Вот уже третий месяц, как я жила в комнате Полины в старой коммуналке на Римского-Корсакова. Дом был дореволюционной постройки и хранил тени и тайны предыдущих жильцов. После полуночи прошлое вступало в свои права. Хозяйка объяснила мне правила: нельзя ночью заходить в определённые части квартиры, вслушиваться, что происходит за дверями пустующих комнат, оборачиваться на шорохи в коридоре. Иначе до рассвета ты окажешься во власти прошлого, и тени заберут тебя с собой.
Я принимала правила игры. Я научилась становиться частью этого города. Я променяла свои туфли на полинкины Мартинсы, носила одежду в тёмных тонах, я научилась не улыбаться и не поднимать глаза при встрече на незнакомцев. Я часто теперь надевала вещи, доставшиеся мне от подруги (у нас был один размер) в память о ней.
Однажды дела занесли меня вглубь линий Васильевского острова. Весь день меня преследовало состояние, предшествующее простуде, но я всё же, решила прогуляться домой пешком. На мосту Лейтенанта Шмидта ветер сорвал с головы фетровую шляпу, и я сбежала на лёд, чтобы достать её, благо, это случилось недалеко от берега. На середине пути меня окликнули.
"Хэй! Не ходи дальше! Лёд под опорами моста ненадёжен. Это самое опасное место. Того и гляди – провалишься". Я обернулась и увидела рыбака, склонившегося над лункой. Не слишком ли поздно для рыбалки, подумала я. Впрочем, я ничего в этом не понимала. Ветер, который до этого был мне в спину, теперь подул в лицо снежным дыханием, я почувствовала тысячи уколов от маленьких острых снежинок и прикрылась ладонью, стараясь рассмотреть своего собеседника.
"В молодости я работал геологом, - продолжил незнакомец, - И однажды провалился под лёд, когда переходил один из притоков Енисея. Быстрое течение вмиг утянуло меня. Лёд был такой прозрачный, что я видел небо и Солнце сквозь него. Не знаю, сколько я провёл подо льдом. Помню, что не было страха, и время, как будто, замедлилось. Знаешь, под водой тоже можно дышать. Вода несёт у самой поверхности льда пузыри воздуха, и я пытался хватать их губами, жадно ловил каждый крошечный глоток... В конце концов, на повороте реки течение ускорялось, и в этом месте не было льда. Течение выбросило меня на берег. Каким-то чудесным совпадением в этом месте стояла избушка, в которой жили отшельники - супружеская чета староверов. Хозяйка в это время спустилась к реке за водой. Несколько дней пролежал у них в бреду без сознания. Они спасли меня и сумели выходить, но здоровье больше не позволяло мне участвовать в экспедициях, и я остался в Петербурге. Работаю в Горном институте, занимаюсь научной деятельностью, преподаю студентам".
Рыбак помолчал некоторое время, собираясь с мыслями, - "Это было больше двадцати лет назад. А ты давно живёшь в Питере?"
"Третий месяц. До этого работала в Марокко. А здесь... Здесь оказалась тоже не совсем по своей воле. Знаете, никак не могу привыкнуть к здешнему климату".
"Третий месяц, - незнакомец, так и не удосужившийся назвать своего имени, пожевал губами, думая о чём-то своём. – Значит, до сих пор не видела ни одного настоящего наводнения!"
"Нет, не видела. Только в книжках читала. И на картинках смотрела", - я обернулась на тёмный видневшийся вдали силуэт Петропавловской крепости и вспомнила картину Иосифа Флавия, изображающую княжну Тараканову, на платье которой взбираются крысы из заливаемого водой каземата. Меня передёрнуло.
"А знаешь ли ты, что о самом главном наводнении ты не прочтёшь ни в одной книге, потому что об этом не помнит никто! Город на целые сутки оказался скрыт под водой, вот какое это было наводнение!"
"А вы-то откуда знаете?" – с недоверием спросила я.
"Я зна-а-аю", - протянул рыбак, - "Человек, который поведал мне эту историю, услышал её от того, кто в молодости знал эту девушку лично".
"Знал кого?"
"Русалочку же! В детстве читала сказку? Андерсен всё переврал! Вот как было на самом деле: русалочка, дочь морского царя, с детства мечтала жить в Петербурге. Да, не только людей очаровывает наш город! И однажды она сбежала из дома, из подводного дворца и приплыла на стрелку Васильевского острова. Да-а-а, недалеко от сюда. И обратилась с стражам у подножия Ростральных колонн с просьбой позволить ей выйти на сушу и жить в нашем городе. Ростральные колонны – это портал, граница перехода между миром моря и миром суши, так вот! Без разрешения стражей никому не позволено будет пересечь её! И стражи сжалились над её просьбой, дали ей новое, человеческое обличье и позволили войти в наш город. Но царь Тритон не мог смириться с пропажей дочери! И однажды ночью он погрузил весь город на дно Балтийского моря, чтобы найти её! Но у Петербурга много стражей, много хранителей! Сфинксы, Грифоны... Которые не сдадут наш город просто так. Всю ночь хранители Петербурга вели бой с силами морского царя и выстояли наш город! Ещё до рассвета море отступило назад, а когда жители проснулись, никто из них даже не знал о ночной битве! Вот такая история".
"А что случилось с Русалочкой?"
"А что случилось... Она прожила в Петербурге обычную жизнь. Никаких принцев. Даже ничего выдающегося. Это в сказках бывает. А это – жизнь, какая она на самом деле. Её похоронили на Смоленском кладбище. Поскольку родственников на земле у неё не было, некому было ухаживать за могилой, и надгробие давно утрачено. Когда я был там последний раз, от могилы остался только еле заметный холмик. Скоро и от него не останется следа".
"Знаете, а вот теперь я вам верю, - кивнула я, - Вы правы. Vita nostra, как она есть". Мы ещё постояли молча какое-то время. Мои волосы, лишенные головного убора, были покрыты инеем, и меня колотил озноб. Теперь я простыла окончательно.
"Простите, я плохо себя чувствую, - сказала я, - Мне нужно идти. Когда будете у Русалочки в следующий раз, отнесите ей лично от меня цветов. До свидания". Не оборачиваясь, быстрым шагом, насколько позволял скользкий лёд, я направилась к ступенькам на набережную. Когда я добралась до дома, был уже поздний вечер. Невдалеке от моей парадной был крохотный магазинчик "Продукты 24 часа", куда я зашла по дороге, купив первого попавшегося вина и специй. Остальные жильцы уже спали. Помню, как сидела на кухне, сжимая в трясущихся руках кружку глинтвейна.
Проснулась я за полночь. Помню, как удивилась, что все звуки стали далёкими и приглушёнными, а движения – плавными и замедленными. Проснулась и поняла, что весь город затоплен водой.
"Знаешь, под водой тоже можно дышать", - вспомнила фразу моего визави накануне на невском льду. В моих лёгких была вода Балтийского моря. Я дышала водой, пила своими лёгкими морскую воду, так, как иные пьют вино. Встала с кровати, и, загребая руками, помогая себе идти, подошла к подоконнику, распахнула окно. Отсюда, с глубины морского дна, звёзды выглядели далёкими бледными, едва различимыми шарами.
Город был затоплен водой. Но он продолжал жить, я чувствовала его замедленный ночной пульс. Город продолжал жить ночью, нищим писателем, склонившимся над клавиатурой, разговором любовников, которые не в состоянии насытиться телами друг друга, и вечер, и ночь, продолжают пить чашу наслаждения, звуком шагов запоздалого прохожего в арке двора, шорохом шин ночного автомобиля. Я чувствовала их одновременно, я была и нищим писателем, и любовниками, и прохожим. Жадно вдыхая воду, подняла глаза и увидела огромную рыбу, проплывающую над соседним домом. Её тело было могучее и древнее, движения полны скрытой силы. Она медленно плыла над городом, ей некуда было торопиться. В свете окон двора я видела её серебристые бока и светлое брюхо. Помню её большие и тёмные, как бездна, глаза. Взмах плавников, и волна, докатившись, качнула меня назад. Я поняла, что нельзя, чтобы рыба меня заметила! В панике, насколько вообще возможно быстро двигаться под водой, я бросилась назад, хлопнув оконной рамой. Кинулась под одеяло, трясясь от озноба. Последняя мысль была – бедная Русалочка, как же ей было холодно, когда она жила на дне. И как же ей было одиноко здесь...
Открываю глаза. Полусижу в кровати, спина утопает в подушках (да откуда у меня столько подушек-то в комнате?).
"Пришла в себя, наконец-то! - Нонна Менделевна ставит передо мной поднос с гренками и горячим кофе, - Ешь давай, восстанавливай силы!"
"А море ушло уже?" – спрашиваю я.
"Какое море? У тебя жар был, ты бредила. Несколько дней провела без сознания. Я, почитай, не отходила от тебя. А ты мне за комнату, между прочим, платишь, а не за то, чтобы я у тебя сиделкой работала. Так что, с меня хватит. Пей кофе, пока горячий!" – вытирая руки о передник, хозяйка вышла из комнаты. Я взяла хрустящую маслянистую гренку с подноса, зажмурилась и принялась вспоминать сон.
Я проснулся, кто-то уже не спал. Сколько время не известно, но могу предположить что, наступает ночь. Я оделся в украденные мной вчера вещи. Была гробовая тишина. Никто ни с кем даже не пытался заговорить. Я не видел ни Марию ни Семёна. Слишком темно.
Снаружи шёл дождь. Спустя примерно час, открылась дверь, включился свет и в подвал заплыли три фигуры. Знакомая картина. Джеки, очкарик и тот гоблин. Они начали обсуждать кто кого возьмёт. Чёрт. Я надеялся что, мы теперь с Джеки до конца. Не нравится мне это.
Нас разделили на группы, в зависимости от того, кто как справился вчера. Мы с Семёном снова в одной группе, и девушка, шатенка, не высокая, в медицинском комбезе как был у Семёна. Видел её вчера, вид у нее был не особо радостный. В прочем весёлыми была только наша тройка. Новая группа в которую нас собрали, похоже состояла из тех, кто лучше всего вчера справился.
К сожалению нас забирает тот гоблин. Не помню даже как его зовут, а спрашивать тут как-то не с руки. Деваться не куда. Он скомандовал выходить. Улица. Вокруг сыро, но даже эта сырость не притушила специфичный аромат. Скорее даже усилила. Не смотря на вонь, тут гораздо свежее чем в подвале. Безумно хочется курить, жаль что не чего.
Снова припарковано три машины. Даже не сомневаюсь что этот гоблин водит подходящий ему бобик. Не успел он еще сказать садится в машину, я уже двигался в сторону ржавого ведра с болтами. Вряд ли этот уазик такой же переделанный как волга Джеки.
Пока шёл до машины, Семён что-то спрашивал у гоблина, и я услышал как его зовут. Жека. Ну ему подходит. Надо запомнить. С этой мыслью я плюхнулся на привычное место на заднем сидении, рядом сел Семён и... Тут втиснулась эта дамочка.
Тесновато как-то, да и что за дурость ехать втроём на заднем сидении, когда есть еще место. Жека как раз начал отпускать шуточки о нашей стеснительности. Ну уж нет, я конечно не хочу светится, но сидеть в тесноте хрен знает сколько, я не намерен. Я пересел вперёд под одобрительное бормотание Жекича.
Семён снова начал подлизываться, задавая всякие вопросы. Не помню что именно спрашивал Семён. Всякую праздную ерунду, пока не спросил что-то по делу. Не помню как начался этот разговор, но Жека описал расклад.
В подвале были не все обращённые. Одну девушку не нашли вовремя и она в одиночку переживала обращение. Испытала голод, начала питаться. Осушила несколько человек. В общем наломала дров. Потом кто-то, видимо тот кто стоит за нашими обращениями, наплёл ей, что она сама может обращать людей. Как я понял, мы, новенькие не можем. Звучит логично, иначе бы вампиров было куда больше. По крайней мере со слов Жекича.
Узнав о возможности обращать, она хотела обратить своего парня, что бы быть бессмертными вампирами вместе, но на деле она просто его выпила.
Эту девушку всё таки выловили, а по скольку она наделала шуму, её надо убрать. Это и будет нашей задачей. Искать её не нужно. Жека запер её в квест комнате, и хочет что бы мы его развлекли. Похоже в этот раз, нам может не слабо достаться. С другой стороны нас трое, может это будет что-то вроде соревнования?
После Жека рассказал что было с прошлой его группой, которая провалилась. С его слов у них были очень простые условия. У Жекича есть знакомые среди оборотней в погонах. Они часто забирают людей с улиц по мелким нарушениям, держат месяцами, а потом подписывают на всякие висяки, которые надо закрывать. В общем, Жекич посадил прошлую группу к зекам в кпз, которых никто не будет искать. Можно практически в открытую всех откупорить. Но вместо этого, они замялись, и попали под влияние пахана. Мда. Ситуация конечно не супер приятная, но действительно провалится надо постораться.
Мы ехали по какой-то пром зоне, куча СТОшек, всё закрыто, какие-то административные здания, и мы подъехали к кирпичному зданию. На первом этаже офисы, уже всё закрыто, а с торца была чёрная железная дверь подвала, на которой красовалась вывеска оформленная в виде крови - "Лабиринт ужаса".
Жека достал ключ и открыл подвал. "Вам нужно закончить до двух часов ночи, то есть на всё у вас 4 часа". Я зашёл первый с мыслью "из одного подвала в другой, ну ок". Спуск в подвал нарочито сделан апшарпаным, но как только мы спустились, то оказались в приёмной комнате. Типчный офис, стойка регистрации, пара кресел, туалет.
Я осмотрелся, с виду ничего полезного, что могло бы помочь. Жекич провёл небольшой инструктаж. Нас будут транслировать по камерам неким "зрителям", и похоже на нас будут делать ставки. Если кто-то завалит деваху в соло, получит больше очков. На локациях спрятано оружие, можно ломать окружение, превращать в оружие подручные предметы. Заходить по одному когда загорится красная лампочка. Могут быть дополнительные очки за особые индивидуальные задания.
Семён уточнил можно ли выпить нашу цель. Жека сказал что можно, но предостерёг, что это, как хапнуть дозу жёсткой наркоты после травки. После вопроса Семёна, Жека задумался и кому-то позвонил. Он хотел что бы поставили дополнительные камеры. Ему захотелось увидеть как мы выпьем друг друга? Ну, я так понял им это за развлечение. Сам жека ушёл в какую-то комнатку, и закрылся там, я так понял операторская.
Дамочка сразу стала шерстить всё вокруг, в поисках чего-то полезного. Нашла какой-то плащ и напялила на себя. Я тоже прошёлся и нашёл только мыло в туалете. Мыло... Я снял с себя носок и положил мыло в него. Какое-никакое а оружие из этого возможно выйдет.
Пока я осматривался, погас свет, и загорелась красная лампочка. Щелчок. Дверь открылась. Девушка пошла первой. Мне не нравится, что я её совсем не знаю. Будем ли мы друг другу мешать. Я хотел пойти первым. Если наша жертва была похищена как и мы, то скорее всего она сбита с толку, можно прикинутся такой же жертвой и неожиданно свернуть ей шею. Она конечно покрепче обычного человека будет, но и я уже не тот что раньше.
Чёрт, снова лампочка. Пока я думал, не успел ничего обсудить с Семёном. Я пошёл вторым. Темно. Когда мы только обратились, я думал вампиры в темноте видят лучше. Это так, но не настолько как я ожидал. Я попробовал оглядеться. Пока осматривался, я одной рукой поколотил дверь и позвал на помощь. Я хотел привлечь внимание. Сделать себя такой же "Жертвой". Так бы мне не пришлось искать нашу цель, и возможно получилось бы втереться к ней в доверие.
Пока я бил в дверь и осматривался, я увидел в углу над дверью камеру. Я проследил куда идут провода. Прямо был коридор, и благодаря проводам, я заметил несколько дверей слева по коридору.
Над одной из дверей, треьей, светилась красная лампочка. Выглядит как приглашение. Ну что ж. На ощупь я направился к этой двери. Первая дверь на ощупь была массивная и железная, вторая обычная межкомнатная, деревянная дверь, третья такая же как вторая.
Я опустил ручку и открыл дверь. Перед тем как заходить, я осмотрел помещение. Маленькая комната, подсвеченная зелёным светом. По центру стоит хлипкий стол, а вокруг расставлены стеклянные банки с чёрными крышками. Я зашёл в комнату и подошёл к банкам. Это же квест. Наверняка тут всё не просто так.
Я попробовал аккуратно ногой опрокинуть одну из банок. Она тут же разбилась и из нее разбежалась куча пауков. Мало того, что я терпеть не могу пауков, так и из динамика раздался голос Жеки. Штраф 10 минут и дверь за мной захлопнулась с характерным щелчком электромагнита.
Оставаться здесь не хочется. Я аккуратно положил стол, что бы больше не побить банок и открутил одну ножку. Раздался звуковой сигнал, и я услышал как открылась дверь. Это наверное запустили Семёна. Хлипкая, но наверно лучше чем кусок мыла в конца. Пару раз стукнуть или проткнуть должно получится. Теперь надо как-то выбраться.
Я подошёл к двери. Я отчётливо слышал характерный для электромагнита щелчок. В комнате освещение хоть и слабое, но всё же есть. Магнит изнутри комнаты, еще и провода на виду. Это хорошо. Я с лёгкостью оторвал провода и дверь открылась.
Я не стал сразу выходить, встал за дверью, постучал по стенам, позвал на помощь. Было бы хорошо если жертва сама бы зашла. Было бы легко вырубить, но никто не зашёл. Постояв немного, я понял что всё зря, и хорошо что, не зашёл Семён. Он немного туповат и мог бы и правда прийти "спасать".
Я осторожно вышел из комнаты, начал осматриваться. У входа какое-то яркое пятно, наверно это Семён. Он кажется сидит под какой-то тряпкой, но зачем? Зря я уделил столько внимания Семёну. Пока я смотрел на него, сквозь меня прошло 3 штыря и я почувствовал как мои ноги отрываются от земли.
Меня окутал ужас. Я не получил выброс адреналина как и в прошлый раз, я испытал ужас в осознании происходящего. Меня что-то проткнуло насквозь, мне больно, но не так как это должно было бы быть. Кажется я не умираю. Надо как-то выбираться из этой ситуации, но как? У меня нет точки опоры, враг сзади, я ограничен в движении. Я посмотрел в сторону Семёна, я его практически не вижу, но даже так, не похоже что бы он собирался мне как-то помочь. Что мне делать?
Казалось прошла вечность, это всё было так медленно. Немного подумав, я понял, что то, что меня пронзило, всё еще у меня за спиной. Я нащупал за спиной какую-то палку. Я попытался переломить её, но мне не хватало опоры. Не знаю как, но мне хватило сил опереться на эту палку, и слезть с того, что меня пронзило.
Надо действовать быстро, я наотмашь ничего не видя развернулся и попытался ударить того кто сзади ножкой стола. Я не попал по нападавшему, но отбил что-то. Кажется это были садовые вилы на которые меня насадили. Я сразу отскочил назад, и начал двигаться в сторону Семёна спиной.
Я увидел женский силуэт скрывшийся в тени. Наша цель. Это не запуганная девушка. Она здесь несколько дней и она голодна. Не жертва, а охотник. Здесь еда, это мы. И это её территория, она здесь уже всё знает.
Я не истекаю кровью, но она есть. А раз есть кровь, то наверно она имеет запах. Надо как-то закрыть эти дырки. Кажется Семён накрывался какой-то тканью. Я потихоньку пятился назад, всё ближе к Семёну, пытаясь разглядеть в тени угрозу.
К моменту когда я дошёл до Семёна, его уже не было. Я шёл спиной и не видел куда он делся, а яркая тряпка валялась на полу, это был плащ девушки которая пошла первой. Интересно где она. Но думать об этом нет времени. Я хотел наклонится, что бы оторвать от плаща рукав и перемотать себя, как на меня что-то грохнулось.
Судя по массе это был Семён. Я кое как прокряхтел что бы он слез с меня. Вспышка света. Лицо нашей спутницы, она посветила на себя, на нас, и жестами показала что её якобы тут нет. Я поинтересовался откуда появилась девушка и откуда у неё топор, она указала на дырку в стене. Я осмотрел дыру. Нет, туда я не пролезу. Они с Семёном начали шептаться. Снова какая-то суета. Я даже особо не вслушивался.
Мы были рядом с первой комнатой. Я подумал может там есть что-то полезное. Я подёргал ручку. Дверь закрыта. Я вспомнил что в третьей комнате и на входе были электромагниты. Довольно дешёвые. Я дёрнул по сильнее и замок разомкнулся.
Дверь медленно со скрипом открылась. Мои спутники замолкли из-за шума. Комната была освещена красным светом, на полу какие-то тряпки а у дальней стены стоял верстак с бензопилой. Я зашёл. В третьей комнате были пауки в банках, тряпки наверно тоже не просто так валяются.
Я поднял одну из тряпок. Под ней был капкан для медведя. Таких тряпок тут много. Я попробовал использовать ножку стола, простукивая себе путь. Сделав пару шагов капкан сработал на ножку и тут же раскромсал её. По крайней мере это была не моя нога.
На один раз её еще может и хватит, но мне надо идти гораздо дальше. Я взял сработавший капкан и кинул его по полу, активируя капканы один за другим как кегли в боулинге. Страйк! я проложил себе узкую дорожку.
Я подошёл к бензопиле. Сама пила мне не интересна, большая, шумная, не ясно есть ли в ней бензин. Еще и какая-то леска от неё тянется. Мне нужна цепь. Тихо, остро, и есть дистанция. И как на зло, цепи на ней нет. Я ещё раз окинул взором комнату, но ничего кроме капканов тут нет. Я взял один из них. Довольно увесистый. Можно использовать как кастет. Мне сойдет.
Мои спутники уже утопали пока я тут развлекался. Одному оставаться опасно и я пошёл их искать. Они были в третьей комнате и что-то делали с банками. В одной из банок был нож и ключ. Обидно. Опять я затупил. Нож забрал Семён, а ключ мы проигнорировали. Не до головоломок сейчас.
Они снова о чём-то болтали. То ли план пытались построить, кажется хотели поставить ловушку, а из меня наживку сделать. Только разговор был какой-то... Вот как бывает когда народ подбиваешь на что-то, все за, но никто ничего не делает. Вот такой у них был разговор. А наша цель всё ещё где-то там, голодная и опасная.
Мне не нравится что мы не знаем где она, и то, что у меня всё еще нет оружия. Я вышел в коридор, идя на ощупь в сторону первой комнаты, между третьей и второй комнатой, я обнаружил узкий проход. Я вроде должен пролезть. Вдруг там есть что-то полезное, или хотя бы удобная позиция для наблюдения, или второй вход во вторую комнату.
Я протиснулся в проход. Я едва пролазил втянув живот. Одежда постоянно цеплялась то за деревяшки, то за гвозди. Тесно, грязно, всё цепляется. Бесит! В какой-то момент я увидел синие свечение в стене. Это дырки через которые видно вторую комнату. Там что-то большое, но разглядеть мне ну далось. Странно, но похоже лаз простирается дальше второй и синей комнаты. Я замер. Прислушался.
Впереди я услышал какой-то хлюпающий звук. Немного приглушённый, словно она за углом. Сначала я подумал это мой шанс. Я попробовал протиснутся дальше, но продолжал цепляться одеждой. Стало тихо. Слишком тихо. Назад! Срочно!
Я стал спешно пытаться покинуть этот узкий проход, как передо мной стену пробили вилы, удар, еще удар. Третий меня зацепил, а так как я активно пытался смыться, мене еще и порвало левый бок. Больно. Очень больно. Я всё же выбрался.
Надо сообщить ребятам. Я сразу завернул в комнату, жестами показывая что она за стеной. Судя по тому, откуда меня били вилами, за третьей комнатой, есть еще помещение. Мы услышали её. Я решил разломать часть стены, которая отделяла узкий проход от комнаты, что бы не было возможности, незаметно прокрасться к нам за спины. Пока я ломал хлипкие стены, мне в срочном порядке предложили сыграть роль жертвы и приманки.
Они уже обсуждали это, в целом идея простая, и я не хочу что бы они еще что-то мне доказывали и объясняли, словно я могу их не понять. Я согласился, и сразу внёс предложение разыграть потасовку. Получив неуверенное согласие ребят. Я сразу начал разыгрывать возмущение. Я толкнул Семёна с криками, что я всё понял, что они хотят съесть меня, намеренно пропустил удар Семёна и сделал вид что вырубился.
Семён подхватил меня и крикнул охотнице, что они хотят договорится. Девушка вызвалась быть переговорщиком. Подсела к щели в стене за которой была охотница, и предлагала съесть меня, что бы восполнить силы и всем втроём сбежать.
Наконец-то в этих переговорах я услышал как зовут нашу спутницу. Она представилась Наташей. Может врать как и Семён в своё время. Ну пусть будет Наташей. Охотница хотела, что бы меня положили, а мои спутники ушли к выходу. Нарочно громким шёпотом, она вела переговоры. Когда ты притворяешься мешком с картошкой, время тянется. Мне казалось что они уже вечность шепчутся. Наташа предложила выпить нас с Семёном, на что охотница согласилась.
Картинка сгенерирована ИИ по описанию персонажа
Семён вынес меня в коридор, а Наташа сделала вид, что убеждает Семёна одному отойти подальше. Пока они разыгрывали сценку, я внимательно слушал что происходит вокруг. Кажется Семён с Наташей до этого момента в серьёзе обсуждали вариант, выпить меня. Да и всё время что мы тут находимся, они ничего полезного не сделали. Могут ли они вообще что-то ей сделать. И похоже я не зря прислушивался. Пока Семён с Наташей разговаривали, я услышал охотницу уже справа от меня, где-то рядом. Она кралась. Кажется я слышал как текут её слюни. Я был наготове.
Наконец Семён притворился что Наташа его загипнотизировала и побрёл к выходу, что-то бормоча под нос как зомби. Наташа осталась рядом и села рядом со мной. Она чем-то шебуршала. Но меня слава богу не пьёт. Если бы она хотела, то уже бы впилась в меня. Хотя не исключено что просто колеблется.
И тут произошло то, чего я не ожидал. Она отрубила кусок плоти от бока который мне порвали. Было больно, я с трудом не выдал никакой реакции. Я услышал раздражающий звук шелестящей ткани и почувствовал какой поток ветра со стороны охотницы. Я повернулся в её сторону пытаясь поймать за голову. Открыл глаза, уже практически нос к носу. Схватить нормально её не удалось, но шея у неё явно хрустнула и я не дал ей впиться мне в шею. В шею она не попала, но воткнулась мне в ключицу.
Меня недавно пару раз проткнули вилами насквозь, но зубы вампира входят в тело как нож в масло. И очень болезненно. Как-то слишком много боли за одну ночь. Натаха барахталась на мне закутанная в какую-то ткань как рыба в сетке. В этот момент уже подбежал Семён и схватил нашу цель за горло.
Никогда не видел что бы чью-то шею так сжимали. Странно что у неё глаза из орбит не вылезли, но эта тварь не унималась. Она сосала меня. Глотать не могла, но и не выпускала. Это странное чувство когда тебя пьют.
Наконец Наташа выпуталась, и врезала по нашей цели топором в голову. Этого тоже оказалось недостаточно. Тогда уже я пробил ей живот. И эта тварь всё еще жива. И судя по хватке подыхать не собирается. Я не понимаю как, но Семён сжал её еще сильнее. Раздался хруст. Тело цели обмякло и она стала обращаться в пепел.
Наконец-то... победа. Я кое как поднялся опираясь на стену. Из динамиков раздалась победная мелодия, которая сменилась голосом Жекича. "А теперь бонусный раунд" объявил он. Ну вот, сейчас скажет что выйдет только один из нас. "Я вам немного соврал. Девка не убила своего парня. Он выжил. И обратился. Он тут, наблюдал за всем. Он очень любил её и был очень зол, когда наблюдал за тем, как вы втроём ее убивали".
Раздался писк, открылась входная дверь. Мы увидели силуэт этого парня. Для него свет в комнате ожидания не выключался. Высокое вкаченное тело, в руке которого отчётливо виднелось мачете. Он кинулся в нашу сторону и быстро приближался. Семён подобрал мой капкан, и пытался раскрыть его, в то время, как эта груда мышц неслась на нас. Я успел нащупать "розочку", но не уверен что она мне как-то поможет.
Пока я пытался оценить обстановку, Семён раскрыл капкан и кинул в этого парня. Капкан захлопнулся на его лице как намордник, но он даже не замедлился и летит напролом. Я попробовал оттолкнуть Семёна и увернутся сам, но я уже чувствовал слабость, и скорее я от него оттолкнулся, нежели оттолкнул его. Тем ни менее, это позволило Семёну избежать столкновения лоб в лоб.
Груда мышц буквально пролетела между нами, оказавшись перед Наташей. И то ли она реально испугалась, то ли прикинулась, Наташа мгновенно заревела. Кричала что это мы её заставили, и вообще они с той девкой договорились нас порешить. Груда мышц только буркнуло что-то похоже на "Ты будешь последней".
Пока он был к нам с Семёном спиной, я кинулся клыками ему в бок. Если бы я кинулся к шее, скорее всего он бы меня скинул даже не заметив, а тут есть шанс откусить от него кусок и немного уталить голод.
Это не было похоже на то, как я кормился впервые. Кровь не брызнула сама. Ну да, логично. Он же не живой. Сердце не гоняет кровь. Я начал её высасывать сам. Если человеческая кровь это как десяток оргазмов одновременно, то кровь вампира, на порядки выше. Это что-то невероятное. Это как если в мозг, в центр удовольствия воткнуть электроды и жать на кнопку.
Эта кровь совсем другая, то ли с комочками, то ли еще что-то. Она словно сразу впитывается. Мой разум угас. Всё вокруг как в тумане. Поняв что крови больше нет, я осознал что этот сосуд досуха пуст, а я в полном забвении. Собрав остатки сознания в кулак, я вцепляюсь в плоть еще сильнее. Раз не могу оторваться, буду откусывать. В этом же и был изначальный план. Резким движением я вырвал из него кусок плоти.
Я увидел как он уже начал рассыпаться как и та девка до него. Я увидел Наташу у его шеи. Похоже мы вдвоём его выпили, а у Семёна настолько испуганный вид, словно это его чуть не убили этой ночью а не меня.
Включился свет. С аплодисментами в коридор зашёл Жека. Заявил что мы молодцы, и позвал обратно в комнату ожидания. Больше всех он отметил Семёна, хотя я не понимаю по чему. Он был трусливее всех. Да он сделал пару удачных манёвров, но мне кажется ему просто повезло. В целом, Жека похвалил всех.
Пока он что-то объяснил, Семён странно косился на нас с Наташей и стоял подальше, но мне это было не так важно. Я понял что не курил уже целую вечность. Спросил у Жеки закурить, бесцеремонно его перебив. Жека обыскал вещи оставшиеся от парня, и дал мне три сигареты. Я осмотрелся, датчиков дыма нет. Я сразу закурил. Я не почувствовал ничего. Настолько ничего, что это аж отрезвило меня. Не хочу. Не хочу терять этот кусочек человечности. Даже если сигареты меня больше не прельщают, я буду курить.
Мы вышли в комнату ожидания. Жекич решил еще раз нас всех опросить, кто что помнит. И я и Семён рассказали то же самое, но Семён вспомнил новую деталь. Он вспомнил номер машины "748". Пока Наташа рассказывала свою историю, я не слушал, только краем уха услышал что у неё дома ребёнок. А я пытался вспомнить. Хоть что нибудь.
Карета скорой, вокруг никого. Личные вещи при мне. Кислород, дефибриллятор, сумка. Сумка с личными вещами. На ней был шилдик. Там была фамилия. Кажется... Васильев.
Я перебил Наташу, и рассказал что вспомнил про эту фамилию на сумке. Жека обрадовался, и сказал что возможно скоро мы расправимся с теми, кто нас обратил. Семён задал странный вопрос. Его интересовало, могут ли нас контролировать те, кто обратил. Ответ Жеки был не менее странным. Как я понял, мы будем испытывать к ним сильную привязанность как к близким людям.
Я же в свою очередь спросил, что будет с моими ранами. Из меня чуть ли кишки не вываливаются. Жека с барского плеча, заявив что он сегодня добрый, рассказал как лечится. В первую очередь надо начать дышать. Затем ощутить места где есть раны, и самое необычное, направить туда кровь. Это очень необычное чувство. Я залечил дырки от первого удара, но исцелить себя полностью, мне кажется я сейчас не способен.
Ещё я поинтересовался что с нами будет, когда всё закончится. В целом мы будем свободны. Жить свою жизнь, но уже как вампиры. Ну с некоторыми обязательствами. Следить за порядком, и возможно выполнять какие-то поручения.
В качестве награды, нам предложили доставить из дома личные вещи. Я попросил одежды. Спросили с кем живём. Я рассказал что дома может быть подруга. В прочем, она запросто может где-то тусить или уже перебралась к кому-то еще.
Я попросил еще бинты, или что-нибудь подобное. Не хочется ходить с дыркой в боку, на что Жека мне протянул скотч. Ну... кровью я не истеку, так что наверно сойдёт. Я замотал себя скотчем.
Жекич спросил кто из нас умеет водить. У меня есть права, но из меня так себе водитель. Я единственный кто поднял руку. Жека заявил что я за рулём. Странно, это какой-то вид доверия? Ну пусть так.
Мы вышли, я сел за руль, а Жека на заднее сиденье. Тут же Семён вскрикнул что поедет сзади и пулей уселся с Жекой. Он что, серьёзно боится нас? Пока мы ехали, Жека, что-то тихо затирал Семёну. Я попробовал пошутить мол, "Вы еще засоситесь там". Жека отшутился что они уже. Блин, один штаны снимает по команде, второй соглашается с подколами. Они стоят друг друга.
В дороге, я перекинулся парой фраз с Наташей. Оказывается ей легко далось оторваться от высасывания того парня. Не знаю. Учитывая те ощущения, мне кажется она врёт.
Мы приехали к уже почти родному подвалу. Жека открыл нам дверь. Мы спустились. Тут никого не было, в этот раз мы вернулись первыми. Нас ждали вместо спальников уже матрасы, и подушки. А еще камеры. Жека явно ждал, что кто-то этой ночью попробует выпить остальных. Вспоминая что делали сегодня мы, а так же что одна из групп в первую ночь не кормилась, это ожидаемо. Мы решили забрать наши матрасы и лечь в одной из дальних небольших комнат, так будет проще отбиваться. Семён действительно нас боится, но нам удалось его убедить, что мы наименее опасны.
Я попробовал еще немного себя восстановить. Рваная рана не заросла целиком, но по крайней мере зарубцевалась. Ничего, и это тоже пройдёт. Когда-нибудь.
Я лёг на своё место, но в сон не клонило. Похоже до утра есть еще какое-то время. Я погрузился в свои размышления.
Странная сегодня ночь. Я был рассеян, не помню о чём Семён с Наташей говорили. Я убил двух вампиров. Таких же как и я. Более того, одного из них я выпил. Смогу ли я теперь питаться людьми? Надеюсь что да. Иначе это будет проблемой.
У меня есть шанс на будущее. Я смогу жить дальше свою жизнь, помогать сыну, но возможно мне придётся в какой-то момент исчезнуть. Судя по тому существу что приходило к нам в подвал, вампиры живут очень долго. А это может вызвать вопросы.
Интересно, Лена всё ещё у меня? Ищет ли она куда я пропал, или решила, что я загулял.
Жалко нет компьютера под рукой. Можно было бы попробовать пробить номер, который вспомнил Сёма, по базам. Или поискать по клиникам Васильева. Да те же камеры в баре посмотреть, или городские.
Надеюсь завтра принесут нормальную одежду. Этот костюм уже превратился в тряпки.
На удивление Жека не настолько не приятный тип как я думал изначально, но он всё равно гоблин.
Я сторожем работаю на заводе ЖБИ, на окраине нашего городка. Завод наполовину мёртвый, банкротят его. Зарплату третий месяц задерживают, платят копейки, зато жить разрешили в бытовке у КПП. А мне деваться некуда, квартиру бывшая жена отжала, долгов по коммуналке — как у дурака фантиков. Вот и сижу там, как пёс цепной.
Место жуткое. Промзона, грязь угольной пылью пропитанная. Фонари не горят ни черта, экономят. Свет дают по графику: днем есть, а ночью — хрен там! Сидишь ночью с аккумулятором и фонариком, как крот в норе.
Вчера это было. Время к полуночи. Жрать охота — кишки спазмими сводит. Нашел у себя банку кильки в томате, картошки пяток и хлеб черствый. Думаю, ща на плитке пахлебку заварганю, пока аккумулятор тянет. Включил. Вонь пошла — рыбой этой дешевой, маслом горелым и сыростью. У меня в бытовке окно есть, решеткой заварено. За окном — темень, хоть глаз выколи.
Сижу, жду, пока закипит. Слюну сглатываю. И тут слышу — шорох. Шлеп-шлеп. Будто кто-то об стену ногами шаркает.
Я напрягся. Думаю, бомжи, что ли, лезут цветмет красть? Хватаю монтировку, подхожу к окну. Свечу фонарем. Луч слабый, желтый, еле добивает.
И тут меня парализовало. В натуре, ноги ватные стали, в паху тепло разлилось — чуть не обмочился, стыдно сказать.
В решетку — а там прутья частые, хрен пролезешь — просовываются две руки. Бледные, синюшные, в язвах каких-то. И длинные, ёмаё! Невероятно длинные. Локтей не видно, они где-то там, в темноте остались, а кисти... Пальцы как сосиски вареные, гнутся во все стороны. Ногтей нет, просто мясо розовое на концах.
Они тянутся к плитке. К моей кильке.
Из тут, темени, хриплый булькающий голос, как гаркнет:
— Оставь... мне тоже... пожрать...
Я стою, монтировка из потной ладони выскальзывает. А пальцы эти, бледные, уже крышку кастрюли скребут. Звук такой — скр-р-р, по металлу. У меня аж в зубах заныло.
Не знаю, что на меня нашло. Паника, ужас, или просто накатило. Я хватаю эту кастрюльку с кипящей жижей — она горячая, гадина, пальцы обжигает — и со всей дури плескаю прямо в окно, в эти руки, в темноту за ними.
— На, жри тварь! — ору, а голос как писк у цыпленка.
Услышал шипение. Знаете, как когда мясо на раскаленную сковороду бросаешь. И запах. Не рыбы уже, а паленой шерсти и какой-то сладковатой тухлятины.
От крутого кипяка любой бы заорал, как истошный. А ОНО... ОНО зачавкало!
Руки эти дернулись, сгребли разлитую томатную жижу прямо с подоконника, вместе с грязью, с побелкой облупившейся. И втянулись обратно в темноту. Быстро так, рывком. Хрустнуло что-то, будто хрящ сломали.
Я до утра просидел в углу, сжимая монтировку. Фонарик где-то через час сдох. Сидел в полной темноте и слушал. А за окном, в тишине, кто-то облизывал кирпичи. Долго так, тщательно. Шершавым языком. Ш-ш-ш-арк. Ш-ш-ш-арк.
Утром тихонько вышел, когда рассвело. Смотрю на стену под окном. Чисто. Вылизано до бетона. Ни капли томата не осталось. А на снегу следов нет. Только грязь какая-то слизистая, как от улитки, но шириной с колесо легковушки.
Я вещи собрал и молча свалил. Пусть увольняют по статье, плевать! Но я сейчас сижу у знакомого на кухне, пятый этаж, а мне кажется, что в окно кто-то скребется. Пальцы эти мелькают перед глазами.
И жрать хочется, а не могу. На еду смотрю — тошнит. В носу запах этот стоит.
Ночь отступила, уступив место бледному, водянистому рассвету. Солнце, словно нехотя, проглянуло сквозь рваные одеяла облаков, напоминая, что безумная гонка длится уже несколько часов. За это время я промчался мимо нескольких сонных, похожих друг на друга посёлков, и вот впереди, в дымной мгле, замаячил Хейзлтон — не город, а призрак индустрии. Воздух стал густым и едким, с примесью угольной пыли и кислотной взвеси, разъедающей горло. Он состоял лишь из заводских корпусов да фабричных труб, коптящих небо. Если бы мне предложили выбрать любые задворки мира, я бы без колебаний остался в Ностра-Виктории. Да, она гнила изнутри, но в этой гнили копошилась жизнь, была возможность раствориться в толпе. Здесь же весь город представлялся одним огромным серым и безысходным рабочим кварталом.
Я сбросил скорость, и «Грань» с недовольным ворчанием вползла на его улицы. Они встретили нас угрюмым, давящим молчанием. Потоки рабочих в одинаковых, пропотевших и испачканных куртках, словно серые реки, текли на смену. Дети с пустыми, взрослыми глазами брели в школу, их плечи были согнуты под невидимой тяжестью. Моё авто провожали усталыми, абсолютно равнодушными взглядами. Оно вовсе не казалось здесь чуждым элементом — всего лишь ещё один кусок металла среди царства стали, пара и копоти. Но внутри своего стального кокона, отгороженный от общей апатии броней, ревущим мотором и приглушёнными, но всё ещё различимыми отголосками ночной симфонии, я ощущал себя защищённым.
Свернул на заправку, больше похожую на бункер, залил полный бак и, для верности, купил две запылённые канистры по двадцать литров, с глухим стуком убрав их в багажник. Потом попытался найти хоть какое-нибудь открытое кафе — первое оказалось заколочено наглухо. Прокрутив ещё пару безликих кварталов, я заметил тощего мужчину в помятом, некогда тёмном пиджаке, бесцельно стоящего на углу, будто ждущего, когда сама улица поглотит его. Я притормозил, заглушил мотор, и наступившая тишина показалась оглушительной. Вышел.
Он медленно повернулся ко мне лицом, иссечённым морщинками, словно пересохшая земля.
— Здравствуйте, — пробормотал он, и голос его оказался хриплым и глухим.
Я предложил ему вторую сигару. В пустых глазах промелькнуло слабое подобие интереса. Мужчина осторожно, чуть ли не воровато, принял её, понюхал и глубоко втянул запах хорошего табака.
— Пахнет... пр-праведно, — шепеляво произнес он.
— И вкусом не разочаруетесь, — сказал я, чиркая спичкой и поджигая обе сигары.
Он сделал глубокую затяжку, закрыв глаза, задержал дым во рту, словно смаковал дорогое вино.
— Вы местный будете? Или издалека приехали?
— Из Ностра-Виктории, — ответил я погладив рукой крышу «Грани». — Проверяю новую машину. Только двигатель и выхлоп обновили. Теперь вообще приятно послушать.
Старик понимающе кивнул.
— Ненадолго к нам забрели?
— Проездом, — сообщил я, выпуская тонкую струйку дыма. — Говорят, тут в последнее время начали исчезать люди. Такие слухи встречались вам?
Мужчина нахмурился, задумчиво уставившись куда-то вдаль сквозь туман и дым.
— Ничего подобного не слышал. Всё это ложь наверняка. Коротко кашлянув гортанным сухим звуком, добавил: — Работа и дым сами по себе день за днём здоровье выжимают. Никакие пропажи тут ни при чём.
Я поблагодарил его и вложил в руку ещё одну сигару. Лицо его расплылось в широкой беззубой улыбке — редком луче света в этом сером мире.
Найти открытое заведение оказалось непросто. Мне пришлось убить пару часов, бесцельно катаясь по безлюдным, похожим друг на друга улицам, пока не начали открываться первые забегаловки. В одной из них, пахнущей остывшим жиром и кислым кофе, я заказал чашку. К моему удивлению, напиток оказался вполне сносным. Взял завтрак и местную газету — листок, целиком посвящённый производственным планам, смене директора на фабрике и ценам на уголь. Ни строчки о пропавших. Редкие посетители и уставшая официантка с потухшим взглядом лишь пожимали плечами. Мир, казалось, не замечал и не хотел замечать, что кто-то бесследно исчезает.
Оставив на липком столе несколько монет, я вернулся к «Грани». Садясь за руль и ощущая под ладонями знакомую прохладу кожи, я с чёткой ясностью понял: здесь мне ловить нечего. Пора было возвращаться. В Ностра-Виктории, по крайней мере, монстр оставлял после себя хоть какой-то — пусть и невидимый — след. Здесь же царила лишь всепоглощающая пустота.
Обратная дорога заняла те же несколько часов, но время уплотнилось, сжалось под колёсами «Грани». Километры пролетали незаметно, растворяясь в монотонном гуле двигателя и гипнотическом мелькании за окном — то серые поля, то редкие перелески, то снова унылая равнина.
Ранчо Джона возникло на горизонте как оазис упорядоченного спокойствия. Несколько добротных побелённых амбаров с аккуратными крышами, двухэтажный дом из тёмного дерева с уютной верандой, окружённый ухоженными полями. Золотится пшеница, зеленеют аккуратные грядки картофеля. В просторном загоне мирно пасутся несколько лошадей и пара сытых коров. Судя по всему, бывший сержант нашёл свой личный рубеж обороны против городской вони и суеты.
Я подкатил к массивным деревянным воротам, заглушил мотор и вышел. На столбе обнаружил неприметную кнопку звонка. Нажал. Из решётки динамика донесся звонкий, детский голосок: — Алло! Кто это? — Зейн Арчер, — ответил я. — К твоему отцу. Мы договаривались. Послышался короткий треск — мальчишка, судя по всему, бросил трубку и ринулся прочь. Вдалеке, у дома, я заметил вспышку движения: из двери выскочил парнишка лет десяти и стремглав помчался к самому большому амбару. Вскоре оттуда появился Джон, бросил взгляд в мою сторону, что-то крикнул сыну и неспешной, размашистой походкой направился к воротам. Мальчишка же рванул обратно в дом, и снова раздался его взволнованный голос из динамика: — Папа уже идёт! — Спасибо, — сказал я, но, кажется, он снова не услышал, бросив трубку.
Джон подошел, с силой откинул тяжелую железную задвижку и распахнул ворота. Его взгляд, привыкший оценивать обстановку, скользнул по мне и по машине.
— Ну, наконец-то созрел.
— Да, — кивнул я. — Дела были. Теперь — три раза в неделю, как и условились.
— Обед на подходе, — сказал он, засовывая руки в карманы потертых штанов. — Вообще-то, тебе лучше утром приезжать, пока солнце не в зените. Ладно, сейчас поедим, а потом займемся делом.
— Договорились, — согласился я. — Садись, подброшу до дома.
Он усмехнулся, и на его обветренном лице на мгновение разгладились морщины.
— Давай сначала заедешь. Я за тобой ворота закрою, и прокатимся чуть-чуть. Любопытно.
Я завел двигатель, и «Грань» с тихим рычанием вплыла на утоптанную грунтовую дорогу. Джон запер ворота и устроился на пассажирском сиденье, с явным интересом оглядывая салон. Я убавил оглушительную музыку, и в машине воцарилась почти звенящая тишина, нарушаемая лишь ровным гулом мотора. Джон одобрительно хмыкнул: — А внутри-то… Снаружи и не скажешь. Думал, будет попроще. — Я не для показухи её делал, — пожал я плечами, проводя ладонью по матовой поверхности торпедо. — Просто хотел, чтобы всё было… как надо. — И на какие шиши? — с усмешкой посмотрел он на меня, и в его взгляде читался не упрёк, а скорее профессиональное любопытство коллеги по цеху выживания.
Вместо ответа я потянулся на заднее сиденье, взял две увесистые бутылки выдержанного виски и плотный, туго набитый конверт. Протянул ему: — Тачка раньше у «Синих Птиц» гуляла. Теперь они, скажем так, не в большом восторге и мою башку в придачу ищут. — Я криво усмехнулся. — Кстати, ты о том пожаре в порту ничего не слышал?
Он с немым вопросом в глазах взял бутылки и конверт, засунул их в просторный карман своей рабочей куртки. — Ладно, неважно, — махнул я рукой, когда мы подъехали. — Пошли уже, а то в той забегаловке в Хейзлтоне меня чуть не отравили. И знаешь, в следующий раз я хоть шоколадку твоему парнишке прихвачу. Жаль, сейчас с собой нет.
Я открыл дверь и вышел на тёплую, пахнущую полынью и навозом землю. Джон молча последовал за мной, и мы направились к его дому, откуда уже тянуло аппетитным запахом жареного мяса и свежего хлеба.
Переступив порог, я словно шагнул в другую реальность. Воздух был густым и тёплым, пахнущим дрожжевым хлебом с хрустящей корочкой, тушёным мясом с лавровым листом и чем-то неуловимо чистым — вымытым полом, воском для мебели и безмятежностью. Из гостиной выскочил тот самый мальчуган, сжимавший в руке грубо вырезанный деревянный самолётик. Он замер, уставившись на меня широко распахнутыми, любопытными глазами.
Я снял шляпу, смахнул налипшую пыль и повесил её вместе с плащом на дубовую вешалку. Непроизвольно провёл ладонью по взъерошенным волосам, потом по щетине, ощущая свою неуклюжую чужеродность в этом порядке и уюте.
— Привет, — сказал я, пригибаясь немного, чтобы быть с ним на одном уровне. — Меня зовут Зейн.
Он быстро перевёл взгляд на отца, ища разрешения или запрета, и, не найдя ни того, ни другого, выпалил: — А меня Кевин. Маму — Сара.
— Очень приятно познакомиться, Кевин, — ответил я, и имя странно и тепло отозвалось где-то внутри.
Джон жестом, привычным командовать, но здесь смягчённым домашней обстановкой, позвал меня:
— Проходи, не стой на пороге, как зазывала.
Я последовал за ним в столовую и опустился на тяжёлый дубовый стул. Из кухни вышла женщина. Её лицо, отмеченное лёгкой усталостью, озаряла спокойная, искренняя улыбка. Без лишних слов она поставила передо мной тарелку и столовые приборы. Я заметил, что приборов и тарелок на столе больше — на две.
— Спасибо, — сказал я, чувствуя, как голос звучит чуть хриплее обычного. — Меня зовут Зейн. Рад познакомиться. Ваш сын уже оказал мне честь.
— И мне очень приятно, Зейн, — её голос был мягким, как тёплое молоко.
Минут через десять, заполненные немного неловким молчанием, Сара вернулась из кухни, неся большой румяный пирог, от которого шёл соблазнительный пар, массивную чугунную кастрюлю с дымящимся рагу и целый зажаренный окорок, покрытый хрустящей, золотистой корочкой. Затем она подошла к лестнице и крикнула:
— Джек! Мини! Идите ужинать!
Сверху донесся топот маленьких ног, и вскоре в столовую ворвался вихрь детской энергии: мальчик лет пяти с размазанными по щекам следами недавнего приключения и девочка лет двенадцати с двумя идеально заплетёнными косичками. И весь этот дом, от подвала до чердака, наполнился криками, смехом, спокойными голосами взрослых и той самой почти осязаемой радостью простого бытия, которую я видел лишь со стороны.
Когда все расселись вокруг стола, я уже почти ощущал слюну на губах от соблазнительных ароматов, но вместо того, чтобы приступить к еде, все взялись за руки. Сара и Джон протянули мне свои ладони. Я смущённо кхекнул:
Но всё-таки взял их руки. Ладонь Сары оказалась шершавой от домашней работы, ладонь Джона — твёрдой и мозолистой. Все склонились головами, и Джон негромко, без пафоса, произнёс несколько простых слов благодарности за хлеб на столе и за прошедший день. В конце все, кроме меня, дружно ответили: «Аминь».
Я замешкался. Дети смотрели на меня с нескрываемым любопытством и лёгкой, детской усмешкой. Джон и Сара — с молчаливым, терпеливым пониманием.
— Аминь, — наконец выдавил я, и слово прозвучало чуждо и хрипловато.
И вот тогда начался пир. Мне положили огромную порцию рагу — нежнейшая говядина, картофель, морковь и какая-то ароматная зелень. Это было не просто вкусно — это было воплощением сытости и домашнего тепла. Каждый получил внушительный ломоть окорока — он оказался в меру солёным, волокнистым и буквально таял во рту. А пирог с вишней… Я не пробовал ничего подобного даже в кондитерских Ностра-Виктории.
За едой знакомство продолжилось. Сара спросила, чем я занимаюсь. — Джон сказал, вы тоже служите? В полиции? Я отвечал, стараясь не говорить с набитым ртом, но получалось плохо — еда была слишком хороша, чтобы отвлекаться на условности. — Да… детектив. Расследую разные происшествия.
Я старался не вдаваться в подробности, не называть имен, не рисовать им картины того ада, что бушевал за пределами их ухоженного ранчо. Не хотелось осквернять этот дом образами насилия, страха и грязи, от которых они были так надежно защищены этими стенами, этой землей, этой семьей.
Ребятишки, особенно Кевин, слушали, разинув рты. Им было невероятно интересно услышать о «настоящей» полицейской работе, а уж тем более — о детективе. Кевин с благоговением разглядывал мой значок, но на его робкую, заикающуюся просьбу показать револьвер я мягко, но твёрдо покачал головой. Джон строго посмотрел на сына: — Всему своё время. Придёт — научу. А сейчас в твоих руках это — опасность, а не игрушка.
Так прошёл тот обед. Шумный, тёплый, наполненный простыми радостями и вкусом настоящей, честной еды. Он навсегда останется в моей памяти — как яркая, чужая и недостижимая планета, на которую я ненадолго свалился, чтобы с новой, пронзительной горечью понять, какого именно рая я был лишён, казалось, навсегда.
После обеда, когда животы были полны, а в доме оставались тепло и запахи трапезы, мы с Джоном вышли за дом. Там, на опушке леса, где пахло хвоей и влажной землёй, ждал настоящий полигон. Ряд деревянных мишеней разной формы и размера смотрел на нас слепыми метками-глазами. Я сходил к «Грани», достал несколько коробок тяжёлых, звонких патронов, и мы приступили к тому, что иначе назвать нельзя было — боевое крещение.
Джон не дал мне ни секунды передышки. Заставил бежать по импровизированной полосе из вкопанных покрышек, скользких брёвен и колючих кустов, стреляя на бегу по мишеням, которые он поднимал рычагами в самый неожиданный момент. Пот заливал глаза — солёный и едкий, мышцы горели, будто их поливали бензином. Уловив, что моё тело восстанавливалось быстрее нормы, поднял темп до изуверского. Гнал ползти по липкой грязи, заставляя отжиматься с «Вороном» в вытянутой руке, стрелять лёжа на спине, почти не видя цели.
И всё это — под его хриплый, снисходительный смех, раздававшийся то слева, то справа.
— Давай, щенок! Покажи, какие у тебя зубы прорезались! — подбадривал он, а сам в это время с пугающей лёгкостью проделывал все те же трюки, и даже дыхание его не сбивалось.
Но его смех никогда не был пустым. Каждую мою ошибку он фиксировал тут же, голосом, режущим как бритва: — Корпус не заваливай, ты не пьяный! Ноги шире, у тебя не ковер под ногами! Не дергай спуск, будто это соски твоей бывшей! Плавно, чёрт тебя дери, плавно, как по маслу!
В один из моментов, когда я, едва дыша, с трясущимися руками всунул в барабан семь патронов за полторы минуты и благополучно промазал по всем мишеням, он молча подошёл и просто вынул «Ворона» из моих потных пальцев.
— Ты уповаешь на свою живучесть, парень, — сказал он, перебирая в ладони мой револьвер, словно взвешивал свою душу. — Думаешь, эта прыть с тобой навсегда? Что твои силы неисчерпаемы? Смотри.
Обычным, почти ленивым движением он вытряс стреляные гильзы. Затем, не глядя, достал из моего же кармана семь новых патронов. Его большие, покрытые шрамами и мозолями пальцы словно обрели собственное зрение. Они быстро и точно вкладывали патроны в каморы без малейшей заминки. Щелк-щелк-щелк… Полностью снаряжённый барабан встал на место менее чем за пять секунд.
Затем он поднял оружие. Без суеты, без лишнего напряжения, будто продолжая неторопливую беседу. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь выстрелов, семь попаданий в разные, разбросанные по полю мишени. Глухой, ритмичный стук пуль о дерево прозвучал как уничижительный вердикт всем моим потугам.
Я смотрел на него, и в груди клубилась смесь немого восхищения и горького скепсиса. Он поймал мой взгляд, и уголок его рта дрогнул в усмешке. Он сдул призрачный дымок с дула. — В мои-то годы можно уже и не скакать, как сайгак, чтоб враг устал. Навык, парень. Чистый навык. Сила придёт, да и уйдёт. А это… — он щелкнул по затвору «Ворона», и тот издал приятный металлический щелчок, — останется с тобой до самого конца. Если, конечно, ты его в себе вырастишь.
Ну, короче, дело такое. Не для прессы, понял? Чисто... выговориться надо. А то я уже стакан водяры хлопнул, а меня все трясет, как ту собаку на морозе.
Жила у нас в подъезде семья одна. Обычные люди. Серега с Люськой и две девки у них. Квартира — трешка, ремонт еще с девяностых, обои отклеиваются, трубы вечно текут. Серега на заводе горбатился, Люська по хозяйству. Старшая у них, Ленка, засиделась в девках. Двадцать пять уже, а все никак. Ну, бабы ж дуры, им лишь бы чадо свое замуж побыстрее выдать. Люська бегала, суетилась, все по бабкам каким-то шастала.
И вот надыбала она одного хмыря. Типа, спец по карме или че там. Пришел он к ним. Я тогда у Сереги сидел, мы карбюратор перебирали на кухне. Заходит этот... ну, обычный мужик, в свитере катышками, только зенки у него какие-то... водянистые, пустые. Глянул на Ленку, потом на квартиру.
— У вас, — говорит, — ржавчина в доме.
Я смотрю — ну, батарея ржавая, так ЖКХ, чтоб их, не топят ни хрена, трубы прогнили. А он свое дальше гнет:
— Это знак, типа. Сажа черная на роду. Если Ленка замуж выйдет, мужик ее тут же и скопытится. Тень черная на ней.
Люська в слезы, конечно. «Че делать, спаси-помоги».
Этот хмырь и выдал: надо, мол, обряд провести. Снять «венец», все дела. Только надо ехать к нему на дачу, там у него «место силы». Ну, Серега меня попросил отвезти, у меня «Газель» рабочая. Поехали. Ленка, Люська и я. Серега дома остался, бухал.
Приехали в какую-то глухомань, СНТ заброшенное. Грязь, ноябрь, снег этот... серый, с мазутом наперемешку. Дом у мужика — сарай гнилой. Воняет внутри тухлой капустой и сырой землей. Он говорит: «Ленку одну оставьте, тут дело интимное, надо, типа, чтоб она "жениха" из мира духов приняла, чтоб он насытился и отстал».
Люська, дура, согласилась. Я еще подумал — ну, нимфоман старый, но Ленка-то кобыла здоровая, если че — врежет.
Сидим в машине, курим. Час, наверное, прошел. Выходит Ленка.
Слушай, я не знаю, как объяснить. Она шла... как будто у нее коленки во внутрь гнутся. Дергано так. Лицо — мел. А глаза... как у рыбы мороженой. Села в машину, молчит. От нее душком потянуло..., как из мясного отдела, когда там холодильник потек.
Привезли домой. И тут началось.
Пару дней тихо было. А потом захожу я к Сереге за солью, по-соседски. Сидят они на кухне. Ленка у плиты стоит. И вдруг берет сковородку чугунную, тяжелую, раскаленную. И молча, без крика, х*рак! — и в стену. Штукатурка во все стороны, вмятина в бетоне.
Люська орет. А Ленка поворачивается... У нее лицо, боже, не шевелится. Мышцы атрофировались. Только челюсть отвисла, и слюна течет, густая такая, как клей.
И тут она разбегается — и башкой в косяк дверной. С размаху!
Звук такой был... мокрый. Как будто арбуз об асфальт. Хрустнуло что-то, кровь брызнула, а она стоит, шатается и лыбится. Зубы скалит.
Дальше — хуже.
Мелкая их, Катька, лет семь ей было. Ленка ее полюбила вдруг. Ходит за ней по пятам, шепчет че-то. А голос не ее. Хриплый, как будто у старухи. «Пойдем, — говорит, — сестренка, я тебе жениха покажу».
В один день Серега на смене был. Слышу — визг дикий. Вылетаю на площадку.
Дверь у них нараспашку. Ленка тащит Катьку на балкон. А у нас восьмой этаж! Катька упирается, орет, а Ленка ее за руку держит... Я смотрю, а у Ленки пальцы... ну, мать его, нечеловеческие какие-то. Длинные стали, узлы на суставах вздулись, и она кожу ребенку просто в мясо сжимает. Синяки черные прямо на глазах наливаются.
Я подлетаю, хватаю Ленку за плечо. А она... твердая. Как дерево. И холодная, ледяная, будто труп из морга. Она голову ко мне поворачивает — шея хрустит, меня аж передернуло. Смотрит. И в этом взгляде, короче... там ничего человеческого нет. Пустота и злоба лютая.
— Не твое дело, — шипит. — Все уплачено.
Я ей с локтя в челюсть дал. Зубы выбил, кровь черная пошла, густая, как деготь. А она даже не моргнула. Но Катьку выпустила. Я мелкую схватил, к себе в хату закинул, дверь закрыл.
Потом менты приехали, дурку вызвали. Ленку связать только вчетвером удалось. Она санитару ухо отгрызла. Просто взяла и откусила, как хрящик куриный. Кровища хлещет, санитар орет, а она жует и смотрит в потолок.
Нашли мы потом бабку одну, нормальную вроде, деревенскую. Она сказала: тот хмырь, «колдун» хренов, Ленку не лечил. Он ее продал. Подселил в нее тварь какую-то, сущность голодную. Типа сделка: он силу получает, а твари — тело свежее. И что тварь эта, если уж вошла, то никогда обратно не выйдет. Она семью жрать будет, пока всех не изведет. И в первую очередь за младших принимается, в них жизненной силы больше.
Ленку в дурку закрыли, в область увезли. Кололи чем-то тяжелым, чтоб овощем лежала.
Серега к ней ездил через месяц. Вернулся седой весь. Говорит, она там на кровати лежит, привязанная. Худая, как скелет, обтянутый кожей серой. И гниет заживо. Пролежни до костей, вонь стоит такая, что глаза режет. Врачи ничего не понимают: некроз тканей, непонятной этиологии. Будто организм сам себя отторгает.
Умерла Ленка через полгода. В муках, говорят, страшных. Кишки скрутило так, что позвоночник треснул.
А тот мужик, колдун исчез. Дом в СНТ сгорел. Только пепелище осталось.
Серега спился. Люська с горя чуть в окно не вышла. А Катька... Катька по ночам кричать стала. Говорит, сестра приходит. Стоит в углу, черная, длинная, и пальцами ее манит.
Иллюстрация Маргариты Царевой при помощи Midjourney Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
Ночью я не сплю. Смотрю в потолок и пытаюсь найти на нём самое тёмное место. Просто черноту без ряби. Но перед глазами всегда мелькают какие-то кляксы, бледные вспышки, и я уже отчаялась увидеть по-настоящему чёрный цвет. Идеально чёрный, какой бывает, когда в августовскую жаркую ночь выглядываешь в окно и ждёшь, когда наконец приедет милиция и обнаружит труп отчима и кровь на моей футболке с Микки Маусом. Но это было так давно. Четырнадцать лет назад. А сейчас...
Ночью я не сплю. Я бы почитала, но соседи по палате не любят, когда включают свет. Я бы побродила по отделению, но злые медсёстры этого не одобряют и отпускают прогуляться разве что до туалета, и пока идёшь, спиной чувствуешь их тяжёлый взгляд. Они только и ждут, что кто-нибудь из пациентов начудит. Попробует сбежать или ударится лицом в зеркало. Или начнёт орать проклятья. От меня они перестали ждать такое уже лет пять. Я примерная пациентка и вроде иду на поправку. В кабинете рукоделия мне даже доверяют канцелярский нож и ножницы — вырезать снежинки.
Ночью я не сплю, и эта ночь разрывается на части криком. Слышу шорканье тапочек медсестёр. Те, словно пчёлы, летят на крик со своими металлическими подносами со шприцами, полными нейролептиков и транквилизаторов. После того как они ужалят, пройдёт десять минут — и крики превратятся в стоны. А стоны минут через пять — в беспробудный сон. На лекарства эти толстухи в белых халатах не скупятся. Бывает, колют аминазин, и после него ты даже своего имени вспомнить не можешь. А крики не стихают. В коридоре какая-то возня, кто-то бежит за верёвками. Грохот опрокинутого журнального столика. Снова крики. Медсестра орёт:
— Кляп ему, живо!
И наступает тишина. Судя по всему, привезли ещё одного новенького в психозе. Через две недели он отойдёт, но выпустят его не скоро. В это отделение определяют особо тяжёлых больных, которым не помогает даже электросудорожная терапия. Но чаще здесь на десятилетия запирают людей, которые совершили убийство в состоянии аффекта. Как, например, меня. Я зарезала своего отчима в двенадцать лет. Четыре года меня продержали в детском отделении, а потом поселили сюда. Привязали, обкололи, сделали овощем. Но потом я как-то оклемалась, вспомнила свою личность, которая, как считали психиатры, утерялась. Получается, я уснула в двенадцатилетнем возрасте и очнулась сразу двадцатишестилетней девушкой. Четырнадцать лет я только спала, жрала, ходила под себя и больше ничего не делала. Одним словом — овощ.
Наутро я пошаркала к наблюдательной палате, чтобы посмотреть на новенького. И это столько шума от такого маленького человечка? Он лежал на койке голым. Ноги и руки привязаны к спинкам кровати, на запястьях красовались синяки от ночных жал сестёр. Редкая рыжеватая бородка, густые брови. Милый парень. И очень жаль, что он сошёл с ума.
На пост взошла медсестра подобрее, и я пристала к ней с допросом. Кто он? Как его зовут? Что он успел натворить? Сестра назвала больного Юрием и, сверившись со своим журналом, добавила:
— Жуткий тип. Я бы сказала тебе, что он натворил, но потом ты растреплешь новость всему отделению.
Спорить было глупо и бесполезно, и я пошла на завтрак. Безвкусная каша, безвкусный компот с белым хлебом. Я так и не могла понять, был ли у еды вкус изначально, или под препаратами я его не чувствую?
После завтрака начался обход. Все в спешке расползлись по своим кроватям, перед этим наведя порядок на тумбочках. К каждому больному подходил лечащий врач и спрашивал, как дела. Кто-то говорил, что всё хорошо, кто-то начинал жаловаться, что тоже бесполезно. Я сказала, что мне немножко грустно. Потом меня повели в кабинет для ЭСТ. Привязали к кровати, постелили подо мной кожаную пелёнку, смазали виски мазью и присоединили электроды. Перед тем как дали ток, я почему-то подумала о Юре, вспомнила его милое симпатичное лицо. Обычно я вспоминала умирающего отчима. Но это неважно. После того как через меня пройдёт ток и моё тело выгнется дугой, а глаза закатятся, я всё равно ничего не вспомню и два часа проваляюсь без сознания.
Но нет. Через два часа я очнулась от того, что мне захотелось взглянуть на Юрия ещё раз. И когда я дошла до наблюдательной палаты — его там не было. Я заплакала.
Он перестал орать, и больше не было нужды в верёвках. Можно сказать, в отделении он был самым нормальным, если бы не одно но.
Он говорил с воздухом. Было занятно смотреть, как он прогуливался по коридору в обществе кого-то невидимого, как ему что-то доказывал, активно жестикулируя, как брал этого невидимого за руку, как поднимался на носочки, чтобы дотянуться до невидимых губ. Было явно, что в обществе воображаемого друга или подруги ему было лучше, чем с нами. Меня это даже задело, ведь я предлагала Юре дружить и вместе сидеть на обедах и ужинах. Но он сказал:
— Блин, ты симпатичная, но… Извини, у меня кое-кто есть.
И он взял за руку воздух и с обожанием посмотрел куда-то чуть выше. Похоже, его воображаемая подруга была очень высокой. А я осталась стоять как дурочка с непонятным чувством на сердце. И не было никого, кто бы мог мне рассказать про любовь, и что это отнюдь не очень приятное чувство. Всем сердцем я возненавидела невидимку и уже готовила план, как бы убить её. Даже пыталась попасть на кухню и украсть нож. Но кого бы я резала? Пустое пространство рядом с Юрием?
Однажды я подслушала, как он говорил:
— Я понимаю, что ты не хотела так поступать. Но я думал, что верность для тебя очень много значит. Не подумай, что я хочу тебя задеть, но, в отличие от тебя, я тебе больно не делал.
И он отвернулся от невидимки, чтобы спрятать слёзы. А я отвернулась от него, чтобы спрятать свои. Этот парень даже не понимал, что рядом с ним никого нет. Что он общается с вымышленным персонажем. Не понимал, что он на самом деле один. И, горько рыдая, он продолжил:
— Теперь ясно, за что меня заперли в этой психушке. За то, что я сопливое дерьмо. Но я не понимаю, почему сюда заперли тебя? Неужели ты резала вены или вытворяла что-то в этом духе?
И ответ от воздуха слышал только Юра, а другие могли лишь догадываться, что ему сообщает пустота рядом с ним.
Этот невидимый всегда держался по левую руку от Юрия. Я это поняла по тому, как они обнимались, как держались за руки, куда поворачивал голову Юра, когда говорил. Однажды я нарочито прошла рядом с невидимкой и как бы нечаянно задела её плечом. Обернувшись, я извинилась перед воздухом, а Юра замер и нахмурил брови. Он как-то недоверчиво смотрел то на меня, то на свою несуществующую подругу. Неужели он начал понимать? Быть может, я смогу ему помочь?
Я попросилась к своему лечащему врачу в кабинет. Села напротив него в кресло и спросила, могу ли я как-то помочь с реабилитацией Юре. Я рассказала ему, как притворилась, будто этот невидимка реально существует, на что психиатр лишь помотал головой и сказал:
— А зачем ему помогать? Вот смотри, у него есть подруга, у него есть с кем общаться, и ты хочешь у него это отобрать и сделать несчастным? Если он счастлив, то зачем ему мешать?
— Но ведь её не существует, — возразила я.
— Для нас не существует. А для Юрия она реальна.
— Что с ним произошло? Неужели что-то плохое?
— Юрия обнаружили в квартире любовницы. Он сидел напротив трупа за столом и пил чай, ведя с ней беседу. Как потом выяснилось, он сам убил её за измену. А когда понял, что натворил, сработал механизм самозащиты психики, и теперь Юра не помнит про убийство, и любовница в его голове до сих пор жива. А теперь задайся вопросом: хочешь ли ты, чтобы он такое вспомнил? Я вижу, что к Юре ты питаешь особо тёплые чувства, но неужели ты хочешь, чтобы он страдал?
— Просто я хочу быть счастливой.
— Ценой счастья другого человека?
— Тогда почему должна страдать я?
Когда Юру поселили ко мне в палату, я заметила, что, лёжа на койке, он как бы уступает место ещё кому-то, оставаясь всегда на краю. Скрестив руки на груди, обращаясь к пустому месту возле себя, он говорил:
— Блин, ну давай не здесь, а то все смотрят. Пошли лучше в туалет.
Он вставал и, счастливо улыбаясь, спешил в туалет. Судя по всему, они там занимались любовью. Мне тоже хотелось, но только с Юрием. Мне даже хотелось, чтобы его обкололи так, чтобы он потерял сознание и я могла беспрепятственно трогать его, гладить, целовать. Однажды ночью я обнаглела, притворилась невидимкой и легла рядом с ним. Пока Юра спал, я забралась к нему под одеяло, прижалась к нему, обняла. Потом поцеловала его, и он во сне улыбнулся, назвал меня своей любимой. Это было здорово, но потом я поняла, что это адресовалось не мне. Увы, не мне.
После электросудорожной терапии у меня было видение. Юрий в гневе перерезает горло своей рослой симпатичной любовнице. Потом бросает нож и с ужасом смотрит, как та корчится на полу, захлёбываясь кровью. А затем в его голове что-то щёлкает, и он говорит:
— Твою мать, опять ты порезалась. Пошли в ванную, я промою рану.
И он волочит труп в ванную комнату. Бережно раздевает и смывает бурые сгустки шампунем, а затем ватой, смоченной перекисью водорода. Вытирает полотенцем и волочит труп в кровать. Укладывает рядом с собой и говорит:
— Может, позабавимся перед сном, а?
На следующее утро он усаживает труп за стол и завтракает с ним, обсуждая новости по телевизору. Уходит на работу, а когда вечером приходит, дарит своей мёртвой любовнице поцелуй, спрашивает, как прошёл день.
И так всю неделю, пока соседи, возмущённые зловонием, не вызывают милицию. Когда те взламывают дверь, видят кошмарную картину: невысокого парня с рыжей бородкой и рядом сидящего мертвеца, всего в мухах и безобразно распухшего от гниения.
Если раньше я дарила свои бессонные ночи поискам самого чёрного места на потолке, то теперь во тьме я пялюсь на Юру. Тусклый свет с коридора падает на его лицо, и я молюсь, чтобы он от меня не отвернулся. Где-то шепчутся медсёстры, кто-то громко храпит, но меня это не заботит. Я просто рада, что могу смотреть на него столько, сколько захочу. Я могу снова притвориться невидимкой и лечь рядом с ним, чтобы почувствовать тепло, почувствовать его солоноватые губы. Но я этого не делаю, потому что это уже буду не я. Его взаимность на мои ласки не будет моей. Это будет заслуга невидимки. И поэтому просто смотрю и мечтаю. Мечтаю, как эта высокая покойница исчезает из головы Юры, как он влюбляется в меня и как мы сбегаем. И мы живём вместе, и он проявляет заботу, если я порежусь, а по утрам мы обсуждаем новости по телевизору. Вдруг моё желание сбудется? Ведь я отсутствовала целых четырнадцать лет и я достаточно настрадалась для того, чтобы стать счастливой. Ведь я прошу совсем немного. Я хочу быть с ним и чтобы он был со мной. Что я ещё должна отдать, чтобы стать счастливой?
Ночью я не сплю. Похоже, я вообще никогда не сплю, или мне это только снится, что я пялюсь на Юру. Где-то опять возня, и снова шорканье тапочек о старый кафель, снова гремят шприцы на железных подносах. Крики, смех, визги, однако новый поступивший псих меня не интересует, и поутру я не пойду смотреть на него в наблюдательную палату. Объект моего любопытства и восхищения лежит на соседней койке, и большего мне не надо. Я больше не вспоминаю, как кухонный нож легко вонзался в отчима. Я больше не пытаюсь представить липкую кровь на руках.
Ночью я не сплю и вижу, как Юрий встаёт и со слезами обнимает пустоту. Потом эта пустота чернеет, и я вижу самое тёмное место в палате — Юра держит в объятиях само олицетворение темноты и мрака. Из чёрного пятна проявляются детали, ноги, руки, которые тоже обнимают Юру, как и он её. Джинсы, клетчатая рубаха. Волнистые чёрные волосы. Оба смотрят на меня и улыбаются. Юрий кивает и шепчет:
— Давай, блин, не скучай тут без меня.
Они смотрят друг на друга. Берутся за руки и уходят из палаты прочь. Я наконец-то засыпаю. А когда утром открываю глаза, успеваю увидеть, как два санитара погружают Юру на носилки и с головой накрывают тело белой простынёй.
Редактор: Глеб Кашеваров
Корректор: Александра Каменёк
Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.
Звонок раздался часа в два ночи. Номер незнакомый, явно не российский. Код иностранный. Я спросонья даже не понял, матюгнулся, сбросил. Он тут же зазвонил снова. Какой настырный!
— Алло, — прохрипел я в трубку.
— Это… вы… который про всякое пишете? — Голос на том конце был молодой, но какой-то испуганный, сдавленный. И акцент знакомый, такой, знаете, у наших бывает, кто подолгу за границей живет.
— Смотря про какое «всякое», — ответил я, нащупывая на тумбочке пачку сигарет. — Если про политику, то не ко мне.
— Нет… про нехорошее. Про то, во что не каждый верит.
Я сел на кровати. Странный звонок взял за живое, вызвал интерес.
— Ну, допустим. А ты кто?
Пауза. Потом тихо, будто боится, что подслушают:
— Я в сборной играю. В хоккей. Фамилию называть не буду… Помощь нужна. Не мне. Одному человеку. Очень хорошему. Его убивают. Медленно убивают.
***
Этого человека звали Павел Матвеевич. История его — как сценарий для фильма про девяностые, только со счастливым началом. Ну, тогда казалось, что со счастливым.
Парень из-под Саратова, из обычного спального района. Руки золотые — кондитер от бога. Его торты «Прага» и «Птичье молоко» в местном ресторане «Волна» были настоящей легендой. В девяносто третьем, когда всё вокруг стремительно разваливалось, ему подвернулся вариант уехать в Штаты. На Брайтон-Бич.
И он там укоренился. Сначала месил тесто в подвале у какого-то армянина, спал там же, на мешках с мукой. А потом пошло-поехало. Открыл свою кулинарию. Потом вторую. Через десять лет у Павла Матвеевича была целая сеть русских магазинов по всему Нью-Йорку. «Берёзка», «Родные продукты» — вот это всё. Он стал миллионером. Купил огромный, немного аляповатый дом в Нью-Джерси, который наши эмигранты звали «теремом».
Но человеком он остался простым, саратовским. Душа нараспашку. И когда наша сборная по хоккею приезжала в Штаты на игры, он всегда звал их к себе. Не в отель, а к себе, в «терем». Вся команда, представляете? Звезды мирового уровня, пацаны с многомиллионными контрактами, бросали свои «Хилтоны» и ехали к Матвеичу. Он их кормил пельменями, борщом, полночи пек для них свои фирменные «наполеоны». Как мамка родная. Говорил: «Пацанам родное есть надо, а то совсем заскучают на чужбине».
И вот этот хоккеист, который мне звонил, он взахлеб рассказывал, как Матвеич их встречал, как обнимал всех и каждого. Для них он был больше, чем просто спонсор или фанат. Он был Батя.
А потом добрая душа Матвеича его и сгубила. Он же всех своих из Саратова перетащить пытался. Помогал, устраивал. И как-то ему написали земляки: мол, помнишь деда Елизара, который многим помогал. Бизнес поднимал? Умер он. А сынок его, Аркадий, мается без дела. Парень толковый, вроде как отцовский дар перенял. Возьми к себе, не пропадет.
Матвеич и взял. Поселил у себя, в бизнес ввел. Думал, земляк, свой человек, да еще и из такой семьи… поможет, если что, присмотрит.
Аркадий и присмотрел.
***
Всё полетело к чертям буквально за полгода. Сначала Матвеич стал каким-то… тихим. Раньше он был мотор, душа компании. А тут сидит в кресле, смотрит в одну точку, на вопросы отвечает невпопад. Хоккеисты приезжают, а он выйдет, кивнет и к себе в кабинет. Жена его, дети — тоже как сонные мухи.
Аркадий же, наоборот, расцвел. Встречал гостей, распоряжался по дому, вел дела. Уже не как помощник, а как полноправный хозяин.
— Мы тогда думали, ну, устал Батя, — говорил мне хоккеист. — Возраст, бизнес сложный… Да и Аркадий этот так в уши ссал всем, мол, берегу Пал Матвеича, ему покой нужен.
А потом в доме началось.
Ночью, когда все спали, в гостиной сам по себе включался свет. И самое жуткое, включался он по очереди: торшер, бра, люстра. Будто кто-то невидимый идет по комнате и зажигает. В ванной на втором этаже срывало душ, вода хлестала фонтаном. У одного из наших айпад сам по себе начал среди ночи врубать на полную громкость какую-то старую советскую эстраду. Он его выключает, кладет на стол — через пять минут опять врубается.
Кто-то просыпался от того, что с него стаскивают одеяло. Двое клялись, что видели в коридоре три темные фигуры. Стояли у окна.
И всё это время Матвеич таял. Он стал горбиться. Сначала чуть-чуть, потом всё сильнее. Не просто сутулился, а его будто складывало пополам, позвоночник выгнулся дугой. Он начал ходить, держась за стены.
Когда команда приехала в следующий раз, их встретил только Аркадий. Сияющий, в дорогом костюме. На вопрос «А где Батя?» лениво махнул рукой:
— Да съехал он. Дела что-то у него не пошли.
Хоккеист, мой собеседник, нашел его. На Брайтоне. В подвале самой первой его кулинарии. Грязный, вонючий подвал с голыми бетонными стенами. И там, на старом матрасе, лежал Павел Матвеевич. Вернее, то, что от него осталось.
— Он… он на сову стал похож, — голос у парня в трубке дрогнул. — Голова будто вжата в плечи. Спина колесом. Ноги вывернуты. И руки… руки, которыми он свои торты делал, висели как плети. Он даже ложку поднять не мог.
Оказалось, Аркадий его просто-напросто вышвырнул. Подделал документы, переписал на себя весь бизнес, дом. Загипнотизировал, опоил чем-то жену и детей — они теперь смотрели на него, как на идола, а родного отца не узнавали. Порча. Черная порча. Та, что не сразу убивает, а съедает заживо.
Матвеич лежал на матрасе и плакал. Не от того, что всё потерял.
— Руки, — шептал он. — Руки он мои отнял. Я ж теперь даже грузчиком не смогу…
Ночью, рассказал Матвеич, начиналось самое страшное. В подвале было крошечное окошко под потолком, выходившее на тротуар. И каждую ночь, ровно в три, в этом окошке появлялось ОНО.
— Оно не человек. И не зверь, — рассказывал Матвеич. — Зеленоватое. Кривое. Как горбун из фильма про 300 спартанцев, только… страшнее. И оно смотрит на меня. Не моргая. А потом начинает хрипеть. Как будто у в горле его ком мокроты клокочет. И я знаю, что оно вот-вот сюда спустится.
Но горбун не спускался. Он обходил подвал по периметру. Матвеич слышал, как он скребется снаружи, хрипло дышит в каждое вентиляционное отверстие. А потом звук шагов затихал у двери. Дверь закрыта на засов, но он чувствовал, как существо просачивается внутрь. Невидимое. Тяжелое. Он ощущал, как оно взбирается ему на спину, садится между лопаток и давит, давит, сжимая кости.
***
— У меня денег нет, сынок, — сказал мне Матвеич, когда я ему позвонил. Он едва ворочал языком. — Зря тебя он просит мне помочь. Аркашка всё забрал. Тебе платить нечем. Оставь меня в покое. Все вы колдуны одинаковые.
— Мне не нужны ваши деньги, Павел Матвеевич, — сказал я. — Мне просто интересно, кто сильнее — вы или эта дрянь.
Он долго молчал. Потом выдохнул:
— Она. Я даже «Отче наш» вспомнить не могу. Начинаю — и в голове пустота.
Мы договорились. Я сказал, что делать. Нужны были простые вещи: соль, свеча, клубок красной шерсти. И его вера. Хотя бы размером с горчичное зерно.
Я здесь, у себя в подмосковной квартире, зажег свечи. Хоккеист там, на Брайтон-Бич, был на связи, держал телефон возле уха Матвеича в его подвале. Я начал читать. Не молитвы. Другое. То, что бабка моя шептала. Старые и очень опасные заговоры, от которых у самого пробегал по жилам холодок.
И сразу началось.
Сначала Матвеич просто застонал. Потом закричал.
— Давит! Ломает! — орал он в трубку.
Хоккеист что-то ему кричал в ответ, подбадривал.
— Кожа… горит! — новый вопль.
— Что с кожей? — спросил я.
— Следы! — кричит хоккеист. — Прямо на груди, на руках… проступают как будто изнутри! Красные полосы!
Я читал дальше, уже не разбирая слов, просто гнал текст, вкладывая в них всю злость, всю силу. Я чувствовал, как по ту сторону океана что-то мечется в бетонной коробке подвала. Что-то взбешенное, загнанное в угол.
А потом я услышал ЕГО. Тот самый хрип. Только не из телефона.
А у себя. Прямо за спиной!
Я обернулся. Комната была пуста. Но кожей я чувствовал взгляд на себе. Холодный, тяжелый. Из темного угла, где стоял книжный шкаф.
Оно явилось и за мной.
Я чуть не сбился. Сердце заколотилось. Нельзя, нельзя останавливаться. Я заставил себя смотреть на пламя свечи и гнал слова дальше, быстрее, всё яростнее. Хрип за спиной стал громче, перешел в какой-то рык. Я чувствовал, как слабею, будто из меня вытягивают жизнь. Телефон в руке хоккеиста, должно быть сел, связь прервалась.
Последние слова заговора я выдохнул уже на исходе сил. Рухнул в кресло, весь мокрый. В комнате было тихо.
***
Хоккеист перезвонил через час. Голос у него был ошалелый.
— Оно ушло! Мы это слышали. Такой визг поднялся… будто свинью режут. И вонь. Тухлятиной. Батя… он впервые за полгода выпрямился. И плачет. Говорит, вспомнил. «Отче наш». Сидит читает.
Через три дня Павел Матвеевич смог сам дойти до туалета. Через неделю — держать ложку. Через месяц он вышел на улицу.
Он не вернул себе ни дом, ни бизнес. Слишком хитро всё сделал Аркадий. Да и не хотел Матвеич. Сказал: «Всё, что той гнилью пропитано, мне не нужно». Он устроился работать в маленькую русскую пекарню на краю Брайтона. Снова месит тесто. Говорят, его «наполеоны» опять лучшие в округе.
Аркадий до сих пор живет в том «тереме». Устраивает приемы, катается на «роллс-ройсе».
А тот хоккеист… он до сих пор звонит мне иногда. Просто так, спросить, как дела. Он уверен, что Аркадия ждет расплата. Я не знаю. В нашем злом мире такие, как Аркадий, часто выходят сухими из воды. Но я до сих пор помню тот хрип за своей спиной.
