"Творчеством, как и любовью, бессмысленно заниматься по методичкам".
Продолжение (ознакомительный фрагмент из второго тома) книги "Антикоучинг. Как НЕ НАДО писать [81 "ошибка выжившего"]", которая не даёт покоя паразитам-коучам, указывающим, как надо.
О СТИЛЕ И СЛОГЕ
«Особенно паршиво пишет молодёжь. Неясно, холодно и неизящно; пишет, сукин сын, точно холодный в гробу лежит», — мрачно припечатал младших коллег всего-то тридцатитрёхлетний Антон Павлович Чехов.
Это продолжение разговора о языке писателя вынесено в отдельный раздел, чтобы стать самой трагической и самой спорной частью не только четвёртого, кульминационного акта, но и всей книги.
Речь о плохо написанном тексте.
Его не спасут ни формальная грамотность, ни крепкий сюжет, ни затейливая история, ни смыслы, вложенные автором. Даже при всём этом текст останется калекой.
К тому же плохо написанный текст выдаёт одну из главных проблем автора. «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает», — вслед за древними римлянами и греками предупреждали француз Никола Буало и немец Артур Шопенгауэр, а россиянин Михаил Ломоносов деликатничать не стал: «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют».
Невеликое удовольствие — слушать рассказчика, который через слово мямлит: «Ну, типа... короче... в общем, как бы...» Подобная муть, которая вдобавок записана, производит ещё более жалкое впечатление. Писатель, в отличие от составителей текстов и прочих грамотных, ясно мыслит и ясно излагает, подбирая нужные слова и расставляя их в наилучшем порядке.
Восторгам невзыскательной аудитории по поводу плохо написанного текста — грош цена. Как заметил китаец Мао Цзэдун, «когда в горах нет тигра, царём становится обезьяна».
Обезьяны царят и в литературе, в которой нет стиля. На этот счёт единодушны писатели всех стран и времён.
«То, что хорошо написано, никогда не надоедает. Стиль — это сама жизнь, это кровь мысли», — образно рассуждал Гюстав Флобер, а его старший коллега Джонатан Свифт высказался без лирики: «Нужное слово в нужном месте — вот наиболее точное определение стиля».
Что такое стиль и зачем он нужен?
Происхождение термина — от названия древнеримской остроконечной палочки для письма. Stilus — это знак неразделимого единства стиля и литературы. Но к единой формулировке литературоведы так и не пришли.
Одни говорят об «устойчивой общности образной системы и средств художественной выразительности, которые характеризуют своеобразие творчества писателей».
Другие называют стилем «сквозной принцип построения художественной формы, сообщающей произведению ощутимую целостность, единый тон и колорит».
Выдающийся российский лингвист, академик Виктор Жирмунский считал, что стиль — это систематическая связь отдельных литературных приёмов, которая облегчает восприятие произведения. Свою мысль он пояснял на примерах из архитектуры и палеонтологии.
Знаток архитектурного стиля, глядя на форму колонны или остатки фронтона, может в общем виде реконструировать целое здание, «предсказать» его формы. Учёный, который знает принципы взаимодействия составных частей скелета, по нескольким костям восстанавливает всё строение ископаемого животного.
В этом и состоит смысл стиля, этим и объясняется его необходимость.
Стиль как художественное единство литературного произведения позволяет читателю сознательно повторять акт писательского творчества, вслед за автором воссоздавать его текст и считывать вложенные смыслы. Благодаря стилю сбывается мечта писателя: читатель становится соучастником творческого процесса.
В эссе 1991 года, посвящённом Сергею Довлатову, его друг — нобелевский лауреат Иосиф Бродский — писал:
Серёжа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него — каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на «ундервуде», ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля.
Следовать примеру авторов, которые не в ладах со стилем, — «ошибка выжившего» №47.
Наготу можно прикрыть и ветошью, но люди всё же стараются подобрать себе удобную, стильную одежду.
Жить можно и в коробке из-под холодильника, но популярностью пользуются не трущобы, а более комфортабельное и стильное жильё.
Плохо написанный текст, который лишён стиля, — это набор слов, который читатели читают и понимают, как им заблагорассудится. Но плохо расставить слова может кто угодно. Писатель для этого не нужен.
Как развивается стиль?
У литературы каждой эпохи было своё стилистическое лицо.
Поначалу все тексты подчинялись единым, всеобъемлющим художественным стандартам. Но, как заметил академик Дмитрий Лихачёв, «с развитием эстетической восприимчивости» аудитории требования к стилю постепенно становились всё менее жёсткими.
В 1730 году первейший поэт Российской империи Василий Тредиаковский писал:
В сем озере бедные любовники присны
Престают быть в сем свете милым ненавистны:
Отчаяваясь всегда от них любимы быть,
И не могуще на час во свете без них жить;
Препроводивши многи свои дни в печали,
Приходят к тому они, дабы жизнь скончали…
Современный читатель споткнётся на каждой строке. А всего через пятнадцать лет Михаил Ломоносов изъяснялся уже более складно:
Не сад ли вижу я священный,
В Эдеме Вышним насажденный,
Где первый узаконен брак?
В чертог богиня в славе входит,
Любезнейших супругов вводит,
Пленяющих сердца и зрак.
В одном геройский дух и сила
Цветут во днях уже младых,
В другой натура истощила
Богатство всех красот своих.
Прошло ещё несколько десятилетий, и появилось «Послание к барону Дельвигу», автора которого неискушённый читатель сможет разве что угадать. Кто это написал: Александр Пушкин, Николай Языков или Евгений Баратынский?
Иные дни — иное дело!
Бывало, помнишь ты, барон,
Самонадеянно и смело
Я посещал наш Геликон;
Молва стихи мои хвалила,
Я непритворно верил ей,
И поэтическая сила
Огнём могущественным била
Из глубины души моей!
А ныне? — Миру вдохновений
Далёко недоступен я;
На лоне скуки, сна и лени
Томится молодость моя!
Даже тот, кто не угадает автора, без труда заметит разницу между стилем этого послания и стилем Ломоносова и тем более Тредиаковского. Язык стал намного удобнее. Читатель уже не отвлекается, чтобы пересчитать ритмические и словесные кочки, а представляет себе описанную картину и вникает в смысл текста.
Чем более эстетически восприимчивой становится публика и чем свободнее становятся авторы, тем более разнообразной в стилистическом отношении становится литература.
В 1792 году Николай Карамзин показал, насколько лёгким и живым способен быть литературный русский язык. Экспериментальная повесть «Бедная Лиза» произвела на писателей впечатление не меньшее, чем на читателей. Среди последователей Карамзина оказались Михаил Загоскин и его младший коллега Александр Пушкин, которых за успехи в словесности одновременно избрали членами Российской академии. Михаил Лермонтов шёл в литературе за ними следом. Желающие могут попытаться определить, кто автор этого отрывка — Лермонтов, Пушкин или Загоскин:
В зале, во всю длину которой был накрыт узкой стол, человек двадцать, разделясь на разные группы, разговаривали между собою. В одном углу с полдюжины студентов Педагогического института толковали о последней лекции профессора словесных наук; в другом — учитель-француз рассуждал с дядькою немцем о трудностях их звания; у окна стоял, оборотясь ко всем спиною, офицер в мундирном сюртуке с чёрным воротником. С первого взгляда можно было подумать, что он смотрел на гуляющих по бульвару; но стоило только заглянуть ему в лицо, чтоб увериться в противном.
Даже сейчас, двести лет спустя, это живой, легко читаемый, мелодичный и без труда понятный текст. Нужные слова расположены в нужных местах, как требовал от коллег Джонатан Свифт.
Все ли знаменитые писатели были хорошими стилистами?
Спустя больше чем полвека после Пушкина и Загоскина, без малого через сто лет после гладкописи Карамзина читатели увидели, к примеру, такой пассаж:
И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.
Понять это можно, только если читать очень медленно или со второго раза. Написано через пень-колоду. В более раннем произведении того же автора проблемы со стилем ещё более очевидны:
В это время в гостиную вошло новое лицо. Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини. Князь Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определёнными и сухими чертами. <…>
Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно. Из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело.
Подобным примерам тяжёлых проблем с литературным стилем у Льва Толстого нет числа. «Вошло лицо, лицо это был князь». «Был князь... был небольшого роста... бывшие в гостиной были знакомы... было скучно». «Ему все уж надоели ему... слушать их ему... из прискучивших ему... больше всех ему надоело».
У автора, кроме прочего, нет и слуха.
Грамотный редактор такую рукопись вернёт. Косметической правкой тут не обойтись. Надо переделывать всё целиком: это плохо написанный текст.
Прекрасный стилист Константин Паустовский вспоминал, как удивился, увидав у Исаака Бабеля толстую стопку машинописных страниц.
Все мы знали почти телеграфную краткость его рассказов, сжатых до последнего предела. Мы знали, что рассказ больше чем в десять страниц он считал раздутым и водянистым. Неужели в этой повести заключено около ста страниц густой бабелевской прозы? Не может этого быть!
И верно, в стопке лежали штук восемь редакций рассказа «Любка Казак».
— Слушайте! — сказал Бабель, уже сердясь. — Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа. Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это — излишество? А вот я ещё не уверен, что последний вариант можно печатать. Кажется, его можно ещё сжать. Такой отбор, дорогой мой, и вызывает самостоятельную силу языка и стиля. Языка и стиля! — повторил он. — Я беру пустяк: анекдот, базарный рассказ — и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого сцепления такова, что её не разобьёт даже молния. Его будут читать, этот рассказ. И будут помнить.
Рассказы Бабеля — как и рассказы Пушкина, Гоголя, Лескова, Чехова, Бунина, Набокова — читаются на одном дыхании. У каждого из этих авторов свой особенный, узнаваемый стиль: он помогает читателю повторить акт творчества писателя, воссоздать для себя его текст...
...а постоянные спотыкания Толстого заставляют физически ощутить, насколько трудно он управляется с русским языком, как ему тяжело ворочать слова, складывать из них фразы и натягивать эти фразы на мысли, которые хотелось бы выразить словами.
Текст не играет, не катается, как круглый морской голыш, — он покрыт буграми, трещинами и зазубринами. Нет в толстовском тексте самостоятельной силы языка и стиля; он не держится сцеплением отдельных частиц, а разваливается.
Лев Толстой знал за собой этот недостаток и в 1851 году, после первых литературных опытов, рассуждал в дневнике:
Я думал: пойду, опишу я, что вижу. Но как написать это? Надо пойти, сесть за закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составляют слова, слова — фразы; но разве можно передать чувство? Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде природы?
Можно, если профессионально пользоваться языком.
Толстого злила и словесная путаница со свечой у Анны Карениной на станции Обираловка, и роман «Война и мир», который он окрестил «дребеденью многословной». Наверное, писатель был бы рад отредактировать свои рукописи, только сделать это самому не позволяла беда со стилем, а исправить чужими руками мешала гордость. Лев Толстой — выдающийся философ и общественный деятель, но плохой стилист.
«В зал вошло лицо, лицо это был князь»... Автор не владеет профессиональным инструментом, как бы кощунственно это ни звучало по отношению к Толстому.
Для зарубежных читателей языковые проблемы сглаживаются переводом, тем более автор использовал кальки с французского. А используй он кальки с немецкого, это было бы просто невозможно читать по-русски. И перед русским языком — именно в части стиля — Толстой остался в большом долгу.
Речь не о его выдающемся месте в литературе, не о титанической философии, не о мужественной жизненной позиции и не о мировом литературном бренде: всё это бесспорно. Речь именно и только о проблемах с языком — главным инструментом писателя.
Стилистические проблемы Толстого — это не досадные огрехи, найденные под микроскопом, — это система. Иллюстрацией может служить разбор отрывка в десяток абзацев из романа «Анна Каренина».
Передовые её, низкие и чёрные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. <…>
Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья Александровна, с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками, уже не шла, а бежала, не спуская с глаз детей...
Все бегут. Облака с быстротой, дети с визгом, Дарья Александровна — с трудом борясь с юбками.
Детям может быть или страшно, или весело, но — в отличие от взрослых — не то и другое сразу. А «с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками» — это стилистическая трагедия. Да и всю фразу не прочесть вслух без запинок.
— Катерина Александровна? — спросил Лёвин у встретившей их в передней Агафьи Михайловны с платками и пледами...
Здесь из-за распространённой стилистической ошибки непонятно: передняя — это комната при входе, где прибежавших встречала Агафья Михайловна, или кто-то встречал Лёвина в передней части Агафьи Михайловны, у которой существует ещё задняя часть.
Лёвин схватил пледы и побежал в Колок...
Ветер упорно, как бы настаивая на своём, останавливал Лёвина и, обрывая листья и цвет с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берёз, нагибал всё в одну сторону...
Так же, как до этого автор не слышал постоянно свистящего предлога — «облака с быстротой... дети с визгом... с трудом борясь с своими юбками», — здесь он не слышит переклички настаивая и останавливал, которые превращают текст в рэп-скороговорку.
Вдобавок Толстой, похоже, заключил с кем-то пари о том, что сможет запросто нанизать подряд сколько угодно одинаковых союзов и выстроить частокол деепричастий.
Работавшие в саду девки с визгом пробежали под крышу людской...
К бегущим облакам, детям, Дарье Александровне и Лёвину прибавились девки; притом и дети, и девки бегут с визгом — никакой разницы. Других слов автор не знает, но это слова-функции: называние вещей своими именами, а не художественная литература.
Нагибая вперёд голову и борясь с ветром, который вырывал у него платки...
Чуть раньше Лёвин схватил пледы, а не платки, хотя это уже мелочь.
Всё убыстряя и убыстряя движение, макуша дуба скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на другие деревья большого дерева...
В одной фразе деревьев почти столько же, сколько в лесу, и стоят они так же часто.
— Боже мой! Боже мой, чтоб не на них! — проговорил он.
И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил её, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
Добежав до того места, где они бывали обыкновенно, он не нашёл их. Они были на другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в тёмных платьях (они прежде были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то...
Тут вообще не понять, за что хвататься. «Проговорил он... он подумал... его просьба... они не были... он повторил её... он ничего не может... они были и звали его... они прежде были...» — фейерверк местоимений. А обороты «он подумал о том, как бессмысленна его просьба о том» и «две фигуры в тёмных платьях (они прежде были в светлых)» — очередные стилистические трагедии от автора, который тужится совладать с русским языком.
Не надо писать, пренебрегая стилем и оглядываясь на Льва Толстого. В этом отношении он далеко не образец. У него есть чему поучиться, но не владению языком. Здесь учителями среди классиков могут быть Пушкин, Гоголь, Тургенев, Лесков, но никак не Толстой.
Не надо писать, пользуясь двойными стандартами: «Толстой мог себе это позволить». Не мог. А позволял от безвыходности, плохо владея языком и стилем.
Здесь бесполезна латинская присказка Quod licet Iovi, non licet bovi — «Что позволено Юпитеру, не позволено быку». Это насмешливо искажённая норма древнеримского права, которая гарантировала равенство сторон судебного разбирательства перед законом: Non debet actori licere, quod reo non permittitur — «Что запрещено ответчику, то запрещено истцу». Проще говоря, запрет распространяется на всех, а не действует выборочно.
Тем печальнее читать у современного автора Леонида Юзефовича, лауреата многих литературных премий и грамотного стилиста:
Нашел сегодня у Льва Толстого выражение «облокотился коленкой» (Война и мир, т. III, ч. 2, XV). Умилился. А если бы встретил что-то такое у современного автора, испытал бы совсем другие чувства. И дело, мне кажется, не в том, что Толстой — гений, и ему все позволено, а в том прежде всего, что его сознательные или случайные языковые неправильности трогают нас, как проявленная любимым человеком неловкость, от которой он становится еще милее.
Странное умиление. Лев Толстой — не годовалый ребёнок, который ходит под себя за семейным обедом, и не дряхлый глава семейства, страдающий недержанием и деменцией. Он — писатель, поэтому обязан профессионально владеть языком.
Если бы именитый литератор Леонид Юзефович использовал в своих книгах обороты вроде «облокотился коленкой», его дочери — именитому критику Галине Юзефович — пришлось бы густо краснеть за папу. Неизвестно, какие доводы она пустила бы в ход, но уж точно не пассаж о «проявленной любимым человеком неловкости, от которой он становится ещё милее». Умиление неловкостью годится для кухонных разговоров, а не для профессиональных...
...и любого другого писателя — или самого Толстого, не зная, что это его текст, — критик Юзефович с коллегами за подобные милые неловкости растопчут в пыль и развеют по ветру.
«Гений, которому всё позволено», отчётливо пахнет культом личности. Этого добра в российской истории сверх меры и без Толстого, который как раз боролся против поклонения истуканам.
«На лестницу всходили женские шаги», когда Каренин ждёт дома блудливую жену, — в стилистическом отношении то же, что и «Он с замиранием сердца слышал, как её каблучки шуршат по ступенькам» из пошлого современного любовного романа.
Писатель может ошибиться случайно, с кем не бывает? Но когда такие случайности щедро рассыпаны по множеству его текстов, это не милая неловкость, а система. «Облокотился коленкой» — того же поля ягода, что и «вошло новое лицо, лицо это был молодой князь» или «с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками».
Звезда футбола не имеет права промахиваться, пиная мяч в пустые ворота: об этом живо напомнят владельцы клуба и разъярённые болельщики.
Звезда оперной сцены не имеет права петь фальшиво, иначе будет освистана публикой и отправится открывать рот под фонограмму на эстраде.
Звезда хирургии не имеет права удалять гланды вместо аппендикса: тут уже и до уголовного дела недалеко.
Звезда литературы не имеет права писать «дребедень многословную», превращать текст в словесную кашу и вместо нужного слова использовать его троюродного брата.
Профессионал обязан профессионально делать своё дело. Умилению здесь места нет.
Так ли важен стиль?
Плохая пища отравляет человеческий организм. Плохая духовная пища отравляет личность, и ещё хуже то, что такие токсины уже не выводятся.
Примитивная эстрадная попса навсегда лишает аудиторию способности воспринимать полноценную музыку. Читатель, отравленный корявым стилем романов, — особенно когда их автора называют великим писателем, — перестаёт воспринимать хорошо написанный текст.
Повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» и «Очарованный странник» известны гораздо меньше романов Толстого и не пользуются у массовой аудитории той популярностью, которой заслуживают благодаря изумительной чистоте языка, блестящей драматургии, силе образов и глубине проникновения в серьёзнейшие проблемы человека и общества.
Публика отравлена. Тонкий стилист Николай Лесков, у которого нужное слово всегда стоит на нужном месте, проигрывает борьбу за читателей многословному слабому стилисту Льву Толстому.
Разве проблема только в стиле?
Читателю нужен бренд, узнаваемый торговый знак известного писателя. Популярность — результат не хорошей литературы, а хорошего маркетинга.
Толстому, в отличие от Лескова, повезло стать брендом. Задолго до того, как общественная деятельность Льва Николаевича обрела грандиозный размах, брендом его сделало, в первую очередь, аристократическое происхождение.
Толстой начал писать в самом начале 1850-х, когда практически единственной целевой аудиторией литераторов были дворяне, а не мещане, купцы, духовенство и тем более не крестьяне. Заметное расширение сословных рамок в читательской среде произошло позже.
Рецепт успешного литературного коктейля XIX века — это великосветские страсти, религиозные мотивы, секс и тайна. Образцом служит фраза, где собраны все необходимые ингредиенты: «Боже! — вскричала графиня. — Я беременна неизвестно от кого!»
Читатели романа «Война и мир» и других произведений Толстого наверняка заметили, что писатель хорошо знал этот рецепт.
Подглядывать за перипетиями жизни богатых и знаменитых намного интереснее, чем копаться в быту себе подобных. На этом интересе построен успех романов «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетёра» и многих других произведений обоих Александров Дюма — отца и сына. Этим привлекали читателей истории о мультимиллионерах, подобные «Трилогии желания» Теодора Драйзера. Замочные скважины роскошных особняков по сей день вызывают любопытство армии читателей глянцевых журналов, не говоря уже о зрителях маргинальных телешоу или бесконечных сериалов типа «Санта-Барбара», «Богатые тоже плачут» и «Великолепный век».
Многие современные писатели пытаются перенести этот глянец в литературу, но сами остаются в положении подглядывающих.
У Льва Толстого — совсем другой случай. Он имел все основания описывать жизнь аристократов, недосягаемую даже для большинства дворян, поскольку принадлежал к высшему слою родовой знати, к сливкам общества. Родственные отношения связывали Льва Николаевича не только со множеством Толстых, среди которых знаменитостями были обер-прокурор Синода, министр внутренних дел и шеф жандармов граф Дмитрий Андреевич Толстой, литератор граф Алексей Константинович Толстой, авантюрист граф Фёдор Иванович Толстой — герой романа «Аmerican'ец» — и персонаж того же романа, любимый художник императорской семьи граф Фёдор Петрович Толстой. Дальним родственником Толстому доводился Пушкин: родная сестра прабабушки Александра Сергеевича по материнской линии была прабабушкой Льва Николаевича. В той или иной степени родства с Толстым состояли дипломат, цензор и поэт Фёдор Тютчев; философ Пётр Чаадаев; поэт, князь Александр Одоевский; великий канцлер, князь Александр Горчаков; а ещё князья Волконские, Трубецкие, Ртищевы, Голицыны...
В этом отношении Толстого могли превзойти разве что члены императорской фамилии, но им сделаться свободными писателями-философами мешали служебные обязанности и придворные ограничения. А сам Толстой признавался:
Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец, ни дед мой не знали нужды и борь бы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и т. п. испытаний, которым подвергаются люди в нужде.
Я вижу, что это большое счастье, и благодарю за него Бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им. <…>
Я аристократ потому, что не могу верить в высокой ум, тонкой вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем и у которого душа с Богом беседует.
Эту мысль применительно к литературе Лев Николаевич развил в статье «Несколько слов по поводу книги ″Война и мир″»:
В сочинении моём действуют только князья, говорящие и пишущие по-французски, графы и т. п., как будто русская жизнь того времени сосредоточилась в этих людях. Я согласен, что это неверно и нелиберально, и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне не интересна и наполовину не понятна <…>
Жизнь этих людей некрасива.
Я никогда не мог понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи и галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т.п. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда её доят, и что думает лошадь, когда везёт бочку.
Наконец (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию и люблю его.
«Могу сказать один ответ» — автор неисправим...
...а кроме родственных связей и положения семьи в высшем свете, хорошим подспорьем превращению Льва Толстого в бренд и модного писателя стали тугой кошелёк, поездки запросто в Петербург и Москву, покровительство популярного писателя Тургенева и деловая хватка издателя Некрасова.
В советское время к маркетинговым достоинствам Толстого прибавилась его непримиримая вражда с церковью.
У Лескова всё гораздо скромнее. Дворянство он выслужил себе сам, богатым наследником не был, трудился следователем в Орле, писал о крестьянах, мещанах и духовенстве, не имел солидных покровителей, сотрудничал с рядовыми издателями... Политические пасьянсы не приносили Николаю Семёновичу пользы ни в XIX веке, ни при советской власти; не приносят и сейчас.
Виртуозный стилист, универсальный автор, литературный гений Пушкин тоже не без оснований гордился своей родословной: «Водились Пушкины с царями...», но вчистую проигрывал на рынке простецкому Фаддею Булгарину, сочинявшему плутовские и околоисторические романы, которые расходились огромными тиражами. «Евгений Онегин» и «Борис Годунов» написаны для избранных. Булгаринские «Иван Выжигин» и «Дмитрий Самозванец» — для кого угодно. У Пушкина ресторан, где ждут литературных гурманов, — у Булгарина закусочная быстрого питания, где потребляют чтиво...
...поэтому Александр Сергеевич, в отличие от Фаддея Венедиктовича, превратился в кассовый бренд лишь спустя полвека после смерти — одновременно с «Кока-Колой». Его книги стали хорошо продаваться после расширения читательской аудитории и мощной рекламы, в 1880-х годах: тогда же была запатентована и знаменитая газировка.
О проблемах Пушкина с маркетингом здесь уже говорилось — как и о страданиях Достоевского из-за того, что его ценят вчетверо дешевле Тургенева, хотя роман «Преступление и наказание» вызвал у современников больший интерес, чем одновременно появившийся роман Толстого «Война и мир».
А кроме всего прочего, в литературном успехе слишком велика роль везения и стечения обстоятельств, о которых умалчивают коучи. Писательское мастерство автора играет второстепенную роль, если играет вообще.
Премия «Русский Букер», по заявлению организаторов, «взявшая на себя роль путеводителя по современной русской литературе», в 2016 году была вручена журналисту Петру Алешковскому за роман «Крепость».
Слеза, сочившаяся из-под воспаленных век, попав на конец сигареты, шипела и фыркала, как кошка, получившая щелбан по носу, а трескучая искра, соскочив с сигаретного кончика, норовила впиявиться в штаны и добраться, прожигая в слежавшейся вате тлеющую змеиную дорожку, до интимной глубины и жестоко укусить еще не отмершие вконец тайные уды страдальца. <…>
Ее щеки покраснели, маленькие груди, похожие на два граната, выпирали из майки, как войско, готовое сорваться в атаку. Она откидывала лезшую в глаза прядь одним резким движением, как конь, в нетерпении бьющий копытом.
Эти словоизвержения лишены стиля, и не только.
«Русский Букер» через год испустил дух, но успел отравить читателей, наградив образец пошлости крупной денежной премией.
Два носка одинаковы до тех пор, пока лежат в шкафу. Когда первый носок надевают на правую ногу, второй становится левым. Тот же квантово-носочный детерминизм действует и в литературе. Когда безвкусный графоманский роман объявляют хорошей книгой, плохими становятся профессиональные, хорошо написанные романы. И чем сильнее их отличие от премиальной книги, тем они хуже.
Отраву, которую маркетологи постоянно впрыскивают в читательские мозги, оттуда уже не вывести. Какими бы умницами, какими бы сильными стилистами ни были настоящие писатели, в такой ситуации шансов на успех у них нет.
Не надо писать, ориентируясь на рыночный успех откровенного мусора. Конечно, мусор вкусен — миллионы мух не могут ошибаться. Но тому, кто ищет себя в художественной литературе, лучше ориентироваться не на мух.
