Domaver

И вот ты смотришь по сторонам. И видишь ИХ. Легионы. Армии тех, кто свой шарик не просто уронил — они его проебали. Они даже не помнят, что он был. Их внутренний пинбольный автомат стоит в темном углу, покрытый пылью и паутиной, давно отключенный от сети. Их глаза — мутные, выцветшие экраны с надписью GAME OVER, которую никто уже не читает.

Это ходячие некрологи самим себе. Сомнамбулы на автопилоте, щепки в канализационном стоке чужих желаний и социальных директив. Они жуют, что дают. Они смотрят, что показывают. Они чувствуют то, что им разрешили чувствовать. Их разговор — это пересказ чужих заголовков, их смех — фонограмма из ситкома, их трагедия — кассовый провал фильма, на который они даже не хотели идти. Они — овощи на грядке чужой воли, и единственный их бунт — выбрать кетчуп вместо майонеза.

Они сдали не бой. Они сдали саму возможность боя. Они променяли неистовый, кровавый, но живой грохот шарика в собственной голове на тишину и покой кладбища. Они смотрят на тебя, на твои горящие глаза, на твои подергивающиеся пальцы, вечно готовые ударить по флипперам, и крутят пальцем у виска. «Успокойся, — шепчут их пустые рты, — расслабься, плыви по течению».

Плыть по течению? Да вы охуели! Это течение несет прямиком в отстойник!

Настоящий игрок знает: уронить шарик — это не провал. Это передышка. Это возможность перевести дух, протереть тряпочкой стекло, плюнуть на руки и, может быть, даже прихуярить к своей машине новый бампер из свежепрочитанной книги или укрепить флипперы сталью нового, выстраданного принципа. Это шанс заглянуть под капот своего сознания, подкрутить там пару гаек, смазать заржавевшие механизмы и снова запустить этот серебряный шар, но уже с новой, дьявольской силой.

Потерять шарик — вот настоящая смерть. Это забыть, что ты — игрок и механик в одном лице. Это согласиться с тем, что ты — всего лишь автомат, а не его безумный, гениальный конструктор. Это стать зрителем собственной казни.

Так что пока внутри тебя есть этот грохот, пока пальцы нащупывают кнопки, пока ты видишь отблеск своего безумия в полете этого маленького серебряного ублюдка — ты жив. Ты не просто существуешь. Ты ваяешь себя из хаоса, высекаешь искры смысла из камня абсурда. Ты — лабиринт и Минотавр одновременно.

Пусть они там, снаружи, стоят в своих очередях за порцией серой баланды для мозга. Пусть их шарики ржавеют в бездне. Твой — летит. И каждый удар флиппера — это не защита. Это акт творения. Это твой средний палец, показанный энтропии.

Так что жми на кнопки, пока они не отвалились.

А они что предлагают? Вернуться в пещеру. Заботливо занавесить вход шкурой мамонта, развести костерок и слушать бесконечную, зацикленную историю про говорящих змей и кусты, пылающие без причины. Они хотят заменить сложнейший, самообновляющийся код эволюции, написанный миллиардами лет проб и ошибок, на один-единственный, засаленный манускрипт с вырванными страницами.

Это даже не борьба науки и религии. Это нечто страшнее. Это бунт детали против механизма. Это крик транзистора, требующего, чтобы вся материнская плата поклонялась ему. Это шизофренический бред, когда отражение в зеркале пытается убедить тебя, что оно — оригинал.

В эпоху, когда нейросети пишут симфонии и рисуют сны утонувших андроидов, когда мы вот-вот начнем оцифровывать сознание и пересаживать его в вечные титановые тела, эти призраки из прошлого тащат нас назад. В уютный склеп. В теплый, пахнущий ладаном и тленом саркофаг, где нет страшных вопросов и сложных ответов. Где есть только одна Истина, высушенная, как вобла, и насаженная на штык догмата.

Их не чувства задевают, нет. Их пугает сам факт существования другой оптики. Другого способа смотреть на мир. Их священный ужас вызывает не обезьяна, а мозг, способный вместить в себя и эту обезьяну, и кварки, и темную материю, и гипотетического бородатого мужика на облаке — и при этом не сломаться. Их бесит сама сложность, сама многомерность бытия. Лабиринт для них — оскорбление, им нужен коридор. С одним входом и одним выходом — в вечное, блаженное, гарантированное Ничто.

Но время, эта бешеная сука, не ждет. Оно несется вперед, разбрызгивая по галактике новые технологии и безумные идеи. И пока мы несемся на этой амфетаминовой комете в неизвестность, они пытаются на полном ходу залезть в кабину пилота и дернуть за ручник, ведущий прямо в Средневековье.

Так что катитесь к хуям со своим плоским миром и глиняными человечками. Оставьте школы в покое. Мы выбираем бесконечный, пугающий, прекрасный океан мутаций и случайностей. А вы оставайтесь на своем островке, целуйте и молитесь, чтобы волна эволюции не смыла вас к чертовой матери. Хотя, кого я обманываю? Конечно, смоет. Это неизбежно. Это, блядь, наука.

А вокруг — паралич. Город смотрит миллионами стеклянных глаз-окон и не видит. Общество — кастрированный кот, которому оставили только способность мурлыкать про «диалог культур». Диалог? Какой к черту диалог, когда один из собеседников вырвал тебе гортань и пытается на ней сыграть боевой гимн своего аула?

Вся эта проповедь о терпимости, о великом плавильном котле — сладкая лоботомия для тех, кто боится посмотреть правде в глаза. Правда в том, что в город пришли новые кочевники. Для них мегаполис — не дом, а охотничьи угодья. Они не хотят ассимилироваться. Они хотят доминировать. Они — вирус, который обнаружил, что у носителя отказала иммунная система. И они размножаются в теплой, безвольной среде, где сила всегда права, а вежливость — синоним слабости.

И ты сидишь, смотришь на этот пиксельный танец смерти и чувствуешь, как в тебе самом что-то трескается. Древняя, холодная злость поднимается со дна души. Где регистр новых опричников? Где кнопка на Госуслугах «Сообщить о чужой реальности»? Где отряды санитаров, которые будут не лечить, а выжигать эту инфекцию каленым железом?

Это не ксенофобия. Это вопрос выживания. Это химия. Когда два несовместимых элемента вступают в реакцию, происходит взрыв. И мы сидим на этом взрыве, убеждая себя, что это просто фейерверк в честь дружбы народов.

Нахуй дружбу. Нахуй вежливость. Нахуй протянутую руку, в которую тебе плюют с дикой, гортанной радостью. Единственный язык, который они понимают, высечен на лезвии ножа и прикладе автомата. И пока мы мямлим слова, они пишут свои законы на наших телах. Они — гости, которые уже вытирают ноги о хозяина. И скоро они просто выкинут его на мороз.

Асфальт все помнит. В его трещинах запеклась кровь. И однажды он сам поднимется, чтобы потребовать долг. Вопрос лишь в том, кто будет стоять на ногах в тот момент.

ЩЕЛК.

Все. Конец. Прежняя реальность сворачивается, как старый ковёр, и летит в топку. Запах озона сменяется вонью пороха и горелого мяса. Мир, который еще вчера казался почти осязаемым, начинает вонять скисшим молоком и ржавым железом. Голуби падают с неба, пробитые невидимыми пулями. Графики окрашиваются в цвет венозной крови. И ты стоишь посреди этого мерцающего, глючащего мира и понимаешь: нет никакого слона. Есть только пустота, обёрнутая в позолоту. Зеркальный лабиринт, который отражает последнего, кто в него заглянул.

И самое жуткое, самое омерзительное в этом психоделическом трипе — то, что сам носитель тумблера, кажется, нихуя не в курсе. Он стоит и улыбается своей ослепительной, хищной улыбкой, пока вокруг него вселенная корчится в эпилептическом припадке. Он — чёрная дыра, замаскированная под звезду. Пустой сосуд, который разные силы наполняют то ядом, то патокой.

Какой, к чёрту, смысл договариваться с фантомом? Какой смысл играть в шахматы с программой, которую любой встречный сисадмин может перепрошить за пять минут? Это не политика. Это даже не безумие. Это, блядь, баг в симуляции. Критическая ошибка в коде реальности. И мы все — лишь бета-тестеры, наблюдающие, как этот ходячий глюк с тумблером в голове решает, какой версией апокалипсиса нас сегодня накормят. Щелк-щелк, мать его. Добро пожаловать в дурдом.

Какая, к черту, девушка? Ее нет в этой комнате. Напротив тебя сидит голографическая проекция, тест Войта-Кампфа, запущенный коллективным бессознательным. Она — лишь интерфейс для доступа к твоему главному страху. Ее вопрос «Давай я тебя куда-нибудь приглашу?» — это не забота, это вводная в симуляцию. Ловушка из вежливости. И ты идешь, потому что так написано в скрипте. Ты заказываешь, ешь, пьешь, говоришь — исполняешь ритуальный танец, хотя спинным мозгом уже чуешь запах озона перед ударом молнии.

И когда официант, этот безликий жрец культа Потребления, приносит СЧЕТ, время сворачивается в точку. Это момент истины, квантовый скачок. В эту секунду ты — не ты. Ты — Шрёдингеров Мужик. Одновременно и папик, и пополамщик. И патриархальный самец, и прогрессивный партнер. Ты — ходячий оксюморон, нейронный сбой, ошибка в коде Великого Социального Эксперимента.

Они требуют от тебя невозможного. Быть каменной стеной и чувствительным цветком. Носить доспехи и кружевное белье. Платить за всех и уважать ее независимость. Это не выбор между штанами и крестиком. Это требование носить и то, и другое одновременно, при этом стоя на голове и распевая национальный гимн задом наперед.

И вот ты смотришь на этот счет, на эту бумажную гильотину. А в ушах стоит гул. Это не шум ресторана. Это гудят перегруженные серверы реальности, пытающиеся обработать твой парадокс. И единственное, что хочется сделать — это взять этот ебаный счет, сжечь его зажигалкой, пепел запить остатками ее просекко и, глядя в ее расширившиеся от удивления зрачки, прорычать: «В следующем круге этого лабиринта, детка, платишь ты. Или мы оба сдохнем здесь от голода, созерцая вечность». И посмотреть, что произойдет. Может, симуляция наконец зависнет. Может, официант окажется архангелом. А может, она просто достанет свою карту. И это будет самый страшный и самый прекрасный финал из всех возможных.

Ведь что такое еда? Это не просто топливо. Это последняя, самая интимная связь с планетой. В этом куске хлеба – труд пахаря, энергия солнца, щедрость земли и прохлада дождя. В этой рыбе – молчаливая мудрость океанских глубин. В каждом плоде – целая история роста, борьбы и созревания. Принимать пищу – значит вступать в диалог с миром, впускать его в себя, становиться с ним одним целым. Это акт почти мистический, таинство преображения внешнего во внутреннее.

А что делаешь ты, включая экран? Ты прерываешь этот священный диалог на полуслове. Ты кричишь миру: "Помолчи, ты не так интересен, как вот эти говорящие тени!". Ты оскверняешь храм своего тела, превращая трапезу из ритуала в механический процесс заправки биотопливом. И да, ты прав, ты съедаешь все, что видишь. Вместе с курицей ты проглатываешь тревогу ведущего новостей, вместе с рисом – похоть из внезапно выскочившего рекламного баннера, вместе с чаем – зависть к чужой отфотошопленной жизни. Ты пичкаешь себя не только калориями, но и ментальным фастфудом, информационными канцерогенами. И потом удивляешься, откуда в душе несварение, откуда эта тяжесть и тоска. Ты отравлен. Отравлен образами.

Но выход есть, и он до смешного прост. Он не требует аскезы или насилия над собой. Он требует акта мужества. Мужества выключить. Мужества остаться наедине с едой.

Попробуй. Всего один раз. Отложи телефон в другую комнату. Выключи ноутбук. Сядь в тишине. Посмотри на свою тарелку так, будто видишь ее впервые. Вдохни аромат. Почувствуй вилкой вес кусочка пищи. Положи его в рот и закрой глаза. И просто слушай. Слушай симфонию вкусов. Как раскрывается соль, как взрывается кислинка, как обволакивает сладость. Почувствуй текстуру – гладкость, шероховатость, упругость. Это целая вселенная, которую ты игнорировал. Это карта сокровищ, зарытая у тебя под носом.

Каждый такой обед – это не просто прием пищи. Это революция. Революция одного человека против диктатуры шума. Это акт возвращения себе себя. Ты отвоевываешь у мерцающего Молоха суверенное королевство своего внимания. Ты перестаешь быть потребителем контента и становишься участником бытия.

Не бойся тишины. В ней ты услышишь не пустоту, а себя. Не бойся скуки. За ней откроется глубина. Преврати каждый прием пищи в медитацию, в исследование, в праздник. Это твое время. Твой диалог с миром. Не позволяй никому и ничему, а особенно – бездушному куску светящегося пластика, влезать в этот интимный разговор. Верни себе вкус. Вкус еды. И вкус жизни.