Пятница началась с того, что мы обнаружили в холодильнике вместо мозга профессора Зимина банку соленых огурцов. Рядом с йогуртом Семена.
Семен стоял и смотрел на это безмолвно. Затем повернулся к Максиму и мне.
– Либо Зимин реинкарнировал в огурец, либо у нас завелся призрачный санитар с чувством юмора.
Вскоре выяснилось, что это не призрак. Это был новый ночной санитар – парень по имени Лёша. Его прислали из агентства взамен того, что уволился на прошлой неделе, не выдержав вида внутренних органов на завтрак. Лёша был худой, с лихорадочным блеском в глазах и с татуировкой на шее, изображавшей анатомическое сердце в стиле «биомеханика».
– А что? – сказал он, когда мы с ним заговорили. – Я подумал, что мозгу тесно. Ему нужна перемена обстановки. А огурцы – они, брат, в рассоле. Консервация. Тоже своего рода формалин. Я просто расширил понятие архива.
Семен смотрел на него не с гневом, а с возрастающим интересом, как энтомолог на новую разновидность жука-навозника.
– Ты понимаешь, что это мозг выдающегося ученого?
– А он сейчас где? Ученый? – парировал Лёша.
– Он мертв.
– Ну так какая разница, где его мозг? В банке в холодильнике или в банке в моей тумбочке? Он же не пользуется.
Логика была столь же уродливой, сколь и неопровержимой. Лёша жил в системе координат, где смерть отменяла все правила, кроме тех, что он устанавливал сам.

В тот же день поступило два тела. Case 254-З и 255-И. Два человека, умерших в одной и той же машине во время ДТП. Один – водитель, сорокалетний мужчина, разбивший свой седан о бетонный отбойник. Второй – его пассажир, молодая девушка.
Вскрытие показало интересную картину. У водителя – разрыв аорты, классическая «хлыстовая травма». Смерть мгновенная. У девушки – незначительные ушибы, но смерть наступила от удушья. Она просто не смогла выбраться из машины, потеряв сознание от шока, и задохнулась в неестественной позе.
– Ирония, – заметил Максим. – Тот, кто был за рулем, умер сразу. Та, кто была пассажиром, имела все шансы выжить, но погибла из-за стечения обстоятельств.
– Не обстоятельств, – поправил его Семен. – Из-за конструкции. Ремни безопасности спасли его от вылета через лобовое стекло, но сломали ему грудину и порвали аорту. А ее – не уберегли. У каждого средства спасения есть своя цена.
Мы заполнили протоколы и оставили тела на столах для подготовки к передаче родственникам. Нам нужно было срочно отлучиться на совещание с главврачом.

Когда мы вернулись, картина была сюрреалистичной. Лёша, убирая прозекторскую, по всей видимости, решил, что тела лежат «неправильно». Он поменял их местами. Теперь за рулем «сидел» труп девушки, а на месте пассажира – тело водителя.
– Что это значит? – спросил я, не веря своим глазам.
– А что? – снова ответил вопросом на вопрос Лёша. – Они же мертвые. Какая разница, кто где лежит? Может, так им интереснее. Может, в следующей жизни она будет водителем, а он – пассажиром. Я просто дал им возможность попробовать новую роль.
Семен подошел к столам и долго смотрел на эту немую сцену. Девушка, которой не суждено было сесть за руль при жизни, теперь «управляла» машиной смерти. Мужчина, который всю жизнь контролировал направление, теперь был пассивным пассажиром в своем последнем путешествии.
– Принцип коммутации, – произнес Семен наконец. – Лёша, сам того не ведая, сформулировал фундаментальный принцип. После смерти все социальные и физические роли становятся условностями. Мы верим, что водитель – это водитель, а пассажир – это пассажир. Но это лишь договоренность, действующая при жизни. Смерть разрывает все договоры.
Мы, конечно, вернули тела на их места, прежде чем приехали родственники. Но образ этой абсурдной перестановки преследовал меня весь день.

Вечером, когда мы пили чай, Семен развивал свою мысль:
– Мы все – просто элементы в большой схеме. Водители, пассажиры, патологоанатомы, санитары. И мы думаем, что наше место в схеме предопределено. Но это иллюзия. Достаточно одного дурака, одного случая, одной ночной смены сумасшедшего санитара – и схема перекоммутируется. Водитель становится пассажиром. Мозг профессора становится огурцом. А огурец... кто знает, может, огурец становится Богом.
Лёшу мы, конечно, уволили. Но перед уходом он зашел в каптерку и оставил на столе тот самый огурец из банки Зимина.
– На память, – сказал он. – Думайте о нем как о Зимине. Суть-то не изменилась. Хрустит так же.
После его ухода мы сидели и смотрели на огурец, лежавший на столе рядом с недопитым чаем.

– И что, по-твоему, это значит, Семен? – спросил Максим.
– Это значит, что Лёша был прав лишь отчасти, – ответил Семен. – Суть, возможно, и не меняется. Но форма... Форма имеет значение. Мы едим огурцы. А мозги... мозги мы изучаем. Смешивать эти категории – признак безумия.
– Или гениальности, – заметил я.
Семен посмотрел на меня, потом на огурец, и вдруг улыбнулся.
– А какая разница? Гениальность и безумие – это тоже всего лишь роли. И кто знает, может, в другой схеме они тоже поменялись местами.
Он взял огурец и откусил кончик. Хруст разнесся по тихой каптерке, звуча как кощунство и как откровение одновременно.
– На вкус как огурец, – заключил он. – Никакого намека на синапсы. Жаль. А было бы интересно.

Продолжение следует

Предыдущая глава: «Вскрытие». Глава 7. Цифровой труп, или протокол ошибки системы