Голову бухой санитар, как и обещал, ювелирно пришил обратно. Бывший, как оказалось, хирург, и сам довольный выполненной работой, пожелал новообращённому в тело выздоровления и долгих лет. На ногах портной плоти стоял с большим трудом, и, если бы не бодрящая прохлада убогой прозекторской, дошивать пришлось бы мне самому. Оценив аккуратные и почти незаметные стежки, я мысленно похвалил и себя, как умелого закройщика по коже.
Требовалось ещё дядю Лёню обмыть, облачить в костюм с галстуком, натянуть на ноги лакированные туфли и уложить его в гроб – данный погребальный наряд дед подогнал со старшим сынком как раз к нашему возвращению из Ташкента. Дядька же Сашка, сославшись вновь на неотложные дела, умотал восвояси. От бабки с дедом этот хорёк-переросток обильно унаследовал подлость, наглость и изворотливость – младшенький же - избалованный родительскими вниманием и поблажками!
-Ну, чё, присобачили? – В дверях показался дядька Славка, закончивший очередную, неизвестно какую за сегодня по счёту, процедуру глубоких затяжек добротным косяком.
-Так точно, - доложил вмиг протрезвевший санитар, вновь столкнувшись со спущенным с цепи зверем. – Как… как живой…
Если бы всех знаменитых портретистов попросили, независимо друг от друга и пользуясь чисто воображением, изобразить рецидивиста-душегуба, то даже в набросках каждого из них просматривался хищнический оскал дядьки Славки. Тем или иным образом, под любым углом. Широкая и выдающаяся челюсть с ямочкой на подбородке, орлиный нос, готовые бешенством округлиться глаза, тело же – сплошная широкая жила в метр девяносто с хвостиком. Ещё большей кровожадности его дьявольской ухмылке придавали массивные, во весь рот, зубы из качественной нержавейки – наследие штрафных изоляторов, тюремных погромов и прочих беспределов не то ментовских, не то воровских.
Если Господь Бог наш сотворил человека и духом своим исполнил его к унылому прозябанию, то дядьку моего воззвала к жизни самая отбитая на свете психушка, забывшая, или не успевшая накачать его галоперидолом. Но, поработав над ошибками (ваять тварину из праха земного – та ещё канитель!), Господь вымыслил усмиритель мозговых волн венцов своего творения - ганджубас, явив затем и само чудо – подсадив на травку и дядьку. Выкурить чертей из чертогов разума не выходило, но усмирять, время от времени их свистопляски, получалось.
-Чё стоишь тогда? – рыкнул дядька. – Мой уже его!
-Да, да, конечно! – тут же согласился с ним хранитель трупов и вопросительно посмотрел на меня.
-Я ему сказал, что сам тело обмою, - сообщил я дядьке. – Пусть идёт к себе, отдохнёт.
-Чё?! – Скривился дядька, но не по поводу, а от моего, всё ещё, существования. - На хера?!
-Хочется, - спокойно ответил я, тактично оттесняя уголовника от двери и выпроваживая в свою каморку санитара. С какой стати мне объяснять этим двоим то, что отказать дяде Лёни в его последнем омовении лично, я никак не могу.
«Ты знал, что это он, Славка, тот яд моей Идке достал?» - печально и смирившись со своей участью, спросил пущенный в расход во имя блуда. Потёртая нержавейка прозекторского стола, поскрипывая, всё ещё не распробовала своё новое блюдо.
«Сразу догадался», - поделился я своими подозрениями, приступив к омовению. – «Зря она его, что ли, на зоне сгущёнкой прикармливала?»
«А он ведь прекрасно знал, что травить будут меня!» - Обида – самый неприятный попутчик в мир мрака и забвенья…
«Его можно понять, - цинично заметил я, - твоё, абсолютно бесполезное место в семье, занял целый подполковник из налоговой! Тебя просто сбросили, как ненужную карту».
«А ты… - наконец-то он решился спросить. – Ты знал о их… затее?»
«Я знал, что тебя хотят «списать» - развод там и билет на самолёт до родителей, с некоторой суммой отступных, - изложил я свои мысли. – Но вот, чтобы вот так, считай – открыто замочить…»
«Когда в вашей семейке было по-другому?!» - вздохнул дядя Лёня, отплёвываясь от напора подаваемой воды.
-Ты чё себе там под нос бормочешь, псих? – спросил меня дядька Славка, подозрительно прищурившись и приблизившись к нам. Голые, отдающие белизной смерти пятки дяди Лёни готовы были упереться в загорелые и сильные руки причастного к его смерти громилы.
Понятное дело, что слышать меня, и тем более видеть несуществующие движения моих губ и выражение лица, ведущего задушевные беседы, он никак не мог! Но вот некоего, почти сверхъестественного чутья, ему было не занимать! Что это – мистическое наследие бабки, или интуиция, выработанная в исполнении громких преступлений и за годы выживания в самых лютых тюрьмах и лагерях?
-Пою, - ответил я, продолжая поливать тело из загрубевшего от времени шланга и натирая его мочалкой, обросшей волосами разных цветов. – Колыбельную.
-Кому это, поёшь? – Врождённая и плохо скрываемая брезгливость этого, умывшегося кровью многих злодея, отрицательно гармонировала с его варварской натурой. Шуршащая в моих руках по мёртвой коже мочалка выводила его из себя. Тянущиеся за ней мокрые волосы разной длины и толщины, вытягивали наружу содержимое его железного, но чувствительного к мерзким образам желудка. Он, скривившись, тяжело сглотнул взбурлившее отвращение. Но отступать было не в его правилах. – Ему, что ли? – По мокрой пятке покойника он похлопал точно так же, как возбуждал шлепками свою очередную грудастую подружку.
-Ты ещё пощекочи его, - посоветовал я. – Может, проснётся…
-Тебе, чё, больше всех надо? – Нависший надо мной дядька уже готов был вырвать из моих рук взлохмаченную, и сбрасывающую с себя кожу многих тел вехотку. – Если ты что-то снова задумал, шкет… - Он пожирал меня глазами, обнажив в презрении стальной оскал. На полголовы выше и порядком шире меня, да и с огромным опытом уничтожения себе подобных, он был грозным соперником. Поклонник самого буйного беспредела и тонкий эстет женских форм – как с таким тягаться в открытую? – Харэ его уже натирать, шизик!
Я прислушался к авторитетному мнению родственника и, отложив в сторону орудие пытки его тонкой натуры, завершил омовением тела лёгким ополаскиванием.
«Как же я так лажанулся, как проглядел свою Идку и это вот всё?! – принялся сокрушаться дядя Лёня, истекая последней в этом мире влагой на железный стол. – Два ранения, дюжина заданий и засад в самой заднице Афгана, да даже бодание с грёбаным Минобороны за пенсии, пособия и реабилитации для наших пацанов – и то прошёл! А вот капельку яда в стопке водки от обожаемой жёнушки – не вывез! Не учуял подлости, не раскусил предательства от той, которую всегда любил! Я ведь всё для неё, всё в дом, всё для семьи, для нашего настоящего и будущего! – В потухших и прикрытых мраком век глазах стояли слёзы хлорированной воды. – Да я за неё, не задумываясь, готов был умереть!»
«Так ведь и умер! - напомнил я, обтирая некогда заряженное боевой выучкой тело цельным, в кучу метров, ритуальным рушником, с помощью которого потом и гроб покойного опустят в могилу – таинства, знаете ли, диктуемые нам загробным миром! – За неё, за её счастье, за её будущее!»
«А девочки мои – как они теперь будут? - Фигура свершившейся безотцовщины, пропустила мимо ушей моё едкое замечание. – Вот сердце прямо разрывается за них, за боль - обрушившуюся так неожиданно на их головы!»
Я беззвучно, но от души посмеялся! Причинить боль этим двум злобным мегерам может только счастье, или успех их ближнего - тех же, горячо любимых подруг, например. Которым потом, за их дерзновение к фарту в обход избранным к триумфу популярности сёстрам, придётся ой как туго и больно! Набор пыток для зазнавшихся, или неосторожных конкуренток, у этих молоденьких, прекрасных и даже обходительных стерв, просто безграничен: непрямая травля, паутина лжи и сплетен, подставы и пакости, поклёпы и интриги, и прочие, прочие козни – весь этот неисчерпаемый и искренне востребованный чертихами список у того самого врага всех человеков.
-Что здесь смешного?! – вновь возмутился дядька Славка, подозрительно вглядываясь в моё, не терявшее ни разу серьёзности, лицо. Разбирая переданные дедом шмотки для покойного, он деловито примеривался к его импортным и незаношенным туфлям.
-Обидно? – участливо поинтересовался я.
-Ну, что они малы тебе. – Я глазами указал на лакированную обувь в его руках.
-Слушай, ты… - Туфлю в правой руке дядька сжал так, что мне стало даже интересно – влезет ли теперь в неё нога бывшего десантника. Сомнения же дядьки Славки были куда рациональнее – пробить мою башку этим итальянским тапком ну никак не получится!
-Говори, - подбодрил я его, подойдя к тому же пакету с вещами, надеясь найти там трусы и носки – дядя Лёня во всём любил порядок.
Обе туфли, с подачи достойной римской катапульты, пронеслись над моей головой, шмякнувшись, одна за другой, о беззащитное тело на измятой нержавейке. Дядька, который живой, наконец-то воспылал и душой, и телом – впал в бешенство!
-Сам наряжать этого тухлого фраера будешь! – прорычал авторитетный урка, лязгнув пастью терминатора.
Дядя Лёня не возражал, довольный уже тем, что хотя бы руки убийцы больше не прикоснутся к нему. «И пусть улепётывает отсюда, блатняга!» – напутствовал он родственничка, устремившегося на выход.
Перед тем как хлопнуть за собою дверью, дядька Славка зыркнул на меня. Наши взгляды встретились. Я хорошо знал этот, затуманенный ненавистью и с тем же трезво оценивающий взгляд, который не предвещал ничего хорошего. Кто первым из нас переступит границу дозволенного?
Не знаю почему, но эти двое – дед и его первенец - упрямо верили и подогревали своё воображение улавливаемыми только ими образами и знаками, что некая тёмная сторона почившей бабки отразилась исключительно во мне. Но если эта демоническая сущность, по их мнению, была для неё обузой и испытаниям её пламенной и кристально чистой веры в Спасителя, то во мне она заменила мою душу. Сама дева Мария, та самая богородица, вела бабку по жизни, будучи её личной святой, а мой же путь протаптывали черти…
Перед моими глазами почему-то всплыл бабкин цветастый платок. Почему его не закопали вместе с ней?
«Это – тот самый правильный вопрос!» - похвалил меня дядя Лёня, повернув голову в мою сторону. Намокшие нитки были не в состоянии удержать его задорного порыва к зрительному контакту с другом.
