Domaver

И вот ты смотришь по сторонам. И видишь ИХ. Легионы. Армии тех, кто свой шарик не просто уронил — они его проебали. Они даже не помнят, что он был. Их внутренний пинбольный автомат стоит в темном углу, покрытый пылью и паутиной, давно отключенный от сети. Их глаза — мутные, выцветшие экраны с надписью GAME OVER, которую никто уже не читает.

Это ходячие некрологи самим себе. Сомнамбулы на автопилоте, щепки в канализационном стоке чужих желаний и социальных директив. Они жуют, что дают. Они смотрят, что показывают. Они чувствуют то, что им разрешили чувствовать. Их разговор — это пересказ чужих заголовков, их смех — фонограмма из ситкома, их трагедия — кассовый провал фильма, на который они даже не хотели идти. Они — овощи на грядке чужой воли, и единственный их бунт — выбрать кетчуп вместо майонеза.

Они сдали не бой. Они сдали саму возможность боя. Они променяли неистовый, кровавый, но живой грохот шарика в собственной голове на тишину и покой кладбища. Они смотрят на тебя, на твои горящие глаза, на твои подергивающиеся пальцы, вечно готовые ударить по флипперам, и крутят пальцем у виска. «Успокойся, — шепчут их пустые рты, — расслабься, плыви по течению».

Плыть по течению? Да вы охуели! Это течение несет прямиком в отстойник!

Настоящий игрок знает: уронить шарик — это не провал. Это передышка. Это возможность перевести дух, протереть тряпочкой стекло, плюнуть на руки и, может быть, даже прихуярить к своей машине новый бампер из свежепрочитанной книги или укрепить флипперы сталью нового, выстраданного принципа. Это шанс заглянуть под капот своего сознания, подкрутить там пару гаек, смазать заржавевшие механизмы и снова запустить этот серебряный шар, но уже с новой, дьявольской силой.

Потерять шарик — вот настоящая смерть. Это забыть, что ты — игрок и механик в одном лице. Это согласиться с тем, что ты — всего лишь автомат, а не его безумный, гениальный конструктор. Это стать зрителем собственной казни.

Так что пока внутри тебя есть этот грохот, пока пальцы нащупывают кнопки, пока ты видишь отблеск своего безумия в полете этого маленького серебряного ублюдка — ты жив. Ты не просто существуешь. Ты ваяешь себя из хаоса, высекаешь искры смысла из камня абсурда. Ты — лабиринт и Минотавр одновременно.

Пусть они там, снаружи, стоят в своих очередях за порцией серой баланды для мозга. Пусть их шарики ржавеют в бездне. Твой — летит. И каждый удар флиппера — это не защита. Это акт творения. Это твой средний палец, показанный энтропии.

Так что жми на кнопки, пока они не отвалились.

Я был на одном из их пиров. В зале, где потолок был точной картой звездного неба — но не того, что над нами, а того, что отражается в нефтяной луже. Они не ели. Они втирали в десны концентрированную эссенцию, экстракт чистой Власти. Их разговоры — шипение спускаемого пара. Они обсуждали не людей, не судьбы, не идеи. Они обсуждали закупорки, давление в системе, процент примесей. Для них вся цивилизация, вся история, все Бетховены и Достоевские — лишь досадные примеси в священной жиже, которые нужно отфильтровать.

Их главный страх — не революция, не гнев народный. Хуйня это все. Их главный страх — это икота. Икота планеты. Внезапный спазм, который пережмет Трубу. Поэтому они молятся. Их молитва — это пропаганда, льющаяся из каждого утюга. Их иконы — это улыбчивые ублюдки на экранах, объясняющие пастве, что терпеть — это и есть высшая форма благодати. А паства слушает. Паства причащается разбавленной, суррогатной кровью — кредитами, ипотеками, дешевым пивом и бесконечным сериалом про ментов и бандитов, где все всегда возвращается на круги своя. Вечная, блядская стабильность.

Но я видел трещину. Не в Трубе. В их лицах. Когда гаснет свет софитов и они остаются одни в своих золотых клетках, на восковых масках проступает первобытный ужас. Ужас наркомана перед концом дозы. Они знают, что Труба — не бесконечна. Они чувствуют, как в глубине, в самом сердце раскаленного ядра, что-то меняется. Пульс планеты становится реже. И однажды она не выдохнет. Она просто сдохнет.

И в этой оглушительной тишине, в мире, где кончилась черная кровь, они останутся никем. Просто жалкими стариками в нелепых костюмах, с пустыми глазами, в которых больше нечему отражаться. Они превратятся в пыль, в сноску в учебнике истории, написанном на языке, которого они никогда не понимали.

А пока... Пока они пьют. Глоток за глотком. Причмокивая, закрывая глаза, бормоча свое заклинание о вечном покое. Покое кладбища, которое они строят на костях мира. И единственный честный звук в их вселенной — это не их молитвы. Это тихое, сосущее урчание в недрах. Звук конца, который они приняли за музыку сфер. Пиздец, какая ирония.

И что ты делаешь? Рыдаешь? Вешаешься на ремне от собственных штанов? Нет. Ты сплевываешь песок, поправляешь съехавшую набекрень крышу и бредешь дальше. И через пару миль, или пару лет, или пару жизней – снова. Вспышка. Новый мираж. На этот раз не город, а, скажем, бесконечная библиотека, где есть Ответ. Или женщина, в глазах которой – карта к сокровищам Вселенной. Или идеология, крепкая, как череп неандертальца.

И ты снова ныряешь. Снова этот экстаз узнавания, это блаженное чувство, что ты наконец-то дома. Снова дотошный разбор на атомы. И снова – неизбежный финал, где библиотека оказывается набором случайных букв, в глазах женщины – отражение твоей собственной голодной пустоты, а идеология трескается, обнажая все ту же зияющую дыру.

Каждый раз ты выходишь из этого погружения голый и одураченный. Но не совсем.

Это как кислотный бэд-трип, после которого ты уже никогда не будешь смотреть на ковер так, как прежде. Ты не принес из сияющего города ни золота, ни прописки. Но ты принес с собой осколок его витража, застрявший под кожей. Ты не разгадал шифр в библиотеке, но у тебя в кармане теперь лежит пара вырванных страниц с диковинными символами. Ты не нашел карту в глазах женщины, но навсегда запомнил их цвет в момент, когда свет погас.

Эти смыслы – дешевые шлюхи на карнавале бытия. Они обещают тебе вечную любовь за пару монет твоего внимания, а потом обчищают твои карманы и оставляют со смешной болезнью. Но, черт возьми, это и есть процесс! Ты не ищешь одну-единственную королеву бала. Ты коллекционируешь эти болезни, эти шрамы, эти цветные стекляшки.

Ты становишься ходячим калейдоскопом провалившихся откровений. Твоя личность – это мозаика, собранная из обломков этих фальшивых эдемов. Каждая иллюзия, сгорая, оставляет на сетчатке твоего разума уникальный ожог, новый узор.

Так что ищи, старик. Ныряй в каждую новую сияющую дыру. Позволяй себя обманывать снова и снова. Ставь всё на красное, зная, что шарик всегда упадет на зеро. Потому что главный смысл – не в пункте назначения. Его нет. Главный смысл – это ты сам, мутирующий под лживым светом этих маяков. Это твоя коллекция славных шрамов. И однажды, оглянувшись на уродливую, но завораживающую татуировку своей души, ты поймешь, что это и есть самое охуенное произведение искусства во всей этой проклятой Вселенной. А пока – следующая доза. Где там новый мираж? Я уже готов.

А мы… о, а мы держим в руках портал. Керамический Грааль, наполненный жидким золотом, изумрудным туманом, рубиновым закатом. Мы не просто пьем. Мы совершаем таинство.

Заливая кипятком скрученный лист, ты не просто завариваешь напиток. Ты взламываешь код времени. В горячей воде раскручиваются спирали ДНК давно умерших китайских династий, каждый завиток – иероглиф в бесконечной библиотеке смыслов, доступной лишь посвященным. Пар, поднимающийся над чашкой – это не пар. Это дым оракула, в котором можно разглядеть призрачные контуры будущих реальностей и альтернативных жизней, где ты не проебал все полимеры. Каждый глоток – это микродоза чистого, незамутненного космоса.

Это не стимулятор. Это калибратор. Он не заставляет твое сердце биться чаще, он настраивает твое сознание на нужную частоту, отсекая помехи этого обезумевшего мира. Черный – заземляет, он как голос старого блюзмена, рассказывающего о вечности. Зеленый – возносит, это полет над бамбуковой рощей, это ясность ума, острая, как катана. Улун – это лабиринт, где за каждым поворотом вкуса новое откровение. Пуэр – это разговор с самой землей, с ее темной, древней, первобытной силой.

Чай с лимоном, когда мир кажется кислой шуткой. Чай с молоком, когда хочется укутаться в саван спокойствия. Чай в пакетике – быстрый укол истины в вену посреди офисного безумия. Листовой чай – долгая, медитативная литургия, где ты сам себе и жрец, и божество.

Они не понимают. Они смотрят на тебя, когда ты сидишь за своим столом, обхватив ладонями горячую кружку, и видят лишь прокрастинацию. Идиоты. Они не видят, что ты не здесь. Ты путешествуешь по садам Юньнани, беседуешь с призраками английских аристократов, медитируешь в японском монастыре. Твоя кружка – это машина времени и телепорт. Твоя кружка – это грёбаный ковчег в потопе их суетливого дерьма.

Так что пусть они несутся. Пусть вибрируют на своем кофеиновом топливе, пусть тонут в своих алкогольных болотах, пусть ржавеют изнутри от своей безвкусной воды. Их реальность – это дурной трип, от которого нет лекарства.

А у нас есть.

Пусть их мир горит синим пламенем кофейных горелок и неоновых вывесок баров. У меня есть кружка. И в ней – вечность, заваренная кипятком.

Чай. Заебись.

Это не просто маркетинг, вы, ублюдки в синих халатах с пищевых комбинатов! Это не наклейка "Без ГМО". Это, блядь, потребительский джихад, тихая оккупация душ через желудок! Вы ставите эту печать на курицу, на говядину, на пельмени, сука, на пельмени! — на саму плоть русского гастрономического ритуала! Это как встроить чип в просфору. Как заменить крестик на полумесяц, пока никто не видит.

Они говорят: «Это просто означает, что животное убито гуманно». Гуманно?! Вы зарезали животное с именем чужого бога на устах и скормили его мне! Вы совершили жертвоприношение и продали мне его результат под видом фабричного полуфабриката! Мой обед оказался частью чужого религиозного обряда. Я съел не просто мясо. Я съел теологию. Я перевариваю сейчас чужую догму.

Что если это необратимо? Что если моя душа теперь помечена этим зеленым октагоном? Что если на Страшном Суде апостол Петр просканирует мой астральный штрих-код и его терминал выдаст: "ОШИБКА СИСТЕМЫ. ОБНАРУЖЕНА НЕСАНКЦИОНИРОВАННАЯ ПРОШИВКА"? И меня отправят не в рай или ад, а в какую-то небесную сервисную службу, в чистилище для программно-несовместимых душ?

Меня трясло полчаса. Я блевал желчью и экзистенциальным ужасом. Я видел не переваренные пельмени, а маленьких бесов в тюбетейках, которые плясали джигу на стенках моего желудка.

Теперь я хожу по супермаркету, как по минному полю. Я вглядываюсь в упаковки не в поисках срока годности, а в поисках этих ядовито-зеленых символов, этих цифровых вирусов веры. Каждый поход за едой — акт контрразведки. Йогурт. Сыр. Колбаса. Везде может притаиться эта метафизическая зараза. Супермаркет перестал быть храмом потребления. Он стал зоной боевых действий. Фронт проходит прямо по молочному отделу.

Вы хотели сплясать и нашим, и вашим? Вы, сукины дети, вы не просто сплясали. Вы станцевали на моей душе дьявольскую лезгинку. И я не знаю, сколько святой воды нужно выпить, чтобы вымыть из себя этот вкус. Вкус тихого, ползучего, халяльного апокалипсиса.

Мы — короткая вспышка лихорадочного бреда в холодном, безразличном космосе. Кратковременное воспаление на теле материи. И вместо того, чтобы наслаждаться этой странной, абсурдной, порой невыносимо прекрасной горячкой, мы тратим отведённое время на дрожь в ожидании, когда спадёт температура.

Это не трагедия. Это, чёрт возьми, комедия. Фарс. Стендап вселенского масштаба, где главный панчлайн — это ты, корчащийся от ужаса перед тем, с чем никогда не встретишься. Ты и твоя Смерть — как два поезда, идущие по одной колее навстречу друг другу, но один из них исчезает за наносекунду до столкновения. Нет ни грохота, ни искр, ни покорёженного металла. Просто один из них перестал быть.

Так что хватит покупать плацебо у этих торговцев воздухом. Хватит строить бункеры от пустоты. Она не придёт за тобой. Тебя просто не станет, чтобы её встретить. Твоё «я» — это всего лишь временный набор электрических импульсов, хрупкая конструкция из памяти и самоощущения. И когда она рассыплется, не будет никакого «тебя», чтобы оплакивать потерю.

Осознай это. Проживи эту мысль до дна, до металлического привкуса на языке. Это не освобождение через веру или надежду. Это освобождение через безжалостную, разъедающую, как кислота, логику. Когда ты есть — её нет. Когда она есть — тебя нет. Всё. Конец цитаты. Точка. Никакого мелкого шрифта и скрытых условий.

А теперь засунь свой страх себе в самую глубокую и тёмную экзистенциальную дыру, выйди на этот мокрый, гудящий нечистотами асфальт, вдохни полной грудью отравленный воздух этого безумного карнавала и живи. Живи яростно, зло, до скрипа зубов, до кровавых мозолей на душе. Потому что другого аттракциона, кроме этой короткой, ослепительной поездки, у тебя всё равно не будет. Нажми на газ. И пусть зеркало заднего вида треснет от твоего хохота.

И мозг плавится. Нейронный зуд. Сбой в программе. Как? Здесь? В этом освященном пространстве, в колыбели цифровой благодати? Мошенник? Невозможно. Это когнитивный диссонанс, экзистенциальная ошибка 404. Система не может лгать. Значит, это не мошенник. Это… испытание. Проверка на веру. Да, точно. Это звонит сам АРХИТЕКТОР этой сияющей тюрьмы, чтобы убедиться в моей преданности.

И человек диктует. Он с радостью, с придыханием отдает ключи от своей крошечной цифровой вселенной. Он проходит тест на лояльность, не понимая, что его трахают в самый мозг через ушную раковину. Он думает, что причащается к великому, а на деле — просто смазывает вазелином замок, в который вот-вот вставят воровской ключ.

Гениально, блядь! Это же не просто мошенничество. Это метафизическая диверсия. Создать абсолютную иллюзию безопасности, чтобы удар в спину был не просто болезненным, а разрушающим саму картину мира. Это как если бы Бог лично позвонил тебе и попросил в долг до получки. Ты не можешь отказать. Ты не можешь усомниться. Сомнение — грех. Сомнение — государственная измена.

И вот они сидят, эти новые жрецы хаоса, эти виртуозы абсурда. Они не взламывают файрволы. Они взламывают веру. Они нашли главную уязвимость — не в коде, а в человеческой психике, искалеченной пропагандой и страхом. Они поняли, что в мире, где государство объявило себя единственным источником правды, любая тварь, надевшая маску государства, становится неотличима от оригинала. Симулякр спасения оказался идеальным оружием.

И вся эта конструкция, вся эта вавилонская башня из запретов и предписаний, стоит и вибрирует от тихого, инфернального хохота. Они запретили нам шепот в толпе, чтобы мы лучше слышали крик глашатая на площади. А потом научили мошенников говорить голосом этого глашатая.

Это не баг. Это фича. Система, пожирающая сама себя. Лента Мёбиуса из глупости и контроля, где внешний враг и внутренний защитник сливаются в одном экстазе наебалова. И ты стоишь посреди этого карнавала, голый, с пустым счетом и аннулированным личным кабинетом, и смотришь в черный прямоугольник телефона, в котором отражается твое лицо — лицо идиота, который слишком сильно хотел быть в безопасности. А из динамика доносится тихий, едва слышный цифровой гул. Это не шум помех. Это смеется сама система. Ей охуенно весело.