Я много лет занимаюсь военно исторической реконструкцией периода ВОВ, живу в Крыму. И вот однажды по дороге домой, слушая в автомобиле песни победы.
Ехал сегодня в машине и что-то внутри меня тлело, чтобы написать вот такой рассказ. Просто о чем-то таком забытом и давно ушедшем. Словно это прожитое мной в прошлом. И сейчас эти воспоминания ложатся на бумагу.

Исторической достоверности нет, это полностью плод моей фантазии.

Привет, потомки. Сегодня, после очередного тяжёлого дня войны, когда наконец утихло всё вокруг и наступила глубокая ночь, я нашёл время, чтобы написать. Всех раненых и убитых перевязали и отсортировали. У меня выдалась свободная минутка и тетрадь с карандашом. Жизнь на войне так быстротечна, что задумываешься о многом. Вот и я, не зная, что будет дальше, решил запечатлеть свою судьбу на этом клочке бумаги.

Меня зовут Максим Яковлевич. Я родился в царские годы в Крыму в июне 1908 года. В молодости и не думал, что вот так в зрелом возрасте моя судьба так резко изменится. В конце двадцатых годов, окончив первые курсы фельдшеров в нашем провинциальном городе Симферополь, я получил диплом фельдшера и вернулся в своё село. Что сказать, за эти годы, которые предшествовали войне, было многое. Встретил свою любимую жену Матрену, родили троих детишек: Анютку, Николайчика и Петеньку. За годы работы на селе я столкнулся со всем: и акушерством, и хирургией.

И вот как сейчас помню, 22 июня 1941 года. Я поехал в горздрав, а там все только и шептались, говорили: «Война». Когда я услышал голос Левитана, тогда всё и стало ясно. Вернувшись домой, мы с женой обсудили, что часть наших односельчан забрали, кто-то пошёл добровольцем. Меня не трогали до осени. Но вот, когда наши не смогли удержать Перекоп, в октябре в горздраве мне выдали повестку. Последний раз попрощавшись с семьёй, поцеловав, я отправился в город, а оттуда уже в Севастополь. Всё происходило так стремительно, быстро.

В ноябре уже начались первые бои. Первые убитые и раненые. Сначала всё это было близко, но чуть позже, в декабре, нас разместили в штольнях Инкермана. И вот уже второй месяц — беспрерывный поток раненых. Больницу городскую переместили к нам. Стоны и плач женщин и детей заполнили воздух. Но среди этого ужаса всё же есть время для обычной жизни. В коридорах штолен, отгородившись шторками, люди обустраивают быт. Не хитрый скарб: кровать и одеяло. И уже целые семьи с детьми живут среди ужасов войны.

Каждый день мы, фельдшеры, как могли, стараемся облегчить страдания. Я помню, как однажды, перевязывая раненого, он, сквозь боль, прошептал: «Спасибо, брат». Эти слова, как свет в темноте, грели душу. Мы все здесь, как одна большая семья, поддерживаем друг друга. Время от времени слышен смех детей, что-то напоминает о жизни до войны. Но как только звучит тревога, мы снова погружаемся в реальность.

Я часто думаю о Матрене, о том, как она справляется с детьми. Каждый раз, когда я закрываю глаза, вижу её улыбку, слышу смех ребят. Это даёт мне силы продолжать. Я знаю, что должен вернуться. Не ради себя, а ради них. Ради будущего, которое, несмотря на всё, всё ещё возможно.

Но сейчас, в тишине ночи, я просто пишу. Пишу о том, что переживаю, о том, что чувствую. Это моя хроника, моя память. И, возможно, когда-нибудь, кто-то из вас прочитает эти строки и поймёт, каково это — быть на войне.


Привет, потомки. Много событий пролетело с той ночи, когда я писал предыдущее письмо. Сегодня уже май 1942 года. Фашисты, несмотря на все усилия наших моряков-краснофлотцев и красноармейцев, упорно продвигаются вперёд. Потери среди наших солдат огромные, и мы живём, не выходя из госпиталя. Обстрелы и тревоги стали частью нашей повседневной жизни. Я уже забыл, когда нормально спал.

Перевязочные материалы давно закончились, и в ход идут простыни. Лекарства почти иссякли, и только ночные рейды моряков-подводников, прорывающихся в бухту, помогают нам спасти раненых. Медсёстры и военный врач первого ранга Броварской стараются бороться с антисептикой. В свете борьбы с осложнениями вместо спирта и фурацилина мы промываем раны шампанским. Вода тоже иссякла, и даже суп приходится готовить на шампанских винах.

По немногу на материк переправляют детей и женщин, а в первую очередь — раненых и музейные экспонаты. Все понимают, что без пополнения город долго не удержать. Каждый день мы сталкиваемся с новыми испытаниями, и каждый новый раненый — это новая история, новая судьба, которая пересекается с нашей.

Только что прибыла новая партия раненых краснофлотцев. Их лица, полные боли и страха, отражают всю тяжесть происходящего. Я стараюсь говорить с ними, поддерживать, вселять надежду. Когда я перевязываю их раны, я вижу, как в их глазах вспыхивает искорка надежды, когда они слышат слова поддержки. «Мы победим», — говорю я им. И хотя сам не всегда в это верю, стараюсь, чтобы они верили.

Среди этого хаоса я вижу, как мы, фельдшеры, становимся чем-то большим, чем просто медицинскими работниками. Мы — опора, надежда, иногда даже семья для тех, кто потерял всё. Я помню, как однажды, когда я помогал женщине с её раненым мужем, она, сдерживая слёзы, обняла меня и сказала: «Спасибо, что вы есть». Эти слова согревают душу в самые тёмные времена.

Время от времени, когда раненые уходят на операции, я выхожу на поверхность, чтобы подышать свежим воздухом. Я вижу разрушенные дома, пустынные улицы и слышу далёкие звуки боя. Это напоминает мне о том, что я оставил дома, о Матрене и детях. Я часто мечтаю о том, как мы снова соберёмся за столом, как будем смеяться и шутить. Но сейчас это всего лишь мечты, которые нужно беречь.

Я надеюсь, что когда-нибудь, когда всё это закончится, я смогу рассказать своим детям о том, что происходило здесь, в этих стенах, о том, как мы выжили и как продолжаем надеяться.


25 июня 1942 года. Пишу быстро. Сегодня мы эвакуируем последнюю партию раненых. Глубокой ночью вывозим в Новороссийск. Меня назначили старшим и ответственным. Военный врач Губерман и Васнецова отказались эвакуироваться и до последнего решили оказывать медицинскую помощь. Мне, как младшему медперсоналу, было приказано выполнять эту задачу, и я, конечно, подчинюсь. Впереди — неизвестность, а за спиной — множество дней боли и страданий.

Хирургия, ожоги, осколочные ранения… Я помню и не могу забыть нашу Аленку, санинструктора. Милую девчонку, всего 19 лет. Она всё это время спасала солдат, и вот однажды её занесли на носилках с осколочными ранениями в живот. Все потроха вываливались на ружу, и последние предсмертные дыхания наполняли её тело. Губы так просили пить, а потный лоб от шока сковывал её молодое тело. Я думал, что видел многое, но в тот раз не мог пошевелиться. Её светло-зелёные глаза, словно ангел, пронизывали меня.

Помню, как она произнесла свои последние слова: «Дядя, я ведь вижу, ты дойдёшь до победы. Не забудь вспоминать меня». После этого в моих глазах полились слёзы, а пульс перестал биться в её руке. Это был момент, который я никогда не смогу забыть.

И снова тревога. Нужно собираться. Я положил в вещевой мешок свой дневник и нехитрый скарб: бритвенные принадлежности, бельё и фотографию жены и детей. В сердце зреет надежда: мы обязательно ещё вернёмся в этот город. Мы должны вернуться, чтобы вспомнить тех, кто остался, и тех, кто отдал свою жизнь за нашу свободу.

Сейчас, когда я пишу эти строки, в голове крутятся мысли о том, что ждёт нас впереди. Но я знаю одно: мы не должны забывать тех, кто боролся и продолжает бороться. Это наша обязанность, и я сделаю всё, чтобы их память жила


20 июля 1942 года. Мы успешно добрались с ранеными в Новороссийск. Не всем удалось в том рейсе вытерпеть испытания дороги. Часть солдат, увы, отдала свою душу Богу. Сегодня солнечный день. В первый раз за полгода я смог выспаться и попить чистой воды. Война от нас в этом месте так далека, что я словно был во сне. На улице так жарко, а на деревьях щебечут и поют птицы. Как же хотелось, чтобы это был сладкий сон. Но реальность иная, и сегодня я должен получить новое назначение. Эта неизвестность пугает меня больше всего.

21 июля 1942. После вчерашнего посещения комиссии меня назначили военным фельдшером и присвоили звание младшего лейтенанта. Завтра мы едем для формирования нового госпиталя, который будет переброшен в Сталинград. За эти недели без войны и в тишине я впервые почитал книги и даже написал несколько писем семье. Но понимаю, что их нельзя отправить. Переживания о родных и неизвестность волнуют моё сердце.

В газетах "Красная звезда" появились стихи фронтового поэта Симонова "Жди меня". Эти строки трогают за живое, напоминая о том, что мы должны верить в будущее, несмотря на все испытания, которые нам предстоят. В общем, снова дорога и неизвестность.

Каждый новый день приносит свои страхи и надежды. Я знаю, что впереди нас ждут новые испытания, но в глубине души надеюсь, что смогу вернуться к своей семье и рассказать им обо всем, что пережил. Время идёт, и я продолжаю бороться, чтобы сохранить в себе ту искру надежды, которая согревает сердце в самые тёмные времена.


Октябрь 1942 года. Привет, потомки. Последний раз, когда я писал, это было в июле. Сколько всего случилось с тех пор, что даже не мог найти слов, чтобы описать. В августе 1942 года, когда наш эшелон ехал на формирование нового госпиталя, на нас налетели мессеры. Такого кошмара я не видел. Вагоны вместе с людьми взлетали на воздух, а ошметки человеческой плоти летели, наполняя всё вокруг кроваво-красными оттенками. Впервые в своей жизни я побывал в Аду. Солнце пробивалось сквозь дым и красно-желтое пламя. Я не помню, как чем-то тяжёлым меня оглушило, но красноармеец Керим-Оглы оттащил меня в ближайший лес. Спустя время нас нашли партизаны.

Увы, после того случая спасать было некого. Погибло столько медперсонала. Но среди всего этого, каким-то чудом, уцелел полевой хирургический набор, который мне, как человеку с медицинским образованием, вручили. В партизанском отряде, после прибытия, я познакомился с комиссаром Тваладзе и политруком Мартыновым. Они объяснили, что мы давно в окружении, и обрадовались, что теперь среди них появился доктор, так как до этого медицинскую помощь оказывать было некому. Мне даже выделили отдельную землянку.

Что ж, пришлось спасать. Насмотревшись на ужасы войны в Севастополе и поучаствовав с хирургами, я уже имел опыт лечения ожогов и проведения операций. В помощники мне дали Алевтину, дочку комиссара, лет 16. Так вот и начали мы организовывать госпиталь. Из лекарств был только спирт да тряпки. Бедная девчонка видела много ужасов. Мы вытаскивали пули на живую. Местный егерь Митрофаныч из мухоморов сделал отвар, который давали перед операцией, чтобы хоть как-то смягчить боль. Гнойные раны лечили чесноком и личинками мух. Лекарств не было, только снадобья да надежда на высшие силы.

Так и прожили мы всю зиму, до конца 1943 года, меняя позиции, спасая и провожая простых русских ребят и девчат. Каждый день был борьбой за жизнь, и мы делали всё возможное, чтобы помочь тем, кто нуждался в помощи. В этом хаосе я научился ценить каждый момент, каждую спасённую жизнь. Надежда, как всегда, была нашим единственным спутником 1

1944 год мы встретили с надеждой, что война скоро закончится. Но какими мы были глупцами! Сегодня февраль, накануне 22 февраля, и радостные вести: наши солдаты уже скоро дойдут до Крыма. Мы с Алевтиной давно бросили ту землянку, и после освобождения Смоленска в 1943 году попали в действующую армию. Алевтину я устроил в передвижной госпиталь, а сам, как специалист, оказался в прифронтовой санчасти.

Эх, нынче стало легче по сравнению с 41-м. Снабжение улучшилось, и даже получаю зарплату. Хотя вот куда её тут потратить… Да ладно. Меня поставили заведовать полевым сортировочным пунктом. Каждый день на подводах наши бабоньки тащат мужиков. Медицинская сортировка решает, кого спасти, а кто уже не жилец. Запахи пороха и грязи в перемешку с кровью. Я уж и не помню, когда последний раз надевал чистый белый халат. Но стараемся соблюдать асептику и антисептику, ведь борьба с гнойными ранами на первых этапах просто необходима.

"Vita brevis, ars longa" — жизнь коротка, искусство вечно. Мы, как врачи, стараемся сделать всё возможное, чтобы спасти тех, кто ещё может жить. И вот среди этих солдат, среди пота, грязи и боли, мне повезло встретить Петьку с нашей улицы.

— Максим, ты не представляешь, как я переживал за твою семью, — сказал он, глядя мне в глаза. — Я слышал, что немцы организовали тыловые части в нашем селе.

— Да, Петька, — ответил я, — в нашем доме теперь живёт школьный учитель Йохан. Дряхлый немец, но он оберегает Марфочку и детей. Я рад, что все живы.

— Знаешь, я думал, что не увижу тебя снова, — продолжал он, — когда бежал через партизан. Но вот мы снова вместе, хотя и в таких условиях.

— Да, брат, — усмехнулся я, — жизнь нас не щадит. Но мы должны держаться. "Dum spiro, spero" — пока дышу, надеюсь.

Сегодня я словно спас родную душу. Хотя и видел, что, даст бог, без ноги вернётся, ведь его состояние было тяжёлым. Я как-то в первую очередь похлопотал о его транспортировке в тыловую медсанчасть. Дни летели, фронт и мы двигались. Ничего, что могло бы удивить, уже не было: черствость и цинизм, хладнокровие и просто жизнь. Я поддерживал молодых девчонок, и по вечерам, когда стихали бои, мы могли поговорить о жизни и будущем.

Каждый разговор был как глоток свежего воздуха, напоминанием о том, что за пределами этой войны все ещё есть надежда и мечты. Мы продолжали верить, что однажды увидим мир без страха и боли. "Ad astra per aspera" — к звёздам через тернии. И, несмотря на всё, мы шли к этой мечте.

Март 1945. Привет, потомки! Боже, как быстро пролетел почти год с того момента, как я прикасался к этой тетрадке. В ноябре 1941 года и не мог подумать, что столько всего произойдет в моей жизни. Снова стихли бои, и, успокоившись, я получил письмо от жены. Она написала, что с ними всё нормально, и Петька, самый младшенький, уже вовсю бегает и говорит. Мне стало легче. Знаешь, ведь я не мог даже строчки написать за этот год. Мы так много прошли и проехали.

Меня снова спасла судьба. Когда мы были на территории Литвы, в тот день меня вызвали в тыловой госпиталь. А когда я вернулся назад… Это больно писать, но я так рыдал. Фашисты накрыли наш сортировочный пункт, и посреди того места, где стояли палатки, была огромная воронка. Чёрт знает, что за чудо, но мои милые санитарочки, Аннушка и Оленька, в ту минуту были в овраге и стирали перевязочные материалы. И вот это меня успокаивало: они живы. За это время я так привык к смерти, что это событие стало чем-то светлым. Они живы, ведь за год они стали мне как родные. Хоть и нельзя так жить, но что ж, и в горе, и в радости — бок о бок с ними.

Так вот, сегодня мы уже на подступах к Германии. Из уст солдат и военной прессы узнаем новости: мы движемся, и скоро победа. У нас на душе радостно, что даже поем песни в землянке. Тут мне в благодарность от спасённого офицера передали гитару. Да уж, как много лет прошло, но я вспомнил, подобрав аккорды. Теперь в минуты затишья мы живем с музыкой.

"Omnia vincit amor" — любовь побеждает всё. И несмотря на все ужасы войны, эта любовь к жизни, к нашим близким, к музыке придаёт нам сил. На этом пока всё. Будем живы — напишу ещё


6 мая 1945 года. Наша часть стоит в пригороде Берлина. Да уж, потрепало бюргеров — нет живого дома, всё от снарядов сожжено и разрушено. Нынче мне, как капитану, поручили работу с гражданским населением. Приказ был среди руин собирать детвору и местных жителей. Несмотря на войну, жестокую и кровопролитную, гуманизм и сострадание сохраняют своё место.

Наш ротный повар, сержант Петренко, организовал полевую кухню, и в нашу задачу входит спасение этих детей — тех потомков наших врагов, с которыми мы ещё не окончили. Но как бы жестока ни была война вокруг, прежде всего они — дети. В их небесных глазах читается чувство голода. Мы кормим их перловой кашей и куском грамм 200 хлеба, да кружкой сладкого чая.

Я не утратил чувство сострадания. В письмах супруги читаю её слова о том, что и среди наших врагов были подобные чувства. Тот солдат, который жил в моем доме, не дал моим детям погибнуть от голода. Что ж, как отец, ему я благодарен.

И вот среди груды развалин, в потёмках подвала, выполз мальчуган — белобрысый, в веснушках и с такими голубыми глазами. Истинный ариец, сказал бы наш майор. Но в его глазах, этого невинного ребёнка, был виден такой страх и беспомощность. В подвале мы нашли его убитую маму, а он три дня уж пробыл голодным и заплаканным. Я не удержался и забрал его. Мы с Аннушкой отмыли его и по-отцовски укутали в тёплое одеяло. Я у Петренко выбил горячий чай и сушки. Ребёнок почувствовал тепло, согрелся, принял мою еду и так быстро уснул.

Что ж, нам с ним делать, мы ещё не знали. Но положив его в своём полевом госпитале, вернулись выполнять задачи. Вечером, вернувшись, я накормил его и увидел, как он плакал за мамкой. Что-то черствое в этот миг, словно сухари в воде, растаяло в моём сердце, и я в первый раз после 1941 года рыдал вместе с ним.

В такие моменты понимаешь, что война не может стереть человечность. Мы все — люди, и даже в самых тёмных уголках страха и боли можно найти свет. Будем живы — напишу ещё.


День Победы! Это приказ и ликование мы встретили на ура. В этот день переполняли чувства радости и гордости, но в то же время в сердце оставались тени воспоминаний. Я вспомнил нашу санинструктора, которая в 1941 году умерла у меня на руках перед эвакуацией в Новороссийск. Вспомнил всех наших товарищей, с кем я простился, идя по дорогам войны. И вот наступил день, который мы так долго ждали.

Вечером, в кругу моего коллектива, мы отмечали это событие. Я играл песни, и смех, радость и слёзы смешивались в воздухе. В уголке нашей палатки с игрушкой сидел Максимка. Не знаю, почему, но я решил дать ему своё имя — Максим Максимович. Этот мальчик стал символом надежды и нового начала для меня.

В его глазах я видел ту же искру жизни, что когда-то горела в глазах моих детей. Он был как чистый лист, которому предстояло написать свою историю в мирное время. В этот день я понял, что несмотря на все страдания, которые мы пережили, мы всё же можем создать что-то хорошее, что-то светлое. Мы живы, и это главное. Победа — это не только конец войны, но и начало новой жизни.


Война для меня, Максима , была окончена. Колоссальный опыт был добыт за эти четыре года, и теперь я возвращался к мирной жизни. Жену свою я предупредил, что привезу в наш дом мальчугана Максимку. Это решение было для меня важным — я хотел, чтобы он стал частью нашей семьи, частью новой жизни, которую мы строили после всех страданий.

После возвращения домой я сперва вернулся на работу в селе, но с таким опытом, который приобрёл на фронте, меня назначили работать в сельской больнице. Я стремился поднимать нашу медицину, чтобы она стала доступной и качественной для всех. Максимка, как и мои дети, вырос и стал хорошим человеком. Я гордился им, ведь он олицетворял надежду и новую жизнь.

А я? А я растворился в истории, как и тысячи таких простых людей, которые прошли через все испытания и сохранили себя и свои чувства. Мы сделали всё возможное, чтобы наши потомки могли помнить о том, что было, и о том, что мы пережили. Я люблю вас, мои дети и внуки, и надеюсь, что вы будете помнить не только о войне, но и о том, как важно ценить мир и человечность

С уважением Дмитрий. г. Симферополь

Заболел я давеча, в конце августа.
В воскресенье хапнул люто холодного пивка, а утром встал, горло першит .
Ну я не гордый, пошел робить.
Что не час то хуже, и так до вторника.Жру, пью таблы. Временно легче и по новому.Тут и супруга захворала тем же недугом
Сдал автобус и в среду бегом к терапевту, на пару с женой.
Хрен там, примет вас фельдшер .
Ну ок...Назначила анализы(обоим), и подчеркнула на заранее напечатанной бумажке, что пить(обоим).(Все уже принимали это)
Сдатите анализ в пятницу, говорит.
Я говорю, а почему в пятницу, завтра ж четверг.
Ну сдай завтра, а на прием запишись на понедельник , и опять к вельдшеру!!! Где блин терапевты!
Сдали мы анализы, и в четверг прилетают они на ГУ.
Креатинин плохой, согласно результатам . Видимо что то с почками.
Флюрка под подозрением на пневманию.
Ну приплыл думаю.
А горло и температура бобоо.
Обзвон знакомых врачей, передача им моих анализов.
Передавайте кровь .
Ок, а что с горлом то?
Сумамед попей.
Короче, пью Сумамед( вместе с супругой) ну и параллельно попиздовал сдавать кровь на что сказали, помимо нашей МСЧ.(Ну с антибиотиками не айс)
В общем пришел анализ крови и мочи с сСИТИЛАБ.Блин, однако все в норме.СОЭ повышен но не критично.
1 сегнтября, всем в школу, а нам ждать прием с женой.
Жену приняли, продлили бл.
Захожу я, подаю анализы, и о боже, я здоров.
Говорю фельдшеру, вы гляньте ваши анализы.
Она, я говорит смотрела, все ок.
Вы в компе гляньте, не с ситилаб.
Да здоровы вы.......
Убедил, что надо посмотреть, открыла, да как запричитала...
Отправила дополнительно на КТ, но при этом ничего более не прописала, кроме того что было.
Диагноз, неуточненная вирусная инфекция.
В общем вот так нас лечат...
Даже не могу сказать, хорошо это или плохо.
В нашем городе есть один терапевт, который досконально смотрит анализы, и сидит он на профосмотре.
Но приписан я к другой больнице.

Все рассказы о скорой помощи начинаются всегда одинаково: «Поехали мы как-то на вызов...», или «Дают нам вызов...», а когда это точно было, никто и вспомнить уже не может. Может зима была или лето, возможно осень? Персонажей, наверное, вспомнят, ну и себя любимых, естественно. Вот и случай, о котором я хочу сегодня поведать, начинался именно так. Вероятно, это был год 80, само собой, прошлого века. Поздняя весна или уже лето. Довольно тепло, солнечно, зелено. Вызов получили по рации, и искаженный динамиком, взволнованный голос диспетчера направления, звучал приблизительно так: «16 - 1116, отвечайте Рефлексу» (Рефлекс – позывной Центральной станции Скорой помощи Ленинграда.) «Слушаем, 1116».«Примите вызов. Станция Ручьи, сортировочная, барак №19, мужчина, лом в голове, встречают. Как поняли? Прием» – «Повторяем адрес, поняли, поехали». Служил я тогда на 16 подстанции города Ленинграда в качестве выездного фельдшера. Устроился на Станцию в 1979 и за явную сообразительность или как это по-докторски звучит, «за клиническое мышление», довольно быстро повысился до Бригады Интенсивной Терапии. Бригада как бригада, все врачебные скорые такие – но было в ней и отличие, и довольно существенное: это постоянный состав, включая водителей, врача и двух фельдшеров. Так что очень скоро бригада становилась семьей или довольно дружной коммуналкой со своими правилами, понятиями и привычками. И отношения складывались в ней, скорее семейно - дружеские. Работы было невпроворот и мы почитай жили в машине: ели, пили и развлекались как могли. Эксперимента ради, просидите в рафике сутки, в метре друг от друга, спереди доктор с водителем разделенные капотом, сзади в карете фельдшера, один во вращающемся кресле, другой на откидном креслице справа. В ногах первого, у перегородки самодельная стойка, сваренная из уголка, на ней стоят врачебная сумка и кардиограф, у второго сзади еще одно откидное креслице, за которым запасное колесо. Слева, носилки во всю длину кареты, за носилками мебель с чемоданами и аппаратурой, над ней под крышей закреплены вторые носилки, вот и все пространство! Забыл сказать, что высота салона, где то метра полтора и на потолке плоская круглая люстра, круглая же крышка вытяжного вентилятора и свисающая вниз держалка для капельниц. Салон и мебель белые, кресла и обивка салона горчичного цвета, носилки коричневый дерматин. Прочувствовали? То-то! Приняв вызов, включили «моргалки» и покатили по адресу. Едем, веселимся – повод - то не частый, а может и вообще единственный в своем роде. Естественно, едем хоронить, потому что лом штука тяжелая, железная и при попадании в голову ничего хорошего ни этой голове, ни владельцу этой головы не принесет. Рассуждаем между собой, что, скорее всего, драка. Естественно по-пьяни, ну или что-то подобное, в этом же духе! Надо бы мне, поподробнее остановиться на бараке № 19. Строение это, у всех работающих на 16 подстанции, было на слуху. Ветхий, слегка покосившийся деревянный двухэтажный домишко, послевоенной постройки, Видимо, это была общага от «МПС», находившаяся в зоне отчуждения железной дороги. Других построек рядом не наблюдалось. За то имелось не малое количество железнодорожных путей, со стоящими на них вагонами, платформами и цистернами, стрелок и семафоров. Проживали в этом бараке граждане весьма специфические, все больше гопницкого и бомжатского вида, смешанного состава, мужчины и женщины, все склонные к злостному пьянству и поэтому, на фоне неприязненных между собой отношений, часто занимавшиеся рукоприкладством, поножовщиной и всякими разными хмельными непотребствами, так что лом в голове вполне соответствовал тамошнему быту. Надо бы еще добавить, что проезд на Ручьи, был через железнодорожный переезд с автоматическим шлагбаумом, и проехать туда было, ой как непросто, из-за частого движения грузовых и пассажирских составов. Сейчас на этом месте виадук. Ну, в общем, едем. Постояли у переезда, пересекли его, трясемся по колдобинам, форсируем лужи, подъезжаем и воочию наблюдаем людское скопище, человек так десять навскидку, увидели они нас, руками замахали, забегали, встречают, значит. Выходим. Тут в уши, шум, гам, крики, угрозы в наш адрес и прочее. Тела нигде не видать, спрашиваем – где? И тут, все эти десять, человек разного пола и возраста руками в одну и ту же сторону указуют – вот же он, вот! Мы в ту сторону, куда указуют, посмотрели и челюсти наши, у всех четырех, включая водителя, как говорится, отвалились и стукнули по земле... У стены барака в окружении сочувствующих стоит человек и обеими руками с двух сторон головы держит лом. Пришли мы в себя, довольно быстро, приблизились, решительными жестами расшугали сочувствующих и посадили человека на пенек, тут же стоящий. Стали внимательно рассматривать да расспрашивать... Впечатление, скажу я вам, неоднозначное. Сидит перед нами человек как человек, одет по рабочему: – в кирзачах, робе, ватнике, замасленный конечно, ватник не очень густо красным побрызган, глазами лупает, звуки членораздельные издает, а в голове, с виска на висок, торчит лом. Нет, не тот, конечно, лом, что в рост человеческий. Потоньше будет, да и покороче, где-то с метр, но все таки определенно, лом, один конец острый другой сплюснутый, с острого конца кровью помазан. Спросили, как? Отвечает: - так, мол, и так, проезжал вагон с сортировочной горки, надо его на другой путь направить, а стрелка не работает. Так он ломиком рельс поддел, стрелка перещелкнулась и тут он более ничего не помнит. Очнулся, сидит у полотна, ломик в голове, в землю упирается одним концом. Взялся он за него обеими руками, встал и к народу пошагал. Народ несказанно удивился и попытался с налету ломик из головы вынуть, мужик категорически не дал. Тогда догадались к телефону побежать и скорую вызвать, и искренне сочувствовать стали, водки поднесли, в рот ему залили, чтоб не болело, и закусить... Ну, далее не очень интересно. Ломик мы к голове покрепче бинтом примотали, анальгин с димедролом в мышцу вспрыснули, ну и, конечно же, в машину грузить принялись, что само по себе оказалось очень не просто, никак в проем двери не помещается с этакими - то рогами, но и с этим конечном итоге справились. Запросили место. Диспетчер направления никак в толк взять не может, что с мужиком: тут тебе и открытый череп, и инородное тело в голове, и в сознании он, и шока нет. Наконец-то дали нейрохирургию больницы №17, имени 25 Октября, а находилась тогда сия больница, аж у Измайловского собора, что с голубыми куполами, на проспекте Москвиной дом 1, и ехать нам от Ручьев до нее, не менее 40 минут, а дороги разбитые, и трясет неистово. В общем, так: сели мы со вторым фельдшером рядышком с мужичком на носилки, приобняли его с двух сторон, и пока ехали, компенсировали все ухабы да рытвины, как могли. Прибыли, кое-как из машины пациента извлекли и на 2-й этаж, в приемный покой, своими ногами доставили. Ввели, стоим. Изумление, которое настигло приемное отделение, словами не описать! Сначала грубо, – скорая, что везем? Далее: – Ё - моё! Ёжкин клёш! Следом оглушительнейшая тишина, даже слышно стало, как где то капает вода из водопроводного крана! Ну и наконец, матерные междометия на любой, самый изысканный вкус. Засуетились, забегали, звонить по телефону кому - то принялись. Неторопливо и зевая во весь рот, пришел дежурный нейрохирург, остолбенел, поиграл желваками на скулах, затем громко и витиевато выругался. Медсестры под руки увели нашего страдальца, куда - то в недра. На этом наши функции, в общем, то и закончились. Мы отзвонились на Центр, забрались в «рафик» и покатили в свой район. Последствия этого вызова накрыли нас уже в конце месяца. По правилам оказания скорой медицинской помощи на догоспитальном этапе существует обратная связь между стационаром и скорой. Сопроводительный талон, или, проще сказать, направление на госпитализацию, состоит он из двух половин, лицевую сторону заполняет скорая, а на обороте есть графа: «Окончательный диагноз и судьба пациента». И каково же было наше удивление, если не сказать более! Диагноз гласил: «Открытая черепно-мозговая травма. Инородное тело головы (лом)». Выписан здоровым! Здоровым! Когда я это прочитал, то глазам не поверил! Меня, тогда еще очень молодого и неопытного человека, внезапно посетила мысль, которая подтвердилась с годами и причем неоднократно! Оказывается, на белом свете, существуют люди, у которых головной мозг отсутствует начисто. То ли его нет изначально, от рождения, то ли он атрофируется с годами, за ненадобностью, но эти люди преспокойно себе живут. Ходят на работу, заводят семью, делают карьеру. Живут себе нормально, и никто, даже они сами, не знают об этом, до тех самых пор, пока кому-нибудь из них случайно, лом в голову не попадет.