К концу дня голова гудела от напряжения, но внутри горел азарт исследователя. Он шел по следу.

Второй день стал днем следователя. Ученый устал и его сменил одержимый. Перчатки сняты, пальцы сами листали хрупкие страницы, впитывая не только информацию, но и страх, вмерзший в эти строки. Он ловил себя на том, что читает протоколы допросов не как текст, а как музыку - выискивая обертоны, фальшь, скрытые ноты ужаса.

«...свидетель Шилова М.Ф. показывает, что ее сын слышал «древний крик»...» - он подчеркивал: Древний, не звериный,а именно древний.

«...запах «смерти и лютого зверя»...» – пометка: Не кровь, не труп, нечто иное. Смесь.

«...местные указывают на «Хозяина»...» – он выписал это слово отдельно и обвел несколько раз.

Он уже не просто копировал, он вырывал копии из машины с жадностью, суя их в папку, боясь, что дверь архива вот-вот распахнется и все отнимут. Его блокнот заполнялся не строгими колонками, а нервными каракулями, схемами, стрелочками. Он начал говорить сам с собой. Обсуждая детали с воображаемым собеседником - то ли с капитаном Седовым, то ли с тем, неизвестным следователем НКВД.

«Смотри, - шептал он, тыча пальцем в фото распоротого «Тигра». – Смотри же! Это не оружие. Это коготь, понимаешь? Коготь!»

Еда, принесенная из дома, осталась нетронутой. Кофе, холодный и горький, литрами вливался внутрь, но не мог прогнать нарастающую тяжесть. Воздух в архиве стал густым, липким. Ему начало казаться, что из-за стеллажей за ним наблюдают. Что в тишине, прерываемой лишь шелестом бумаги и скрипом его стула, есть еще один звук. Тяжелое, размеренное дыхание.

Третий день стал днем безумца.

Спать он не ложился. Спал урывками, положив голову на стол, на жесткую папку с делом. Сны были короткими, обрывистыми и страшными: он бежал по лесу, залитому зеленым светом, а за спиной у него дышало нечто огромное и невиданное. Он просыпался с холодным потом на лбу и снова бросался к бумагам.

Теперь он читал не строчки - он читал между строк. Он искал не факты - он искал присутствие. В сухих, казенных фразах ему мерещились паузы, продиктованные ужасом. В аккуратных подписях - дрожь руки. Он вдруг понял, почему осмотр места длился так мало. Они не просто спешили, они бежали. Специальная группа НКВД, видавшая виды, бежала с того поля, залитого кровью и тенью.

Его блокнот превратился в хаос. Пометки «ДРЕВНИЙ», «ГОЛОДНЫЙ», «НЕ ЗВЕРЬ» были исписаны по кругу, как заклинание. Он нарисовал нечто, отдаленно напоминающее карту Большого Бора, и тыкал в нее карандашом, бормоча: «Тут. Именно тут. Они разбудили его. Они принесли ему столько шума, столько крови... Он проснулся голодным.»

Он перестал делать копии. Он просто водил руками по фотографиям, как слепой, пытаясь прочесть ужасный шрифт Брайля. Его пальцы пачкались о древнюю пыль, и ему казалось, что это не пыль, а пепел от костров, которые жгли вокруг Черной Топи, чтобы удержать тьму внутри.

К концу третьего дня он сидел, уставившись в стену. Глаза были красными, впавшими в темные круги. На столе перед ним лежала стопка копий и исписанный до последней страницы блокнот. Желание найти Хозяина Топи перестало быть научным интересом. Оно стало физической потребностью, зудом во всем теле, голодом в душе. Он не хотел доказать его существование миру. Он хотел увидеть его. Увидеть и понять. Понять, что это за сила, что может так обойтись с человеческой плотью и сталью, что это за существо, которое заставило бежать две могучие империи.

Он собрал свои бумаги дрожащими руками. Архив был пуст. Дежурный архивариус давно ушел, бросив на него тревожный взгляд. Иван вышел на улицу. Был третий час ночи. Москва спала. Он стоял, вдыхая холодный воздух, но в легких все еще стоял тот сладковато-гнилостный запах из протоколов.

Он нашел не просто документы. Он нашел дыру в реальности и его засосало в нее. Теперь он был одержим. Одна-единственная мысль стучала в его висках в такт бешено колотившемуся сердцу: Оно есть. Оно реально и я найду его.

Он пошел по пустынной улице, не замечая направления. Он нес под мышкой папку не с бумагами. Он нес гроб с трупом одной реальности и свидетельство о рождении другой - той, где в лесах водятся древние, голодные тени. И он был единственным живым человеком, кто знал об этом и верил в это. Это знание жгло его изнутри. Ему нужно было идти дальше. Докопаться до сути.

Он уже не мог остановиться. Хозяин Топи нашел своего первого и самого преданного слугу - не в диком лесу, а в пыльном московском архиве, в сердце человека, который три дня без сна вглядывался в бездну и бездна начала вглядываться в него.

Продолжение следует...

Школа стала для него каторгой. Он не был изгоем, скорее он был невидимкой. Пока другие гоняли мяч или шептались о девочках, Иван пропадал в библиотеке или бродил по окраинам города. Его манили пустыри, старые полуразрушенные здания, заброшенные парки. Он не искал приключений, он искал следы, следы прошлого, следы иного. Он мог часами разглядывать старую кирпичную кладку, представляя, кто ходил здесь сто лет назад. Подбирал на дороге странные камни, воображая их артефактами забытых цивилизаций. Реальность казалась ему тонкой пленкой, под которой скрывалось нечто большее и более настоящее.

Его первая любовь случилась в шестнадцать лет, и влюбился он в дочь местного архивариуса, девочку с бледным лицом и огромными глазами, читавшей на переменах «Песни Мальдорора». Они не целовались на заднем школьном дворе. Они сидели в городском парке на скамейке с отваливающейся краской и говорили о призраках, о параллельных мирах, о том, что смерть - не конец. Их связывала не страсть, а общее одиночество и жажда получения знаний по ту сторону реальности. Позже, она уехала поступать в Питер и не вернулась. Для него это стало еще одной потерей, еще одной тенью, добавленной в его коллекцию.

Университет в Москве стал побегом. Он поступил на истфак не потому, что хотел преподавать или писать диссертации о классовой борьбе. История для него была самой большой тайной из всех. Официальная версия - для учебников. Его же манили трещины в истории, белые пятна, необъяснимые события, случайные упоминания в мемуарах о «странных шумах в ночи» под Сталинградом, о «неопознанных трупах» в немецких донесениях, о целых деревнях, исчезнувших в глухих лесах не по причине войны.

Он стал архивистом по призванию. Пыльные хранилища стали его храмами, а шелест пожелтевших страниц - мантрами и молитвами. Он искал не даты и факты, он искал отклонения, случайную фразу, вымаранный абзац, фотографию со странным объектом на заднем плане. Его коллеги считали его чудаком, но безобидным.

- Колосов? Да он копается в каком-то околонаучном мистическом мусоре. Безвредный мечтатель. - Говорили о нем.

Он и сам почти поверил в это. Почти смирился с ролью чудака, пишущего никому не нужные статьи о «перцепции сверхъестественного в условиях тотального стресса Второй мировой». Это была удобная маскировка, пока однажды он не нашел в одном из архивов дело О-1943/В.

Оно не было похоже на другие. Обычно в таких документах сквозила советская риторика - «вражеские происки», «паника среди несознательных элементов». Здесь же был леденящий, почти беспристрастный ужас. Констатация факта: нечто необъяснимое уничтожило две роты не на поле боя, а в дикой, древней резне. И государство, этот колосс на глиняных ногах, не стало сражаться с этим нечто. Оно просто огородило всю информацию грифом «СЕКРЕТНО»  и сделало вид, что ничего не было. Это было ключевое открытие его жизни. Документ, печать, подпись, протокол.

Государство, этот эталон бездушной рациональности, испугалось. Оно признало существование чего-то, что не вписывалось в его картину мира. Для Ивана это было знаком. Окончательным и бесповоротным. Он нашел свою тайну, и тень этой тайны легла на него, чтобы уже никогда не уходить. Он больше не был чудаком-историком, он стал охотником за призраком, но призрак, которого он искал, был настоящим.

Продолжение следует...