Космос в частности и история в целом это не только огромная куча лжи, но и поле для психологических манипуляций. Даже когда приводишь конкретные факты которые доказаны и серьёзно никем не опровергнуты, в ответ слышишь только ''-Это не то, это другое !'' ибо среднему человеку крайне тяжело признать тот факт, что его обманули жестоко и в космосе первыми были немцы. 4-го октября 1957-го года первый спутник облетел Землю, но непосредственно в космосе ракеты были раньше и отрицание данного факта не только приводит к ложному пониманию истории, но и оскорбительно по отношению к заключённым концлагерей которые эти ракеты строили. Да, всё верно, по злой иронии достижение светлой и возвышенной мечты человечества о звёздах , стало возможным благодаря рабскому труду рабов в шахтах комплекса Mittelbau - Dora, где для большей безопасности и создавались ракеты Фау - 2. Что же касаеться некоторых параметров - то она веритикально на 188 км залетала ,выше на два километра чем Аллан Шепард, второй человек в космосе после Юрия Гагарина, который и совершил ''всего лишь'' суборбитальный полёт, а не облетел всю планету. Что примечательно эту самую границу всё таки преодолели, но чуть позже и американцы, однако всё также на Фау - 2

Взгляд 14-летней Чеславы Квоки, изображенной на фото, пронизывает до глубины души. Этот взгляд может рассказать гораздо больше, чем слова. Чеслава стала жертвой самого страшного преступления, которое когда-либо совершалось на земле. Польской девочке было всего 14 лет, когда ее жизнь оборвалась в лагере Освенцим. Произошло это 18 февраля 1943 года. Сегодня ее лицо является напоминанием о преступлениях фашистов, о судьбах тысяч невинных детей, переживших все ужасы войны.

Это фото было сделано Вилем Брассе. Он был заключенным Освенцима, но немцы позволили ему работать в лагере фотографом. Задача у него была одна - фиксировать лица прибывающих узников. Позже Брассе вспоминал, что в глазах девочки читались страх и растерянность. Она потеряла мать и попала в мир, где нет места состраданию. На ее губах отчетливо видна гематома - след, оставленный надзирателем. Фотография Чеславы стала известна миру после того, как ее раскрасила бразильский фотограф Анна Амарал.
Мало кто знает, что фотограф Вилем Брассе выступал свидетелем на Нюрнбергском процессе. Он, с дрожью в голосе, рассказывал, как в его память врезалось каждое лицо, снятое им. Лицо Чеславы стало для него символом целого поколения детей, ушедших на рассвете своей жизни.

Чеслава родилась 15 августа 1928 года в польской деревне Волка Злоецка. В декабре 1942 года 13-летняя Чеслава, вместе с матерью, была направлена в лагерь Аушвиц-Биркенау, более известный как Освенцим. По прибытию ей присвоили №26947. За все время существования Освенцима, через него прошло порядка 230 тыс несовершеннолетних. Лишь немногим из них удалось выжить, а от большинства не осталось даже фотографий.

Подписывайтесь на мой канал в Телеграм
https://t.me/WorldHistori12

До сих пор нет возможности точно определить, сколько же людей было уничтожено в немецком концлагере Освенцим. Несмотря на то, что немцы вели скрупулезный учет, многие документы были уничтожены. Тем более неизвестно, сколько узников было уничтожено сразу по прибытию, потому и не попавшие в статистику. Популярна имеющая огромное хождение так называемая «База погибших узников». Она содержит 180 000 имен. Всего сохранились индивидуальные данные о 650 000 заключенных.
По некоторым данным, в концлагерь Аушвиц прибывало порядка 10 эшелонов в день. Эшелон, как правило, состоял из 40-50 вагонов, в каждом из которых перевозилось около 70 человек. 70% прибывших в течение первых часов направлялись в газовые камеры. Следовательно, все они не попадали в статистику.

Большинство исследователей сходятся во мнении, что в Освенциме нашли свою смерть от 1 млн до 1 600 000 человек. Большая часть из них были евреи. Данные цифры были получены при изучении списков депортации. Впервые этот метод использовал французский историк Жорж Веллер. В 1983 году он первым использовал списки депортации. На их основе он оценил количество убитых в Освенциме в 1 613 000 человек, из которых 1 440 000 были евреями, 146 000 – поляками.

Наиболее авторитетным считается подсчет польского историка Францишка Пипера. Согласно его подсчетам, в Освенциме было уничтожено - 1 100 000 евреев, 150 000 поляков, 100 000 русских, 23 000 цыган.

Рудольф Хесс, комендант Освенцима, на Нюрнбергском процессе оценил количество погибших в 2 500 000 человек. При этом он уточнил, что точный подсчет погибших не велся:

Я никогда не знал общего числа уничтоженных и не располагал никакими возможностями установить эту цифру. В моей памяти сохранились только некоторые данные, касающиеся самых больших мероприятий по уничтожению. Цифры несколько раз называл мне Эйхман, ну или его помощник. В Верхней Силезии генерал-губернаторства (генерал-губернаторство – это территория Польши) – 250 000 человек, Германия – 100 000, Голландия – 95 000, Бельгия – 20 000, Франция – 110 000, Греция – 65 000, Венгрия – 400 000 и Словакия – 90 000.

Подписывайтесь на мой канал в Телеграм

Он не крикнул, не ударил прикладом, он просто прошептал, не видя лица певца: «Die kalten winde bliesen...» («Холодные ветры дули…» - первая строка песни). Тишина. Потом, из тени, тихий голос: «Mir grad ins angesicht...» («Прямо мне в лицо…»).

Так началось их общение. Краткими, украденными у бесчеловечного распорядка минутами, угол барака, дальний торец плаца, тень уборной стали местами их встреч. Они не говорили о войне, о лагере, о том, что разделяло их как пропасть. Они говорили о Брукнере, о сложности его симфоний. Спорили о лучшей интерпретации Реквиема Моцарта. Давид, оказывается, играл на скрипке в оркестровом коллективе в Лейпциге до всего этого. Эрих рассказывал о своих учениках, о первом исполнении ими «К Элизе». В эти мгновения Эрих переставал быть обершарфюрером, а Давид заключенным № 44732. Они были двумя людьми, дрожащими от холода, но согретыми странным теплом общего языка - языка нот, пассажей, гармоний, который был сильнее здешнего языка ненависти и смерти.

Это был негласный сговор против реальности. Опасный, смертельный. Эрих иногда подсовывал Давиду краюху черствого хлеба, кусочек сахара - не из жалости, а как плату за минуту разговора о финале Патетической сонаты. Давид в ответ делился обрывками воспоминаний о концертах в Гевандхаусе. В глазах Эриха, обычно жестких, как сталь, в эти минуты появлялось что-то неуловимо человеческое - тоска по утраченному миру, который он сам помог разрушить.

Приказ пришел серым и безнадежным утром. Комендант, холодный, как скальпель, вызвал Эриха. На столе лежал список, обычный список. Одна из фамилий - Гольдштейн, Давид № 44732. «Особая акция. Сегодня. В овраге. Ты будешь в расстрельной команде, Келлер. Лично. Это приказ».

Слова ударили Эриха в солнечное сплетение. Мир сузился до точки. Музыка в голове оборвалась на диссонансе. Он попытался что-то сказать, сослаться на что? На дружбу? На Брамса? Он увидел взгляд коменданта - плоский, бездонный, лишенный всего, кроме служебного рвения. И понял, любое слово будет его смертным приговором. Система не терпела слабины, он был лишь винтиком. Отказаться - значит стать следующим в списке.

Овраг за лагерем. Место, пропитанное ужасом и кровью. Земля рыжая, снег грязный и на этом снегу группа изможденных фигур, а среди них - Давид. Он стоял, не глядя на солдат с карабинами, смотрел куда-то поверх деревьев, туда, где, возможно, звучала музыка, недоступная больше никому. Его глаза нашли Эриха, но в них было не удивление и не ненависть. Глубокая, бездонная печаль и понимание.

Эрих поднял карабин. Рука не дрогнула - года муштры сделали свое дело, пальцы знали вес стали, холод спускового крючка. Голос офицера, отсчитывающего секунды, был далеким гулом. Он смотрел поверх прицела в глаза Давида. В тот последний миг, когда команда «Огонь!» уже зависла в ледяном воздухе, губы Давида шевельнулись. Не крик, не проклятие, а тихий шепот, который Эрих прочитал по губам, как ноты на партитуре: «Все кончено, Эрих. Прости себя».

Выстрел. Единственный, громовой, сорвавшийся именно с его карабина. Эрих стрелял именно в Давида, он знал, что избавить от агонии страшного добивания раненых, может только он, точным выстрелом прямо в сердце. Давид даже не дернулся, а рухнул, как подкошенный.

Мир не рухнул, небо не разверзлось, все было как всегда - дымок от выстрела, запах пороха, смешанный со смрадом смерти. Приказ выполнен. Заключенные лежат или корчатся в неестественных позах. Солдаты, перезаряжающие винтовки. Рутина ада.

Но для Эриха все кончилось в тот миг. Он вернулся в казарму, снял шинель, поставил карабин в пирамиду. Он думал, что сделал все правильно, но внутри у него зияла, черная, как провал в земле после взрыва, пустота. Слова Давида - «Прости себя» - звенели в ушах громче любого оркестра, они жгли мозг каленым железом. Он не выстрелил в еврея, он выстрелил в друга, в единственного человека, который напомнил ему, что он когда-то сам был человеком.

Война кончилась, лагеря освободили. Эрих прошел через фильтрационные лагеря, отсидел, вышел. Он пытался жить. Работал настройщиком пианино в полуразрушенном городке. Но его руки теперь помнили только вес того карабина. Ночью его будил один и тот же сон: овраг, шепот, выстрел и глаза, всегда эти глаза, полные прощения, которого он не мог принять.

Он слушал Бетховена, Моцарта, но симфонии звучали теперь все как реквием. Он настраивал инструменты, но гармония была лишь механической. Внутри навсегда замер диссонанс - дикий, неразрешимый. Слова, «Прости себя», стали его вечным проклятием. Давид прощал ему все, но сам Эрих не мог простить себя за то, что нажал на спуск, за то, что предпочел жизнь винтика системы, жизни человека. Этого он не смог простить себе никогда.

Он умер в своей каморке, в окружении инструментов и нотных листов. На столе лежала раскрытая партитура «Немецкого реквиема» Брамса. Но в душе Эриха перед смертью был только пепел воспоминаний и невыносимая тяжесть вины, которую он унес с собой в могилу, так и не сумев сбросить этот страшный груз одного выстрела, оборвавшего не только жизнь друга, но и его собственную душу. Он выжил, но все, что было в нем человеческого, осталось лежать в том рыжем овраге, рядом с телом человека, который простил его, когда он сам себе этого простить не смог.