Сегодня Василий Ливанов с рассказом о своих дебютных ролях после окончания Щуки.
Поскольку сам Василий Борисович нюансов не уточнил, а имена действующих лиц зашифровал, то можно добавить, что:
Академический театр - Театр им.Вахтангова
Главреж - Рубен Николаевич Симонов
Известный роман Горького - "Фома Гордеев"
События происходят, скорее всего, в 1958 году.

"Подумать только, я – артист академического театра!

Безысходная грусть гамлетовских монологов, тесный мундир Звездича, благоуханные откровения Островского, нарядная причудливость Шварца – прощайте... Прощай, театральная школа! Да здравствует профессионализм!

«Только самые талантливые, глубоко усвоившие заветы нашего общего дорогого учителя будут достойны пополнить славный коллектив нашего театра», – сказал главреж на выпускном балу.

И первая роль, которой я удостоился в театре, была... роль трупа сына героини в одноактной пьесе Брехта.

– Дружочек мой, – сказала мне знаменитая актриса, игравшая героиню, – когда вас вынесут, не смотрите на меня. Меня это выбивает.

И вот я лежу на вожделенной сцене, завернутый в пыльную, воняющую псиной холстину, и, плотно сжав веки, слушаю страстный, полный боли монолог знаменитой актрисы. Ее голос то отдаляется, то приближается. Временами она кричит мне прямо в ухо. Она орошает мое лицо слезами. Публика неистовствует в восторге.

Я не могу пошевелиться, не смею открыть глаза. О, если б я не так глубоко усвоил школу...

Я с гордостью ношу на груди эмблему нашего театра. Знакомые все чаще спрашивают меня, встречая на улице: «В какой пьесе вас теперь можно посмотреть?».

Я снимаю значок и начинаю пробираться в театр глухими переулками. Вдруг, о счастье! Актеры, выносящие меня на сцену, выразили протест дирекции. Они, дескать, все пожилые, а я слишком тяжелый. Меня решили заменить. На кого-то полегче.

Удача никогда не приходит одна. Исполнитель роли лакея № 2 в инсценировке по известному роману Горького внезапно заболевает. Роль достается мне. Товарищи смотрят на меня с завистью. Я приступаю к репетициям. В первом акте я должен пронести поднос с двумя бокалами. Во втором меня вообще нет. В третьем – кульминация. Один из эпизодических купцов подходит к буфетной стойке, за которой я торчу, а я должен, угодливо улыбаясь, налить ему рюмку коньяку. После чего мой партнер, отойдя с рюмкой на авансцену, произносит свою единственную фразу: «Знаем мы этих Маякиных», – и выпивает коньяк до дна.

– Георгий Георгиевич, вам все понятно? – спрашивает главреж исполнителя роли купца. – До дна! Именно до дна! И многозначительней! Гораздо многозначительней! В этом правда вашего характера! – требует на репетициях главреж.

В перерывах я нарочно кружу вокруг главрежа. Наконец, это начинает его раздражать.

– Вам что? – спрашивает главреж, бессознательно проверяя карман.

– Простите, я хотел узнать, как... у меня..?

– Как у вас ЧТО? Что у вас? Ваша фамилия Глейх? Нет? А как? А..! На вас жаловались из репертуарной части, что вы приходите за два часа до спектакля! Вам что, жить негде? Чего вы здесь торчите?..

Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры. Это мы тоже усвоили в школе.

Я приходил в театр за два часа до начала спектакля, и пока гримерная комната пустовала, искал себе грим. Каждый раз новый. Загримировавшись, я вышагивал по комнате, пробуя походки. Я работал над образом.

Публика оценила мои усилия. В первом же спектакле мой ход с двумя бокалами вызвал смех. Я глубоко усвоил школу. Но я не был еще настоящим профессионалом.

– Одеяло на себя тянешь? – спросили меня после спектакля лакеи № 1, № 3 и № 4.

На следующем спектакле они со мной не поздоровались.

Я весь ушел в хозяйственные заботы. Стараясь являться теперь незадолго до начала спектакля, я тщательно готовил свой реквизит. На буфетной стойке расставлялись закупоренные бутыли с чаем. Чай туда был налит, наверное, еще при жизни основателя нашего театра, и теперь пыльные бутыли навеки замкнули в себе таинственную жидкость, хранившую воспоминания о первых представлениях ныне академической труппы. Я расставлял эти бутыли с особенным благоговением. Кроме них буфетную стойку украшали бутафорские фужеры дешевого стекла, хилые оловянные вилки и картонные тарелки.

Заветную бутылочку со свежезаваренным чаем и маленькую рюмку я приносил с собой и прятал под стойку отдельно.

Каждый спектакль Георгий Георгиевич вовремя отделялся от толпы статистов и направлялся к стойке, утопая в огромной бороде. Я выхватывал заветную бутылочку из-под прилавка и, угодливо улыбаясь, наполнял свежим чаем маленькую рюмочку.

Георгий Георгиевич отходил с ней на авансцену, говорил свою единственную фразу: «Знаем мы этих Маякиных», – и осушал рюмку, на мой взгляд, слишком многозначительно. Потом он ставил рюмку на стойку и возвращался слушать анекдоты, которые шепотом травили статисты.

Я больше не работал над образом, ходил своей походкой, гримировался «на три точки»: мазок грима на лбу и два по щекам. Со мной в театре опять здоровались. Я ничем не выделялся из коллектива, но вдруг моей физиономией заинтересовались в кино.

Беда никогда не приходит одна. Мотаясь между киностудией и театром, я, волею судеб, пришел на очередной спектакль за два часа до начала. Как раньше. И тут меня посетила дерзкая идея. Я сел перед зеркалами в пустой гримерной и стал восстанавливать свой любимый грим. Во всех подробностях. Лампы по сторонам лица припекали кожу, мучительно хотелось спать, но я увлеченно вылеплял длинный лисий нос, светлил брови и тщательно рассаживал по щекам веснушки. Рожа получалась великолепная, подлая, лакейская рожа. Она глядела на меня из зеркала чужими бессмысленными глазами, ухмылялась и вздергивала белесые брови. Потом рожа стала увеличиваться, вылезла за рамки зеркала, расползлась по стене и спросила гадким голосом: «Ваша фамилия Глейх? Одеяло на себя тянете? На сцену!».

– На сцену! На сцену! – помреж хрипло выкликал мою фамилию по внутреннему радио.

О, ужас! Я, оказывается, заснул под лампами, прямо на столе в гримерной! Скорей!

Дверь отлетела с грохотом. Ковровая дорожка встала дыбом. Перила лестницы обожгли ладони. Скорей!

Я мчался на сцену, обгоняя грохот своих штиблет.

Круг уже повернули. В темноте свалены грудой декорации второго акта. Значит, я проспал свой первый выход? Скорей!

Яркий свет рампы ударил в глаза, ослепил. Я шмыгнул за стойку. Первое, что я увидел, был кончик длинного лисьего носа, смятый и торчащий перед левым глазом. Но это мелочь. Прямо на меня надвигалась огромная борода Георгия Георгиевича. Я нырнул под стойку. Пусто! Заветная бутылочка со свежезаваренным чаем и маленькая рюмка остались ждать меня в реквизиторской. Надо было принимать решение, как в воздушном бою. Будь что будет! Я схватил тяжелую пыльную бутыль. Чем открыть? Оловянная вилка свернулась в рулет. Но пробка, жалобно пискнув, поддалась и провалилась в горлышко.

Чудовищное зловоние ударило в ноздри, остановило дыхание. Медлить нельзя! Вот и фужер. Зеленая, густая как масло вонючая жидкость спазматически изверглась в бутафорский сосуд. Глаза Георгия Георгиевича засветились неземным огнем. Дрожащей рукой я протянул ему наполненный до краев фужер. При этом я по привычке угодливо улыбался, так как кончик моего носа уполз под левую бровь.

Георгий Георгиевич взял фужер и вышел на авансцену.

– Знаем мы этих Маякиных, – сообщил Георгий Георгиевич дикторским голосом и, совершенно немногозначительно выпил фужер до дна!

У меня отнялись ноги. Но Георгий Георгиевич почему-то не умер на месте. Неся пустой фужер, как флаг, он двинулся кратчайшим путем со сцены к общему недоумению статистов.

Он шел, высоко задирая ноги, будто поднимался по крутой лестнице.

Когда занавес упал, я бросился в актерское фойе.

Георгий Георгиевич был там. Он уже оторвал бороду и яростно отмахивался ей от утешавших его актеров.

– Руки прочь! – кричал Георгий Георгиевич, на растерявшуюся уборщицу, пытающуюся убрать с пола лужицу с содержимым бутыли. – Не сметь! Это вещественное доказательство! Пусть все видят! Сорок лет в театре – кругом завистники! Его подговорили! Он хотел меня отравить!

Георгий Георгиевич был настоящим профессионалом. А меня до сих пор мучает вопрос: Что же все-таки было в той темной пыли бутылок?.."

По книге: Василий Ливанов "Записки Шерлока Холмса".

Советские карикатуры конца 1940х – начала 1950х годов

Американская мода
– Мадам, рекомендую вам сменить свой головной убор на наш!

Карикатура СССР из журнала "Перець"

Карикатуры СССР

Дело было в нашем легендарном кинотеатре «30 лет ВЛКСМ» — с концертным залом, помнившим ещё советские времена. Там были тяжёлые бархатные портьеры с вечным запахом пыли и скрипучие кресла-«книжки». О буфете с попкорном, колой и прочими заморскими штуками тут и слыхом не слыхивали. Максимум — в фойе стоял автомат с газировкой за три копейки и иногда, в хорошие времена, продавалось мороженое «Пломбир» в вафельных стаканчиках.

Поэтому все ходили со своим «пайком». Мы с женой — элита: взяли семечки и газету для кульков-плевательниц. Сидим, щёлкаем, шелуху — строго в бумажный пакетик.

«Вот это культура, — шепнула жена. — Ни тебе шума, ни мусора».
И тут наш чуткий слух начал улавливать ответы из темноты. Справа — чёткое «тк-тк». Слева — приглушённый хруст. Сзади — целая какофония щелчков. Зал, как оркестр кузнечиков, втягивался в процесс. Но мы-то были солистами! Наши пакетики были нашим безукоризненным манифестом чистоты.

Вдруг из темноты, как призрак совка, возникла вахтёрша. Её радар засёк НАШИ белые пакеты.

— Это что?! — зашипела она, затмевая звук выстрелов с экрана. — Мусорить вздумали?! Вон из зала! Сейчас милицию вызову!

Мы, чуть не поперхнувшись, начали шепотом пытаться объяснить этот парадокс:
— Мы не сорим! Мы в пакет! Это чтобы не на пол!
— Какие пакеты в зале?! Вы издеваетесь?! Уберите немедленно!

Пришлось засунуть наши «контейнеры» в карманы. Вахтёрша, победив, удалилась, а мы до конца фильма щёлкали, как воры, украдкой.

Фильм кончился. Зажёгся свет.
Картина открылась эпическая. Весь пол зала утопал в ковре из шелухи. Сугробы, дюны, материки! Люди спокойно вставали и сбрасывали последнюю горсть с колен.
Только под нашими креслами сияла девственная чистота. Оазис.

Вахтёрша, стоя у выхода, смотрела на это море мусора, потом на нас. На наши невинные лица. Кажется, в её мозгу что-то сломалось. Она молча развернулась и пошла за уборщицей.

На улице мы молча достали из карманов мятые, тёплые и липкие газетные комки и отправили их в урну. Единственные кто вынес мусор из кинотеатра, вместо того чтобы оставить его там. Герои, которых никто не оценил.

— Знаешь, — сказала жена, глядя на освещённые окна «30 лет ВЛКСМ», — в следующий раз, может, тоже под кресло? А то слишком культурными быть утомительно. Интересно, она уборщицу сейчас будет ругать за то, что та плохо вчера убрала?

— Нет, — ответил я. — Она борется за чистоту. Просто фронт работ слишком велик. А наши пакетики — это был такой маленький, личный, непонятый всеми акт сопротивления хаосу.

И мы пошли домой, чувствуя себя тайными агентами исчезающей цивилизации, где семечки нужно было не просто щёлкать, а щёлкать с чистой совестью. И с бумажным пакетиком.