Роман не хотел ехать в эту Лешаковку. Богом забытая деревня где-то на стыке трех областей, куда он вынужден был вернуться после смерти матери, чтобы уладить дела с оставшимся от нее домом. Единственной живой, если можно так сказать — родственницей, тут была тетка Клавдия, материна близкая подруга. Угрюмая женщина, от которой веяло страхом.

— В тот дом не ходи, Ромка, — сказала она в первый же вечер, не поднимая глаз от штопки. — Забудь про него. Не твое это.

— Почему? — Роман отхлебнул остывший чай. — Мать говорила, бабка Аглая его строила. Семейное вроде как.

Рука Клавдии с иглой дрогнула. Она резко подняла на него грозные глаза.

— Потому что мать твоя оттуда сбежала, едва ей восемнадцать стукнуло. Сбежала от матери своей, от Аглаи. А саму Аглаю через год после ее побега… прибрали.

— Как это «прибрали»? — не понял Роман.

— Забудь, говорю. Не ходи туда.

Ночью он проснулся от странного звука. Будто кто-то тихо и надрывно плакал за окном. Женщина у которой больше нет сил ни на слезы, ни на истошные вопли.

Роман подошел к окну. За покосившимся забором теткиного участка, дальше по проселку, чернел силуэт двухэтажного дома с провалившейся крышей. И ему на мгновение показалось, что в одном из пустых оконных проемов качнулась бледная, вытянутая фигура.

В тот же миг на затылке он почувствовал чье-то ледяное дыхание и отчетливый, близкий шепот у самого уха:

«Верни…»

Он отшатнулся от окна. Сердце колотилось как бешеное. Остаток ночи Роман просидел на кухне, куря одну за другой сигарету, пока серая мгла рассвета не съела мрак за окном.

Утром, не выдержав, он снова попытался вытянуть из тетки правду. Та, увидев его бледное лицо, сдалась.

— Ее убили, — выдавила Клавдия, перебирая в руках платок. — Лет тридцать назад. Засуха стояла, мор скотину косил, детвора болела. А тут еще этот… пришлый, юродивый. Ходил по деревне, кричал, что чует ведьму, что порчу эту Аглая на всех навела из зависти, потому что сама бесплодная была.

— Бесплодная? — удивился Роман. — А как же мать?

— Она приемная, Ромка. Сиротой-бродяжкой была. И Аглая ее приютила. Любила, как свою… но деревенские все равно косились в ее сторону. И поверили этому кликуше. Собрались ночью толпой, с палками, дубинами… Выволокли ее из дома и забили до смерти прямо во дворе. Говорят, она даже не кричала от боли. Только шептала одно и то же: «Вы забрали мое… Забрали… Вернусь за своим».

Ледяной обруч сдавил живот Романа. Шепот в голове: «Верни…»

— Что забрали то? — хрипло спросил он.

Клавдия пожала плечами.

— Кто ж ее знает. Может, жизнь свою имела в виду. Но с тех пор в доме том, зло поселилось. Кто ни пытался там жить — либо с ума сходили, либо вешались.

Говорят, что бродит Аглая там по ночам и ищет что-то свое.

Решение пришло само.

Это было иррационально, глупо, но какая-то часть его души, связанная с этой землей и этой кровной, пусть и не по рождению, бабушкой, требовала действия. Он должен был пойти туда. Не из любопытства — из чувства долга.

Местный священник, отец Серафим, к которому Роман зашел в поисках совета, оказался на удивление прагматичным. Он внимательно выслушал, кивая своей седой головой.

— Душа неприкаянная, — заключил он. — Мученическая смерть, обида великая. Не упокоилась. Пока не получит то, чего ищет, так и будет маяться и других изводить. Есть один обряд. Обряд упокоения. Но провести его должен кровный родич. Чтобы она узнала тебя и приняла свою судьбу.

— Но я не кровный, — возразил Роман.

— Она воспитала твою мать. Эта связь крепче крови, — уверенно заявил священник. — Я пойду с тобой. Нужен будет еще кто-то из мужиков, для поддержки. Об этом я сам побеспокоюсь.

Вечером, когда фиолетовые сумерки начали густеть над Лешаковкой, Роман, отец Серафим и двое хмурых мужиков, с топорами в руках, вошли во двор проклятого дома. Каркас строения скрипел на ветру. Внутри пахло плесенью. Каждый шаг по прогнившим доскам отдавался гулким, тяжелым эхом, будто они ступали по крышке гигантского гроба.

Отец Серафим велел Роману встать в центре самой большой комнаты, очертил вокруг него мелом круг и начал читать молитвы. Мужики замерли у входа, сжимая топорища.

Монотонное чтение священника начало действовать на нервы. Воздух в комнате стал плотным, тяжелым, дышать было трудно. Роман заметил, как в углах комнаты мрак сгустился, начал клубиться, обретая форму. Внезапно все звуки снаружи пропали. Перестал скрипеть дом, замер ветер. Наступила абсолютная тишина.

И в этой тишине раздался тот самый плач, который он слышал прошлой ночью. Близко! Очень близко!

Из самого темного угла медленно выплыла фигура женщины. Тощая, иссохшая, в обрывках истлевшего платья. Ее лицо было бледно-желтым. И глаза… они горели пламенем ненависти. Она смотрела прямо на Романа.

— Аглая! — голос отца Серафима дрогнул, но он продолжал читать. — Раба божья, прими покой! Вот твой внук, он пришел проводить тебя!

Дух медленно двинулся к кругу. Она плыла над полом. Ее губы шевельнулись, и шепот снова ударил в уши Романа, но теперь он был ясным и четким.

«Ты пришел. Принес».

— Бабушка… — пролепетал Роман, чувствуя, как ноги становятся ватными. — Я здесь, чтобы помочь тебе. Упокойся с миром.

Призрак остановился у самой черты круга. Ее взгляд изменился. Ненависть в нем сменилась хищным, оценивающим интересом. Она наклонила голову, будто принюхивалась к чему-то внутри Романа. И вдруг жуткая улыбка исказила ее мертвое лицо.

— Не ты, — проскрежетала голосом. — Но через тебя верну свое дитя.

В этот момент Роман осознал — юродивый не врал. Аглая действительно занималась колдовством. Отчаявшись забеременеть, она провела темный ритуал, чтобы понести. И когда она уже носила под сердцем своего собственного, долгожданного, вымоленного у нечистой силы ребенка, пришли селяне. Они убили ее беременную. Они вырвали из нее плод. ВОТ ЧТО забрали они у нее!

И она явилась не за упокоением. Она пришла забрать СВОЕ.

— Отец Серафим! — заорал Роман, видя, как руки призрака начинают светиться тусклым светом. — Она не хочет обрести покой! Остановите ее!

Но священник лишь ускорил чтение молитвы, и Роман с ужасом понял, что это вовсе не молитва об упокоении. Это была молитва заточения. Связывания. Отец Серафим знал. Он знал все и использовал Романа как приманку, чтобы навеки запереть дух в этом доме.

— Прости, сын мой, — процедил священник, не открывая глаз. — Так надо. Ради всей деревни.

Призрак Аглаи издал вой торжествующей ярости. Она не пыталась пересечь круг. Она протянула свои светящиеся руки к Роману. Они прошли сквозь черту, как сквозь дымку. Ее ледяные пальцы коснулись его груди, погрузились в нее проникая в самое его нутро.

Роман почувствовал холод, а затем опустошение, будто из него высасывали жизнь. Он увидел, как его собственное тело прямо на глазах начало усыхать, кожа — желтеть и покрываться старческими морщинами. Силы покидали его, перетекая в призрачную фигуру перед ним.

Аглая выпрямилась. Ее силуэт стал ярче, плотнее. А внизу ее живота, под истлевшим платьем, начало разгораться и пульсировать багровое свечение, обретая форму маленького, свернувшегося тельца. Она забирала жизненную энергию Романа, его молодость, его плоть — как материал. Чтобы вернуть то, что было потеряно тридцать лет назад.

Последнее, что увидел Роман перед тем, как его сознание растворилось во тьме, было лицо отца Серафима, на котором застыло выражение фанатичного ужаса. И два силуэта в центре комнаты: восставшая из небытия ведьма, и крохотная, светящаяся фигурка у ее ног — ее новорожденное, призрачное дитя.

Когда на следующий день в дом, в поисках Романа заглянула тетка Клавдия, ни священника, ни двух его товарищей там уже не было. Только иссохший, почерневший мумифицированный труп неизвестного старика лежал в центре очерченного мелом круга.

Теперь, по ночам жители Лешаковки слышат из проклятого дома не только женский плач.

К нему добавился тонкий крик младенца.

Я живу в густом лесу,
Праздник детям я несу!
Хоть седая борода,
Но ещё я – хоть куда!
Красны щёки, красен нос...
Кто я, дети?

В городе Эш-Крик этот феномен прозвали «сонной хворью». Сначала людей стала мучить бессонница. Они становились вялыми, двигались медленно и говорили растянуто, словно во сне. Доктор Филмор списывал это на побочные эффекты от медикаментов или что-то в этом роде.

Первый инцидент случился в супермаркете недалеко от моего дома. Старик Ларри Мэтисон, обычно дряхлый и безобидный, укусил за руку кассиршу Шэрон, когда та отказалась принять его смятые купоны.

Но самое странное было не в укусе, а в том, как он это сделал, — его глаза оставались стеклянно-спокойными, а движения — такими же плавными и ленивыми. Он медленно двинулся в обход стойки и подошёл к ней вплотную, из-за чего та растерялась и замерла на месте, выставив руку вперёд, после чего... тот укусил.

Зубов-то у него почти не было, так что укус был скорее жестом, чем реальной угрозой. Поэтому кассирша лишь отстранилась с криком, осыпала старика потоком оскорблений и потребовала, чтобы он немедленно покинул магазин. А Ларри Мэтисон просто стоял и смотрел на неё своими стеклянными глазами, будто ничего и не произошло.

Я в тот день за хлебом зашёл после работы и видел это своими глазами. До сих пор помню, как моя рука непроизвольно сжала батон в руке. Я чувствовал, что было что-то не так, как и все вокруг, но никто и не думал что-то делать... Проще было просто перестать обращать на него внимание.

Через неделю подобных странных людей стало больше. Они не нападали, а просто подходили слишком близко, дыша на тебя затхлым, сонным дыханием. Они трогали вещи, тихо постукивали ладонями по дверям и заглядывали в чужие окна. Все их движения были медленными и целеустремлёнными. Мой брат Дэнни, шериф, пытался их урезонить, но они лишь молча кивали и улыбались усталыми, потрескавшимися губами. Каждый вечер Дэнни приходил ко мне мрачнее тучи и молча пил кофе, глядя в одну точку. Я в такие моменты просто сидел рядом, не зная, что сказать.

Вчера Дэнни не вернулся с обхода. Как бы я хотел остаться дома...
Но мама перед смертью взяла с меня слово, что я всегда буду защищать своего брата...

Естественно, я решил его поискать, ведь для мамы семья всегда была важнее всего.

Накинув куртку и кое-как обувшись, я повернул замок и вышел из дома, как вдруг замер. Передо мной, в вечернем тумане, медленно блуждали люди с бледной кожей. При моём появлении они разом остановились и застыли, уставившись на меня.

«Мистер Хендерсон из бакалейной лавки, дети с площадки, миссис Элберт... — мелькнуло у меня в голове. — Что они все делают на улице в такой час?»

В висках застучало. Эти люди просто стояли и смотрели на меня. Я неловко улыбнулся и засеменил боком к дороге, а затем, развернувшись, пошёл быстрее.

Не пройдя и десяти метров, я услышал за спиной шарканье. Обернувшись через плечо, я увидел, что они двинулись за мной. Сердце сжала паника. Они не казались опасными, но непонимание происходящего сдавливало горло. Я ускорил шаг, замечая, как из домов напротив выходят новые фигуры и смотрят на меня, провожая взглядом. Ещё через мгновение я уже бежал, пытаясь оторваться.

Они не гнались за мной. Они просто шли.

Я мчался по Мейн-стрит, спотыкаясь о брошенные сумки и опрокинутые баки. Воздух был густым и сладковатым, пахло прокисшим молоком и влажной землёй. Позади, метрах в тридцати, неспешно плелась группа, к которой присоединялись и другие. Они не кричали и не тянули ко мне руки. Они просто шли, не сводя с меня глаз. Их взгляды были тяжёлыми, и я ощущал их спиной, будто прикосновение.

Добравшись до нужного мне места, я влетел в участок шерифа, захлопнул тяжёлую дверь и щёлкнул замком. Сердце колотилось где-то в горле.

— Дэнни! — мой голос сорвался на визгливый шёпот.

Окинув взглядом помещение, я заметил его… Мой брат сидел за своим столом, уставившись в потухший монитор. Его поза была расслабленной, почти бессильной.

— Они не злые, — тихо сказал Дэнни, не поворачиваясь. — Они просто… хотят, чтобы мы тоже поспали.

Я подошёл ближе и наклонился, чтобы посмотреть ему в глаза. Его лицо было бледным, веки — опухшими. Он медленно повернул ко мне голову. В его глазах не было ни страха, ни паники, которые грызли меня изнутри. Только глубокая, бездонная усталость.

— Что с тобой? Дэнни, посмотри на себя!

Он проигнорировал мои слова. Его взгляд скользнул мимо меня, к зарешеченному окну. Снаружи, за стеклом, уже стояли они. Миссис Эллерт, наша бывшая почтальонша, мягко, почти ласково, стучала костяшками пальцев по стеклу. Тук. Тук. Тук. Ритмично, без перерыва. Её глаза были стеклянными и пустыми, всё так же устремлёнными на меня.

— Она настойчивая, — заметил Дэнни, и уголок его рта дёрнулся в подобии улыбки, а глаза закрылись.

Я схватил его за плечо, пытаясь встряхнуть. Его тело было вялым, мышцы не оказывали сопротивления. Он просто покачнулся в кресле.

— Дэнни! Проснись! Сейчас нельзя спать! — я тряс его, но это было похоже на тряску тряпичной куклы.

Он медленно поднял руку и убрал мою ладонь со своего плеча. Его прикосновение было холодным и влажным.

— Перестань, — его голос перешёл на шёпот. — Это так утомительно.

Он отодвинулся от стола и, не глядя на меня, прошёл в подсобку. Дверь закрылась. Я остался один под монотонный стук миссис Эллерт.

Ночь тянулась долго. Стук не прекращался, а рядом с окнами я видел всё больше новых фигур. Казалось, всё здание окружили сотни людей. Я не спал, вжавшись в стену и не отрывая глаз от двери, боясь, что вот-вот она откроется.

Иногда, посматривая в сторону подсобки, я пытался прислушаться, понять, что Дэнни там делает, но оттуда не доносилось ни звука.

Чтобы не сойти с ума, я вспоминал детство: как мы с отцом молча сидели на рыбалке, как мама готовила свои фирменные блинчики, как брат случайно разлил кофе на мой магнитофон...

Брат... — тихо проронил я.

Медленно поднявшись на ноги и взглянув в окно, я увидел, как глаза всех этих людей поднимались следом за мной. Всё это время они пристально смотрели на меня.

Подойдя к двери в подсобку, я коснулся холодной рукояти и аккуратно приоткрыл дверь.

— Дэнни, у тебя всё в порядке? — я заглянул внутрь, и дыхание сразу перехватило.

Он сидел в углу, словно без сознания, уставившись пустым взглядом в пол. Он был больше похож на труп, чем на человека.

— Дэнни? — окликнул я ещё раз, и он тут же поднял на меня глаза.

— Уходи, — тихо проронил он. — Тебе… нужно бежать…

По его безэмоциональному лицу прокатилась слеза.

— Что? Куда мне идти? Всё помещение окружено!

Но он уже не ответил, медленно переведя взгляд с меня обратно в пол.

Немного подумав, я закрыл дверь и вернулся в свой угол, вновь глядя на множество безэмоциональных лиц, следящих за мной через стекло снаружи.

Утром дверь скрипнула и открылась. Дэнни вышел. Его походка была мерной и плавной. Он не посмотрел на меня. Он подошёл к входной двери участка и потянулся к замку.

— Что ты делаешь? — мой голос стал хриплым от усталости. Я тут же вскочил на ноги, но, не успев сделать и шага, услышал, как он повернул ключ. Щелчок прозвучал как выстрел.

— Они ждут, — просто сказал Дэнни.

Он распахнул дверь, а на пороге стояла миссис Эллерт. За ней — мистер Хендерсон, дети и другие. Все они смотрели на меня своими спокойными, стеклянными глазами.

Дэнни обернулся. Его взгляд наконец встретился с моим. В нём не было ни злобы, ни ненависти. Лишь тихая, всепоглощающая жалость. Я не мог ничего сказать, застыв на месте.

— Не бойся, — прошептал он. — Скоро мы все сможем отдохнуть.

И сделал шаг ко мне. Они неспешно вошли следом. Никто не делал резких движений, никто не торопился. Ведь они уже знали, что мне некуда бежать... Да и бежать я уже... не хотел...

Кирилл должен был вернуться еще до обеда. Анна увидела в окне, как свинцовые, брюхатые тучи ползут с севера, пожирая бледное июньское небо. Их дом стоял на последний на улице, упиравшейся прямо в стену леса. За ним — только заброшенные участки садового товарищества, поросшие бурьяном. Тревога вползала под кожу холодной змейкой, никак не связанной с надвигающейся грозой.

Это было что-то другое.

Катя, их шестилетняя дочь, играла на полу с куклой, что-то тихонько ей нашёптывая. Она была странным ребенком. Тихим, задумчивым, с не по-детски серьезным взглядом. Иногда Анна ловила на себе этот взгляд и ей становилось не по себе, будто дочь смотрела не ее, а видела кого-то рядом с ней. Кого-то видимого лишь ей.

Когда первые тяжелые капли ударили по железной крыше, небо разорвала вспышка, и тут же громыхнуло так, что зазвенели стекла в серванте. Катя вздрогнула и прижалась к ноге Анны. В доме мгновенно стемнело. Анна зажгла керосиновую лампу, и ее дрожащий свет выхватил из полумрака бледное лицо дочери.

— Мам, а папа не заблудится?

— Не заблудится, солнышко. Он дорогу знает.

Но голос ее был совсем неуверенный. Кирилл поехал в райцентр на стареньком «Москвиченке», который глох через каждые десять километров. Дорога через лес в такой ливень слишком опасна.

Дождь перешел в настоящий шторм. Ветер выл, бился в стены, будто огромный зверь пытался прорваться внутрь. Снаружи мир утонул в ревущей какофонии воды и ветра. Они сидели вдвоем, Анна и Катя, на маленьком островке света посреди бушующей тьмы.

И тут в дверь постучали.

Три отчетливых, размеренных удара. Анна замерла. Катя перестала дышать.

— Аня, открой! — раздался снаружи голос Кирилла. — Это я! Промок до нитки!

Анна бросилась к двери, рука уже тянулась к тяжелому засову. Сердце колотилось от радости и облегчения. Живой! Вернулся!

— Мама, не надо! — холодный шепот Кати остановил ее.

Анна обернулась. Дочь стояла позади, ее лицо в свете лампы было белым как мел.

— Катюша, это же папа! Ты что?

— Нет, — твердо сказала девочка, вцепившись в подол ее платья. — От него не так пахнет.

Анна застыла. Что за бред? Пахнет? Как можно услышать запах сквозь толстую дверь, сквозь ливень?

— Аня, ну что ты там? Засов заело, что ли? Открывай скорее, я замерз! — голос снаружи звучал до боли знакомо.

— Кирилл, ты как добрался? А машина где? — крикнула Анна, пытаясь перекричать бушующий за дверью ветер.

— Потом расскажу! Открой уже, черт возьми!

Она снова посмотрела на Катю. Девочка отрицательно качала головой, и в ее глазах был страх, какого Анна прежде не видела.

И что-то в этом детском ужасе, казалось, убедительнее любого довода разума.

Анна медленно отступила от двери.

— Я не открою, — сказала она так тихо, что сама едва расслышала.

Снаружи наступила тишина. Даже ветер, казалось, на мгновение стих. А потом голос Кирилла изменился. Он стал ниже, словно какое-то неведомое существо пытается имитировать человека.

— Открой мне дверь... Немедленно!

Анна схватила дочь в охапку и отскочила в дальний угол комнаты, к печке. Сердцe ухнуло куда-то в пятки. Это был не Кирилл. Это было ОНО. То, о чем когда-то рассказывала ей бабушка.

То, что приходит в грозу и зовет голосами близких.

Стук возобновился. Но теперь в дверь били чем-то тяжелым с сотрясающей дом силой.

Бум! Бум! Бум!

Деревянная дверь вздрагивала, старый засов жалобно скрипел. Анна зажала Кате рот рукой, чтобы та не закричала, и молилась всем богам, которых знала и не знала.

Удары продолжались, казалось, целую вечность. Потом так же внезапно прекратились. Анна сидела, не двигаясь, прислушиваясь к каждому шороху. Но слышен был только дождь.

Она не сомкнула глаз всю ночь, сидя на полу и обнимая спящую дочь.

Утром, когда первые лучи солнца пробились сквозь мокрые стекла, она, шатаясь, подошла к двери. Засов был на месте. Она осторожно отодвинула его и выглянула наружу.

На крыльце никого не было. Но вся дверь была покрыта глубокими, рваными царапинами, а на нижней ступеньке лежала мертвая, со свернутой шеей, ворона.

И тут, вдалеке, со стороны дороги, показалась фигура. Это был Кирилл. Настоящий Кирилл. Грязный, измученный, он хромал, опираясь на палку.

Он бросился к ней, обнял. Рассказал, что машина застряла в грязи в пяти километрах от дома. Он пытался ее вытолкать, но безуспешно. Начался ливень, и он решил переждать под старым навесом на заброшенной лесопилке. И там, среди воя ветра, он отчетливо услышал ее, Анну. Она звала его, кричала, что Кате плохо, умоляла бежать вглубь леса, к какому-то роднику. Голос был таким отчаянным, таким настоящим, что он уже было бросился бежать. Но внезапно, где-то внутри сознания он услышал голос Катеньки, — Папа, стой!

Который будто сковал ноги.

Так он и просидел под навесом до рассвета, не смея пошевелиться.

Они стояли на крыльце, обнявшись, и плакали от пережитого ужаса и счастья. Анна посмотрела на дочку, которая вышла из дома и терла сонные глазки. Ее маленькая, храбрая девочка. Их спасительница.

Прошла неделя. Жизнь, казалось, вошла в свою колею.

Однажды вечером они сидели на кухне. Кирилл чинил сломанный стул, Анна читала книгу. Катя рисовала в своем альбоме.

— Мам, — вдруг спросила она, не отрываясь от рисунка. — А то существо, которое приходило в грозу… оно хотело попасть в наш дом, да?

— Да, солнышко, — тихо ответила Анна. — Но мы его не пустили.

Катя подняла на нее глаза. И Анна снова увидела в них ту самую, пугающую, недетскую серьезность.

— Правильно сделали, — сказала девочка. Ее голос стал немного ниже, а по губам скользнула едва заметная, жуткая улыбка.

— Я не люблю, когда в мои игрушки залезают посторонние.