Domaver

И вот ты смотришь по сторонам. И видишь ИХ. Легионы. Армии тех, кто свой шарик не просто уронил — они его проебали. Они даже не помнят, что он был. Их внутренний пинбольный автомат стоит в темном углу, покрытый пылью и паутиной, давно отключенный от сети. Их глаза — мутные, выцветшие экраны с надписью GAME OVER, которую никто уже не читает.

Это ходячие некрологи самим себе. Сомнамбулы на автопилоте, щепки в канализационном стоке чужих желаний и социальных директив. Они жуют, что дают. Они смотрят, что показывают. Они чувствуют то, что им разрешили чувствовать. Их разговор — это пересказ чужих заголовков, их смех — фонограмма из ситкома, их трагедия — кассовый провал фильма, на который они даже не хотели идти. Они — овощи на грядке чужой воли, и единственный их бунт — выбрать кетчуп вместо майонеза.

Они сдали не бой. Они сдали саму возможность боя. Они променяли неистовый, кровавый, но живой грохот шарика в собственной голове на тишину и покой кладбища. Они смотрят на тебя, на твои горящие глаза, на твои подергивающиеся пальцы, вечно готовые ударить по флипперам, и крутят пальцем у виска. «Успокойся, — шепчут их пустые рты, — расслабься, плыви по течению».

Плыть по течению? Да вы охуели! Это течение несет прямиком в отстойник!

Настоящий игрок знает: уронить шарик — это не провал. Это передышка. Это возможность перевести дух, протереть тряпочкой стекло, плюнуть на руки и, может быть, даже прихуярить к своей машине новый бампер из свежепрочитанной книги или укрепить флипперы сталью нового, выстраданного принципа. Это шанс заглянуть под капот своего сознания, подкрутить там пару гаек, смазать заржавевшие механизмы и снова запустить этот серебряный шар, но уже с новой, дьявольской силой.

Потерять шарик — вот настоящая смерть. Это забыть, что ты — игрок и механик в одном лице. Это согласиться с тем, что ты — всего лишь автомат, а не его безумный, гениальный конструктор. Это стать зрителем собственной казни.

Так что пока внутри тебя есть этот грохот, пока пальцы нащупывают кнопки, пока ты видишь отблеск своего безумия в полете этого маленького серебряного ублюдка — ты жив. Ты не просто существуешь. Ты ваяешь себя из хаоса, высекаешь искры смысла из камня абсурда. Ты — лабиринт и Минотавр одновременно.

Пусть они там, снаружи, стоят в своих очередях за порцией серой баланды для мозга. Пусть их шарики ржавеют в бездне. Твой — летит. И каждый удар флиппера — это не защита. Это акт творения. Это твой средний палец, показанный энтропии.

Так что жми на кнопки, пока они не отвалились.

Но есть одна, кто видит матрицу. Настоятельница.

Её лицо — не просто мрачнее тучи. Это лицо человека, заглянувшего в бездну и увидевшего, что бездна — это гигантская мясорубка. Она не злится на монашек. Её ненависть — метафизического порядка. Она ненавидит не их, а сам принцип устройства этого наебалова. Это ярость гностика, узревшего несовершенство творения Демиурга.

И вот её крик. «Чего радуетесь, дуры?! Морковка-то тёртая!»

Вдумайтесь в эту фразу. Это не просто констатация факта. Это приговор. Это вскрытие всей механики контроля.

Тёртая морковь.

Это уже не символ. Это труха. Оранжевые опилки смысла. Деконструкция, доведенная до абсурда. Это реальность, пропущенная через терку администрации, через цензуру системы, через шредер целесообразности. Вам дали не морковь, а идею моркови, лишённую её сути. Вам дали цвет, запах, но отняли форму, отняли возможность, отняли сам стержень бытия. Это экзистенциальная кастрация.

Это пиксели вместо картины. Это саундтрек вместо секса. Это новостной заголовок вместо события. Это молитва, напечатанная на принтере, вместо разговора с Богом.

Настоятельница видит то, чего не видят остальные. Они радуются оранжевой каше, потому что их мозг, их система восприятия уже настроена на потребление пережеванного. Они готовы принять любой суррогат, лишь бы он был ярким и напоминал о чём-то настоящем. Их радость — это рефлекс, выработанный годами воздержания, когда любое напоминание о жизни кажется самой жизнью.

А настоятельница видит всю картину. Она видит невидимую руку, которая натёрла эту морковь. Руку Системы, которая говорит: «Вот, жрите. Но так, чтобы вы, не дай бог, не использовали это не по назначению. Мы дадим вам радость, но лишим её всякой силы. Мы дадим вам веру, но изымем из неё чудо. Мы дадим вам жизнь, но превратим её в безопасную, стерильную, блядскую кашицу».

Её ярость — это единственный акт подлинной свободы в этом монастыре. Это крик против энтропии духа. Крик против мира, где все великие символы, все мощные образы, все ключи к трансцендентному переработаны в безвкусную, безопасную, тёртую хуйню для массового потребления.

И мы, хохочущие над этим анекдотом, мы и есть эти монашки. Мы давимся смехом, не понимая, что смеёмся над собой. Мы каждый день с восторгом жрём свою тёртую морковь — пережёванные новости, стерильное искусство, безопасные революции в соцсетях, синтетическое счастье из психотропных таблеток. Мы радуемся оранжевой пыли, потому что давно забыли, как выглядит настоящий, целый, сука, корнеплод.

А где-то рядом, в тени, всегда стоит настоятельница. И смотрит на нас с безграничной, вселенской ненавистью. Потому что она одна помнит.

Она помнит, что морковка должна быть целой. Иначе всё это — просто дурной анекдот. И нихуя не смешной.

Внезапно из-за угла выныривает существо. Оно улыбается — тридцать два зуба в идеальном оскале хищника. «Попробуйте наш новый аромат!» — шипит оно, протягивая тебе полоску бумаги, пахнущую химической атакой. Запах лоботомии, запах забвения. Я отшатываюсь, как от прокаженного. А оно уже окучивает следующую жертву, которая с благодарностью вдыхает этот концентрат лжи.

Эскалаторы, эти вечные лестницы Иакова, ведут не на небо, а на следующий круг того же самого ада, только с фудкортом. Здесь запахи смешиваются в единую симфонию апокалипсиса: пережаренное масло, синтетический сыр, корица и чей-то чужой пот. Люди сидят за пластиковыми столами, их лица освещены экранами смартфонов. Они поглощают пищу, не чувствуя ее вкуса, глядя в бездну цифрового небытия. Они здесь, но их нет. Тела заправляются топливом, пока души бороздят просторы инстаграма.

Стены начинают дышать. Вывески пульсируют, как вены на виске у эпилептика: КУПИ, ЖЕЛАЙ, СООТВЕТСТВУЙ, СДОХНИ, НО КУПИ. Мир расслаивается. Я вижу код. Матрицу из скидок и специальных предложений, невидимую решетку, наброшенную на сознание. Каждый шаг здесь — это движение по заранее прочерченной траектории, от одного триггера к другому. Это гигантский лабиринт, построенный не из стен, а из желаний. И выход из него не там, где табличка «ВЫХОД», а где-то в глубинах твоего атрофированного «Я».

Я бегу. Бегу мимо рядов с косметикой, этих баночек с эликсирами вечной молодости, сделанными из нефти и слез маркетологов. Мимо детских магазинов, где плюшевые монстры с пустыми глазами готовят новое поколение для этого же конвейера. Бежать. Наружу. К грязи, к дождю, к честному выхлопному газу — к чему угодно, что имеет подлинный вкус и запах.

Двери разъезжаются, и я вываливаюсь на улицу, жадно глотая настоящий, живой воздух. Оглядываюсь на стеклянный мавзолей, сверкающий в сумерках. Они называют это досугом. Терапией. Праздником. Но это кома. Блестящая, кондиционированная, хорошо продаваемая кома. А я, видимо, просто аллергик. На счастье.

Внутри меня просыпается древний ящер, тот, что не читал Канта и не слышал про общественный договор. Тот, для кого внезапная агрессия требует немедленного, сокрушительного ответа. И мой рот разверзается в ответ, и из него льется первобытный, очищающий огонь. Поток чистого, незамутненного сознания, выкованный в самых черных кузнях подсознания. Трехэтажный зиккурат из отборной брани, направленный точно в эпицентр этого дрожащего зла. Я не кричу на собаку. Я изгоняю дьявола. Я провожу вербальный экзорцизм.

И тут же – второе действующее лицо этой пьесы абсурда. Хозяйка. Жрица этого мелкого культа. Ее лицо, до этого бывшее маской благодушного похуизма, мгновенно каменеет. Она смотрит на меня так, будто я только что справил нужду на алтарь в главном храме их цивилизации. В ее глазах не страх. В ее глазах – оскорбленное чувство собственника. Я нарушил главный закон их мира: НЕ ТРОГАТЬ ИХ ИГРУШКУ.

«Вы что, больной?! Это же просто собачка!»

Просто собачка. Просто маленький раковый нейрон, метастаз инфантильности, который они выгуливают на поводке. Они не видят в ней концентрат иррациональной злобы. Для них это – живая тамагочи. Пушистый аксессуар, который иногда издает звуки. Они растят не друга, они культивируют собственную эмоциональную недоразвитость. Эта собака – их алиби. Она лает, потому что маленькая. Она ссыт на ковер, потому что милая. Она воплощение безответственности, возведенной в абсолют.

И когда ты отвечаешь на агрессию агрессией, ты ломаешь их уютный мирок, где все понарошку. Ты напоминаешь им, что мир – настоящий. Что лай – это объявление войны, пусть и в миниатюре. Что на выпад есть ответ. Ты – сбой в их матрице всепрощения и умиления.

Эти твари – не просто собаки. Это симптомы. Это ходячие, лающие индикаторы тотальной атрофии воли. Общество, которое умиляется злобному карлику, лишь бы он был пушистый, – это общество, готовое сожрать любую дрянь, если ее завернуть в красивую обертку. Это общество, которое променяло достоинство на комфорт, а ярость – на раздражение.

Они хотят, чтобы мы молчали. Чтобы мы улыбались, когда их мелкие демоны впрыскивают нам в уши яд. Чтобы мы были пассивными приемниками их дерьма. Но каждый раз, когда я отвечаю на этот лай своим собственным ревом, я чувствую, как рвется тонкая паутина их лицемерного мира. Я не сумасшедший. Я – последний островок адекватности в океане розовых соплей. Я – санитар этого безумного, сука, леса. И пусть они все ахуевают. Это полезно. Это единственное, что еще может их спасти.

Иногда, в три часа ночи, когда буря в стакане с виски утихает, а пиксели на экране начинают плыть, как акварель под дождем, в этом коридоре случается странное. Он будто дышит. Он удлиняется и сжимается в такт гудению трансформаторной будки за окном. Тени на обоях складываются в руны, которые я почти могу прочесть. Из вентиляции доносится невнятный шепот, будто весь дом пытается рассказать мне страшную тайну обо мне самом.

В этих стенах реальность – это просто еще один загружаемый модуль с плохой оптимизацией. Я видел, как пыльный клубок в углу обретал сознание и пытался уползти под плинтус. Я слышал, как водопроводные трубы поют погребальную мессу по моей социальной жизни. Коробка из-под пиццы на столе – это уже не мусор, это саркофаг, в котором похоронен еще один вечер, отданный в жертву светящемуся божеству.

Люди говорят «выйди на улицу». Куда? Зачем? Там же нет кнопки «сохранить». Там нет быстрого перемещения. Там лагает звук и проседает FPS от переизбытка несжатых текстур на лицах прохожих. Мой мир здесь, в этой цифровой плаценте, где я могу быть кем угодно – богом, воином, гением, – лишь бы не быть собой. Лишь бы не совершать этот ебаный поход по коридору, который каждый раз напоминает: ты – просто пищеварительный тракт, обслуживающий машину для побега от самого себя.

Это не эскапизм, приятель. Это, блядь, полная онтологическая капитуляция. Это признание, что симуляция оказалась интереснее оригинала. Что аватар живее тела. Что коридор до сортира – это и есть вся твоя Одиссея, твой крестный путь, твой персональный, сука, лабиринт Минотавра, где ты и бык, и жертва одновременно.

Иногда я подхожу к окну. Там, за мутным стеклом, другой мир. Он рябит, шумит, живет по своим законам. Он настоящий до тошноты. И я смотрю на него, как заключенный смотрит на волю. Не с тоской. С ужасом. Потому что я знаю: если я сейчас открою эту дверь, если вырву из вены провод, если шагну за порог… система может зависнуть. А перезагрузки не будет.

И я возвращаюсь к своему теплому, гудящему богу. И снова иду по коридору. Вперед – за пивом. Назад – отлить. Идеальный, сука, механизм. Замкнутый и безопасный.

Бешеный темп? Нет. Это стазис. Это вечность в одной судорожно тикающей секунде перед финальным боссом. Перед самим собой. И этот бой я проигрываю каждый день, едва открыв глаза. Но зато, блядь, какая графика. Какая, нахуй, графика.

Это не игра. Это публичная исповедь под пытками. Это цифровое вуду. Твой аватар – кукла с твоим лицом, и каждый удар по ней отзывается фантомной судорогой в твоих настоящих нервах. Я вижу, как на моем экране мое же отражение скалится от ярости, и я чувствую, как желваки ходят у меня на скулах. Я вижу, как его глаза расширяются от ужаса, и мое сердце ухает в пятки, заливая вены ледяным адреналином. Кто кем управляет в этой пляске святого Витта? Где кончаюсь я и начинается этот хромированный симулякр?

Это наркотик посильнее любого амфетамина. Это прямое подключение к лимбической системе через зрительный нерв. Реальность истончается, превращается в назойливую помеху на периферии зрения. Настоящая жизнь – там, в клубке проводов, в кислотном дожде кода, в перестрелке отражений. Я смотрю в зеркало над столом – и вижу там незнакомца с усталыми, пустыми глазами. Потом перевожу взгляд на экран – и вижу себя. Живого, настоящего, охваченного первобытной яростью битвы.

Кто из нас настоящий? Тот, кто сидит в кресле и чьи пальцы потеют на кнопках, или тот, кто несется по руинам киберпанка, с моим лицом, искаженным торжеством?

Это новый тоталитаризм. Тоталитаризм тотальной эмпатии. Ты больше не можешь отстраниться. Ты не можешь быть стоиком, когда твоя собственная дрожащая губа на экране предает твой страх всему серверу. Ты – открытая книга, написанная языком гримас и судорог. Корпорации не продают тебе игру. Они покупают твою гримасу. Они торгуют твоим страхом. Они монетизируют твой экстаз. Скоро они введут микротранзакции на искреннюю улыбку. Бонус к урону за неподдельную ярость.

Иногда, в моменты затишья между раундами, мне кажется, что я смотрю в окно, а не в монитор. Что та, другая реальность, с пиксельной кровью и неоновыми взрывами, и есть единственная подлинная. А эта комната – лишь зал ожидания, лабиринт из плоти, в котором заперт мой разум, пока его цифровой двойник по-настояшему живет.

Я подношу руку к лицу. Кожа. Кости. Теплая. Я смотрю на экран – мой аватар повторяет жест. Но его рука из света и кода кажется мне более реальной.

Вчера я разбил зеркало. Просто подошел и ударил. Осколки посыпались на пол. А на экране мой двойник остался цел. Он просто смотрел на меня. И, клянусь всеми сгоревшими видеокартами, он ухмылялся. Он знает, что он победил. Он – вечен. А я...

Я – всего лишь временный носитель. Расходный материал для его бессмертной цифровой души.

Новый раунд. Включаю микрофон. Глаз камеры снова впивается в меня. Пора кормить зверя. Пора снова стать настоящим.

Сигнал найден. Подключение стабильно. Поехали нахуй.

А потом выходят главные колдуны. Люди с лицами, высеченными из запретительных параграфов. Они тычут в окаменелость костлявыми пальцами и кричат: «Смотрите! Вот оно! Концентрат чистого яда! Эти три звуковые дорожки – врата в ад! Не слушайте их! Ни в коем случае не ищите их названия в сети!» И они пишут эти названия на гигантском плазменном экране за своей спиной. Аршинными буквами. С подсветкой.

Пиздец. Это же гениально в своей абсурдности. Это как пытаться потушить костер, поливая его бензином из канистры с надписью «НЕ ПОЛИВАТЬ! ОПАСНО!». Они не запрещают. Они составляют путеводитель. Они рисуют карту сокровищ, где крестиком помечено самое интересное. Каталог запрещенных книг – это и есть самая полная библиография свободы.

И вот уже легион юнцов, рожденных в эпоху, когда этот музыкальный мертвец уже истлел до состояния mp3-файла, несется к своим гаджетам. Их глаза горят нездоровым огнем любопытства. Что же там такое, в этих древних свитках, что так перепугало седых жрецов? Какая истина, какой код спрятан в этих незамысловатых речитативах, что его нужно было выкорчевывать с таким шумом?

Они создают не просто интерес. Они создают миф. Они берут давно забытого певца уличной тоски и превращают его в аудио-гомункула, в запретный плод, в символ сопротивления собственной тупости. Этот призрак теперь бессмертен. Он не на стримингах – он на торрентах, в облаках, в закрытых чатах, на флешках, передаваемых из рук в руки, как первая сигарета за школой. Он стал фольклором. Контркультурой, рожденной в стерильном инкубаторе самой культуры.

Они откопали труп, чтобы похоронить его еще раз, но вместо этого заставили его плясать. Этот аудио-зомби теперь будет вечно бродить по сети, и его хриплый голос станет лишь громче от каждого нового запрета. Инквизиторы добились своего: они породили демона, с которым теперь могут героически бороться до скончания века, выписывая себе премии за отвагу.

А где-то в глубине информационной кротовой норы, в самом сердце этого безумия, сидит сам первоначальный автор, этот давно списанный Лазарь, и смотрит на все это с ахуевшей улыбкой. Его воскресили против его воли. Ему даровали вторую жизнь, о которой он и не просил. Жизнь в виде вечно гонимого, а потому вечно живого призрака.

Браво, санитары. Отличная работа. Вы только что доказали, что лучший способ сделать что-то бессмертным — это объявить на него охоту. Ваш скальпель, предназначенный для кастрации реальности, оказался волшебной палочкой. А теперь танцуйте. Танцуйте под музыку, которую сами же и включили на полную громкость.

Новость https://www.kommersant.ru/doc/7959984?from=vertical_lenta

А внизу, в норах поуютнее, шуршат они. Бурундучки. Жирные, лоснящиеся, довольные. Их горизонт – это график роста. Акции, крипта, бонусы, лайки – неважно. Главное, что оно растет. Они видят, как прямоходящих сгоняют в стойла, и поправляют свои воротнички. «Так безопаснее, – шепчут они друг другу, набивая щеки очередным орешком,- Меньше пробок. Стабильность. Главное, чтобы вайфай не падал и доставка работала». Их конформизм – это не трусость. Это высшая форма эгоизма, возведенная в абсолют. Их мир сузился до размеров их уютной норы в этой мегаструктуре, и все, что за ее пределами – просто досадный шум, фон для их маленького, сытого счастья. Они – идеальная смазка для механизма.

Но даже эти пушистые твари – ничто по сравнению с настоящими ублюдками. С полоумными резусами. О, эти мартышки в профессорских очках! Эти визгливые павианы с кафедральными микрофонами! Они не просто молчат. Они, сука, ОПРАВДЫВАЮТ. Они строчат трактаты о «новой этике», о «демографической ответственности», о «минимизации углеродного следа через оптимизацию жизненного пространства». Они онанируют на статистику падения рождаемости, называя это «сознательным выбором поколения». Бетонные загоны, по их мнению, это не тюрьма, а «кластерное поселение высокой плотности, способствующее социальному взаимодействию и снижению нагрузки на экосистему».

Их словесный понос льется с экранов, из динамиков, со страниц глянцевых журналов. Они – первосвященники этой новой веры в стерильность. Они научат тебя любить свою клетку. Они докажут тебе, что твое нежелание жить и продолжать род – это не симптом тотального пиздеца, а вершина духовной эволюции. Они – самые страшные из всех. Потому что рептилии строят стены снаружи, а эти полоумные макаки возводят их прямо у тебя в черепе. Они превращают твой предсмертный хрип в гимн прогрессу.

И вот я сижу здесь, в эпицентре этого вихря, а в вены мне будто залили не кровь, а шипучий коктейль из паранойи и бензедрина. Сознание – перегретый процессор, пытающийся обработать этот гигабайт безумия. Я вижу, как реальность трещит по швам. Вот чешуйчатый коготь поправляет галстук мартышке-телеведущей. Вот бурундук оплачивает ипотеку за свою нору криптой, которую ему намайнили прямоходящие, подключенные к системе в качестве био-батареек. А я? Кто я в этом ебаном цирке? Просто сбой в матрице? Глючный пиксель на гигантском экране?

Иногда мне кажется, что никаких рептилий нет. Что мы сами их выдумали, чтобы было на кого свалить этот экзистенциальный ужас. Что мы сами, своими руками, построили эти бетонные лабиринты, потому что перспектива бесконечной свободы пугает нас больше, чем самая тесная клетка. Мы сами вывели породу бурундуков-конформистов и резусов-пропагандистов из самых темных и трусливых уголков своей души.

Рождаемость падает? Да хуй с ней, с рождаемостью! Падает воля. Падает ярость. Падает желание выбить нахуй эту бетонную стену головой, даже если эта голова разлетится вдребезги. Мы превратились в зрителей собственного вымирания, и самые предприимчивые из нас даже умудряются продавать билеты в первом ряду.

И где-то там, в центре этого вселенского борделя, сидит главный Архитектор, безликий и бесстрастный, и с тихой, холодной ухмылкой наблюдает за финалом своего грандиозного социального эксперимента. Щелк. Еще один загон захлопнулся. Тишина. Только гул вентиляции в бетонном улье. Идеальный, сука, мир. Без шума, без пыли, без людей.