Грифу выдали икону.

Сказали, мол, старая. Даже древняя.

Она лежала в узком ящике из толстого железа, завернутая в какую-то грязную тряпку, которой Гриф и полы побрезговал бы мыть. Никаких бумаг, подписей, отметок. Только малярный скотч, на котором изящным каллиграфическим почерком Старшого были выведены координаты.

Гриф развернул ткань в машине, уже у самого места назначения. Он с трудом заставил себя прикоснуться к иконе. Внутри поднялась мутная волна тошноты и отвращения. Он выдохнул и вспомнил.

Ему было лет пять или шесть. Ездили с матерью за мясом на городской рынок у кинопроката — тот, который через пару лет закрыли за антисанитарию и закатали в асфальт.

Тогда была жара, густая, удушливая, с гудением в ушах и плотно-масляным воздухом. Они с матерью часто бывали на этом рынке — закупаться в более приличных местах было слишком дорого.

Гриф старался задерживать дыхание каждый раз, когда от подгнивших в деревянных ящиках фруктов и овощей они приближались к мясному отделу. Но даже на пике сосредоточенности хватало его ненадолго — несвежий воздух просачивался в легкие и оседал прогорклой пленкой, часами мучившей его вплоть до самого вечернего купания.

Мясо висело прямо в проходах на крюках, переживших не одну дохлую тушу. Мухи летали с вальяжным достоинством хозяев рынка, оседали на руках и волосах, ползли по скулам, оставляя за собой гадливую щекотку.

Мать Грифа торговалась профессионально, с тонкостью и грацией лисицы. Ей удавалось снизить и без того невысокие цены почти до нуля. К сожалению для Грифа, процесс этот был не быстрым. Поначалу он старался смотреть себе под ноги и дышать пореже. Но через несколько таких походов набрался смелости, чтобы осмотреться вокруг.

Он хорошо помнил, как впервые уставился прямо на прилавок. На свиную голову, которая лежала боком, смотрела на него пустыми глазницами и морщилась белесым рылом. Пленка уже покрывала уши, и из разреза на шее сочилась густая, мутная слизь, как из старого яйца. Гриф тогда не струхнул и отшатнулся. Стоял, сцепив пальцы за спиной, смотрел и думал, сколько раз ему надо будет поспать, чтобы забыть эту свинью.

От прикосновения к иконе у него появилось похожее чувство. Но в этот раз он уже понимал, что его сознание впитает это воспоминание также, как оно впитывало и всю прочую дрянь — вне очереди, без фильтров и намертво. Чтоб не дай бог забылось.

Лик на иконе был истертым и выцветшим — то ли Богородица, то ли кто пострашнее. Ресницы стерты, взгляд выбелен, рот сжат в узкую линию, а по краю нимба что-то неуловимо ползало. Не буквально, но достаточно явно, чтобы внутренности сжались и пальцы чуть не выронили доску.

Он положил икону на колени, перевел дыхание. Пальцы вспотели. На щеке — капля. Он стер ее, думая, что это пот, но на ладони  осталось что-то темное, похожее на кровь.

— Начальник, ты как? — раздалось откуда-то сбоку, с заднего сиденья. Глухо, будто сквозь вату.

Это был Кеша. Смотрел настороженно, без дерзости, с опаской, что сейчас случится что-то нехорошее.

Гриф моргнул, посмотрел на ладонь . Та уже была абсолютно чистой

— Нормально, — отозвался он, — просто... блевотно.

— Еще бы. Я отсюда чувствую, как фонит, — сморщилась Олеся.

Кеша поежился, откинулся на сиденье и принялся шарить в рюкзаке. Наверное, искал таблетки или распятие. Или автомат. Все три были бы кстати.

Гриф снова взглянул на икону. Та лежала спокойно, без движения. Просто старая, грязная доска, закопченная временем, с блеклым изображением и тонкой серебряной каймой, облизанной коррозией. Но под краской, под тяжестью и вековой копотью было что-то, что ждало.

И как-то особенно тихо становилось внутри машины. Как в забытом храме, где пару веков никто не молился.

— Ну, свято место пусто не бывает, братцы, — бросил Гриф. —  Пошли занимать.

Он открыл дверь буханки и легко выпрыгнул на разбитую проселочную дорогу. Ботинки вошли в землю с мягким чавканьем.

Олеся вынырнула из машины следом. Резко остановилась, сгибаясь чуть вперед как от удара. К лицу подкатила тошнотная бледность, пальцы метнулись к животу, массируя и разминая незаметный глазу спазм. Потом выпрямилась, глядя вдаль. Тихо, почти беззвучно, произнесла:

— Я ее не возьму, не проси.

Голос был ровный, но в нем ухало беспокойство.

— Да кто ж тебе ее отдаст, — ответил Гриф, не отводя взгляда от иконы. — Я с ней уже почти сроднился.

Олеся заметно выдохнула. Ее все еще чуть трясло, но она заставила себя собраться.

— Она... знает, куда идти.

— Ну и хорошо, — сказал Гриф. — Веди, куда там эта страхоебина хочет.

Киса вышла из машины, зевнула, принюхалась и скривила тонкий нос как заправская светская львица, которой поутру налили скисшее молоко в латте.

— У нас тут, ретрит? — Она взглянула на Грифа и икону, потом на Олесю. — Снова соединяемся с природой?

Олеся не ответила. Она медленно подняла руку и показала вперед, на небольшой пролесок, начавшийся между двумя деревьями с набрякшими почками.

Шалом, застегивая куртку, скосил взгляд на Грифа.

— Ты, может, ее хоть уберешь обратно в ящик? Или на палку насадим, понесешь как знамя?

— Нет, — сказал Гриф. — Так надежнее.

— Еще бы надежнее было бы закопать и забыть, — буркнул Шалом.

Кеша вышел из буханки последним, натянул капюшон, потом посмотрел на икону из-за плеча Грифа. И застыл. Он помолчал секунду, выдавил:

— Она дышит?

— Лучше бы нет, — ответил Гриф. — Пошли.

Он пошел неровной походкой, опираясь на подсказки Олеси. Икону держал крепко, прижимая к груди, как раненого зверя или младенца.

Олеся двинулась следом. Она шла осторожно, как по тонкому льду. Ее мотало — в теле все сопротивлялось и умоляло развернуться и бежать подальше. Иногда она вздрагивала ни с того ни с сего, напрягала спину и продолжала идти.

Киса шла рядом с Шаломом, намурлыкивая что-то из репертуара Круга, почти попадая в ноты. Обычно Шалом прикопался бы: мол, опять орешь, как мартовская кошка.

Но вместо этого только беззлобно хмыкнул и постарался запомнить ее не вполне мелодичное мурчание, а не сутулую спину Грифа, который шагал все тяжелее.

Кеша выстукивал что-то в телефоне, периодически показывая экран Мыши, которая безучастно пожимала плечами и просила его внимательнее смотреть под ноги.

— Мы на месте, но нам тут не рады — сказала Олеся, когда буханка уже исчезла из виду.

— Икона? — спросила Мышь.

— Место, что-то в нем.

— Отлично, — пробормотал Шалом. — Значит, все идет по нашему сомнительному плану.

Гриф молчал. Икона в его руках тяжело пульсировала сквозь тряпку, словно тянулась к коже. Он отогнул угол ткани и оглядел дощечку.

На нижнем ребре что-то темнело. Углубление, как от сучка. Но внутри крошечный шип и просто старая заноза. Когда Гриф провел пальцем, та вошла в подушечку без сопротивления и даже почти без боли. Легко распорола кожу и приникла к выступившей крови.

Воздух перед ним дрогнул. Как от жара, поднимающегося над землей прозрачной дребезжащей стеной.

Мышь поежилась, остановилась.

— Это было? — спросила. — Вот сейчас. Как будто… сдвинулось все.

— Оно и сдвинулось, — задумчиво протянул Шалом, подошел ближе. — Вот оно снова. Видишь? Если всматриваться, то становится яснее.

Олеся сделала шаг вперед. Глаза сузились. Она провела рукой в воздухе, мягко ощупала тонкую пленку отделяющую их от Узла, надавила изящным ноготком. И тогда он проявился.

Такой же лес, но темнее, гуще, покрытый липкой влагой. И чем дальше они смотрели, тем плотнее становился мираж —  креп, обретал форму, накладывался на этот мир и сплетался с ним.

— Вот она, тропа, — прошептала Олеся. — Уже почти открылась.

— Держитесь рядом, — сказал Гриф. Голос отдавал сухой ржавчиной.

Он не выпускал икону. Не отводил глаз.

— Если кто-то отстанет или поймет, что не может — возвращайтесь молча, не сбивайте остальных.

Киса невольно обернулась — машины за спиной уже не было, как и всего, что их окружало раньше.

— Ой, — сказала она тихо. — Ой, мама.

Шалом рядом с ней шумно выдохнул, поправляя рюкзак и протянул ей крепкую аккуратную ладонь.

Олеся шла за Грифом, чуть в стороне. Каждый ее шаг сглаживал складки миража, делал Узел ближе и реальнее.

Они шли — и мир проседал под ногами. Менял запах, звук, цвет. Но не сразу. Не резко. Как вода, если в нее входить медленно.

Икона дрогнула в руках у Грифа, когда они подошли к первому развалившемуся домику. Гриф на миг задержал шаг, потом, не сказав ни слова, убрал ее в рюкзак — небрежно, как отработанный инструмент.

Внутри Узла пахло гнилью. Не сыростью, не затхлостью, а мясной, жирной гнилью, тянущейся от земли, травы, от каждого трухлявого бревна. Плесень покрывала балки, сползала по ним, как остывший воск.

— Выглядит, как квартира моего первого отчима, — протянула Киса, указывая на остатки дома. — Только толпы алкашей не хватает.

Кеша сплюнул. Попал в щель между раскрошенных досок. Оттуда что-то чмокнуло.

— Тут очень не хочется умирать, — сказал он.

— Да и жить не особо, —  Шалом прищурился, посмотрел на небо. — Темновато как-то, не находите, господа?

Мышь подняла голову. Потом замедлилась, остановилась и уставилась вверх, в ту сторону, где должно было быть солнце или хотя бы намек на него.

— Темнеет не потому, что вечер, — сказала она. — Оно сверху...

Небо было как пленка. Густая, темная, с разводами. По ней текли бесформенные пятна. Перетекали, наслаивались, образовывали гротескные силуэты.

— Едрить! Небо шевелится! — не сдержала удивления Киса.

— Не небо, — сказал Гриф. — Граница.

Команда замерла, вглядываясь вверх.

Свет мигнул лишь на несколько мгновений, но даже этого было достаточно, чтобы Кеша вжал голову в плечи и сделал шаг назад, встретившись с каменно-твердым торсом Шалома.

— Ты это видел? — спросил он.

— Нет, — ответил Шалом. — И ты тоже не видел, если психика дорога. Забудь.

Киса молча поправила куртку. Мышь крепче сжала автомат. Гриф бросил взгляд на Олесю — та застыла, чуть приоткрыв рот, и тоже смотрела вверх. Не с ужасом, а с какой-то замершей болью.

Тени перекатывались, мокрыми тряпками елозили по своду. Где-то между ними вспыхнул свет и высветил не только то, что находилось внутри Узла, но и стелилось поверх него. Живая, бесформенная масса, в которой не было ни верха, ни низа. Она рвалась на части, шевелилась, вываливала наружу куски плоти, глаз, когтей, лиц — и снова собиралась воедино, уже не тем, чем была секунду назад.

Из глубины выныривали отростки — руки, рты, вытянутые морды, слипшиеся тела. Они ели друг друга, корежились, наслаивались уродливыми наростами, пока кто-то из них не пробивался ближе к пленке, отделяющей их от этого мира. И тогда тонкий слой воздуха вспухал, трещал, раздувался надутым пузом мыльного пузыря, готовый вот-вот лопнуть.

Они все тянулись внутрь — туда, где еще оставался свет, дыхание и настоящая, не замаранная постоянным умиранием жизнь.

— Давайте не будем туда долго смотреть, — негромко сказала Олеся. — Оно замечает в ответ.

— Уже заметило, — пробормотал Кеша. — У меня в животе как-то… пусто стало.

— Это потому что ты сегодня три банки энергетика всосал и не поел, — Киса хмуро глянула на него. — Вот батончик хоть съешь, полегчает.

Мир дышал медленно, с хрипом, как гигантское легкое, забитое мертвой кровью. Каждый шаг отзывался вязким сопротивлением земли.

— Что вообще это за место? — выдохнул Кеша, дожевав батончик с орехами. — Ну вот буквально. Что это?

— Узел, мой дементный друг, — ответил Гриф. — Один из первых вроде. По крайней мере так мне сказал твой иссохший, но на удивление живучий предок.

— А если он... не живой больше? — спросила Мышь. — А просто остался тут с тех времен? Без Бога. Один…

Кеша хохотнул:

— Дед-то? Да в нем и так живого не много было.

— Растешь, пацан, — отозвался Гриф, — еще лет пять и даже сможешь ему в глаза смотреть, когда это говоришь. Если доживешь, конечно.

Сквозь туман наконец начали проступать силуэты. Черные, покосившиеся, будто вырубленные топором по пьяни — избы, сараи и сортиры. На приличное жилье для человека уже не тянуло, но и не развалины — что-то еще держалось. Крыша, где не вся черепица отвалилась. Ступени, где остался след босой ноги, вдавленный в мягкое дерево.

Гриф замедлил шаг.

— Осторожней. Здесь могут быть...

— Люди? — спросила Мышь. Голос звучал, как у врача перед вскрытием.

— Или то, что осталось от них, — сказала Киса.

Справа слабым вздохом скрипнула дверь.

Изнутри потянуло сгоревшей луковицей, брожением и на удивление мясом, хоть и несвежим.

В этом запахе мутнел сгорбленный силуэт. Истонченное до сухожилий и костей тело, укутанное в застиранные лохмотья.

— Гости, — прохрипел владелец дома. Голос звучал приглушенно и безрадостно.

— Проходите, — добавило оно. — Стол уже накрыт. Бог велел делиться.

— Нет уж, — выдохнул Кеша и отшатнулся.

Слева открылась еще одна дверь. Потом третья.

Деревня задышала скрипами, шорохами, неловкими подвываниями ветра между щелями. Она просыпалась от долгого прозябания, чтобы увидеть редких гостей.

Из переулков хромали, ползли и покачивались на тонких ногах люди.

Кожа у них была серой, сухой и обескровленной. Волосы истончились, а у многих и вовсе выпадали клоками. Пальцы — тонкие, одеревеневшие, с крошащимися ногтями. Губы побелели, потрескались, а у некоторых покрылись скудной сукровицей и язвами от беспрестанного жевания, посасывания и облизывания.

Часть из них держали в руках миски, вырезанные из кости или дерева, с запекшихся коричневыми остатками чего-то, что раньше было едой.

Они шли и шли, пока вся улица не заполнилась гнилостным дыханием, глухими вздохами и болезненными ужимками.

Кто-то прошептал:

— Мы не ели сегодня. И вчера не ели.

— Бог сказал, что воздержание очищает, — ответил другой.

— Очистило, — сказал третий, показывая руки, где вместо пальцев остались мягкие короткие обрубки. — Куда уж чище.

Из-за спин вылез мальчишка, лет десяти, но в нем не было ни детства, ни живости. Тонкое, как у старика, с застывшей улыбкой и пустыми глазами лицо внимательно разглядывало людей слишком полнокровных и румяных для этого места.

— Приветствуем. — просипел он. Губы блеклые, зубов нет.

Гриф остановился, выдохнул сквозь зубы:

— Так. Внимание. Без резких движений. Не трогать. Не отвечать. Не вступать в контакт.

— Кажется, поздновато уже, командир, — сказал Шалом.

— Мы ждали, — прошептала другая женщина, у которой на руках был мешок с чем-то шевелящимся. Тряпье, из которого сочился слабый, влажный звук. — Столько веков ждали, так устали, измучились. Но мы держимся ради всего святого и ради вас.

Гриф только выдохнул.

— Никто не стреляет, пока я не скажу. Двигаемся вперед.

Гриф посмотрел на Олесю.

— Чувствуешь?

— Да, — сказала она. — Мы рядом.

И добавила тихо:

— Они не плохие, не желают нам зла. Они... срослись с тем, что держит это место.

Старик с белыми глазами и уродливыми старческими пятнами, покрывавшим каждый сантиметр его тела, вышел вперед. Он шаркал босыми ногами с черными подошвами, трещинами и слипшейся пылью.

— Помолитесь с нами. Хоть раз. Хоть ради виду.

Гриф не ответил. Рука легла на автомат. Он сделал шаг. Потом еще. Слева приблизился мужчина с голым торсом — кожа свисала лоскутами, как старая клеенка. На груди зияло что-то вроде распятия, вырезанного криво и неаккуратно. Он наклонился:

— Тебе бы тоже... легче стало бы...

Гриф прошел мимо, толкнув его плечом. Тот не удержался на ногах, осел прямо в пыль, закашлялся слизью.

Толпа сгустилась. Они не нападали, но двигались навстречу, как насекомые на свет. Руки вытягивались — одни с надеждой, другие — в судорогах. Кто-то хватал за рукав, кто-то просто терся плечом, вжимался телом. Один ребенок, обмотанный грязной тряпкой, смотрел снизу вверх мутными глазами, в которых плескалось что-то неестественное.

— Господь да воскреснет, — прохрипела старуха. — И расточатся...

— Резче давайте, — коротко бросил Гриф команде. — Сиськи мять потом будете.

Шаг за шагом, как пробка сквозь родовой канал, они проталкивались вглубь, через теплую, шевелящуюся массу.

Мышь шла, опустив голову. Она не хотела смотреть, потому что знала, что если встретится взгляд хоть одного, только одного — все. Не удержит лицо, затопит этой дрожащей, влажной жалостью себя и команду.

Киса споткнулась — и сразу же кто-то вцепился в нее. Не агрессивно. Как в мать. Детская ладонь, шершавая, вся в корочках, ранках и заусенцах. Пальцы сомкнулись на рукаве нетвердой хваткой.

В руке у Кисы оказалась карамель — липкая, со сползающей оберткой. Она никак не могла вспомнить, откуда. Наверное, оттуда же, откуда и сигареты, которые Гриф доставал из любых пространств с ловкостью фокусника. Киса быстро сунула конфету в раззявленный детский рот, и маленькие глаза округлились от удивления.

— Тсс. Никому ни слова, — выдохнула, и мальчик исчез.

Она осталась. Поморгала несколько раз, потерла лицо рукавом и звучно хрюкнула носом.

— Сука, да чтоб вы все… Блять

Быстрым движением перекинула рюкзак вперед и распахнула куртку, обнажая уставную жилетку с плотно набитыми карманами.

Сухпайки, орешки, мармеладные витамины, сухие каши, бинты. Даже пара небольших плюшевых игрушек-брелков. Все пошло в ход. Все — в руки, в миски, прямо в раскрытые широко рты, в пустые мешки вместо животов.

— Нате. Жрите, — Она кидала все новые и новые находки из потайных и не очень карманов. — Только не давитесь, мать вашу!

— Ты чего творишь?! — не выдержала Мышь, вцепилась в нее сзади. — Ты не понимаешь, нельзя же, Гриф запретил!

— Понимаю. Лучше твоего понимаю, — отрезала та. — Похер. Пусть хоть выгонит потом, хоть отпиздит.

Она дернулась и легко вырвалась. Мышь, даже в злости, не могла с ней совладать. Слишком мала была. Слишком девочка на фоне высокой и сильной Кисы.

— Кобыла упрямая, — с досадой выплюнула Мышь.

Где-то неподалеку заорал Шалом.

— У вас обеих с головой туго?! — Он рванул к ним, пихаясь плечами сквозь плотную толпу. — Вам приказ командира для услады ушей просто?

Он схватил Кису за локоть. Не деликатно — как нужно, чтобы двигалась.

— Страдать. Будем. Потом. — Отрезал каждое слово.

Киса не сопротивлялась, просто шагнула за ним, продолжая кидать остатки еды из карманов.

Шалом матерился. Сквозь зубы, с отвращением. Расталкивал руки, локти и чьи-то лица. Он терпеть не мог скопища вони, грязи, жалкой надежды на крохи чего-то лучшего. Надежда раздражала его сильнее всего. Он много раз представлял, что сделал бы, окажись он в позиции униженного и просящего. И каждый раз на ум приходил то спусковой крючок, то банальная бритва.

Позади шла хмурая Мышь. Молча, но очень зло перебирая ногами.

И только сзади — стоны. Хриплое: «еще чуть-чуть…» и хруст челюстей, переживающих неожиданные блага вперемешку с остатками своих же зубов.

Кеша вздрогнул, когда они подошли. Он и так переминался, как на иголках. Пытался никому не навредить, но вышло наоборот — пнул от испуга костлявого мальчонку, тот рухнул.

— Блядь, извини!

— Не извиняйся, — рявкнул Шалом, и добавил уже мягче — Они не услышат.

Кеша зажмурился. Он дышал в рукав, потому что все казалось зараженным и испорченным — и воздух, и взгляд, и даже их приглушенные молитвы.

— Нас тут сожрут, — протянул он.

— Не сожрут, мы жилистые, — бросил Гриф. — Шевели давай булками.

Он осмотрел подошедшую троицу снизу вверх. Шалом весь в грязи и, кажется, чей-то блевоте переживал один из худших дней жизни. Киса смотрела в никуда влажным взглядом и даже подрастеряла былую стать. Мышь пробиралась сквозь человеческое море злая, запыхавшаяся, но вполне боевая. Не густо, но лучше, чем ничего.

— Шалом алейхем! — осклабился Гриф. — Велика милость твоя, проводник заблудших овец.

Шалом фыркнул, отмахнулся:

— Да пошел ты. В следующий раз кину обеих там, где стояли.

— Ага, только потом не ной, что без них скучно и свет не мил без женской красоты.

Они медленно протискивались дальше, и Грифу грело душу ощущение, что их снова было достаточное количество для интеллектуальных бесед.

Олеся не отставала. Она шла тихо, голову опустила, руки прижала к груди. Как будто боялась спровоцировать. Глядя на нее, местные плакали и рьяно молились и крестили то ее, то себя.

— Они чувствуют, — сказал Шалом. — Что она своя.

— Своя она тут только нам, — огрызнулся Гриф резче, чем ему бы хотелось. — И то на пол шишечки. А их она пугает до усрачки.

Толпа становилась все гуще. Кожа терлась о кожу, вонь просачивалась под одежду, въедалась в слизистую глаз и носа. Кто-то шептал на ухо. Кто-то пытался целовать лопнувшими губами запачканные уставные сапоги.

— Не оглядываться, — бросил Гриф. — Не останавливаться. Не...

Голос его оборвался.

СЛЕДУЮЩАЯ ЧАСТЬ

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес

Меня ждёт плащ с перьями ворона.
Скрипит тяжёлая дверь. Хозяйка ателье вскидывает голову и просит немного подождать. Сейчас она занята — подгоняет подвенечное платье на незнакомой мне девушке. Нежное белое кружево встретилось с блеском десятков булавок.

Устраиваюсь на стуле и жду. Разглядываю стеллажи, заполненные рулонами тканей, коробками с пуговицами, катушками ниток. Разноцветные обрезки на полу. Половинку яблока, забытую на столе.
Щёлкают ножницы, неторопливо льётся беседа о платье.

Наконец невеста спрыгивает с табуретки. Белая ткань соскальзывает с её плеч. Хозяйка бережно раскладывает платье на столе, пока девушка переодевается за ширмой. Провожает её к двери. Машет вслед.
Я поднимаюсь со стула. Портниха снимает с шеи ключ и поворачивает его в замочной скважине.

Подхожу к стеллажу с тканями. Хозяйка запускает руку среди чёрных рулонов, тянет за рычаг — и полки отъезжают в сторону. За ними прячется ещё одна мастерская, вот только вместо тканей и ниток там птичьи черепа, панцири скарабеев и другие волшебные ингредиенты.
На закроечном столе лежит гримуар. Прямо посреди страницы устроилась массивная зелёная жаба — с серьёзным, даже строгим взглядом.
— Добрый день, Алистер, — здороваюсь я с фамильяром.

Хозяйка показывает мне чёрный плащ. Тяжёлый материал, аккуратные стежки. Щупаю подкладку и чувствую птичьи перья, спрятанные под тканью.
Накинь такой плащ на плечи — и обернёшься вороном, способным скользить по небу, не зная преград.
— Примерим?

Моя очередь встать на скамеечку. Плащ ложится на плечи, хозяйка тут же достаёт булавки. Я рассматриваю другие вещи: кафтан с меховой оторочкой; пояс, украшенный иглами дикобраза; кожаный корсет — чёрный, будто крылья летучей мыши.
Не все оборотни — рабы полнолуния. Полезно временами обернуться в животное: чтобы проследить за кем-то или сбежать от врагов. Это сложная магия: можно годами изучать заклинания или варить зелье из дюжин ингредиентов.
А можно подобрать зачарованную одежду.

Портниха аккуратно снимает с меня плащ. Говорит:
— Через два дня будет готово.
Мы покидаем секретную комнату. Она отпирает дверь. Ателье продолжает свою работу.

Иду по улице, а мысли уже далеко. Они в небе, вместе с другими птицами. Уже не терпится забрать свой волшебный плащ, набросить его на плечи и оттолкнуться от земли.
Тело само станет лёгким и маленьким. Кожа обрастёт перьями, ветер подхватит меня и унесёт в вышину.
Вот здорово-то будет.

199/365

Одна из историй, которые я пишу каждый день — для творческой практики и создания контента.

Мои книги и соцсети — если вам интересно!

Меня зовут Егор Матвеич. Мне шестьдесят два года. Последние пять из них я доживаю свой век в полном одиночестве в вымирающей деревне Псковской области. Таких, как я, тут осталось с десяток — стариков, давно разучившихся говорить с живыми людьми. Но есть кое-что, что отличает меня от них. Тайна, которую я пронёс через всю жизнь, как зашитый под подкладкой пальто листок бумаги. Тайна, в реальность которой я сам отказывался верить, пока она не решила напомнить о себе.

В углу комнаты, накрытый пожелтевшей от времени вязаной салфеткой, стоит мой старый друг и единственный собеседник — телевизор «Рекорд В-312». Тяжёлый деревянный ящик с выпуклой линзой экрана, пахнущий пылью и перегретыми радиолампами. Его мне подарили на свадьбу, и с тех пор он здесь. После смерти Любы, моей жены, я стал включать его всё чаще. Не для того, чтобы что-то посмотреть — антенна давно заржавела, а последний телеканал пропал из эфира лет десять назад. Я включал его ради шипения. Этот белый шум, похожий на звук непрекращающегося ливня, каким-то образом смывал другой, внутренний шум — скрежет мыслей в моей голове.

Это случилось в середине ноября. Ночь выдалась холодная. Я тогда днём ходил на кладбище, прибраться на могиле Любы. Ветер рвал с голых берёз последние листья и швырял их в лицо ледяной мокрой массой. Той ночью я никак не мог уснуть. Просто лежал, глядя в темный потолок, и слушал, как ветер пытается выломать оконную раму на веранде. Наконец, я встал, прошлёпал босыми ногами к телевизору и щёлкнул тугой кнопкой включения. Пусть хоть он шумит.

Сначала я не придал этому значения. В хаотичной пляске черно-белых точек что-то будто бы сбивалось с ритма. Мелькнула какая-то помеха, более тёмная, чем остальные. Может, лампа барахлит. Но помеха не исчезла. Она начала обретать форму. Прямо в центре экрана, будто фигура за запотевшим стеклом бани, проступил неясный силуэт. Вытянутый, тонкий, с угадывающейся головой и плечами. Я сел на кровати, всматриваясь. Помехи рябили, мерцали, а силуэт стоял неподвижно, словно в самом сердце этого электронного шторма. Я решил, что это игра воображения, усталость. Поморгал, протёр глаза. Фигура не исчезала. Я вышел на кухню, выпил стакан холодной воды прямо из-под крана, вернулся. Экран был пуст, лишь ровный белый шум. Но стоило мне снова сесть в кресло, как тень вернулась.

Следующей ночью повторилось то же самое. Но теперь силуэт был словно чуть ближе, чётче. Я уже мог различить длинные, похоже, женские волосы. И в тот момент, когда сознание начало проваливаться в дрёму, из динамика, сквозь монотонное шипение, прорвался едва слышный шёпот.

«Его-о-ор…»

Я застыл. В груди что-то оборвалось и тяжело рухнуло вниз. Сердце заколотилось так, что отдавало в уши. Я резким движением ударил по кнопке, выключая телевизор. В наступившей тишине было слышно только моё собственное прерывистое дыхание и вой ветра за окном. Я закурил прямо в комнате, выпуская едкий дым в темноту и боясь даже взглянуть на чёрный прямоугольник экрана.

Но через пару дней я снова включил его. Человеческое любопытство — страшная сила, куда страшнее любого страха. Я должен был знать. И я увидел её снова. И снова услышал шёпот. Он был тонкий, детский.

Я, сам не зная зачем, начал задавать вопросы в пустоту комнаты, прямо в экран.

— Кто ты?

— …Анечка…

Голос был настолько тихим, что казался эхом в моей собственной голове.

— Что тебе нужно?

— …холодно… тут темно и холодно… белый снег в глазах…

Каждый такой «разговор» длился не больше минуты. Потом её фигура растворялась, и оставалось лишь шипение. Но она неизменно возвращалась каждую ночь. И я начал ждать её. Готовиться. Ставил табурет поближе, наливал себе кружку чая и садился напротив экрана, как перед встречей с живым человеком.

— Мне страшно, — сказала однажды она. — Он приходит. Он смотрит из темноты.

— Кто он? — спросил я, чувствуя, как холодеет внутри.

— Дядя… злой дядя. Это он меня сюда спрятал. Он велел молчать.

Меня вывернуло от этих слов. Хотелось помочь, вытащить, спасти несчастного ребёнка. Но как помочь тому, кто живёт в мерцании старого кинескопа? Однажды вечером, после нашего разговора, я поднялся и подошёл к окну. В тёмном стекле отразилось моё лицо. Измождённое и старое. Но на секунду мне показалось, что отражение ухмыльнулось. Мерзко, криво, обнажив дёсны. Той самой ухмылкой, которую я десятки лет пытался забыть.

И в этот момент из телевизора, который я не успел выключить, раздался ясный, окрепший голос Анечки:

— Ты же помнишь ту песенку, Егор? «Вышел месяц из тумана…»

И потом она исчезла.

После этой её фразы всё изменилось. Я перестал спать. Анечка больше не появлялась. В экране был только снег, пустой и безжизненный. Но в дом больше не было тишины. Из неё начали прорастать другие звуки. Каждую ночь, ровно в 3:33, с чердака начинался отчётливый звук. будто кто-то царапает ногтями по сухой доске. Медленно, монотонно, скре-е-еб… скре-е-еб… От этого звука по спине бежали ледяные мурашки.

На четвёртую ночь я схватил тяжёлый фонарь на аккумуляторе, который держал на случай отключения света, и полез на чердак. Складная лестница скрипела под моим весом, каждая ступенька стонала, будто живая. Наверху пахло мышиным помётом и многолетней пылью. Воздух был спёртый, тяжёлый. Пробираясь сквозь горы хлама и паутину, толстую, как марля, я посветил в дальний угол.

Там стоял старый деревянный сундук Любы. Когда-то она хранила в нём приданое — вышитые одеяла и подушки. Я не открывал его с её смерти. Отбросив тяжёлую крышку, я посветил внутрь. Вместо одеял и подушек сверху лежал потрёпанный школьный ранец. Я открыл его дрожащими руками. Внутри — тетрадки в клетку с каллиграфическим детским почерком. «Анна Смирнова. 3 "Б" класс». Я перелистнул страницу. Рисунок. Дом, солнце, а в углу листа — высокая чёрная фигура с непропорционально длинными руками. Подпись: «Дядя Егор хороший. Он покажет мне секрет в сарае».

Под ранцем лежало что-то мягкое. Белое платьице в синий горошек. На ощупь оно было жёстким, будто пропитанным клеем. Одна сторона была бурой, запёкшейся. Я протянул руку, чтобы коснуться пятна, и в этот самый миг в голове взорвался крик Анечки. Прямо из чердачной комнаты.

— НЕ ТРОГАЙ!

Я отшатнулся, выронив фонарь. Он ударился о балку и погас. Меня окутала абсолютная, словно чёрный бархат, тьма. Я запаниковал, заметался, споткнулся о какую-то коробку и рухнул на спину, сильно ударившись затылком. Боль пронзила голову, и мир поплыл. Сползая вниз по лестнице, я, кажется, вывихнул плечо. Упал в коридоре и пролежал так до самого утра. То теряя, то приходя в сознание. И всё это время я слышал, как в комнате сам собой включился телевизор. Снег шипел, но теперь из него прорывались десятки голосов. Детских голосов. Они говорили хором, но вразнобой. Кто-то плакал, кто-то стонал, кто-то звал маму. И среди них, громче всех был голос Анечки:

— Теперь вспомнил? ТЫ ВСПОМНИЛ?

С того дня «Рекорд» зажил своей жизнью. Он включался каждую ночь в 3:33. Я выдергивал шнур из розетки — он продолжал работать. Я вырубал пробки на счётчике — бесполезно. Экран светился мертвенным светом даже без электричества. И она снова была там. Но теперь была не одна.

За её спиной стояли другие. Первым я увидел мальчика лет семи. Лицо его было будто вдавлено внутрь, вместо левого глаза зияла тёмная дыра. Потом двух девочек-близнецов, они держались за руки. У одной была вывернута шея. А за ними ещё… и ещё. Целая толпа. Все они стояли за Анечкой, будто она была их предводителем, и смотрели на меня. Их взгляды были пустыми, но казалось, в них горела ненависть. Такая, что хотелось выцарапать себе глаза.

— Здравствуй, дядя Егор, — сказали они хором. Голоса слились в один жуткий гул. — Ты нас помнишь? Мы тебя — очень хорошо.

Я задыхался. Начал рвать на себе рубаху. Меня затошнило, к горлу подступила жёлчь. Я рухнул на колени.

— Кто вы?! — прохрипел я.

— Мы те, кого ты оставил в темноте.

В ту ночь я вспомнил. Мне приснилось старое воспоминание, которое я глубоко закопал на самом дне памяти. Сарай. Старый сарай за огородом, который я построил сам, когда мне было семнадцать. Я сам же его и сжёг дотла за год до свадьбы с Любой. Внутри. Там был верстак. Ржавые плоскогубцы. Сломанные детские очки в роговой оправе. И тёмное, бурое пятно на земляном полу. Я думал, это просто дурные подростковые сны. Теперь я знал — это были не сны!

А Анечка и её молчаливая свита смотрели с экрана. Они ждали. Ждали, когда я вспомню всё.

Я заколотил окна досками. Остановил все часы в доме. Но телевизор продолжал работать. Я перестал с ним бороться. Просто сидел на полу и смотрел в экран. И однажды картинка изменилась.

Впервые за всё время это был не шум.

Это была комната. Моя комната. Та же кровать, тот же шкаф, то же окно. И я. Я спал в своей кровати. Но не я нынешний, а я молодой. Лет двадцати пяти. Тёмные волосы, гладкая кожа. На экране я открыл глаза и посмотрел прямо на себя старика, сидящего перед телевизором. Я в ужасе отпрянул. Моё отражение в экране повторило движение, но с секундной задержкой. Я понял, что за стеклом не просто картинка. Там живёт ОНО. Существо, которое знает меня лучше, чем я сам.

Экран моргнул. Теперь я, молодой, стоял у входа в тот самый сарай. Я смотрел на себя со стороны. В руках я держал что-то, завёрнутое в тряпку.

— Нет… нет… я не хочу… — прошептал я.

Рядом с фигурой на экране появилась Анечка. Она приложила прозрачный пальчик к стеклу.

— Смотри. И вспоминай.

На экране я развернул тряпку. В ней лежал нож. Охотничий нож, с зазубренным лезвием для разделки туш. Мои молодые руки были в чём-то тёмном, багровом. Я видел, как в сарай заходит девочка. Не Анечка. Другая. Со светлыми косичками. Она просит отпустить её домой. Я ей что-то говорю, улыбаюсь. Она начинает плакать. Я медленно подхожу, нож поблескивает в тусклом свете.

Я закричал, ударив кулаками по полу.

— Хватит! Прошу, прекрати!

Анечка ничего не ответила. На её лице не было ни злости, ни радости. Только мёртвая пустота.

Картинка сменилась снова. Я сижу на полу в сарае. Вокруг кровь. Девочка с косичками лежит у стены. Я плачу. Но не от жалости или раскаяния. Я плачу от бессилия и злости. Потому что снова не смог сдержаться. Потому что эта жажда, этот зуд в сознании снова оказался сильнее меня. «Это не я… это что-то внутри меня…» — шептал я тогда, в прошлом.

— Нет, Егор, — раздался холодный, взрослый мужской голос из динамика. — Это всегда был ты!

Снова шум. Но теперь он был другим. Он вибрировал, проникая в кости, в каждую клетку тела. Стены комнаты начали сильно трястись. Телевизор больше не светился — он горел, будто внутри него разожгли домну. И в этом огне корчилось моё лицо. Глаза стали чёрными, как смола, рот растянулся в злобном оскале. И чужой, но одновременно мой голос произнёс:

— Ты слишком долго прятал меня, Егор. Пора возвращаться.

Я хотел разбить экран. Но тело меня не слушалось. Я понял, что бежать некуда.

Анечка и дети исчезли. Осталось только моё искажённое отражение. И из него, из экрана, потекла чёрная, густая жидкость, похожая на мазут. Она закапала с нижней кромки корпуса, образуя на полу липкую лужу. Я, как заворожённый, протянул руку и коснулся её кончиками пальцев. И в тот же миг почувствовал ледяное дыхание на своём затылке.

Я медленно обернулся. В комнате никого не было.

Но в экране телевизора, за спиной моего перепуганного отражения, стоял я. Молодой, сильный, с той самой кривой ухмылкой, что была в сарае.

Я снова посмотрел на свои руки. Старческие, в пигментных пятнах. Но они больше не дрожали. Я сжал их в кулаки, ощущая забытую силу. Зуд вернулся. Жажда вернулась.

Зверь вернулся в логово.

Глава 3.2

Царь Ставрии Клим XXVI по прозвищу Царь-Колесо видел избиение, сожжение и гибель ройского флота с палубы удирающей в Ставроссу собственной яхты. Он хотел показать сыну, своему единственному наследнику грозную славу их варваросской силы, а теперь закрывал ладонью его мокрые от слез глаза и между пальцев жгло от его детского горького взгляда на позор и ужас панцарства.

Спустя несколько часов царь сидел у дальней стены Зелёного зала своего дворца и устало смотрел на плотную, неподвижную толпу столичных генералов и маршалов. Они стояли над картами, как над операционным столом с пациентом, который только что умер и унёс собой какую-то важную для всех тайну. Тихо, слышно только, как тлеют папиросы и тикают хором сверенные часы командиров.

Флот потерян, все шесть линкоров, двадцать два миноносца и сорок один корабль поддержки — погибли. Только несколько быстроходных катеров спаслись на мелководье Детского Моря. Остальной флот вместе с экипажами, а также бастионы Церрерских островов со своими гарнизонами, а также без счёта морских зевак были сожжены и погибли в коротком бою, длившемся двадцать семь минут.

После Погрома, как позже прозвали то избиение в Устье Дунавы, Соло разделились — один из пяти саркофагов, часть малых боевых и транспортных судов пошли на Понурту. Там Соло, не получив никакого урона, сожгли береговые батареи, без труда подавили рассеянное сопротивление, выжгли начисто несколько кварталов вокруг порта и беспрепятственно начали проводить высадку значительных сил пехоты, артиллерии, бронемашин и припасов.

Основная часть армады двинулась на Ставроссу. Единственным препятствием перед выходом на большую дунавскую воду были старинные бастионы бывшей столицы. Впрочем, как стало ясно, для Соло это никакое не препятствие. Самые современные и куда более мощные укрепления и батареи показали вчера свою несостоятельность перед противником. Оказалось, что у Варвароссы просто нет средств, способных поразить вражеские саркофаги. А значит, утром Соло минуют Узкую глотку и выйдут на большую воду Дунавы.

Для Варвароссы Дунава — не просто река, это как хребет для животного, в нём и опора, и кровь, и нервы. На дунавских берегах и притоках стоят все главные и богатейшие города империи. Если, а точнее, когда армада выйдет на простор главного русла, то будет подниматься вверх по течению и сжигать по пути все города, разрушит семь великих мостов, уничтожит Василиссу.

Придётся снимать войска Великого Простора, но тогда степные цари и горные королевы соберутся и нанесут удар с запада. И без того два последних года на Просторе неспокойно, появился новый вождь. Он подчинил себе народы северных притоков, равенских долин и захватил ключевую крепость Победим на притоке Покой. Великий Простор одолеет засечные линии или прорвёт степные валы, ордам захватчиков откроются незащищённые внутренние земли, что тогда спасёт Варвароссу? Тогда она погибнет так же, как её флот, только мучительнее и медленнее.

Генералы молчали. 6:30 утра. После Погрома армада снова двигалась медленно, будто переводя дух. Таким ходом в начале девятого часа она подойдёт к Ставроссе. Проходя мимо городов Малев и Муранга, Соло походя сожгли их. Жителей даже не успели эвакуировать. По всей видимости, в этих городах и Понурте погибли тысячи людей.

Известия о потере флота и гибели трёх городов вызвали панику в Ставроссе, жители бежали из города. Армия, подчиняясь растерянным приказам, занимала позиции по берегам, в восточных кварталах и бастионах, чтобы помешать возможной высадке десанта. Генералы спорили — одни говорили, что нужно отводить войска, чтобы уберечь их от бессмысленного истребления, другие отвечали, что не годится оставить славную столицу Ставрии без боя. Так или иначе, к утру, с приказами или без, большая часть сил всё же была отведена из города.

К утру Ставроса опустела и затихла. Солнце поднималось всё выше, вот уже и девятый час. Должны уже вовсю звенеть трамваи, сновать машины, из открытых окон петь приёмники; школьники, чиновники, торговцы, служащие, военные должны шагать по своим делам в прогулочном темпе небольшого старинного города. Вместо этого — тишина и безлюдье, как будто в пять утра. Ставрийского царя эта картина приводила в отчаяние, к горлу подступала обжигающая пустота. Отсюда, с верхнего крыла крепости, город и Ставрийский Рукав как на ладони. Ещё позавчера был такой праздник, прекрасные корабли уходили за победой… но вместо победы — дурной сон. На Ставросу ползёт легко одолевшая их флот чёрная армада. Вон они — гробы проклятые. Армада уже хорошо видна, перемахов пять до них — ползут, не торопятся.

Уже под утро после всех совещаний генералы убрались из дворца, забрав свои беспомощные карты и оставив забитые пепельницы, — да, Зелёный зал помнил и более славные вечера. Царь получил приказ отвести свою гвардию и взорвать орудия. Звучит серьёзно и драматично. Только вся его гвардия — это 28 отборных молодцов, отобранных по росту и приятной наружности. Мундиры цвета бирюзы, фуражки с золочёными кокардами, ленты длиною ниже колен и ослепительно чёрные сапоги с голенищами выше колен. Встречи, приёмы, сопровождения, парады, скрип портупей, рёв приветствий молодыми тенорами — вот что такое его гвардия.

Ещё его гвардия — это четыре часовые пушки, стреляющие дважды в день, в девять утра и в девять вечера. Их-то и нужно взорвать. Какая глупость. И ещё для усиления в распоряжении царя Драконобоица — звезда туристических открыток. Её тоже надо взорвать?

И крепость Ставрос уже давно забыла про свою давно минувшую геройскую молодость — последние лет сто это музей. Теперь на стенах крепости экскурсии и сувенирные лавки, а в казематах, помнящих признания и вопли испытуемых врагов берёзовой короны, детская комната с привидениями и музей восковых фигур.

Сам ставрийский царь был под стать и своей крепости, и своей гвардии — он был холен, наряден, высок, тучен и совершенно не воинственен. Все его предки — череда отчаянных рыкарских рубак в золочёных картинных рамах. Даже отец его — Ставр XXXVI, правивший в спокойное время, только что спал без мундира и характером был как обыкновенный роевой рыкарь — грубоватый, взрывной и чувствительный. Всю молодость свою он провёл на Великом Просторе, зрелость — на парадах и манёврах, а смерть настигла его в 35 лет — на очередных учениях его задавил броневик.

А вот наследник получился совсем гражданским человеком, сроду царевич не носил мундиров, только самые дорогие и удобные вещи свободного покроя. Балы, карнавалы, рулетка, карты, лучшие виды горючих вод, опера, еда, скачки, собаки, голуби, лошади и женщины — вот усечённый круг его обыденных увлечений. Обычно народ не жалует таких правителей, но этого добродушного балагура украшали удачливость и щедрость.

Любое затеянное им предприятие, даже самое, на первый взгляд, бестолковое — вроде строительства самого высокого в мире колеса обозрения, или разведения в затопленных областях долгого риса, или возрождение древних богатырских игр, со скачками и гвардейским многоборьем, — все, что могло скорее привести к убыткам и надрыву сил этого не самого богатого царства, приводило к большому успеху и выгоде. Игры привлекали народ со всей империи, долгий рис давал богатые урожаи, а весной цвёл солнечно-розовым цветом, и на всё это хорошо было глядеть с самого высокого в мире колеса обозрения.

Любимым же детищем Царя-колеса была церковь Трояна-Оправдателя, вон она парит на невысокой скале. Ещё в строительных лесах, ещё без куполов, в лёгкой резьбе, как в прозрачной одежде на белое тело. Внутри ещё до вчерашнего вечера расписывал стены его любимый художник Воробьев-Ангел. Снаружи церковь была как невеста, а внутри — темна, как баня по черному. Недописанные фрески со святыми матронами, апостолами бесстрашия и ястребиными ангелами глядели со стен удивительными тёмными ликами, написанными как будто сорок тысяч лет назад, хотя их краски ещё даже не высохли. Как же крепко получалось каяться под их взорами. А царь, к стыду своему, любил каяться.

Вместе с Воробьевым они задумывали ещё одну церковь. Она, наоборот, должна была быть снаружи чёрной, похожей на терем злой ведьмы, но внутри быть белой и расписанной самыми светлыми образами голубиных ангелов и василисковых невест. Там бы проводили венчания и отпевания добрых людей. Прекрасные, прекрасные планы, и неужели им не судьба сбыться из-за дурацкой войны?

Сегодня царь, конечно, не спал. Эвакуация, паника, бесполезный военный совет, бестолковый собачий ужин на ходу — всё это было тяжело его толстому порывистому телу и лёгкой голове. Перед тем как поехать из дворца в крепость, он забылся на несколько минут, и в полусне его будто распяло, он очнулся с острой болью в груди и тупым осознанием, что всё кончено. Наступает что-то жестокое, злое и необратимое, как тяжёлые увечья, как Звероворот. Счастливая невеста задела стол, золотое яйцо покатилось и вот-вот упадёт. Теперь всё изменится, всё станет намного хуже, и зачем тогда он, со всей своей страстью к бесполезной красоте и неполезному веселью?

Он показался себе таким ненужным. Как не нужен на свадьбе человек, убитый горем, как не нужен на похоронах человек, у которого большая радость, так и он не нужен в этом наступающем злом времени. Но такое осознание вызвало в нём не хандру и не бессилие, чего можно было бы ожидать от человека с таким мягким лицом, большими глазами и длинными ресницами — напротив, в нём вдруг заклокотала его жидкая рыкарская кровь и ярость закурлыкала в пухлом зобу.

То есть что это значит — взорвать, отступить и оставить свой город врагу? Нет. Он не будет бесполезен, он останется здесь, на верхнем крыле крепости. Сегодня он будет командовать “Огонь!”, пока его не разорвёт. У него есть наследник, царевич весь в деда, пусть он знает, что его отец не балагур, не колесо, не большое, толстое пятно в родовой галерее героев, а тоже герой, не хуже других. От этой идеи он очнулся, как от удара током. Еще вечером он отправил семью и двор из Ставроссы, а сам после военного совета должен был принять последний часовой залп в крепости, в девять утра, и сразу же после этого убраться к дьяволу вместе со своей гвардией. Но вместо этого он решил поступить несколько иначе…

Царь-Колесо примчался в крепость, забрался по пяти крутым лестницам на самый верх и, страдая от боли в натёртых ляжках, задыхаясь от волнения, срывающимся голосом проорал своим гвардейцам, что никуда он отсюда не уйдёт. И если с ним не останется хотя бы трое смелых, то он сам будет заряжать и стрелять по врагу, покуда его не разорвёт.

Капитан его гвардии, самый породистый красавец из всех, с завитыми пшеничными усами, так же, как и его царь, совсем не был похож на человека, готового скоро умереть, но от прозвучавшей, в общем-то, истерической речи он тоже пришёл в большое волнение и сумбурно и несколько многословно сообщил строю отборных красавцев, что если кому из них недостаёт примера царя для того, чтобы остаться, то он остаётся тоже. Несколько человек в строю помялась, но никому не хватило смелости уйти. Красивые всегда смелы.

Теперь царь боялся только одного: что подведут его нежные нервы, тренированные только азартом. Он криво улыбнулся, вспоминая, как жена, которой он больше не увидит, напоследок сухо поцеловала его и сказала, что повар поедет с ними в машине, так что, что бы там ни было, на обед у него будут яваньские рёбра под калиновым соусом. Хорошо же она о нём думает. Царь хохотнул. То-то будет у неё лицо, когда она узнает, что к обеду он сам зажарился, как яваньские рёбра. Через секунду он вспомнил макушку сына под своей ладонью и густо закашлял, чтобы не разрыдаться.

Уже второй раз за утро к нему подбежал Горянов — смотритель музея-крепости. Он снова затарахтел про то, что нужно приготовить Драконобоицу к выстрелу, мол, всё равно взрывать. Царь был удивлен, это же глупость какая-то, Драконоборца — это памятник, ей 400 лет, она в жизни не стреляла. Подошел капитан гвардии и сказал, что пушку разорвёт, если она стрельнет.

— Нет, не разорвёт, — крикнул смотритель. После чего они сцепились в споре. Царь оборвал их.

— Тихо!

Он сказал, что не нужно её трогать. Когда-нибудь город вернут, и, возможно, Драконобоица будет цела, и тогда она ещё порадует предков. Потомков. Позади него стоял открыточный киоск, каждая вторая открытка с Драконобоицей, самые дешёвые — по копейке, большие тиснёные — по две кроны. Царю не понравилась эта идея ещё и потому, что он и сам парадная фигура, его армия — это набор солдатиков-манекенщиков, артиллерия — часовые пушки, не хватало ещё погибнуть, сражаясь исторической достопримечательностью. Достаточно того, что его прижизненное прозвище — Царь-Колесо, так ещё прилипнет какое-нибудь обидное последнее имя — он стал сам перебирать в голове подходящие варианты: кукольный царь, щелкунчик…

С другой стороны, если подумать — попробовать стрельнуть из Драконоборцы по-своему красиво. Главное, что он не сбежал, никто не посмеет смеяться над ним. Да, потешная гвардия, да, музейная пушка, но настоящая-то армия ушла из города, а он нет…

Святые Духи, вот уже совсем близко армада. Царь чувствовал себя пугалом, набитым соломой, все внутри кололось, ноги держали слабо, в голове всё путалось — какие-то минуты, кажется, остается жить, а директор музея всё не отстаёт — ну хоть трёх бойцов ему, хоть двух, одному ему не справиться с подъёмным краном для заряжания. И всё просит, просит, и уж такой он маленький и невзрачный. Царь не любил находиться рядом с маленькими и некрасивыми людьми, ему было их сильно жалко, казалось, он ненароком обижает их своей царственной величественностью. Ему было уютно в окружении людей больших, красивых, ну или хотя бы очень талантливых. Царь капризно замахал рукой, чтобы от него отстали.

Тем временем первый саркофаг уже, как яд, вошёл в Узкую Глотку, за ним ещё три горбатых великанских палача и процессия броненосцев следом. Здесь на левом берегу начинались предместья Ставроссы. У царя не укладывалось в голове, что он наяву видит вражеские корабли на фоне этого до невидимости знакомого вида. Жестяные и черепичные крыши, телеграфные столбы, тополя, зернохранилище, его любимая церковь, старинный речной порт, и мимо них по-настоящему, не во сне, ползут эти твари, как надутые клещи, полные огня и мучительной смерти. Они всё ближе и ближе.

Начальник стражи здорово разошёлся и командовал часовой батареей, наводя орудия на головной саркофаг. Это что, все всерьез? Интересно, а если сейчас предложить всем убраться отсюда, то они успеют спастись и не погибнуть с минутки на минутку? Его красавцы-гвардейцы тоже мялись у пушек. Бедные мальчики хотят жить. Один только капитан стоит, как памятник. Дурак. Но что же делать? До чего же жуткие и мерзкие эти саркофаги. Сейчас без одной минуты девять, через минуту они выстрелят, и он прикажет всем бежать. Это же будет достаточным подвигом? Или, может быть, не обязательно стрелять, кажется, это вполне бесполезно.

Не успел царь уверится в своих трусливых намерениях, как первый саркофаг вдруг безо всякой причины дал залп из термитной мортиры. Небрежно, необязательно, походя, и вдруг любимая церковь царя, белая красавица, вспыхнула целиком с ног до головы, будто её окатили горящим мазутом.

Царь слабо вскрикнул и затих. Секунду он молчал, а потом, потеряв всякое самообладание, стал орать, орать, хрипеть, брызжа слюной и огромными слезами. Он самыми страшными проклятиями и грязными угрозами осыпал саркофаги, требовал немедленно открыть огонь, продырявить эти вонючие гробы и пустить их на дно.

Часовые пушки навострили свои комариные жальца на громадных чудищ и с курантной точностью дали залп. Пух, пух, пух-пух. Это привело лишь к тому, что первый саркофаг издал недовольное великанское бурчание и поворотил на крепость свою низколобую носовую башню.

Залп. Гудение. Шар огня закрыл от царя горячим, жёлтым пятном всю левую сторону мира и досыта напоил его кислым жаром. Царь захлебнулся.

Ещё выстрел. И каменные плиты крепости дрогнули у него под ногами, тяжёлая твёрдая сила грубо подняла его, царь почувствовал, что летит, как что-то хрустит за его спиной, разлетается в щепки и вихри видовых открыток, потом удар, тепло в затылке и приятное чувство, как будто он ломоть правильно приготовленного вишнёвого пирога, из которого на фарфор тарелки вытекает драгоценная рубиновая начинка.

Царь очнулся от удушливой пороховой гари и кашля, бережно ощупал тело, ожидая вляпаться дрожащими пальцами в кровь или плоть, но всё было сухо и будто бы цело. Только ощупав затылок, он почувствовал что-то липкое, к тому же он, кажется, ничего не слышал.

— Эй! — крикнул он и не услышал себя. Сглотнул, рыкнул, в ушах что-то стрельнуло, как будто окошко в голове приоткрылась, послышались глухие крики.

Царю в его несчастной, разбитой голове нарисовалась картина с растерзанными и обгоревшими гвардейцами, которых он погубил ради собственной глупой гордости. Ничего, ещё секунда, ещё один выстрел, всё зальётся жаром, и он, немножко покорчившись, отдаст богу душу. Сейчас, вот-вот. Но ничего не происходило, только крики становились громче, к ним присоединялись новые вопли. Вместе с рёвом саркофага они склеивались в гнетущий сумасшедший вой, а потом в какой-то человеческий лай. Но какого дьявола там творится? Сумасшедший дом! Царь раздражённо заворочался, как жук на спине, кое-как поднялся на карачки, подполз к парапету и выглянул через край.

Внизу на батарейном плече несколько гвардейцев лежали раненые, остальные орали и прыгали, как дикие обезьяны. Впереди, поперек Узкой Глотки, стоял первый саркофаг, ближний к удивлённому зрителю. Бок его был разворочен, за раскуроченной броней полыхало пламя, густой, как резина, дым чёрным уродом выбирался наружу. То там, то здесь на верхней палубе шипящие столбы пламени выбивали люки и куски обшивки и запускали их высоко-высоко в синее небо.

Что-то чудовищное творилось внутри, в проклятом корабле. Он весь гудел и трясся, будто живой, подыхающий зверь, в брюхо которому выстрелили зажигательной ракетой. “Драконабоица!” — крикнуло сердце. Царь повернулся, ожидая увидеть пушку разрушенной, но орудие было цело. От выстрела с неё только слетела вся накладная резьба, её осколками убило директора музея, но даже мёртвый он замер в ликующей позе.

В корму первому саркофагу шёл второй, с исполинским стоном он сбрасывал ход и отворачивал, стараясь избежать столкновения. Со скрежетом бортов он прошел мимо своего горящего товарища, вылез за пунктир серебристых буёв на фарватере и с тяжёлым резким ударом сел на мель.

Первый саркофаг горел огнём своих зажигательных зарядов, как гигантская фосфорная свеча, и не мог не поделиться своим теплом с товарищем. Его шипящее пламя перекинулось на второй саркофаг, и скоро оба полыхали одним синеватым огнём.

Жар доходил до царя мягким теплом и нежным ароматом горящего неприятеля. От этого зрелища невозможно было оторвать глаз, хотелось сесть тут же, в своё любимое кресло, греть пальцы на вытянутых руках и смотреть, смотреть. На верхней палубе и в бортах второго саркофага тоже выбило люки, из них вырвался дым, пар, и что-то, похожее на далёкий ликующий хохот.

— Жарко вам? Жарко? — заорал царь.

На воду стали сыпаться матросы в жёлтых комбинезонах, из кормовых отсеков спускались катера и шлюпки.

— Бей их!!! — орал царь, потрясая кулаками и жирным зобом. Тут-то часовые пушки оказались не бесполезны, их заряжали картечью и лупили по катерам и шлюпкам, разнося в щепки.

— Стоять, никто отсюда не уйдёт! Бей, бей! — орал царь, держась двумя руками за сердце.

Никогда и никто из тех, кто принимал участие в этом избиении, уже не был так счастлив, как в те минуты. Никто из них никогда в жизни больше не занимался таким хорошим, приятным и справедливым делом.

Тот день остался в истории под именем Гроболом. Драконоборца сделала ещё два выстрела. Добила второй саркофаг и не попала по третьему. Соло вовремя оценили обстановку, и два уцелевших саркофага смогли отступить. Вечером того же дня остатки вражеской армады вышли из Ставрийского Рукава и взяли курс на Понурту.

Главы книги https://author.today/reader/151994/1241589

предыдущая часть Экстрасенсы по вызову ( археологи) часть 6

Следующий день начался с внеочередного срочного совещания. И причин этому было две. Первая - едва появившись на рабочем месте директор ЧП Заговор сразу унюхал следы пребывания в офисе ранее судимых и нигде не работающих лысых граждан. А вторая - связанный доставщик пиццы, которого он обнаружил на диване в экзотической позе гусеницы.

Директор тут же сделал своему сотруднику, экстрасенсу Бульбулькину, замечание, а затем и строгий выговор на что тот отреагировал совершенно неадекватно. В ответ на выговор сотрудник Бульбулькин, находясь в возбуждённом и вероятно алкогольном состоянии, устроил форменный дебош, после чего блокировал помещение офиса ЧП Заговор при помощи наёмного работника уборщицы Галины Петровны. Несмотря на возражения и требования директора прекратить хулиганство и немедленно вернуться к работе, сотрудник Бульбулькин заявил, что хватит всяким прихлебалам и буржуазным кровососам сидеть на трудовой шее народа и что с этого момента он организует профсоюз.

— Как мы до этого дошли? Как?!! — горестно восклицал директор. — Вот всегда знал: оставь тебя одного хоть ненадолго и ты начинаешь мутить незаконные схемы, интриги, всякие планчики внутри планов! Как ты мог спалить чужую недвижимость? Там могли люди пострадать! Ты украл у конкурентки все её деньги, а её машину продал, и меня не постеснялся! Ты её до сумасшествия довёл!

— А вы, товарищ директор, не забывайтесь. Нехера было гулять. Всё это грехопадение началось с вас, любимого. С вас и с вашего мразотного идеализма. Кто убил дяденьку Федота? Я? А может вот этот пицценос? — очкарик мотнул головой на связанного.

Денис хмуро покосился на доставщика и тот, встретившись с ним взглядом, протестующе замычал.

— Вот! — торжествующе показал пальцем Валера. — Даже отравитель тебя боится.

— Он всего лишь курьер. И не надо было при нём трепаться про наши дела, — кислым голосом произнёс Денис.

— Да хренушки! Протри зенки, директор. У него печати ведьм. Он аж четыре пиццы принёс, с разными вкусами. Ну чё, будешь коробку открывать? А я зафиксирую твою смерть в мучениях.

— И в этом виноват ты! Ты снова нас впутал во что-то опасное! — взвыл Денис.

— Да я... Да ты... Да я деньги отдал настоящие, только чтобы твою директорскую жопу от беды спасти!

— Замечу - краденые деньги!

— Нет! Недокраденные! Завтра же пойдёшь и заберёшь их обратно. Считай, что я их отмыл через бандитов. И вообще у меня профсоюз. Хрен ты отсюда уйдёшь пока не выполнишь наши требования.

— Чьи требования? Психопата и уборщицы??? Ты Галину Петровну в наши дела не впутывай.

— А потому что надо было вовремя свои цырлы грязные вытирать! Наследил директор? Грохнул дзяда и думаешь у него друзей не было? Ты посмотри на стол, посмотри! А ещё лучше - попробуй. Выбирай коробочку. Хочешь с грибами, хочешь с креветками, хочешь с тетродотоксином. Чё ты головою мотаешь? Вспоминай! Что он тебе говорил перед смертью? Он называл имена и кликухи? Хоть что-то? Мне нужны любые зацепки, иначе в следующий раз будет поздно.

— Да ничего он не говорил важного! В основном только ой, ай, мамочка. Я не запомнил.

— Сейчас вспомнишь, — с угрозой в голосе пообещал Валера и побежал в комнату, где у него хранился реквизит для различного шарлатанства.

*****

Увидев магический шар для гаданий, товарищ директор перепугался не на шутку.

— Так! — предупредил он, показывая на экстрасенса пальцем. — Ты нарушаешь наше правило, мы не лезем друг другу в голову. Ты слово давал.

— Я и не собирался копаться в твоей башке. Ты будешь вспоминать, а я буду смотреть на шарик. Ну давай, не ломайся.

Валера поставил шар на журнальный столик и осторожно подвинул в сторону коробки с пиццей. Опасная закуска. Даже коробки и те опасны. Стоит только нарушить целостность упаковки и запах горячей пиццы сведёт их с ума, а там уже будет неважно, сколько они съедят. Они съедят всё без остатка, а потом коробочки самоуничтожатся. И всё. Никаких следов. А на полу будут валяться два трупа. Хорошо, что он сразу разглядел у доставщика колдовские печати. Хорошо, что тот не успел открыть перед ним коробку. Плохо только, что он забыл этому пицценосу уши заткнуть и тот узнал слишком много лишнего. Впрочем, ситуация-то решаемая. Делов на одну зомби-муху.

Товарищ директор мялся и не хотел. Профсоюз настаивал.

— Валер, это как бы интимное дело. Давай как-нибудь без этого обойдёмся.

— Убийство интимное? Теперь мне ещё интереснее.

— Но я не люблю, когда на меня смотрят. Ну когда я...

— Деня - не парься. Я экстрасенс. Экстрасенс существо бесполое. Представь, что ты на приёме у врача, и приспусти шторку.

— А он? — Денис показал пальцем на связанного. — Он может увидеть непристойные вещи.

— Пусть глядит, — беспечно отмахнулся очкарик. — Мы его потом всё равно грохнем.

Услышав его слова, курьер вновь протестующе замычал и задёргался в надежде освободиться.

*****

Магический шар, сам по себе, конечно же был просто стеклянным шаром. С таким же успехом экстрасенс мог обратиться за помощью и к обычному зеркалу. Нет, конечно же в чём-то он был получше зеркала: в его деревянной подставке пряталась подсветка на батарейках, а сам шар был наполнен растительным глицерином и ещё какой-то лабудой, создающей красивый эффект чего-то клубящегося при включении, на на этом и всё. Это была просто игрушка, развлекалочка, если хотите, для всяких чокнутых и повёрнутых на спиритуализме, однако же, если ты профессионал в своём деле, то и шарик вполне сгодится. Например, для трансляции собственных мыслей и воспоминаний.

Денис сел на стул и, обхватив шар руками, принялся напряжённо вглядываться в матовую поверхность. Валера уселся напротив и подмигнул курьеру - будешь мол смотреть? Паренёк сразу всё понял и послушно зажмурился. Денис, тем временем, закряхтел и начал монотонно покачиваться, постепенно впадая в транс. Валера поправил очки и придвинулся поближе. Ему тоже нужно было настроиться, иначе картинка будет без звука.

Через несколько мгновений он увидел кусок сада и дядьку Федота, бегающего от дерева к дереву. Ага, ясно. Дениска на дереве затаился. Вот дзяд подбежал к фонтану и начал затравленно озираться. Картинка резко сменилась и переместилась за фонтан. Дзяд уселся на скамейку и достал из сумки бутылочку. Ага, знакомый цвет. Это эликсир ведьм, помогающий восстановить силы. Изготавливается из эмбриональных стволовых клеток и мускусной железы кабарги. Знаем, знаем. За такое положено аутодафе. У Дениса уже есть моральное право прикончить дзяда.

Картинка дёрнулась. Бутылочка лопнула и Федот перепачкался в эликсире.

— Я знаю кто ты. Тебе нет места среди живых, — подал голос Денис.

Валера раздражённо поморщился. Пафос? Договаривались, чтобы без пафоса на дуэлях и вовремя убийств. Чпокнул и всё.

— Это недоразумение. Вы не законники, значит нам нечего делить. Я всегда помогал ведьмам! Чего вы хотите? Откуп? Я готов сотрудничать! — закричал, озираясь, дзяд.

— Твою душу.

Валеру снова покоробило от услышанного. Ну зачем? Зачем ты это сказал своим ртом? А если подслушает кто?

— Ну уж нет. Вот! Вот видели!

Дзяд начал показывать кукиши невидимому собеседнику. И вообще-то он был прав. Денис явно перебрал с пафосом.

— Другого я и не ожидал, дзяд. Сегодня я сделаю из тебя артефакт, послушный моей воле.

Тут уже Валера не сдержался и отвесил товарищу смачную пощёчину.

*****

Товарищ директор прекрасно понимал, за что ему прилетело и не полез в драку. Сидя на полу и поглаживая покрасневшую щёку, он только бурчал про богоугодное дело, искренне надеясь на снисхождение, но профсоюз не собирался его прощать. Валера бегал вокруг и возмущённо орал.

— Меня, значит, можно правилами попрекать, ограничивать мой потенциал, а сам, значит, развлекается! И слышать не хочу про твои богоугодные дела, заткни хлеборезку! Ты повёл себя словно ведьмак на бойне! Противник был не равен тебе по силам. Ты должен был просто убить его, а не развлекаться, как кошка с мышкой.

— Я больше не бу...

— Ещё бы. Ты теперь всё! Нет тебе за это прощения. Я тебя лично закодирую от греха подальше.

— А дальше будешь смотреть? — со вздохом спросил Денис.

— Да там и так всё понятно. Ты же изобретательностью не отличаешься - тебе пафос подавай. Твои любимые цитаты, мне перечислить? Меньшего и не ожидалось. Это мой лучший приём, а это мой секретный приём. Я приложу все силы и изгоню зло из этого мира...

Валера замер на месте и страдальчески закатил глаза.

— Нет смысла выискивать крупицы разума из головы идиота. Кто бы это не был, он о нас знает и послал дружеский сюрприз в виде пиццы. Нам остаётся только правильно отреагировать. У нас на выбор несколько вариантов. Убить доставщика, отпустить доставщика и выкинуть пиццу и...

— Скушать её, — заботливо подсказал товарищ директор. — В отличии от меня, ты её можешь съесть и выжить.

— Да, но я тогда проваляюсь в больнице несколько дней, — задумчиво согласился очкарик. — А за время моего отсутствия ты можешь натворить бед. Думаю, лучше будет закрыть офис и переехать. Так будет надёжнее.

— Но ведь от нас только этого и ждут. Чтобы мы сдались, — справедливо возразил Денис. — Разве ты сдашься неизвестно кому? Они же не заявились лично, а только послали пиццу.

— Тогда предлагаю запихать ему в нос зомби-муху и пожелать царствия небесного, — глянув на связанного, сказал экстрасенс.

Курьер, услышав такое, замычал и задёргал головой так явственно, что стало понятно, он требовал дать ему последнее слово. Валера с любопытством отклеил скотч.

— Воды! — хрипло попросил курьер.

— Последнее желание для нас закон, — ухмыльнулся очкарик.

— Да блин! Я же вам говорил, что я не при делах!

— На тебе печать ведьмы, а мы с ними не дружим, — ответил Валера и пошёл к холодильнику.

— Ну я же не виноват, что она моя бабушка! — крикнул ему вслед курьер и повернул голову к Денису:

— Господин директор, я понимаю, что вы здесь терпила и ничего не решаете, но хотя бы выслушайте меня. Да, моя бабушка печёт различные хлебобулочные изделия со специфической начинкой, которые мы потом доставляем по всей Москве. Но мы только производим и доставляем - понимаете? Мы не знаем, кто заказчик и кому это выгодно, нам только платят и всё. Мы не лезем в колдовские дела, мы не работаем на восьмой отдел и на всякие там спецслужбы, у нас независимый бизнес. Вам же самим лучше будет, если вы меня отпустите. Моя бабушка очень мстительная.

— Твоя бабушка будет год искать причину появления в голове внука зомби-мухи, — добродушно ответил Валера, возвращаясь с бутылкой воды. — Тебя там тоже такая экзотика ждёт, прямо как в фильме ужасов. Ты будешь полностью под нашим контролем, шаг влево - шаг вправо и неизвестно где твоя нога окажется в следующий раз. Может быть она окажется на крыше многоэтажки? А может на пристани? А чего мелочиться - твоя нога окажется на МКАДЕ всего через час, рука правда за МКАДОМ, а кишки на радиаторе грузовика, зато как весело тебя собирать будут. Как мозаику.

— Господин директор, я правду говорю! — испуганно заголосил курьер. — Чё мне с вами ссориться? У нас и так работа опасная. Вы же не первые такие, кому я отраву приношу. Я вообще должен работать быстро, этот гад меня на пороге поймал, когда я в вашу сигнализацию угодил. Если бы я знал, что вы крутые, я бы на пороге оставил и...Не надо меня убивать!

— А чё ты мне делать прикажешь? Пиццу есть? — язвительно поинтересовался Валера. — Я же потом болеть буду. Не, я на такое не согласен. Я лучше убью кого-нибудь. Например тебя.

— Да я её сам съем. Сам! За пять тысяч долларов! — с готовностью предложил курьер. — Мы так иногда делаем, если не успеваем приносить вовремя. Нас так бабушка наказывает. А у меня к ядам иммунитет. Вы сами подумайте: доставщик съедает пиццу, а заказчик один чёрт не в курсе, мы не докладываем о доставке, всё тайно. Бабушка довольна, она деньги с заказчика имеет, вы довольны - за вас я её съем, а заказчик узнает только, что отрава не дошла. Но узнает сам, это его проблемы. Мы никогда ничего не говорим, у нас репутация.

— Он говорит правду, — тихо сказал Денис. — Думаю, лучше заплатить ему.

— А, ну тогда плати, — милостиво разрешил Валера. — Только все деньги у меня, а я профсоюз. Хрен тебе, а не деньги.

— Мафиози ты, а не профсоюз. Сто тысяч отдал каким-то вшивым бандитам, — проворчал Денис, поднимаясь на ноги.

— Во-первых: они были лысые. А во-вторых: я тебе уже сказал - сходи и верни. Вернёшь и заплатишь пацану, я не возражаю, а пока ты ходишь, он побудет у меня в заложниках, — нахально отозвался Валера.

— В смысле, в заложниках? — испуганно спросил курьер.

— Ну чего непонятного? Посидишь, покушаешь, отдохнёшь, — очкарик демонстративно пододвинул столик к нему поближе.

— А если...

— А если ты сдохнешь, твоя смерть будет на совести директора. Ему ведь косяком меньше - косяком больше, сам видел. Поэтому, если чего, рекомендую зомби-муху, всё же не так больно будет, — зловеще сказал Валера.

— Пожалуй, лучше действительно муху, — огорчённо пробормотал курьер.

— Да что же вы в меня все так не верите! — возмутился Денис и побежал на улицу.

Через секунду с улицы донёсся бешеный рёв.

— Куда по помытому?!!

*****

В ожидании возвращения товарища директора, экстрасенс Бульбулькин предложил курьеру кофе и чай, ведь не кушать же такую вкуснятину в сухомятку? Так и до гастрита недалеко. Курьер попросил развязать его, Валера согласился, но частично, развязал только руки, подал заложнику кофе, а потом принёс ведро, любезно предоставленное уборщицей Галиной Петровной. Ну всякое же бывает. Вдруг курьер неожиданно растворяться начнёт, ну или ещё какой забавный эффект после пиццы?

— Валерчик. Тут какие-то двое, семейные. Бульбулькина видеть хотят, — крикнула с улицы Галины Петровна.

— Гони их в шею. У нас день не приёмный, — лениво отозвался очкарик.

— Они говорят, у них подарочный сертификат.

— Тьфу! Не отпускай их. Я сейчас, сейчас.

Валере очень не хотелось сегодня заниматься клиентами, но подарочный сертификат дело другое, это была его новая фишка для привлечения богатых клиентов. Едва только заполучив в руки картотеку Чародейки Лалы, он в тот же день разослал самым ценным по его мнению, специальные сертификаты. Эти сертификаты ему достались совершенно бесплатно в той самой типографии, где опечатались с названием объявления, но какая теперь разница? Бесплатно же. Качественный картон, золотые буквы, водяные знаки, а менеджер Катя буквально умоляла его звонить ей в любое время и по любому поводу, замечательная девушка, дай ей бог мужа хорошего, но это не суть. Суть была в том, что каждый сертификат был специально заговорён на интерес потенциального клиента и последующий приворот. Вы пришли с таким сертификатом к Бульбулькину и всё! Бесплатно от него вы уже не уйдёте.

Клиенты действительно оказались семейной парой. Муж и жена Копыловы. Клавдия и Николай. Клавдия Копылова изъявила желание выяснить происхождение своего внука, ибо не доверяла снохе, известной в их посёлке, как блудня и потаскуха.

— Не от Васьки моего внучок-то, — причитала она, разворачивая какой-то пакет. — Мы с мужем генетическую экспертизу хотели сделать, потом посчитали и видим, что у вас дешевле выходит.

— У меня дешевле? — изумился было Бульбулькин и тут же взял себя в руки. — Конечно погадаю, с удовольствием. Пятьсот долларов.

— Ой, а тут написано: пятьсот рублей, — показала ему сертификат испуганная клиентка.

— Чего? — ахнул экстрасенс и, прочитав, едва не разорвал в клочья вредную бумагу. — Ну Катя! Ну погоди!

Тут он вспомнил, что сам виноват и заговаривал сертификаты кучей. На верхнем было точно пятьсот долларов, а остальные он не проверял. Да после такого косяка следовало всю эту бляцкую типографию пустить по кругу. У них чего это, эпидемия? Ну это ладно, это он потом решит, только придётся посылать вслед за первыми новые сертификаты.

— Проходите, садитесь на диван, не трогайте пиццу, — кисло улыбаясь, попросил он.

Клиенты опасливо зашли в офис и, увидев связанного курьера, заробели ещё больше.

— Не обращайте внимания, — махнул рукою Валера. — Давайте ваши пятьсот рублей и что вы там принесли, расчёску с волосами?

— Д-да, — настороженно косясь на молодого человека с пиццей в руке, подтвердила женщина. — Вот она.

Экстрасенс увидел расчёску с кучей волос и поскучнел ещё больше.

— И как вы себе это представляете? — спросил он. — Какой волос из всех присутствующих принадлежит вашему или не вашему внуку?

— Ну это вы как-нибудь сами. Вы же экстрасенс, — пожимая плечами, ответила Копылова.

— Спасибо большое. Хорошо. Каждый проверенный волос обойдётся вам в сто рублей. Не нравится - можете идти, я вас не задерживаю, — предложил им Валера.

— Дорогая, может действительно пойдём? — робко попросил Копылов.

— Нет уж, я в такую даль тащилась!

Стараясь не смотреть на рыгающего курьера, женщина бросила на столик смятую тысячу рублей.

— Гадайте! А мы послушаем.

*****

— Колли. Самец. Три года, — старательно обнюхав первый волос, доложил экстрасенс. — Подходит?

— Вы издеваетесь что ли? — обиделась Копылова. — А где благовония, карты, вы только понюхали и всё!

— А что вы хотели за тыщу? Хорошо, добавлю: кличка Чарли. Одно ухо чёрное. Вчера на детской площадке ел детские памперсы. Высокая вероятность гельминтоза. Рекомендую суспензию.

— Ладно, мы вам верим, действительно, есть такая собака, — пробормотала женщина. — Ищите другую суку.

— Но, дорогая! — попытался одёрнуть её муж.

— А чего? Я ночами не сплю! У меня давление скачет, как бешеное. Он же не похож! Это не наш внук. Васька ему точно не папа! Пусть Валериан выведет эту мерзавку на чистую воду! — немедленно завелась Копылова.

— Тихо-тихо, — старательно принюхиваясь к расчёске, попросил Валера. — От стрессов вы потеете и мешаете мне. Берегите нервы. Нашёл кошку, кошке восемь лет, но почему-то она Барсик. Три раза окотился этот Барсик. Теперь хомячка нашёл. У вашего сына вся семья что ли одной расчёской расчёсывается? Ага, а вот и внук... Так, стоп.

Он с любопытством посмотрел на Копылова.

— Ну чего вы узнали? — нетерпеливо подалась вперёд Клавдия. — От кого он? От Эдика? От Славика с четвёртой линии или от Севы?

— От Васьки Копылова, — задумчиво ответил Валера и вернул женщине расчёску. — Только одна проблемка есть. Васька-то, только ваш сын, а вот ваш муж, присутствующий здесь Николай, в этом не поучаствовал. Васька ваш, от Егора Гладышева, который утонул три года назад.

— Чего? — ахнул Копылов и повернулся к жене за разъяснениями. — Я тебе сейчас ебало разобью!

Его супруга попятилась, а с дивана засмеялся и тут же подавился пиццей несчастный курьер.

— Э, стоять! — экстрасенс понял, что сейчас произойдёт и загородил клиентку собственным телом. — Это конечно не моё дело, кто с кем спит, но замечу, что хоть сын и не родной, зато дочка по папе, как раз родная. Гражданин Копылов, немедленно прекратите наливаться кровью. Так получилось, у вас вся семья сводная. И вообще если собрались здесь драться, это будет дороже. У меня Галина Петровна только по УДО вышла.

Глава 1. Дождь цвета ржавчины

Тело Полины Агеевой нашли утром, в заброшенном сквере за Пятым микрорайоном. Я видела, как его забирали. Возвращалась из «Арт-Лавки» — единственного места в нашем провинциальном городке, где можно было купить приличные масляные краски, — и свернула на знакомую тропинку. Сквер был нашим излюбленным местом для пьянок в старших классах. Ржавые качели скрипели, как висельники в петлях, а в песочнице с прогнившими бортами уже много лет рос чертополох.

Июль в этом году выдался поистине мерзким. Непрекращающийся целый месяц дождь превратил город в сплошную мутную лужу. Люди злились, бормотали про аномалию, про то, что «раз в семь лет в седьмом месяце — жди беды». Местный юродивый, дед в старом равном костюме-тройке и цилиндре на сальной голове, тыкал в прохожих грязным пальцем и шипел: «Смерть рядом ходит, вот она, оглянитесь!», после чего разражался безумным, клокочущим хохотом, обнажая черные пеньки. Все, что осталось от зубов. Его гнали, крутили пальцем у виска, а он лишь обиженно поджимал губы, словно искренне не понимал, почему его предостережения никому не нужны.

Из-за этих мыслей я не заметила огромную, затянутую радужной пленкой бензина лужу. Белый кед с отвратительным чавканьем ушел в нее по щиколотку. Ледяная жижа мгновенно просочилась сквозь ткань, неприятно облепив холодом пальцы.

— Черт! — выругалась я вполголоса.

Настроение, и без того паршивое, окончательно испортилось. Хотелось домой, выжать на палитру яркие, летние цвета — желтый, алый, изумрудный — и написать что-то солнечное, назло этой серости. Но теперь, с хлюпающей ногой и дрожью, пробирающей до костей, хотелось только горячего чая и под одеяло.

Внезапный толчок в спину заставил меня пошатнуться. Мимо, звонко хохоча, пронеслась пара детей в одинаковых ярко-красных дождевиках. Один из них задел мою сумку. Та упала на мокрый асфальт, и пара новых кистей выкатилась наружу. Я нагнулась, чтобы их поднять, и тут же замерла. Из-за кустов, куда скрылись дети, вышел высокий мужчина в черном плаще. Он сурово схватил малышей за капюшоны.

— Где ваши родители? — рявкнул он.

Дети молча ткнули пальцами куда-то вперед. Мужчина отпустил их, и они побежали к подошедшей паре.

— А ты что тут делаешь? — незнакомец в черном переключился на меня. — Разворачивайся. Здесь проход закрыт.

Только сейчас я заметила под его плащом полицейскую форму.

— Но мне нужно… — одна из кистей закатилась как раз в ту сторону, куда он не пускал.

— Никаких «но»! — гаркнул он. — Домой, живо!

Воспользовавшись моментом, когда он отвлечется на подошедшую мимо семью, я шагнула вперед и, нагнувшись, протянула руку за кистью. Мой взгляд скользнул за кусты. Территория была оцеплена желтой лентой. Ходили люди в форме, что-то фотографировали. А на земле… на земле лежало тело.

Даже с расстояния было видно, что это не просто убийство. Тут была бойня. Я не могла разглядеть лица, но узнала ее по ярко-розовой сумочке, которую ей на заказ шила моя троюродная сестра. Полина Агеева. Звезда нашей музыкальной школы, красавица, единственная дочь в семье.

Я не видела раны целиком, но успела заметить то, от чего желудок свело спазмом подступающей тошноты. Её шея была не просто перерезана. Её будто разорвали с животной яростью, вывернув мышцы и кожу наружу, словно пытались выдрать из нее не только жизнь, но и сам голос. В этот момент прибыли санитары и убрали изувеченный труп в черный мешок. Картина, достойная кисти Босха, исчезла, но отпечаталась на сетчатке.

— Я сказал, вали отсюда! — тот самый мент уже стоял в двух шагах от меня.

Я подхватила кисть и бросилась прочь, уже не обращая внимания ни на мокрую ногу, ни на дождь. В голове билась одна мысль. Две недели назад в городском чате кто-то писал про труп в парке. Тогда никто не поверил. Олег, сын майора полиции, хвастался, что «там настоящая жесть, у бабы рук не было». Местный заучка Павлик Сойкин, писал, что «череп размозжен до неузнаваемости». Потом все затихло. И вот теперь — Алина. Слишком много совпадений. Жертвы — молодые девушки. Место — заброшенный сквер. И главное — молчание властей.

Я остановилась, только когда легкие начало жечь от нехватки воздуха. Впереди, выезжая с проселочной дороги, резко затормозил мотоцикл.

— Смотри, куда прешь! — раздраженно бросил водитель.

Я подняла на него глаза. Черная кожаная куртка, обтягивающие джинсы, пирсинг, татуировка, выглядывающая из-под рукава. И темные солнечные очки. В такую погоду. Я готова была рассмеяться, но его взгляд, даже сквозь темные стекла, был направлен не на меня, а туда, откуда только что вывернула машина скорой помощи. Я видела, как напряглись его челюсти. Он зло скривил губы, будто злился на меня за то, что помешала ему. Затем, резко газанув, сорвался с места и скрылся за поворотом.

Добравшись до дома, я села на веранде. Воспоминание пришло само. «Дождь в седьмом месяце через каждые семь лет…». Семь лет назад. Мне было восемь. Именно тогда дождь, который обычно лил весь октябрь, начался в июле. Но тогда… тогда не было никаких убийств.

«Смерть ходит рядом с нами», — снова прозвучал в голове голос безумного старика. Я поежилась.

Что ж, видимо, иногда смерть гостит и в раю.

Глава 2. Сладкий дар

Конверт я ждала, как летнее тепло. Двухнедельный курс живописи от Николая Новикова, столичной знаменитости, стоил бешеных денег. Но для нескольких талантов были бесплатные места. Дрожащими руками я вскрыла конверт.

«…рад сообщить вам, что после внимательного рассмотрения ваших работ, приглашаю на свой авторский курс…»

Я взвизгнула от радости.

Занятия будут проходить по адресу: улица Плотная, дом 7.

— Плотная? — переспросила мама. — Это же не на той стороне, что ведет к… к дому зверя?

«Домом зверя» в городе называли заброшенный котедж, где, по слухам, его владелец убил подростка, а потом и сам покончил с собой в тюрьме.

— Нет, дорогая, — успокоил ее отец. — Плотная — это старый район. Туда можно пройти через переулок Чертов палец.

В понедельник я стояла перед входом в этот переулок. Табличка с названием висела на обшарпанной стене. Место выглядело жутковато. Узкий, зажатый между глухими стенами старых домов, он напоминал каменный мешок. Я шагнула внутрь, и мир изменился. Звук дождя мгновенно стих, будто кто-то перекрыл «небесный кран». Здесь было сухо. И темно. Непроглядная, вязкая темень, которую едва пробивал фонарик телефона.

Я взглянула на экран. 17:30. Странно, я шла уже минут пять. Я пошла дальше, и тишина стала давить на уши. Она казалась мертвой. В этой тишине я вдруг почувствовала чье-то присутствие. А потом услышала тихий, детский плач.

Звук доносился из-за мусорных баков. Я посветила туда.

— Кто здесь?

Плач усилился. Из-за бака показалась худенькая девочка лет семи, в легком летнем сарафанчике.

— Он не разрешает мне уйти, — всхлипнула она, и по ее щекам покатились слезы.

— Кто? — я огляделась. Вокруг не было ни души.

— Он, — девочка ткнула тонким пальчиком куда-то в темноту перед нами.

И в этот момент я услышала гул. Рокот мотоцикла. Похожий я слышала в день смерти Полины. И из темноты выехал он. Тот самый байкер в темных очках.

Я схватила девочку за руку и бросилась бежать в ту сторону, откуда пришла. Я хотела позвонить в полицию, но, взглянув на телефон, замерла. На экране по-прежнему было 17:30. И ни одной полоски сети. Внезапно рука ребенка выскользнула из моей. Я обернулась — девочки нигде не было. И звука мотоцикла тоже.

— Эй, малышка, ты где?

Тишина.

Мир вокруг начал вращаться. Выход из переулка виднелся впереди, как светящийся прямоугольник. Я шагнула к нему и застыла. В этом проеме стояла та самая девочка. Но теперь она была другой. Ее глаза превратились в бездонные черные озера, которые на моих глазах начали трескаться, как почва в засуху. Из трещин потекла густая, черная, смолянистая жидкость. Из носа хлынула струйка такой же черной крови. Она открыла рот, и оттуда, один за другим, на асфальт посыпались гнилые желтые зубы, которые, коснувшись земли, превращались в жирных, извивающихся червей.

— НАЗАД! — проревел ребенок гортанным голосом, указывая пальцем вглубь переулка. — К НЕМУ!

Ноги снова обрели способность двигаться. Я побежала. Не разбирая дороги, потому что пространство вокруг внезапно заволокло густым, плотным туманом. Я бежала наощупь, задыхаясь от ужаса. Этот байкер был жутким, но инфернальное дитя пугало до судорог. Впереди, сквозь туман, пробивался мягкий свет. Единственный дом с освещенными окнами. Над дверью висела вывеска: «Сладкий Даръ». Кондитерская. Я заколотила в дверь.

— Помогите! Спасите!

Дверь открылась. Меня втащили внутрь.

Передо мной стоял молодой парень с доброй улыбкой и невероятно красивыми, васильковыми глазами.

— Снова он гоняется за несчастными девушками, — раздался обеспокоенный женский голос из-за прилавка, заставленного пирожными.

Женщина в старомодном платье подошла ко мне, протягивая тарелку с куском шоколадного торта.

— Угощайся. Наш фирменный, «Черная смородина».

Торт был восхитителен. Насыщенно-шоколадный, с легкой терпкостью. Я съела его, и недавние ужасы показались далеким, дурным сном. Захотелось спать.

— Мне нужно на улицу Плотную, — пролепетала я пересохшими губами.

— А, ты художница! — улыбнулась женщина. — Не переживай. Павел тебя проводит. Сынок, ты ведь не против?

Парень, Павел, лишь улыбнулся.

— А та девочка… снаружи была девочка…

— Ну что ты, милая, — женщина по-матерински обняла меня. — Здесь нет никаких детей. Тебе привиделось. Чертов палец умеет удивлять.

Глава 3. Глаза зла

Новиков на следующем занятии был зол.

— Семенова, это точно ты присылала мне те работы? Потому что то, что ты тут малюешь, — это мазня. Ты будто весь свой талант растеряла.

Я боялась его, боялась подвести родителей, которые заплатят неустойку. И этот страх был сильнее страха перед переулком.

В среду я снова вошла туда. На этот раз посреди переулка я увидела того самого безумного старика-пророка. Он стоял спиной ко мне и что-то бормотал. Когда я подошла ближе, он резко обернулся. В его руках был ржавый нож. На моих глазах он с улыбкой начал вспарывать себе живот, вытаскивая наружу петли кишок. Затем его глаза треснули, и из них потекла черная смола. Я с криком бросилась к «Сладкому Дару».

Павел и его мать снова успокоили меня. Снова был торт. И снова я, как в тумане, вышла из переулка и опоздала на занятие.

В пятницу я знала, что иду в последний раз. Или я покажу Новикову класс, или все кончено. В переулке меня ждала старуха в тулупе с двумя тяжеленными сумками.

— Помоги, внученька, — прошамкала она.

Я взяла одну сумку. Она была неимоверно тяжелой. Мы пошли к выходу. Я уже видела свет, когда сзади раздался рокот мотоцикла.

— Снова он! — промелькнуло в голове.

Старуха схватила меня за руку. Ее ногти за секунду выросли, превратившись в черные когти, и впились мне в кожу.

— Попалась, пташка! — прошипела она, и ее лицо начало искажаться жуткими гримасами.

Я вырвалась и побежала к кондитерской. Дверь открылась сама. Я села на знакомый стульчик. Продавщица протянула мне торт.

— Угощайся, — ласково пропел голос Павла.

Я взяла ложечку. Я знала, что опоздаю. Знала, что Новиков меня выгонит. Но бархатный крем манил, обещая забвение. Я ела, медленно, наслаждаясь каждым куском. А потом встала и подошла к мольберту, который уже стоял в углу. Я обещала им картину.

Я обмакнула кисть в краску…

…Очнулась я в больнице. Новиков нашел меня без сознания на выходе из переулка. Врачи говорили про «острый антихолинергический синдром», отравление белладонной. Спрашивали у матери, не было ли у меня суицидальных наклонностей. Я ничего не помнила.

Я сидела на лавочке в больничном саду упершись взглядом в дорожную плитку. Дождь наконец-то кончился. Перед глазами возникли черные ботинки. Я подняла голову. Он. Байкер!

— Что теперь? — спокойно спросила я. — Будешь резать? Или сначала изнасилуешь?

Он громко рассмеялся.

— Я помочь хотел. А ты все убегала.

Он сел рядом.

— Те монстры, что ты видела, — иллюзия. Их вызывает Павел.

— Бред, — я хотела встать, но ватные ноги не держали.

— Ирина и Павел Молчановы. Так их звали. Сто лет назад. Они сгорели в своей кондитерской. А теперь они возвращаются. Каждые семь лет, когда в июле идет сильный дождь. Им нужны ваши таланты.

Он говорил ровным, безэмоциональным голосом.

— Первой всегда идет писательница. Ей отрубают кисти рук и дробят череп. Следующая — певица. Ей вспарывают гортань, чтобы добраться до связок. — Он запнулся, и мне показалось, ему стало трудно дышать. — Художнице… художнице выдавливают глаза и ломают пальцы. Один за другим. Ты тоже хочешь услышать этот хруст, Аня?

Я молчала, подавленная его словами.

— Настя была моей сестрой, — сказал он. — Она пела как ангел. Ее тоже нашли в парке с разорванным горлом. Ничего не напоминает? Ты была там. В тот день. Я видел тебя.

— Что мне делать? — прошептала я.

— Никогда больше не ходи туда! Когда дождь кончается, они теряют власть. Вне переулка они бессильны. Но… ты почти закончила картину. Если ты ее закончишь, они заберут твой дар. А потом и тебя.

— Я… я не верю. Павел… его глаза…

— Ты заглянула в глаза мертвецу, Аня.

— А ты? Почему я должна верить тебе? Я даже имени твоего не знаю.

— Игорь.

Он немного помолчал.

— Ты просишь доверия? — он медленно снял очки.

Я ахнула! Его глаза были цвета горького шоколада, но зрачки обрамляла золотистая кайма, которая мерцала изнутри, а по всей радужке были рассыпаны крошечные золотые искорки, словно живые. Это были самые красивые и самые печальные глаза, которые я когда-либо видела. В них отражалась сильная усталость и безмерная боль.

— Обещай, — сказал он.

— Обещаю, — выдохнула я, как завороженная.

— Господи, Аня, ты все еще разговариваешь сама с собой!

Я обернулась. На скамейке рядом со мной сидел Николай Новиков. Место, где только что был Игорь, пустовало.

— Я… тут был парень. Игорь.

Новиков посмотрел на меня с нескрываемой жалостью.

— Аня, здесь никого не было. И в те дни, в переулке, ты тоже была одна. Я видел тебя, я был там. Видел, как ты металась по руинам старой сгоревшей кондитерской, кричала, убегала от кого-то, пряталась. Я пытался помочь, а ты вырывалась. Я думал, ты под наркотиками. Талант нельзя украсть, Аня. Его можно только про… потерять.

Он протянул мне новый альбом.

— Практикуйся. И завязывай с этой дрянью. Наркоманы мне в учениках не нужны.

Я смотрела на него, и слова Игоря звучали в моей голове: «Кондитерскую видят только избранные». Я открыла альбом. Рука сама начала рисовать. Я хотела нарисовать глаза Игоря, шоколадные, с золотыми искрами. Но на бумаге проступали другие глаза. Васильковые. Прекрасные. И абсолютно мертвые.

Эпилог. Семь лет спустя

Я уехала из нашего города. Окончила университет, моим наставником был Новиков. У меня все сложилось — я стала знаменитой художницей. Я никогда не пыталась найти информацию о Игоре или его сестре. Иногда мне кажется, что все это было лишь бредом, последствием сильного отравления. Может, никакого Игоря и не было. А может, он был таким же психом, как и я.

Но с тех пор я панически боюсь переулков.

Прошло почти семь лет. И чем ближе июль, тем сильнее я чувствую зов. Он нарастает где-то глубоко внутри. Зов вернуться туда. Закончить ту картину. Я часто вспоминаю глаза Игоря. Не их золотые искорки и не их печаль. А то, что скрывалось за ними. Абсолютное, сокрушительное разочарование. Сколько раз он пытался кого-то спасти? И сколько погибло в тех прекрасных васильковых глазах?

Глаза зла прекрасны. Но у меня, кажется, выработался к ним иммунитет. А вот глаза добра… в них только боль.

«Никогда больше не ходи туда!», — сказал в тот день он.

Но я не обещала ему, что не попытаюсь помочь. Ведь зло должно быть уничтожено.

Даже если для этого придется снова заглянуть в прекрасные, но мертвые, васильковые глаза.

ЛОРД И ПЕШКА - В мире, раздираемом войной, доверие - редкая вещь. Чтобы продемонстрировать властительнице чужого города свои мирные намерения, юный лорд решает отправиться к ней с посланием сам. Однако старый советник отговаривает его и убеждает послать вместо себя простого паренька, который похож на лорда и статью, и именем.

ТЕОРЕТИК - Дракон похищает принцессу, а потом пытается слопать нагрянувшего за ней рыцаря. Все бы хорошо, только вот дракон этот не практик, а теоретик, и в реальности все несколько сложнее, чем в книгах, которые он читал.

АКВАМАРИНОВЫЙ ПУТЬ - Брат и сестра путешествуют между мирами один хаотичнее другого в поисках пути к единственному обетованному миру, где элементы сложились гармонично.

СКАЗАНИЕ О ПОСЛЕДНЕМ КОРОЛЕ - История волшебного мира на пороге остановки Великих Серверов и в ожидании Последнего Нуба.

ОГНЕННАЯ ПТИЦА - У младшего принца скоро свадьба. О своей невесте он ничего не знает. Как не знает и о договоре, разменной монетой в котором он стал, едва родившись.

ТАНЦУЮЩИЙ ЛЁВ - Парень по-имени Лёв на свою беду останавливается поговорить со старушкой-отшельницей, еще не зная, чего ему будет стоить этот короткий разговор.

НОЧЬ С ДРАКОНОМ - В этом мире волшебные существа живут среди людей, но закон обязывает их носить ограничивающие их способности браслеты и всегда оставаться в человеческой форме. Исключения из этого правила редки, сродни выигрыша в лотерею, но они есть.

+ Мой телеграм (я пишу, иллюстрирую и перевожу фантастику)