В лагере училась стрелять с правого плеча, так что это "сфотай меня, как будто я тоже охотник".

Он заводил разговоры с местными. Сначала осторожно, о погоде, об урожае, о войне вообще. Потом, по крупицам, подходя к главному и каждый раз, стоило ему произнести «Вельдхейм» или «Большой Бор», в глазах собеседника появлялась непроницаемая стена. Один старый пасечник, по имени дед Михалыч, откровенно сплюнул и махнул рукой:

- Место это нечистое, не ходи туда. Там Егориха-браконьерка сгинула, еще при Брежневе. Следов не нашли. Только топор ее ржавый у края Топи и котелок.

Другая, старушка-садоводка, продававшая яблоки, крестилась испуганно:

- Лесной дух там живет. Хозяин. Он не любит, когда шумят, когда кровь проливают. Война там много крови пролила, вот он и озлобился. Раньше, бывало, овцу уведет, корову забредшую, а теперь и до людей, сказывают, добраться может.

Истории были одинаковыми, как под копирку. Пропажи, исчезновения. Тот, кто заходил в Бор с ружьем или с дурными намерениями, обычно не возвращался. Находили потом лишь клочья одежды, обглоданные кости, или не находили ничего. Место стало проклятым, его обходили стороной. Даже грибники и ягодники шли только по самым окраинам, оглядываясь и перешептываясь.

Иван вел записи. Его блокнот заполнялся этими однотипными, оттого еще более жуткими рассказами. Фольклор? Суеверия? Но почему они были так единообразны? И почему они так идеально ложились на канву архивных документов?

Венец его изысканий случился в конце третьей недели. Он разговорился со старым жителем округи - Иваном Шиловым. Старик жил один в покосившейся избушке на отшибе. Глаза его были мутными, но взгляд - острым, как бритва.

Они пили чай с травами и их диалог был молчаливый и тягучий, как смола. Говорили о войне, старик рассказывал отрывисто, скупо, как о тяжелой, давно сделанной работе.

- А про Вельдхейм осенью сорок третьего не слышали? - осторожно спросил Иван, когда пауза затянулась. Старик Шилов замер, его рука с кружкой дрогнула. Он медленно поднял на гостя свои выцветшие глаза.

- Слышал, - бросил он коротко. - Как не слышать-то. Мы тогда в пяти верстах стояли. Слышали… канонаду. Только это не канонада была. Сперва - вой, такой, что кровь стынет, потом - стрельба. Бешеная, все сразу, из всего, что есть, а минут через пятнадцать - двадцать - мертвая тишина. А с рассветом запах понесло. Смерти и зверя лютого.

Он помолчал, глядя в стену, словно видя сквозь нее то самое утро.- Наши пришли через день. НКВДшники эти… Меня таскали, допрашивали, думали, мы, партизаны, им такую штуку устроили. - Старик хрипло усмехнулся. - Мы? С «мосинками» да трофейными «маузерами» против двух рот с «тиграми»? Смешно.

Иван кивнул, не дыша, боясь спугнуть. - А потом, дня через три, - старик понизил голос, хотя кроме них в доме никого не было, - наши разведчики донесли. Немцы там тоже шныряют. Не солдаты, а какие-то другие. Все в черном, с ящиками, с фотоаппаратами. Как наши… тоже все смотрят, протоколы составляют. Я сам видел в стереотрубу - ходят по той поляне, меряют что-то, фотографируют, как муравьи над падалью.

Иван замер. Сердце его ушло в пятки, а потом колотилось где-то в горле. Немцы. Фотографируют. Составляют протоколы. Значит, не списали на партизан. Не сделали вид, что ничего не было. Они исследовали. Значит, у них должны быть свои документы. Свои донесения. Свои фотографии, возможно, более качественные, чем у советских следователей, спешивших поскорее закрыть дело и забыть.

- Они тоже… опрашивали местных? - с трудом выдавил он. Старик мрачно хмыкнул.

- Опосля них два двора в Заозерье пустых осталось. Со всеми, кто там жил. Больше никто не пускал чужаков на порог. Боялись и своих, и чужих.

Иван поблагодарил старика, оставил ему пачку предварительно купленного чая с россыпью конфет и немного денег. Он шел обратно к себе на квартиру как во сне. Мысли крутились, складываясь в новую, головокружительную картину.

Советская версия была попыткой забыть, замести под ковер. Запретная зона, гриф «секретно» - это было бегство от необъяснимого.

Но немцы с их педантичностью, их страстью к документированию, их «Аненербе», искавшим корни всего мистического и необъяснимого… Они не могли пройти мимо такого, они должны были изучить, классифицировать, понять, возможно, даже попытаться использовать.

И если где-то и сохранились детальные свидетельства, фотографии, образцы - так это в немецких архивах. В тех самых папках, что могли уцелеть в хаосе отступления и поражения.

Он заперся в своей комнате. Но теперь он уже не чувствовал себя безумцем, гонимым навязчивой идеей. Он чувствовал себя исследователем, напавшим на след, на единственный след, который мог привести его к истине.

Он достал ноутбук. Горизонт его поисков только что колоссально расширился. Теперь он искал не просто подтверждение, он искал вторую половину правды, немецкую половину. И он знал, что должен ее найти, даже если для этого придется перерыть все архивы мира. Тень из Большого Бора ждала, и теперь он понял, что ждала она именно его.

Продолжение следует...

Предыдущие части:

1. Вельдхейм. Часть 1

2. Вельдхейм. Часть 2

3. Вельдхейм. Часть 3

4. Вельдхейм. Часть 4

5. Вельдхейм. Часть 5

6. Вельдхейм. Часть 6

«...следы зубов на костях и металле...расстояние между клыками...» – расчеты на полях: Размер пасти. Сила укуса. Сравнить с известными хищниками, в том числе доисторическими.

Он делал копии на древнем, скрипучем аппарате, вжигая изображения исковерканной техники и тел в серую блеклую бумагу. Свет лампы был холодным и беспощадным, он ложился на фотографии, выявляя каждую деталь, каждый обрывок плоти, каждый неестественный изгиб металла. Иван вглядывался в них до рези в глазах, ища то, что возможно упустили чекисты 43-го. Тень, отражение, форму чудовища в деформациях его жертв.

К концу дня голова гудела от напряжения, но внутри горел азарт исследователя. Он шел по следу.

Второй день стал днем следователя. Ученый устал и его сменил одержимый. Перчатки сняты, пальцы сами листали хрупкие страницы, впитывая не только информацию, но и страх, вмерзший в эти строки. Он ловил себя на том, что читает протоколы допросов не как текст, а как музыку - выискивая обертоны, фальшь, скрытые ноты ужаса.

«...свидетель Шилова М.Ф. показывает, что ее сын слышал «древний крик»...» - он подчеркивал: Древний, не звериный,а именно древний.

«...запах «смерти и лютого зверя»...» – пометка: Не кровь, не труп, нечто иное. Смесь.

«...местные указывают на «Хозяина»...» – он выписал это слово отдельно и обвел несколько раз.

Он уже не просто копировал, он вырывал копии из машины с жадностью, суя их в папку, боясь, что дверь архива вот-вот распахнется и все отнимут. Его блокнот заполнялся не строгими колонками, а нервными каракулями, схемами, стрелочками. Он начал говорить сам с собой. Обсуждая детали с воображаемым собеседником - то ли с капитаном Седовым, то ли с тем, неизвестным следователем НКВД.

«Смотри, - шептал он, тыча пальцем в фото распоротого «Тигра». – Смотри же! Это не оружие. Это коготь, понимаешь? Коготь!»

Еда, принесенная из дома, осталась нетронутой. Кофе, холодный и горький, литрами вливался внутрь, но не мог прогнать нарастающую тяжесть. Воздух в архиве стал густым, липким. Ему начало казаться, что из-за стеллажей за ним наблюдают. Что в тишине, прерываемой лишь шелестом бумаги и скрипом его стула, есть еще один звук. Тяжелое, размеренное дыхание.

Третий день стал днем безумца.

Спать он не ложился. Спал урывками, положив голову на стол, на жесткую папку с делом. Сны были короткими, обрывистыми и страшными: он бежал по лесу, залитому зеленым светом, а за спиной у него дышало нечто огромное и невиданное. Он просыпался с холодным потом на лбу и снова бросался к бумагам.

Теперь он читал не строчки - он читал между строк. Он искал не факты - он искал присутствие. В сухих, казенных фразах ему мерещились паузы, продиктованные ужасом. В аккуратных подписях - дрожь руки. Он вдруг понял, почему осмотр места длился так мало. Они не просто спешили, они бежали. Специальная группа НКВД, видавшая виды, бежала с того поля, залитого кровью и тенью.

Его блокнот превратился в хаос. Пометки «ДРЕВНИЙ», «ГОЛОДНЫЙ», «НЕ ЗВЕРЬ» были исписаны по кругу, как заклинание. Он нарисовал нечто, отдаленно напоминающее карту Большого Бора, и тыкал в нее карандашом, бормоча: «Тут. Именно тут. Они разбудили его. Они принесли ему столько шума, столько крови... Он проснулся голодным.»

Он перестал делать копии. Он просто водил руками по фотографиям, как слепой, пытаясь прочесть ужасный шрифт Брайля. Его пальцы пачкались о древнюю пыль, и ему казалось, что это не пыль, а пепел от костров, которые жгли вокруг Черной Топи, чтобы удержать тьму внутри.

К концу третьего дня он сидел, уставившись в стену. Глаза были красными, впавшими в темные круги. На столе перед ним лежала стопка копий и исписанный до последней страницы блокнот. Желание найти Хозяина Топи перестало быть научным интересом. Оно стало физической потребностью, зудом во всем теле, голодом в душе. Он не хотел доказать его существование миру. Он хотел увидеть его. Увидеть и понять. Понять, что это за сила, что может так обойтись с человеческой плотью и сталью, что это за существо, которое заставило бежать две могучие империи.

Он собрал свои бумаги дрожащими руками. Архив был пуст. Дежурный архивариус давно ушел, бросив на него тревожный взгляд. Иван вышел на улицу. Был третий час ночи. Москва спала. Он стоял, вдыхая холодный воздух, но в легких все еще стоял тот сладковато-гнилостный запах из протоколов.

Он нашел не просто документы. Он нашел дыру в реальности и его засосало в нее. Теперь он был одержим. Одна-единственная мысль стучала в его висках в такт бешено колотившемуся сердцу: Оно есть. Оно реально и я найду его.

Он пошел по пустынной улице, не замечая направления. Он нес под мышкой папку не с бумагами. Он нес гроб с трупом одной реальности и свидетельство о рождении другой - той, где в лесах водятся древние, голодные тени. И он был единственным живым человеком, кто знал об этом и верил в это. Это знание жгло его изнутри. Ему нужно было идти дальше. Докопаться до сути.

Он уже не мог остановиться. Хозяин Топи нашел своего первого и самого преданного слугу - не в диком лесу, а в пыльном московском архиве, в сердце человека, который три дня без сна вглядывался в бездну и бездна начала вглядываться в него.

Продолжение следует...

Бабушка, Анна Федотовна, женщина с руками, исчерченными венами, как старыми картами, подкармливала его интерес. Она рассказывала ему не сказки о Иванушке-дурачке, а странные, обрывочные истории из своей деревенской юности. О лешем, что сбивал с тропы пьяных мужиков, но выводил заплутавших детей. О русалках в омуте местной речушки, чей смех слышен в полнолуние. О том, что в старом барском лесу «не все чисто» и что некоторые места «не любят, когда их тревожат». Для нее это не было мистикой, это был факт, как дождь или снег. Эта наивная, деревенская уверенность в существовании иного мира заронила в душу мальчика первое семя.

Школа стала для него каторгой. Он не был изгоем, скорее он был невидимкой. Пока другие гоняли мяч или шептались о девочках, Иван пропадал в библиотеке или бродил по окраинам города. Его манили пустыри, старые полуразрушенные здания, заброшенные парки. Он не искал приключений, он искал следы, следы прошлого, следы иного. Он мог часами разглядывать старую кирпичную кладку, представляя, кто ходил здесь сто лет назад. Подбирал на дороге странные камни, воображая их артефактами забытых цивилизаций. Реальность казалась ему тонкой пленкой, под которой скрывалось нечто большее и более настоящее.

Его первая любовь случилась в шестнадцать лет, и влюбился он в дочь местного архивариуса, девочку с бледным лицом и огромными глазами, читавшей на переменах «Песни Мальдорора». Они не целовались на заднем школьном дворе. Они сидели в городском парке на скамейке с отваливающейся краской и говорили о призраках, о параллельных мирах, о том, что смерть - не конец. Их связывала не страсть, а общее одиночество и жажда получения знаний по ту сторону реальности. Позже, она уехала поступать в Питер и не вернулась. Для него это стало еще одной потерей, еще одной тенью, добавленной в его коллекцию.

Университет в Москве стал побегом. Он поступил на истфак не потому, что хотел преподавать или писать диссертации о классовой борьбе. История для него была самой большой тайной из всех. Официальная версия - для учебников. Его же манили трещины в истории, белые пятна, необъяснимые события, случайные упоминания в мемуарах о «странных шумах в ночи» под Сталинградом, о «неопознанных трупах» в немецких донесениях, о целых деревнях, исчезнувших в глухих лесах не по причине войны.

Он стал архивистом по призванию. Пыльные хранилища стали его храмами, а шелест пожелтевших страниц - мантрами и молитвами. Он искал не даты и факты, он искал отклонения, случайную фразу, вымаранный абзац, фотографию со странным объектом на заднем плане. Его коллеги считали его чудаком, но безобидным.

- Колосов? Да он копается в каком-то околонаучном мистическом мусоре. Безвредный мечтатель. - Говорили о нем.

Он и сам почти поверил в это. Почти смирился с ролью чудака, пишущего никому не нужные статьи о «перцепции сверхъестественного в условиях тотального стресса Второй мировой». Это была удобная маскировка, пока однажды он не нашел в одном из архивов дело О-1943/В.

Оно не было похоже на другие. Обычно в таких документах сквозила советская риторика - «вражеские происки», «паника среди несознательных элементов». Здесь же был леденящий, почти беспристрастный ужас. Констатация факта: нечто необъяснимое уничтожило две роты не на поле боя, а в дикой, древней резне. И государство, этот колосс на глиняных ногах, не стало сражаться с этим нечто. Оно просто огородило всю информацию грифом «СЕКРЕТНО»  и сделало вид, что ничего не было. Это было ключевое открытие его жизни. Документ, печать, подпись, протокол.

Государство, этот эталон бездушной рациональности, испугалось. Оно признало существование чего-то, что не вписывалось в его картину мира. Для Ивана это было знаком. Окончательным и бесповоротным. Он нашел свою тайну, и тень этой тайны легла на него, чтобы уже никогда не уходить. Он больше не был чудаком-историком, он стал охотником за призраком, но призрак, которого он искал, был настоящим.

Продолжение следует...