда он выпрямился, болотник был совсем рядом и шагнул в круг света от фонаря. Теперь Никита мог его рассмотреть. Ноги у болотника были длинные и тонкие, а тело — похоже на шар со складками, но не жирное, а какое-то отёчное, одутловатое. На круглой голове виднелись маленькие глаза. Носа не было, а ниже безгубого рта висела растрёпанная бородёнка. Хотя это мог быть просто прилипший пучок водорослей, ведь болотник с ног до головы был покрыт илом, тиной, улитками и прочей гадостью. В лапах он держал старый, весь в щербинах, глиняный горшок.

Перепончатые пальцы не без труда подняли крышку, и Никита увидел плотно уложенные полновесные монеты, перстни с камнями и пару затейливых, явно дорогих серёжек с жемчугом. Серебро заблистало в свете фонаря, даже сквозь грязь и ил.

Сердце Никиты радостно затрепетало: это огромные деньги! Хватит и Зимину заплатить, и купить всё, что нужно — скотину, новый инструмент, зерно на посев. И ещё полно останется! В купцы можно податься, лавку открыть… И за всё — какая-то тень! Да десять раз пускай заберёт.

Никита поклонился и горячо сказал:

— Не знаю, как тебя благодарить, болотный хозяин! Ты спас меня и сестру. Забирай тень. И ежели тебе ещё что нужно, я сразу…

— Только тень, — прервал болотник. — Стой спокойно.

Никита закрыл горшок с монетами, прижал его к груди и зажмурился. Болотник подошёл вплотную, и вонь тухлой воды стала совсем нестерпимой. Но усилием воли Никита сдержал рвотный позыв и только ещё крепче зажмурился.

Что делал болотник, он не видел, но слышал и чувствовал, что тот ходит по кругу, иногда трогает лапой плечи и спину и тихо шепчет себе под нос.

Шлёп-шлёп-шлёп — лапы по воде.

Лёгкое касание.

Смутный шёпот.

И снова зашлёпали перепончатые лапы.

Так продолжалось довольно долго. У стоявшего в одном положении Никиты стали затекать ноги. Немилосердно кусались поздние комары или какие-то мошки, хотя им всем давно уже полагалось сгинуть от холода.

И вдруг под левую лопатку ударила боль! Резкая, сильная, будто в это место воткнулась стрела. Никита вскрикнул, открыл глаза и пошатнулся. Под правой лопаткой тоже заболело, ещё сильнее, будто стрела теперь ещё и горела. Спину охватило жаром, дыхание остановилось, и Никита в панике захрипел, пытаясь ухватить крохи воздуха. Ноги подкосились, и он упал на колени в грязь, едва не выронив драгоценный горшок.

“Он кусок мяса из спины что ли вырвал?!” — мелькнуло в голове.

Но боль и жар прошли так же резко, как появились.

— Вставай. Я забрал тень, — прозвучал за спиной голос болотника.

Дрожа всем телом и не веря, что всё кончилось, Никита кое-как поднялся на ноги. Болотник стоял, сложив лапы на круглом пузе. Сложно понять выражение лица существа, у которого и лица толком нет, но Никите показалось, что болотник доволен.

— Иди, человек. Мы в расчёте.

— Спасибо, болотный хозяин!

Попрощавшись, Никита двинулся в обратный путь.

Продолжение: Куличьи болота, часть 2

Примечания:

Полати — деревянный настил под потолком, обычно между стеной и русской печью.

Зипун — верхняя крестьянская одежда из очень плотного сукна.

Параскева-пятница (бабья заступница) — праздник, который отмечается 10 ноября (28 октября по ст. стилю.). Посвящен великомученице Параскеве, она в народной традиции считалась покровительницей женщин, семьи, брака и женских ремёсел.

Колупай (устар., диал.) — вялый, медлительный человек.

Если хотите, поддержите меня донатом или подписывайтесь в соцсетях:

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа ВК: https://vk.com/my_strange_stories

3) Литмаркет: https://litmarket.ru/mariya-krasina-p402409

4) Литсовет: https://litsovet.ru/user/108891

подеруха (метель)

😅 бубарки (бабочки)

😅 коронячки (прятки)

звездешь

солодашки (соленья)

соленья в смысле грибные. Солодашками называли сыроежки. И щас называют

мостолыга (кость)

не кость, а вприцнипе руки-ноги. Ну типа "куда свои мостолыги заворотил"

пононо (нелепая одежда, или нелепо одетый человек)

звездешь

блондиться (шататься без дела)

😅 чепыжи (заросли, кусты, глухомань)

есть такое))) а че не везде так?

молсучка (леденец)

😅 морготный (плохой)

😅 ягарма (злая женщина)

😅 мурла (зануда)

звездешь

лентяйка (пульт)

опять же везде вроде, не только Ярик

пихотный (очень маленький)

тоже впервые слышу.

😅 коронячки (прятки)

😅 солодашки (соленья)

😅 мостолыга (кость)

😅 пононо (нелепая одежда, или нелепо одетый человек)

😅 блондиться (шататься без дела)

😅 чепыжи (заросли, кусты, глухомань)

😅 молсучка (леденец)

😅 морготный (плохой)

😅 ягарма (злая женщина)

😅 мурла (зануда)

😅 лентяйка (пульт)

😅 пихотный (очень маленький)

Думаю, большую часть можно встретить не в Ярославле, а от старшего поколения в деревнях Ярославской области, но тем не менее :)

И вот, эти две девчули взяли надо мной шефство, и начали меня таскать за собой везде.

Я увидел, как разводит Раина бабушка шелкопряд в сарае.

- Ось дывысь, трэба, шоб було тЭмно и тЭпло, раскладaем гилЯчкы з лЫсточками шовковыци, пидсэляем гусеныць, воны йидят лысточкы, потим звэртают билый кокон. И дали из цёго кокона видбуваеця шелк!

Я ничего не понимал. Но мне было страшно интересно,

Увидел, как Раина мама доит коров на ферме. Сейчас, там нет ни коров, ни ферм… Мне, просто с высоты прожитых лет, есть с чем сравнивать – это был очень тяжёлый труд.

Увидел, как Надин папа работает на тракторе в поле…

- Ты, чого его сюды привэла? (это он обо мне)

- Я сниданок тоби принЭсла.

- Дякую. Вин жэ малэнький (указывает на меня), там дид з бабкою вже з глузду з’йжают! Швыдче до дому вертайтэсь!

Это интересно, но вот этот случай, меня в миг привёл в сознание, и я, маленький, понял, что без помощи Нади, я дорогу домой не найду.

Я впервые в своей жизни осознал, что такое - ответственность! И мне стало. реально – страшно.

Всё было в порядке, дед с бабкой были спокойны и уверены, Надя получила от своей мамы, за такое самовольство, но мы остались друзьями.

Село было не большое, Вы можете открыть Гугл и увидеть его на карте. Оно не сильно изменилось, хотя - дома моих предков уже нет.

Мои первые впечатления трудно вспомнить…

Скорее всего, это был запах! Да! Именно – запах!

Запах свежеиспеченного хлеба. Этого в городе нет. А здесь – входишь в дом и оппа! Аромат!

Запах сена… Он тоже присутствовал в каждом доме.

Запах самогонки, тоже, знаете, особенный… “Мария Демченко” чувствуется за версту…

Они, эти ароматы, всегда присутствовали в домах…

Я застал ещё то время, когда крыши домов были сложены из камыша. Такие пушистые, сказочные крыши. Там, в этих камышовых трубочках жили осы, паучки, всякая другая насекомая живность – было очень интересно наблюдать за ними…

“Так, вот тебе книга (Ян Ларри “Невероятные приключения Каррика и Вали”) на лето, прочитаешь – заберём обратно в город. Не прочитаешь – останешься навечно в деревне!” - папа был суров.

Что тут сделаешь – начал читать… Оказалось увлекательная вещь! Бабуля даже веником выгоняла на улицу, что бы побегал с ребятнёй. Много чего интересного я тогда узнал из этой гениальной книги. Самое главное, я понял, вернее прикоснулся к пониманию, как устроен мир насекомых.

Энтомологи, энтомология – это очень интересная и совсем неизученная сфера науки, которая таит в себе огромное количество перспектив дла развития человека, для понимания мира в котором он живёт.

У моего деда, рядом с основным домом, где жили, был такой специальный домик.

Там, первая дверь открывалась, и ты попадал в “мастерскую”.

По всем стенам висели всякие инструменты. Для работы с деревом, для работы с металом, для работы с кожей… и многое другое, чего я не понимал.

Но в центре этой комнаты стоял старинный агрегат. Дед называл его – “сичкарня”.

Это была штуковина для измельчения ботвы, соломы, сена и прочих отходов растительного происхождения.

Это были два кованных колеса в диаметре около полутора метров, по обе стороны агрегата. В середине был барабан с шестерёнками и лезвиями (очень острыми).

Я брался двумя руками за дубовую ручку на колесе. Дед брался за другую. И мы начинали вращать механизм! Чух, чух, чух! Дело пошло! Дед начал подавать ботву правой рукой по лотку. Посыпалась нарезка, салат… А запах! Это нечто!

Под этим волшебным механизмом стояла деревянная коробка и всё это великолепие ссыпалось в неё.

Затем, дед доставал из старинного сундучка, специальным совочком, кукурузную муку и торжественно высыпал в салат!

Уже будучи повзрослее, я спросил, а зачем вы держите кукрузную муку в сундучке?

Он пожал плечами и ответил, что там, просто не заводятся всякие паскудники…типа личинок моли, долгоносиков...

Сундучок, видать был с секретом…

Далее было следующее действо. Приносили большой казан с варёной “в мундирах” картошкой, ссыпали eё в салат с кукурузной мукой, всё это толкли, пермешивали, дед нарезал ломтями, кубиками сахарную свеклу, выливали остатки прокисшего борща, всякие разные молочные продукты… Запах стоял такой, что я сам был готов это есть!

Свиньи просто сходили с ума в ожидании этой вкуснятины!

Но об этом позже…

Хотя, вы когда-нибудь видели в своей жизни, как кушает свинья?

Нет? Мне вас жаль. Это зрелище!

Она суёт своё рыло в чан, таз, корыто… быстро хватает вокруг то, то лежит… жуёт, активно жуёт.. потом ещё порцию.

После всего прожеванного ей хочется запить…

Она наклоняет рыло и давит на пищу, что бы появилась юшечка!

Юшечка появляется и она её сёрбает!

И как сёрбает! Со смаком!

И тут ей попадается кусочек сахарной свеклы! Она берёт его на жевательные зубы и начинает хрустеть. А глаза! Вы бы видели эти глаза и улыбку от такого вкусного кусочка!

Вторая дверь дедовского сарая.

Там был, типа – коровник.

Одна корова в стойле.

Что бы вы себе представляли, это довольно большое животное.

Летом, ещё ладно – поле, травка, солнышко, дождик…

А зимой?

Так вот, дед сделал ей окошечко что бы ей не было так печально коротать зиму.

Она могла даже походить по этой маленькой комнатке.

Кошка жила вместе с ней, спала на ней, или в яслях с сеном,.

Помню ещё висел огромный прозрачный камень – соль.

Ну, а третья дверь – свинарник!

Принято считать, что свиньи – “грязные животные”.

Типа – живут в гавне и едят гавно.

Это не так. Я не знаю, как живут дикие свиньи, но я видел отличие, как живут свиньи одомашненные.

Свинарник построенный моим дедом был идеален, на мой взгляд.

Обора, или загон был выстлан из брёвен, причем стёсанных так, что бы копытца не застревали в щелях. Был выработан уклон для стекания фекалий, Более того, была физическая, визуальная отметка, где надо испражняться. Это такая большая жердина поперёк этих брёвен. И все свиньи это понимали и ходили в отведённое для этого место. Под этим уклоном была вырыта канавка, своего рода – канализационная система.

Всё сливалось в отстойник.

Все поросюхи могли стоять, ходить, лежать на бревнчатом полу. Им было чисто, тепло и уютно.

Даже, когда летом шел дождь, всё просыхало вмиг.

Это всё было, под открытым небом, росла только большая акация создавая поросюхам тень в жаркий полдень.

Для зимнего периода у них была третья дверь в сарай… Я туда никогда не заходил, это была только их територия. Там всё было в соломе, ярусы забитые соломой. Зимой от туда из соломы, торчали только пятячки и шёл пар…

Как-то уже под вечер, прибегаю во двор и вижу, сидит моя бабуля вся в крови с первязанной ногой!

- Что случилось? - спрашиваю.

- Вкусыла, паскуда! - говорит, - Я йи йисты давала, а вона мэнэ вкусыла, зараза така!

И тут пришёл дед.

Посмотрел на всё это, и говорит: “Пишлы.”

Открывает загон и говорит: “Заходь.”

Бабуля говорит: “Ваня, я боюсь!”

“Заходы, кажу…” - говорит, потом смотрит на свинью, указывает пальцем на ногу бабули и тихо спрашивает: “Цэ ты зробыла?”

И тут я увидел чудо! Свинья стояла в дальнем конце оборы, она видимо знала, чувствовала последствия…И она стала – прозрачная! Можно сказать, что побледнела, слилась с окружающим пространством… Но она поняла, что ей сейчас будет – кирдык!

После этого случая, когда бабушка заносила казан с едой, свинья заходила в дальний конец загона и смотрела в угол.

Дед, видя немой вопрос в моих детских глазах, как-то сказал… “по другому никак, мы их кормим, охраняем от всяких напастей, болезней, заботимся о них и их потомстве. Да, для того что бы их же в последствии и скушать. Но, это не мы придумали. Так устроена жизнь. И когда животное переходит границу, его надо либо образумить, и дать понять – кто главный, либо скушать. По другому - никак."

Автор - Vishnea

Конечно, она читала газеты и слушала радио. Радовалась, что страна развивается. Даже мечтала, что когда-нибудь сядет на поезд и поедет аж до Владивостока, где, говорят, водятся киты-исполины. А по пути будет смотреть в окно. Любоваться горами и лесами; подглядывать, как живут люди в других городах и деревнях; обсуждать с соседями их жизнь и планы. Но это в теории.

На практике Тоня была абсолютна довольна своей текущей жизнью. Она любила всех: пациентов, старого ворчливого фельдшера-наставника, скот, птиц и даже шкодливого рыжего кота, живущего в ФАП. И все отвечали взаимностью.

Особенно Слава.

Молодой человек приехал к ним в село не так давно: может, два года назад. Высокий умный красавец сразу после армии. До службы окончил аграрный университет: речь была очень грамотная и вежливая – заслушаешься. А как галантно он ухаживал! Каждый раз с цветами, каждый раз выбрит и приятно пах. Он много рассказывал о жизни в городе, приобщал Тоню к культуре: выписывал литературные журналы, доставал редкие хорошие книги, а один раз даже возил в Самарский театр им. Горького. Это сейчас на хорошей машине можно за полтора часа туда добраться, а раньше – целое приключение. Четыре часа в кузове грузовика, подпрыгивая на кочках. Но как же, чёрт возьми, весело! И начхать на то, что лучшее платье к концу поездки всё мятое, волосы растрёпаны, а тушь (дорогой подарок от подруги из Латвии) потекла.

По кочкам, по кочкам, – пожалуй, это осталось лучшим воспоминанием Тони о той, давней жизни.

***

– Пожар!

Страшный крик на селе. Особенно посреди ночи.

Антонина, её родители и два брата мигом вскочили. К вёдрам, воды с собой, во двор, на крики. Горел дом Кучиных. В деревне знали, что взрослые уехали в Самару по делам. Дома остались мальчишки: шестилетний Веня с восьмилетним Костей.

Горело сильно: осень стояла сухая. Благо ветра не было. Клубы дыма уходили строго вверх, трещало, из открытой двери виднелось пламя.

– Одного нашёл! Принимай!

Знакомый голос. Слава всунул Веню подбежавшим мужикам прямо из окна и скрылся вновь.

Через несколько секунд дома не стало. Как и Кости. И Славы. И Егора – соседа Кучиных, первым бросившегося на поиски детей. Остальные уже не полезли: знали, чем грозит. А эти двое – дурачки городские, горящего дерева не видавшие.

После той ночи Тоня перестала улыбаться.

Нет, она, конечно, ходила на работу, готовила, убиралась, ухаживала за коровой. Чисто технически, это называется жизнь. В прошлом остались лишь деревенские гуляния, болтовня с пациентами, любимое платье, сюсюканье с котом, тушь и единственная помада. Книги и журналы переехали в местную библиотеку, немногочисленная нарядная одежда обрастала пылью в шкафу.

Время лечит. Шаблонная глупая фраза. Шли месяцы, а воспоминания становились лишь ярче, обрастали подробностями. Проявлялись, как плёнка на свету.

Год.

Она так больше не могла.

Всё было слишком знакомо, всё напоминало. Полевые цветы, поправленный забор, скамейка под берёзой, общие друзья. Да даже эта осень. Такая же тёплая, как в прошлом году. Солнечная, золотая, безветренная, благоухающая. Тоня её ненавидела. Вот бы никогда села этого не видеть.

«БАМ станет для вас местом закалки ваших характеров, настоящей школой жизни!» – провозглашали газеты.

А почему бы и нет?

Председатель райкома, умный мужик, не отговаривал, всё понял: «Знаешь, я похлопочу. Хороший фельдшер везде нужен, а ты очень хороший специалист. Может, полегчает немного вдали от дома. Правда, быстро отправить тебя не получится: желающих полно. Приключения, деньги неплохие, продуктами там снабжают хорошо, сама понимаешь. Но я постараюсь, подниму связи. Обещаю. Иди, девочка, когда-нибудь и это пройдёт».

Тоня ушла, особо ни на что не надеясь. А через месяц, в середине ноября, место нашлось. На одной из станций ушла медсестра, помощница врача. Значит, туда. За Байкал. Между Усть-Кутом и Киренгой.

Мать отговаривала, ворчала, что девушкам не место на стройке, страшила морозами. Просила подождать до весны, поехать по теплу, а пока подготовиться, утеплиться. Антонина не слушала.

В 1975 году отправилась в путь.

Ту-ту-ту-тук.

Машина – поезд – машина – поезд – машиной через уже замёрзшую Лену – вертолётом в тайгу.

Семнадцать дней в пути. Удивительно, но чем больше снега было вокруг, тем становилось легче. Немножечко, но легче. Сугробы, холод, застревающие машины, обледеневшие вагоны, раздражающие бытовые мелочи, суета, просьбы посмотреть заболевшего комсомольца в пути – всё это отвлекало.

Ту-ту-ту-тук.

Усть-Кут – Киренга

1975–1978

До места, поселения среди тайги и сугробов, добрались в воскресенье поздно вечером.

– Здравствуйте, девоньки! Мы вам нового доктора привезли. Познакомьтесь, Антонина Григорьевна.

Небольшой домик-вагончик на шестерых. Внутри опрятно. На столе собственноручно сшитая скатерть, на окнах занавески, на полу круглый коврик. Тоже самодельный. Внутри три девушки пьют чай: одна совсем юная, с пушистыми короткими растрёпанными волосами, пухлая и с носом-пятачком – Лида, помощник повара. Повар, статная женщина около сорока с пучком толстых чёрных волос, – Серафима. Вера – высокая атлетичная девушка лет двадцати пяти, помощник инженера путей сообщения.

Меньше всего Тоне хотелось общения. Что удивительно, женщины это поняли. Не приставали. Познакомились, перекинулись парой фраз о дороге и по койкам: завтра будет долгий тяжёлый день.

***

Утром Тоня встала рано, в пять. Хотела ускользнуть, пока другие не проснулись. На улице, конечно, темнота, но медицинский пункт рядом: новенький, обшитый деревом, – ей вчера показали. Даже пообещали сделать в пристройке отдельную комнату, чтобы можно было там жить.

Ключ от медпункта в руку, ноги – в валенки. Уже у дверей.

– Ты куда в таком виде пошла? В пальто, в одних штанах? Замёрзнуть хочешь да циститом всю жизнь мучиться? А ну, погодь. Сейчас найдём тебе нормальную одежду. Выдумала тоже! Нам здесь врачами раскидываться нельзя, вырядилась! Сразу видно, с югов. Девочки, вставайте! У кого что есть, доктора одеть надо. Потом, как закончишь, иди в дом такой рубленый при въезде, тебе там выдадут форму.

Голос у Веры был громкий, командный. Лучше не спорить. Антонина позволила нарядить себя в ватные штаны и тулуп. А под медицинский халат поддела тёплый шерстяной колючий свитер с воротом и штаны с начёсом. Соседки заставили на перекус взять бутерброды с колбасой невиданной, которую, говорят, аж с самой Финляндии самолётом завезли. Раз десять повторили, когда приходить на завтрак, дали советы по протопке домика. Мировые бабёнки оказались. Новая медсестра даже улыбнулась слегка, пока себя в единственное зеркало разглядывала. Как пугало огородное, честное слово. Ну да ладно, она сюда работать приехала, а не женихов искать.

Работы было много. Холод, ветра, удобства на улице, тяжёлая физическая работа здоровья не прибавляли. Урология, порванные связки, переломы, обморожения, воспаление лёгких, пневмонии, вывихи, чирьи. С тяжёлыми заболеваниями отправляли на вертолётах в районную Усть-Кутскую больницу. Но поток не прекращался. Люди всё прибывали и прибывали на стройку. Медики выходили на работу в выходные, праздничные, ночные.

К весне Тоня, Виктор Петрович (врач), Галина Ивановна (бабушка-санитарка) и Алексей (помощник, только выпустившийся из училища) часто и домой ночевать не ходили.

Девушке нравилось. Времени на воспоминания не было, на сплетни и душевные разговоры – тоже. Так продолжалось до марта.

А в марте медпункт на стройке расширили. Приехал новый фельдшер, оборудовали стоматологический и рентгеновский кабинеты. Также на практику из Тынды направили гинеколога, Маришку. Весёлая она была и наивная, потому иначе её и не называли. Напоминала Тоню раньше. И тёмненькая такая же, крепкая. Только что черты лица были необычные: отец Маришки был якутом.

А ещё в марте девушкам дали выходной. На Международный женский день откуда-то завезли мимозу, женщин освободили от работы. Дежурство в медпункте взяли на себя мужчины.

Ту-ту-ту-тук.

Стройка – Москва

– Слышали, девочки, вечером концерт в клубе в самом Усть-Куте будет. Из Москвы приедут! Там вроде и театр, и музыка будет. Нас всех приглашают, вот билеты, в пять вертолёт. Наконец-то, а то одичали здесь уже. Надо собраться, накраситься. Там, кстати, ярмарка у нас. Ткани всякие завезли китайские, и косметику, вроде даже платья есть. Пойдём посмотрим, надо ж принарядиться на концерт. Пошли, девчонки, скорее!

Маришка тараторила без умолку.

Все в доме оживились. Даже Серафима, обычно строгая и сдержанная, разулыбалась, полезла за деньгами. Она всё хотела найти красную помаду, но в её родном городе в магазинах лежали лишь морковные да ярко-лиловые. Оба цвета женщина терпеть не могла.

Началась суета. Девушки везде девушки. Смех, планы на покупки, обсуждение причёсок, выбор партнёров для танцев; извлечение из закромов цветных платков, перламутрового лака для ногтей, брошек, ниток с иголками; предположения о том, кто приедет на концерт, будут ли звёзды, конкурсы, медленные танцы…

– А ты что не собираешься, Тоня? – первой заметила Лида.

– Я посижу почитаю лучше, вы идите без меня, – Антонина выдавила из себя максимально правдоподобную улыбку.

– Да хватит тебе, ты этот учебник уже до дыр зачитала. Наизусть знаешь. Пойдём, нарядишься, может, жениха тебе найдём, а?

Тоню передёрнуло.

– Нет, жениха мне точно не надо, – прозвучало резко.

– А что так, – не отставала Марина, – кто-то поматросил и бросил? Ну и забудь, ты девка видная, надо только… Ты что, ревёшь, что ли?

– Так, девочки, идите, мы тут посекретничаем немножко, – Серафима села рядом с Тоней и внимательно на неё посмотрела.

Никто не ушёл.

– Рассказывай, полегчает, бросил тебя урод какой-то? – Вера отличалась прямолинейностью.

Отрицательное мотание головой.

– Не бросил, не пойму тогда, помер он, что ли, или что? – Марина, не осознавая, ударила по больному.

Антонину прорвало. Впервые с той ночи. Она рыдала, выла, заливалась слезами. Девушки гладили, успокаивали, заставляли выговориться. Высказалось всё, что копилось, отравляло. Проговорили несколько часов, потом Серафима заставила Тоню выпить немножко разбавленного спирта: для успокоения. И все замолкли.

Соседки Тони растерялись: не ожидали вскрыть рану. Боялись обидеть, сказать что-нибудь не то, оскорбить своей радостью от какого-то концерта.

Здесь опять вступила Серафима, как старшая.

– Знаешь, Тоня, в жизни всякое случается. Но ты вот сама подумай: что бы хотел Слава? Наверное, чтобы ты была счастлива, улыбалась, жила, читала хорошие книги, ходила на спектакли. Не зря же приобщал тебя к культуре, так ведь? А ты вместо этого расквасилась — за собой не следишь, закрылась, ничего тебя не интересует: ни культура, ни танцы, ни сама жизнь. А каково Славе твоему, если он на тебя оттуда смотрит, ты подумала? Ему грустно оттого, что не смог рядом с такой хорошей женщиной быть, а ты его ещё сильнее ранишь. Отшельницей стала. Нельзя так, уж не о себе, так о нём подумай. Пусть он за тобой приглядывать будет да радоваться. Не подводи его память: живи. Давай, бери себя в руки. Собирайся. Одеваемся, девочки, сегодня будем веселиться!

После этого Тоня проработала в фельдшерском пункте ещё год. Работы, правда, стало поменьше. Постепенно городок, если его можно так назвать, разросся, пришёл в порядок, связь с самим Усть-Кутом наладилась. Девушка сдружилась с соседками: они вместе выбирались в выходной то в местный магазин, то на вечера самодеятельности, то на танцы. В общем, хорошо работали и хорошо отдыхали.

А ближе к лету 1976 года Антонина заскучала. Требовало сердце больше красоты, жизни, книг. Больше… цивилизации.

А тут ещё врач, Виктор Петрович, подначивать стал: молодая, мол, талантливая, поступай в институт, дерзай, развивайся, рекомендацию в Москву товарищам напишу.

Сдержал слово.

В сентябре Тоня поступила в Первый Московский медицинский институт. Сеченова который. Пошла на детского кардиолога.

Москва – Усть-Кут

На свой, страшно подумать, шестьдесят девятый день рождения Антонина Григорьевна пустилась в воспоминания. В основном о БАМе, о подругах. Очень уж она им благодарна была, что поддержали, добрым словом к жизни вернули. И стройке была благодарна. Свела она вместе столько хороших людей со всего Союза, которые никогда бы иначе не встретились. Молодёжь из разных городов, разных национальностей, профессий, возрастов БАМ объединил, как сама железная дорога связала воедино города от Иркутска до Хабаровска.

– А ведь не думала я, что до таких лет доживу. Помню, даже девчонкам обещала, что на семидесятилетие обязательно всех вместе соберу, коль жива буду. А это всего через год, обманула, выходит, ну, если не помру. Видимо, пора, зажилась.

– А что их не пригласишь? – Внучка, Анечка, любила гостей.

– Да откуда ж я знаю, где они сейчас. Первые года-то переписывались ещё. Маринка, вон, замуж через пару месяцев после моего отъезда выскочила. Серафима, вроде, на стройке ещё пару лет работала, кашеварила. Вера во Владивосток мост какой-то проектировать поехала, про Лиду так вообще не знаю. Подождите, сейчас письма найду, даже интересно, когда последний раз списывались.

Дочки Антонины, Варя и Света, молча переглянулись. А потом, ночью, достали письма. Слава богу, что хранились в конвертах. Там и адреса, и ФИО.

Искали в адресных книгах, звонили по управляющим компаниям и местным участковым, просматривали однофамильцев в соцсетях.

Нашли.

Всех нашли. Точнее, почти всех. Лида погибла в 1981-м, под лёд утянуло. А ведь самая молодая была. От судьбы, как говорится, не уйдёшь.

Остальных раскидало, конечно. Маришка, точнее, Марина Игнатьевна, живёт в Якутске. Дом большой, шестеро детей и восемь внуков. Через внука старшего, собственно, и нашли. Он с бабушкой поговорил, сказал – к подружкам ехать хоть на край света готова.

Серафима уже давно переехала в Санкт-Петербург, работала в кондитерских, вместо семьи завела пару собак, чувствует себя хорошо, насколько возможно в её возрасте. Девятый десяток всё-таки. Жаль, что несчастливая. С ней связаться было сложнее всего. В паблике Владивостока узнал её кто-то на фотографии, дал неполный адрес в Петербурге. Ни телефона, ни квартиры, улица и номер дома. Дочери Антонины уже отчаялись, как старшую, Лену, в командировку на Неву отправили. Та купила коробку зефира, цветы, да пошла в парадную ломиться, спрашивать, знает ли кто Серафиму Ибрагимовну. Старушку знали, жила она на втором этаже и была нелюдима. Еле-еле объяснила Лена через дверь, кто она. Впустили, накормили, наобнимали.

А Вера, самая бойкая, во Владивостоке не нашла себя, вернулась обратно в Усть-Кут. Встретила там мужа, мальчика родила, да там осталась. Одна беда – здоровье ни к чёрту, суставы больные (сказалась работа на морозах), почти не ходит. Сын категорически отказался Веру Павловну из города вывозить – поломается. Ну, раз гора не идёт…

Договорились встретиться в Усть-Куте. Там, где всё начиналось. Дружба, любовь, возобновление строительства БАМа, первая серьёзная работа…

Антонина могла позволить себе билет на самолёт, но не захотела. Три с половиной дня в поезде – не такой уж и срок, когда хочешь вспомнить свою жизнь. А ещё можно смотреть в окно на отрывки жизни других людей, леса, поля, горы. Думать, как изменилась страна. Благодарить тех известных и неизвестных, кто работал над тем, чтобы женщина могла просто сесть в вагон и отправиться на встречу с прошлым.

Ту-ту-ту-тук.

БАМ и Транссиб, Горьковская и Московская.

Построено просто людьми.

Мария Ращукина