CitizenPo1nt

Это случилось в обычную среду. Семен не вышел на работу. Для него, человека, чья жизнь была отмерена сменами и протоколами, это было немыслимо. Когда я зашел к нему домой, мрачный консьерж вручил мне ключ, пробормотав:
– Он предупредил, что вы придёте.
Маленькая однокомнатная квартира Семена была поразительно стерильна. Ни пылинки, ни лишней вещи. На кухонном столе лежала папка с надписью «Case 000-А. Семенов И.П. Заключительный протокол». Рядом стояла пустая банка из-под формалина и лежал скальпель.
В протоколе его почерком было выведено:

«Причина смерти: исчерпание ресурса вопрошания. Сопутствующее заболевание: острая неприязнь к пафосу. Тело завещано кремации. Прах — ветру. Мозг, в виде исключения, оставить Аркадию. Пусть позабавится».

И ниже, другим цветом чернил, словно уже в последнюю минуту:

«Аркадий, не вздумай делать из меня реликвию. Лучше съешь с огурцом. И живи. Хотя бы за меня».

Мы не стали нарушать его волю. Все было сделано, как велел Семен. Только с мозгом я поступил иначе. Я не стал его препарировать или хранить в банке. Я отвез его на ту самую смотровую площадку над городом, где Семен иногда курил по вечерам, и развеял прах мозга вместе с его прахом. Порыв ветра подхватил серую пыль и понес над спящими жителями. Над «Корпорацией "Счастье"», над «Третьяковкой», над бесконечными панельными кварталами.
– Что теперь будет? – тихо спросил Максим, стоя рядом со мной. В его голосе была не потерянность, а странная, зрелая решимость.
– Будет работа, – ответил я. – Кто-то же должен записывать протоколы.

На следующий день мы вернулись в морг. Все было по-старому: гудел «Саратов», пахло формалином, на столе лежало новое тело. Но ничего уже не было по-старому.
Я подошел к нашему старому, заляпанному кровью и философией столу и положил руку на холодный металл. Я ждал, что почувствую пустоту, боль, отчаяние. Но вместо этого почувствовал нечто другое. Тихую, непреложную ясность. Семен был прав. Все мы — временные санитары при великом морге реальности. Наша задача — не искать смысл, а фиксировать факты. Не утешать, а вскрывать. Не верить, а знать.

Максим молча надел халат. Не тот белоснежный, в котором он пришел, а тот самый, застиранный, с пятном от йода и следами вчерашнего вскрытия. Он стал одним из нас. Не по призванию, а по пониманию. Мы начали работу. Новое тело. Новый протокол. Та же вечная история. Я включил диктофон. Мой голос прозвучал в пустой прозекторской, и в нем не было ни скорби, ни цинизма. Только ровная, спокойная констатация. Голос человека, который наконец-то понял правила игры.
– Case 001-Б. Наружный осмотр. Тело мужчины, лет семидесяти, без видимых повреждений...

Где-то там, за стенами морга, кипела жизнь. Люди любили, страдали, верили в «Корпорацию "Счастье"», боялись смерти и откладывали жизнь на потом. А здесь, внутри, царила тишина. Не мертвая, а насыщенная. Тишина после того, как все вопросы заданы, и все ответы получены. Семен ушел, но его Принцип Молчания остался с нами. Последняя и самая честная форма общения с миром. Когда нечего больше сказать. Когда все уже сказано вскрытием, данными гистологии, сухими строчками протокола.
Я закончил диктовать и посмотрел на Максима. Он смотрел на меня, и в его глазах я увидел то же понимание. Мы не хранители смерти. Мы — свидетели. Летописцы великой и бессмысленной красоты биологического существования. И в этом была наша странная, необъяснимая свобода. Свобода от иллюзий. От надежды. От необходимости во что-то верить. Остаться наедине с правдой. Сладковато-приторной правдой формалина. И в этой правде — обрести, наконец, покой.

Я сделал первый разрез. Точный, уверенный, почти изящный. Семен бы одобрил.

Жизнь продолжалась.

Конец

Предыдущая глава: «Вскрытие». Глава 9. Синдром отложенной жизни, или протокол накопления

Понедельник встретил нас тишиной. Не той благоговейной, что бывает в библиотеке, а густой, спертой тишиной заброшенного помещения. Воздух в прозекторской был тяжелым, но не от запахов — их как раз не было. Тело на столе, case 256-К, не издавало никакого запаха. Вообще.
Это был мужчина лет шестидесяти, невзрачный, с сединой на висках и руками, привыкшими к канцелярской работе. Он умер в своей квартире, и обнаружили его лишь через две недели. Но странность была не в этом.

– Глянь-ка, — Семен провел скальпелем по коже живота. — Ни запаха, ни признаков разложения. Как будто он не две недели пролежал, а два часа.

Мы начали вскрытие. И чем дальше, тем страннее становилась картина. Внутренние органы были в идеальном состоянии, но… уменьшены в размерах. Печень, почки, сердце — все будто усохло, сморщилось, но не от болезни, а словно бы от долгого неиспользования.

– Так, — Семен извлек сердце. Оно было маленьким, твердым, как камень. — Вес — 180 грамм. Это даже не детское сердце, это сердце гуманоида, который никогда не бегал, не любил, не боялся.

Максим, изучая историю болезни, покачал головой:
– Ничего особенного. Бухгалтер. Не женат, детей нет. Коллеги говорят — тихий, незаметный. В отпуск не ходил, больничные не брал. Работал без перерывов двадцать лет.
– Работал? — переспросил Семен. — Или просто присутствовал?

Мы продолжили вскрытие. Кишечник был почти пустым — следы скудного питания. Легкие — чистыми, без следов табака или городской пыли. Но самый странный сюрприз ждал нас в мозге.
Он был… упорядоченным. Извилины казались слишком правильными, словно их прочертили по линейке. Ни следов активной деятельности, ни признаков дегенерации. Мозг человека, который не думал. Вообще.

– Синдром отложенной жизни, — объявил Семен, откладывая скальпель. — Клинический случай. Он не жил — он копил жизнь. Откладывал на потом. На «когда будет время», на «когда появится возможность». А время шло, возможность не появлялась, и в итоге он скопил столько неиспользованной жизни, что она окаменела внутри него.

Я смотрел на это странное, без запаха, почти мумифицированное тело и думал о том, как мы, живые, откладываем жизнь. На понедельник, на новый год, на следующее десятилетие. А потом оказывается, что все понедельники уже прошли, и мы сами стали своими мумиями.

– Но как это возможно с медицинской точки зрения? — не унимался Максим. — Органы не могут просто «усохнуть» от неиспользования.
– А кто сказал, что они усохли? — Семен подошел к микроскопу. — Дай-ка я посмотрю гистологию.
Через несколько минут он позвал нас. В окуляр микроскопа была видна ткань печени. Клетки были расположены с неестественной правильностью, словно солдаты на параде. Между ними — кристаллы неизвестного происхождения.

– Смотрите, — сказал Семен. — Он не жил — он кристаллизовался. Его эмоции, желания, мечты — все, что должно было тратиться на жизнь, откладывалось про запас и превращалось в эту… субстанцию.

В этот момент в морг вошла женщина — сестра покойного. Невысокая, с испуганными глазами.
– Простите за беспокойство, — сказала она. — Я хотела заброть его вещи… и спросить: он сильно страдал?
Семен посмотрел на нее поверх очков:
– А вы как думаете?
– Он всегда был таким тихим, — прошептала она. — Никогда не жаловался. Говорил: «Вот выйду на пенсию, тогда и заживу». Копил на дом у моря...
– И накопил? — спросил я.
– Да, — она кивнула. — В прошлом месяце купил. Даже не успел пожить там ни дня.

Мы молча смотрели на это без запаха, кристаллизованное тело. На дом у моря, который так и не стал домом. На жизнь, которая превратилась в коллекцию нереализованных возможностей.
После того как женщина ушла, Семен сказал:
– Самая страшная болезнь современности, Аркадий. Не рак, не СПИД. А синдром отложенной жизни. Люди не живут — они готовятся к жизни. Копят деньги, силы, время. А потом приходят к нам — законсервированные, без запаха, с окаменевшими органами.

Вечером, уходя из морга, я зашел в супермаркет. И увидел их — людей с синдромом отложенной жизни. Они внимательно изучали этикетки, считали калории, выбирали продукты с увеличенным сроком годности. Они копили здоровье, откладывали удовольствие, запасались временем.
А потом я посмотрел на кассира — уставшего мужчину лет пятидесяти, с глазами, в которых читалась та же кристаллизация, что и в тканях нашего покойника. Он медленно, механически проводил товары через сканер, и я подумал: вот он, case 256-К в стадии антропогенеза.
– Что-то не так? — спросил он, заметив мой взгляд.
– Нет, — ответил я. — Все в порядке.
Но это была ложь. Ничего не было в порядке. Мы все были носителями синдрома в разной стадии. Одни — с еще мягкими тканями, другие — с уже начавшейся кристаллизацией.

Вернувшись домой, я выбросил свой план «идеального распорядка дня», который составлял несколько месяцев. Выкинул список «книг, которые обязательно нужно прочитать». Стер с компьютера папку «проекты на будущее».
Потом я пошел в ближайший парк и просто посидел на скамейке. Смотрел на закат, на играющих детей, на влюбленных парочек. И чувствовал, как что-то внутри меня оттаивает. Какая-то часть меня, которая начала кристаллизоваться, снова становилась живой.

Возможно, это и есть единственный способ борьбы с синдромом отложенной жизни — не позволять ей накапливаться. Тратить ее без остатка. Каждый день. Каждый миг.
Даже если это всего лишь сидение на скамейке в парке. Это все равно лучше, чем быть законсервированным трупом с идеально упорядоченным мозгом и сердцем размером с грецкий орех.

Продолжение следует

Предыдущая глава: «Вскрытие» Глава 8. Принцип коммутации, или протокол несоответствия

Пятница началась с того, что мы обнаружили в холодильнике вместо мозга профессора Зимина банку соленых огурцов. Рядом с йогуртом Семена.
Семен стоял и смотрел на это безмолвно. Затем повернулся к Максиму и мне.
– Либо Зимин реинкарнировал в огурец, либо у нас завелся призрачный санитар с чувством юмора.
Вскоре выяснилось, что это не призрак. Это был новый ночной санитар – парень по имени Лёша. Его прислали из агентства взамен того, что уволился на прошлой неделе, не выдержав вида внутренних органов на завтрак. Лёша был худой, с лихорадочным блеском в глазах и с татуировкой на шее, изображавшей анатомическое сердце в стиле «биомеханика».
– А что? – сказал он, когда мы с ним заговорили. – Я подумал, что мозгу тесно. Ему нужна перемена обстановки. А огурцы – они, брат, в рассоле. Консервация. Тоже своего рода формалин. Я просто расширил понятие архива.
Семен смотрел на него не с гневом, а с возрастающим интересом, как энтомолог на новую разновидность жука-навозника.
– Ты понимаешь, что это мозг выдающегося ученого?
– А он сейчас где? Ученый? – парировал Лёша.
– Он мертв.
– Ну так какая разница, где его мозг? В банке в холодильнике или в банке в моей тумбочке? Он же не пользуется.
Логика была столь же уродливой, сколь и неопровержимой. Лёша жил в системе координат, где смерть отменяла все правила, кроме тех, что он устанавливал сам.

В тот же день поступило два тела. Case 254-З и 255-И. Два человека, умерших в одной и той же машине во время ДТП. Один – водитель, сорокалетний мужчина, разбивший свой седан о бетонный отбойник. Второй – его пассажир, молодая девушка.
Вскрытие показало интересную картину. У водителя – разрыв аорты, классическая «хлыстовая травма». Смерть мгновенная. У девушки – незначительные ушибы, но смерть наступила от удушья. Она просто не смогла выбраться из машины, потеряв сознание от шока, и задохнулась в неестественной позе.
– Ирония, – заметил Максим. – Тот, кто был за рулем, умер сразу. Та, кто была пассажиром, имела все шансы выжить, но погибла из-за стечения обстоятельств.
– Не обстоятельств, – поправил его Семен. – Из-за конструкции. Ремни безопасности спасли его от вылета через лобовое стекло, но сломали ему грудину и порвали аорту. А ее – не уберегли. У каждого средства спасения есть своя цена.
Мы заполнили протоколы и оставили тела на столах для подготовки к передаче родственникам. Нам нужно было срочно отлучиться на совещание с главврачом.

Когда мы вернулись, картина была сюрреалистичной. Лёша, убирая прозекторскую, по всей видимости, решил, что тела лежат «неправильно». Он поменял их местами. Теперь за рулем «сидел» труп девушки, а на месте пассажира – тело водителя.
– Что это значит? – спросил я, не веря своим глазам.
– А что? – снова ответил вопросом на вопрос Лёша. – Они же мертвые. Какая разница, кто где лежит? Может, так им интереснее. Может, в следующей жизни она будет водителем, а он – пассажиром. Я просто дал им возможность попробовать новую роль.
Семен подошел к столам и долго смотрел на эту немую сцену. Девушка, которой не суждено было сесть за руль при жизни, теперь «управляла» машиной смерти. Мужчина, который всю жизнь контролировал направление, теперь был пассивным пассажиром в своем последнем путешествии.
– Принцип коммутации, – произнес Семен наконец. – Лёша, сам того не ведая, сформулировал фундаментальный принцип. После смерти все социальные и физические роли становятся условностями. Мы верим, что водитель – это водитель, а пассажир – это пассажир. Но это лишь договоренность, действующая при жизни. Смерть разрывает все договоры.
Мы, конечно, вернули тела на их места, прежде чем приехали родственники. Но образ этой абсурдной перестановки преследовал меня весь день.

Вечером, когда мы пили чай, Семен развивал свою мысль:
– Мы все – просто элементы в большой схеме. Водители, пассажиры, патологоанатомы, санитары. И мы думаем, что наше место в схеме предопределено. Но это иллюзия. Достаточно одного дурака, одного случая, одной ночной смены сумасшедшего санитара – и схема перекоммутируется. Водитель становится пассажиром. Мозг профессора становится огурцом. А огурец... кто знает, может, огурец становится Богом.
Лёшу мы, конечно, уволили. Но перед уходом он зашел в каптерку и оставил на столе тот самый огурец из банки Зимина.
– На память, – сказал он. – Думайте о нем как о Зимине. Суть-то не изменилась. Хрустит так же.
После его ухода мы сидели и смотрели на огурец, лежавший на столе рядом с недопитым чаем.

– И что, по-твоему, это значит, Семен? – спросил Максим.
– Это значит, что Лёша был прав лишь отчасти, – ответил Семен. – Суть, возможно, и не меняется. Но форма... Форма имеет значение. Мы едим огурцы. А мозги... мозги мы изучаем. Смешивать эти категории – признак безумия.
– Или гениальности, – заметил я.
Семен посмотрел на меня, потом на огурец, и вдруг улыбнулся.
– А какая разница? Гениальность и безумие – это тоже всего лишь роли. И кто знает, может, в другой схеме они тоже поменялись местами.
Он взял огурец и откусил кончик. Хруст разнесся по тихой каптерке, звуча как кощунство и как откровение одновременно.
– На вкус как огурец, – заключил он. – Никакого намека на синапсы. Жаль. А было бы интересно.

Продолжение следует

Предыдущая глава: «Вскрытие». Глава 7. Цифровой труп, или протокол ошибки системы

В четверг в морг принесли не только тела. К нам явился молодой человек в очках с синими линзами, в футболке с принтом «Disrupt the death» и с серебряным чемоданчиком. Его звали Герман, и он был «продукт-менеджером» стартапа «Eternal Code».

– Коллеги! – заявил он, расчехляя ультратонкий планшет. – Я здесь, чтобы провести демонстрацию нашей революционной платформы «Thanatos AI». Мы обучаем нейросеть на миллионах снимков МРТ, гистологических препаратов и протоколов вскрытий. Наша цель – довести точность патологоанатомической диагностики до 99,8%!
Семен, не отрываясь от вскрытия пенсионера с банальным инфарктом, проворчал:
– О, еще один спаситель человечества. От чего на этот раз? От необходимости думать?
Герман не смутился. Он был заряжен энергией кремниевой долины, которая не брала в расчет ни запахи, ни скепсис.
– Вы не понимаете! Мы устраняем человеческий фактор! Усталость, эмоции, субъективность! «Thanatos AI» видит то, что не способен увидеть человек!

Он подключил к проектору свой планшет и направил луч на стену, где обычно висела анатомическая таблица. Появился интерфейс с крутящимися молекулами ДНК.
– Давайте проведем слепой тест! – предложил Герман. – Загрузим в систему данные свежего случая и сравним диагноз!
Case 253-Ж как раз лежал на столе. Мужчина лет пятидесяти, с виду – абсолютно здоровый атлет. Смерть наступила во время утренней пробежки. Предварительный диагноз – внезапная остановка сердца.
Пока мы работали, Герман сканировал тело с помощью какого-то портативного 3D-сканера, загружая данные в свою программу. «Thanatos AI» обрабатывал информацию, мигая графиками и диаграммами.
Семен между тем аккуратно извлек сердце. Оно было увеличено, мускулистое, но с явными признаками гипертрофической кардиомиопатии – утолщением стенки левого желудочка. Классика для спортсменов.

– Ну что, ваш искусственный интеллект уже все понял? – спросил Семен, промывая сердце под струей воды.
Герман торжествующе щелкнул по планшету.
– Вот! Заключение «Thanatos AI»! Причина смерти – острая психосоматическая десинхронизация на фоне латентного экзистенциального кризиса!
В прозекторской воцарилась тишина, нарушаемая лишь гулом вентиляции.
– Чего? – не понял я.
– Система проанализировала биохимические маркеры в сочетании с данными из его фитнес-трекера, – с жаром объяснял Герман. – За последние три месяца он увеличил нагрузки на 47%, при этом уровень кортизола зашкаливал. Система делает вывод: субъект испытывал острое несоответствие между ожидаемыми спортивными результатами и реальными физиологическими возможностями. Это вызвало каскадный отказ систем!
Семен медленно положил сердце на весы. 520 грамм. Значительно выше нормы.
– Психосоматическая десинхронизация, – протянул он. – Это по-нашему – разрыв сердца. Только не от любви, а от глупости. Он убил себя сам, да. Но не экзистенцией, а непосильной нагрузкой на больной орган.
– Но система учитывает все факторы! – настаивал Герман.

В этот момент Максим, который молча наблюдал за всем, подошел к проектору и ткнул пальцем в один из графиков.
– А это что?
В углу экрана мелким шрифтом было написано: «Вероятность ошибки: 23%. Рекомендуется калибровка.»

Герман смутился.
– Ну, это… сырая версия. Алгоритм еще дообучается.
Семен подошел к нему, вытирая руки о халат.
– Ваш искусственный интеллект, юноша, как тот самый покойник – видит все, но ничего не понимает. Он видит кортизол, но не видит отчаяния в глазах человека, который не может убежать от себя. Он видит пульс, но не слышит щемящей тоски в груди. Он может сопоставить миллион данных, но он никогда не поймет, что смерть – это не «каскадный отказ систем». Это конец истории. А у каждой истории есть контекст.
Он взял скальпель и ткнул им в сторону планшета.
– Вот вам наш диагноз для вашего «Thanatos AI»: острая нехватка смысла. Латентный идеализм. И главное осложнение – иллюзия, что мир можно свести к алгоритмам.

Герман пытался что-то возражать, говорить о «больших данных», «машинном обучении» и «революции в медицине», но его голос тонул в гуле вытяжки и в молчаливом неприятии трех человек, которые каждый день имели дело с конечной инстанцией реальности.

В конце концов он ушел, пообещав, что вернется с усовершенствованной версией. Мы остались втроем.
– Вы думаете, они когда-нибудь создадут ИИ, который сможет делать нашу работу? – спросил Максим.
Семен посмотрел на мозг профессора Зимина в холодильнике.
– Может быть. Но ему придется столкнуться с той же проблемой, что и нам. Не с медицинской, а с экзистенциальной. Что делать с этим знанием? Как жить, зная, что под кожей у каждого – бомба с часовым механизмом, будь то кардиомиопатия или «психосоматическая десинхронизация»?

Вечером, заполняя протокол на case 253-Ж, я в графе «причина смерти» написал: «Гипертрофическая кардиомиопатия». Просто и ясно.
Но в графе «сопутствующие обстоятельства» мне вдруг захотелось написать: «Острая экзистенциальная усталость от попыток обогнать собственную тень». Но я этого не сделал. Протокол не терпит поэзии. Так же, как и смерть.

Я вышел на улицу. Шел дождь. Город был залит не только водой, но и миллионами сигналов Wi-Fi, радиоволн, данными, которые бежали по проводам и эфиру, пытаясь оцифровать и объяснить все на свете.
Где-то там, на серверах, «Thanatos AI» продолжал дообучаться. Он анализировал тысячи трупов, пытаясь найти алгоритм смерти.

Но мы-то знали, что этот алгоритм написан не в коде. Он написан в плоти. И его самый главный баг – это жизнь. Та самая, что всегда заканчивается одним и тем же финалом. Независимо от того, есть у тебя фитнес-трекер или нет.

Продолжение следует

Предыдущая глава: «Вскрытие». Глава 6. Интервью, или протокол восприятия

В среду утром нам позвонила женщина, представившаяся Анастасией Волковой, журналисткой городского портала «Взгляд вниз». Она сказала, что хочет сделать «человечный материал» о работе патологоанатомов, «снять покров таинственности с самой закрытой профессии».
Семен, к моему удивлению, согласился.
– Почему бы и нет? – сказал он, положив трубку. – Дадим им посмотреть в лицо Медузе. Может, хоть кто-то окаменеет от правды.
Анастасия пришла в тот же день после обеда. Она была молодой, лет двадцати пяти, в стильном минималистичном пальто и с дорогой камерой. Ее глаза блестели тем профессиональным любопытством, которое граничит с вуайеризмом. Она пахла кофе и амбициями.
– Спасибо, что согласились, – заговорила она, включая диктофон. – Наши читатели, конечно, немного побаиваются этой темы, но мы хотим показать… гуманистическую сторону. Как вы справляетесь с грузом ответственности? Через что приходится проходить, сталкиваясь со смертью каждый день?
Семен ухмыльнулся. Он стоял в заляпанном халате, держа в руке еще не вымытый скальпель.
– Гуманистическая сторона, – повторил он. – Интересно. А вы знаете, Анастасия, что самое человечное в мертвом теле?
Она замерла в ожидании глубокомысленного ответа.
– Газы, – сказал Семен. – Трупные газы. Они накапливаются и издают звуки. Иногда кажется, что покойник хочет что-то сказать. Это очень гуманистично – пытаться общаться даже после смерти. Правда, словарный запас ограничен.
Лицо Анастасии на миг исказилось гримасой отвращения, но она быстро взяла себя в руки.
– Я имела в виду... ваши переживания. Вашу... эмпатию.
В этот момент Максим катил мимо нас на каталке новое тело. Case 252-Е. Девушка, не больше двадцати. Передозировка. Красивая, даже сейчас.
– Вот, Анастасия, – сказал я, видя, что Семен готов устроить из интервью театр абсурда. – Наша эмпатия. Максим, можешь рассказать?
Максим остановился. Он посмотрел на журналистку, потом на тело.
– Она... – он кашлянул. – Она принимала антидепрессанты. И что-то еще. Вместе. Врачи скорой сказали, что у нее была депрессия. Она вела блог о психологии. Писала, как важно любить себя.
Анастасия оживилась.
– Вот это да... Трагедия. Борьба с внутренними демонами...
– Нет, – перебил Семен. – Не трагедия. Статистика. Девушка верила, что таблетки и посты в блоге – это щит от реальности. Но реальность – это химия. Она приняла слишком много химии, и ее мозг отключился. Щит оказался зеркалом, которое разбилось и поранило ее. Никаких демонов. Только рецепторы и синапсы.

Мы начали вскрытие. Анастасия, бледнея, но с непоколебимым журналистским долгом, снимала на камеру. Семен комментировал процесс.
- Смотрите, Анастасия, вот печень. Прекрасный орган. Он пытался нейтрализовать всю эту химию. Не смог. Он не рассчитал сил. Он как тот самый читатель вашего портала, который пытается переварить весь ужас новостной ленты и впадает в депрессию. Только у печени нет кнопки «выкл».
Журналистка молчала. Ее рука с диктофоном дрожала.
– А вот мозг, – продолжал Семен, извлекая его. – Мозг молодой, здоровой. Но в нем – химический шторм. Нейротрансмиттеры смешались в коктейль, который и стал последним напитком в ее жизни. Вы хотите гуманизма? Вот он. Человек так сильно хотел счастья, что убил себя его суррогатом.
Анастасия опустила камеру.
– Вы... вы всегда так циничны?
– Это не цинизм, – ответил я. – Это точность. Мы имеем дело с фактами. А факты не бывают гуманистичными. Они бывают только правдивыми.

Семен подошел к холодильнику и открыл его.
– Хотите еще гуманизма? Вот – мозг профессора Зимина. Он изучал сознание. А вот – мозг девушки, которая искала счастье в таблетках. А вот – йогурт. Что из этого более гуманистично?
Анастасия смотрела на мозги в банках, на йогурт, на нас. Ее первоначальный энтузиазм полностью угас. Она была готова к историям о героях, борющихся со смертью, а нашла конвейер по разложению иллюзий.

– Я... я не думаю, что смогу использовать этот материал, – тихо сказала она. – Это слишком...
– Правдиво? – закончил за нее Семен. – Да, мы сталкиваемся с этим каждый день. Наши читатели – мертвы. Они не возмутятся. А ваши живые читатели... им нужны сказки. Сказки о том, что смерть – это красиво, что у нее есть смысл, что мы, патологоанатомы, – какие-то рыцари в белых халатах, охраняющие портал в вечность. Но мы всего лишь уборщики. Мы выносим мусор, который оставляет после себя жизнь.

Анастасия собрала свои вещи и, не говоря ни слова, вышла. Она так и не выключила диктофон. Возможно, надеялась уловить что-то, что можно было бы использовать. Но мы молчали.

– Ну что, – сказал Семен, закрывая холодильник. – Еще одна душа, познавшая принцип ограниченной видимости. Она пришла за сюжетом, а ушла с констатацией. Надеюсь, это не сломает ее веру в журналистику.
– А во что мы верим, Семен? – спросил Максим, глядя на тело девушки, которое мы только что зашивали.
Семен взглянул на него поверх очков.
– Мы верим в скальпель. Он всегда входит в плоть без обмана. Он не знает слов «гуманизм» или «цинизм». Он знает только сопротивление тканей. И это – единственная честная вера в этом мире. Вера в сопротивление.

Вечером я проверял почту. Пришло письмо от Анастасии. – Спасибо за интервью. К сожалению, материал не будет опубликован. Он не соответствует формату нашего издания.
Я стер письмо. Оно было таким же одноразовым, как и все, что мы видели. История, которая не состоялась. Как и жизнь той девушки. Как и вера журналистки в «гуманистическую сторону».

Мы снова оказались правы. Мир предпочитал не смотреть в лицо Медузе. Он предпочитал отражаться в осколках разбитых зеркал, которые мы ему показывали. И в этом отражении не было ни гуманизма, ни цинизма. Только холодная, неумолимая правда.

Продолжение следует

Глава 5: «Вскрытие». Глава 5. Реликвия, или протокол веры

Во вторник утром мы обнаружили, что наш морг стал местом паломничества. Человек двадцать стояли у входа — мужчины и женщины в белых одеждах, с просветлёнными лицами и пустыми глазами. Они тихо пели мантру: «Ом мани падме хум», с сильным славянским акцентом.

Семен, попивая свой утренний чай, наблюдал за ними из окна.
– Интересно, — заметил он. — Они верят, что звуковые вибрации могут очистить пространство. А пространство-то уже очищено. Формалином. Наша стерильность куда эффективнее их мантр.

К нам привезли case 251-Д. Мужчина лет шестидесяти, с длинными седыми волосами и бородой, лицом похожий на иконописного Христа. Его звали Светослав. Он был духовным учителем, основателем общины «Исток». Умер во время медитации — просто перестал дышать. Его последователи, те самые у входа, утверждали, что он не умер, а вошёл в состояние «самадхи», глубокого единения с Абсолютом, и что его тело является священной реликвией. Они требовали не проводить вскрытие.

– Самадхи, — протянул Семен, надевая перчатки. — Ну что ж, проверим, насколько глубоко это единение с Абсолютом проникло в ткани. Максим, готовь инструменты.
Максим выглядел напряжённым. Он снова был тем юным идеалистом, который пришёл к нам две недели назад.
– А может, действительно не стоит? Если они верят...
– Они верят, а мы — знаем, — отрезал Семен. — Наше знание основано на протоколах и гистологических исследованиях. Давай, Аркадий, начинаем.

Тело Светослава было худым, почти аскетичным. Кожа чистая, без следов болезней. На шее — амулет из какого-то дерева. Мы начали стандартную процедуру. Вскрытие показало поразительную вещь. Органы были в идеальном состоянии. Печень, почки, сердце — как у тридцатилетнего. Ни признаков старости, ни болезней.
– Вот это да, — прошептал Максим. — Может, они правы?
– Не спеши с выводами, — сказал Семен. — Абсолют, возможно, и вечен, но человеческое тело — нет. Ищи причину. Всегда ищи причину.
И мы её нашли. Вскрыв череп, мы обнаружили массивное кровоизлияние в мозг. Геморрагический инсульт. Смерть была мгновенной.
– Вот твоё самадхи, — показал Семен на сгусток крови. — Лопнувший сосуд. Абсолют оказался силён в метафорах. Он послал ему просветление в виде внутримозгового кровоизлияния.
Мы заполнили протокол. Причина смерти: обширное внутримчерепное кровоизлияние вследствие разрыва аневризмы сосудов головного мозга.

Когда мы вышли, чтобы сообщить это последователям, их лидер — женщина по имени Рада с горящими фанатичным блеском глазами — отказалась принимать заключение.
– Вы ничего не понимаете! — кричала она. — Вы профанируете святыню! Его тело не должно быть осквернено! Вы должны вернуть его нам!
Семен посмотрел на неё с холодным любопытством.
– Вы хотите, чтобы мы вернули вам его тело? В том виде, в каком оно есть сейчас? После нашего «осквернения»?
– Мы проведём обряд очищения! — заявила Рада. — Но вы должны отдать нам всё! Все его физические оболочки!
Тут Семену в голову пришла идея. Зловещая и гениальная в своей простоте.
– Как насчёт мозга? — спросил он вдруг. — Вы хотите и мозг?
Толпа замерла. Рада смотрела на него с ужасом и оцепенением.
– Его... мозг?»
– Да, — кивнул Семен. — Тот самый орган, в котором и произошло это «просветление». Лопнувший сосуд. Сгусток крови. Хотите забрать и его? Как величайшую реликвию?
Последователи перешёптывались. Видно было, что сама мысль об этом вызывала у них отвращение и мистический ужас. Но их вера была сильнее.
– Да, — наконец сказала Рада. — Мы заберём всё. Его мозг — это сосуд, в котором произошла встреча с Божественным. Он должен быть похоронен с почестями.
Семен улыбнулся. Он велел Максиму принести специальный контейнер. Тот, в котором мы обычно хранили органы для отправки на экспертизу. Он был прозрачным.
– Вот, — сказал Семен, протягивая контейнер Раде. — Реликвия вашего учителя. Мозг. Тот самый, в котором лопнул сосуд и произошло «самадхи».
Она взяла контейнер дрожащими руками. Внутри плавал в формалине мозг Светослава. Следы кровоизлияния были отчётливо видны.
– Спасибо, — прошептала она. — Мы... мы совершим обряд.
Они ушли, унося с собой контейнер с мозгом, как величайшую святыню.
Мы стояли и смотрели им вслед.
– И что теперь будет? — спросил Максим.
– Они будут поклоняться этому куску мяса, — ответил Семен. — Они будут верить, что в нём заключена божественная сила. А мы-то знаем, что в нём заключена лишь смерть. Обычная, биологическая смерть.

Вечером, когда мы уходили, Семен сказал:
– Вот она, разница между верой и знанием. Вера может превратить кусок мяса в святыню. Знание — всегда оставляет его просто куском мяса. Вера утешает. Знание — освобождает. Но кому нужно это освобождение?
Я шёл домой и думал о том, что мы сделали. Мы отдали им мозг их учителя. Мы знали, что это просто орган, поражённый болезнью. Они же верили, что это нечто большее.
И кто из нас был прав? Мы, со своим знанием? Или они, со своей верой?
Но затем я вспомнил лицо Рады, когда она брала в руки контейнер. В её глазах был не только фанатизм. Была надежда. Та самая надежда, которую мы, патологоанатомы, хороним каждый день.

И я понял, что наша работа — это не просто вскрытие тел. Это вскрытие надежды. И мы оставляем после себя только правду. Холодную, неудобную, но — правду.
А уж во что люди превратят эту правду — в реликвию или в музейный экспонат — это их выбор. Наша же задача — просто предоставить им материал для размышлений.

Продолжение следует.

Глава 4: Глава 4. Теория разбитых зеркал, или протокол самоосознания

Понедельник начался с того, что мы обнаружили Семена спящим в каптерке, его голова лежала на столе рядом с колбой с мозгом профессора Зимина. Он проснулся от нашего с Максимом прихода, потянулся и заявил:
– Общался с Зиминым. Он советует не торопиться с выводами. Особенно окончательными.
Максим, уже прошедший инициацию, лишь кивнул, принимая это как данность. Его белый халат уже не был кричаще белым, на рукаве красовалось маленькое пятно от йода. Он медленно превращался в одного из нас.

В тот день поступило тело, которое даже Семен назвал «метафорой с ног до головы». Case 250-Г. Мужчина, примерно сорока пяти лет. На вид – преуспевающий бизнесмен: дорогой костюм, ухоженные руки, подтянутое лицо с следом отличного ухода. Причина поступления – «внезапная смерть в бизнес-центре «Меркурий».
– Сердечный приступ, – предположил я, осматривая тело. – Стресс, неправильное питание, сидячий образ жизни. Классика.
– Слишком банально, – возразил Семен. – Давай копнем глубже. В прямом и переносном смысле.
Вскрытие показало, что сердце у мужчины было… идеальным. Как у атлета. Чистые сосуды, мощный миокард. Ни намёка на ишемию.
– Вот черт, – пробормотал Семен. – Значит, не в сердце дело. Давай мозг.
Он аккуратно извлек мозг. И мы увидели. Опухоль. Небольшая, но коварно расположенная в области ствола мозга. Она сдавила жизненно важные центры.
– Глиобластома, – вынес вердикт Семен. – Растет медленно, годами. Никаких симптомов, пока не станет слишком поздно. Он ходил, творил свои бизнес-дела, строил планы, а у него в голове тикала бомба. И он даже не знал.

Но самое интересное ждало нас в личных вещах покойного. Вместе с документами нам передали его ежедневник. На каждой странице – аффирмации: «Я – магнит для денег», «Мое тело – храм здоровья», «Я управляю своей реальностью». Он вел график медитаций, записывал свои «визуализации успеха», отмечал, сколько положительных мыслей он «пропустил через себя» за день.
И последняя запись, сделанная за час до смерти: «Сегодня я чувствую невероятный приток энергии. Вселенная мне благоволит. Я готов к прорыву!»
Семен листал ежедневник с видом антрополога, изучающего ритуальные тексты исчезнувшей цивилизации.
– Вот она, Теория разбитых зеркал, – объявил он. – Человек смотрит не на реальность, а на ее отражение в своем сознании. И если в зеркале трещина, реальность не меняется. Меняется лишь его восприятие. Он мог видеть в своем зеркале здорового, успешного человека, идущего к прорыву. А мы видим здесь опухоль размером с грецкий орех. Какая картина реальнее?
Максим, который уже не боялся задавать вопросы, спросил:
– Но разве его позитивное мышление не должно было помочь? Я читал, что есть эффект плацебо…
– Эффект плацебо работает до определенного предела, – ответил я. – Он может облегчить головную боль, может даже немного укрепить иммунитет. Но он не может растворить опухоль. Реальность биологии всегда перевешивает реальность мысли. Просто потому, что она плотнее.
Семен положил мозг с опухолью на весы.
– Он верил, что управляет своей реальностью. А реальность – это и есть его мозг. И этот кусок мяса, весом в полтора килограмма, управлял им. Решил, когда ему дышать, когда ему думать о Вселенной, а когда – умереть. Ирония в том, что его последняя мысль, вероятно, была порождена электрическим импульсом в нейронах, сдавленных этой самой опухолью. Его оптимизм был химической реакцией. Финальным салютом умирающей системы.
Мы заполнили протокол. Причина смерти: компрессия ствола головного мозга вследствие роста глиобластомы. Сухая, безэмоциональная формулировка, не оставляющая места для Вселенной и ее благоволения.
Вечером того же дня я, движимый странным импульсом, зашел в магазин «Корпорации Счастья», используя их подарочную карту. Магазин был похож на храм: мягкий свет, приглушенная музыка, пахло сандалом и чем-то еще, неуловимо искусственным. Консультант, девушка с лучистыми глазами и натянутой улыбкой, предложила мне «набор для осознанности».

– Он поможет вам отключить внутренний диалог и услышать голос Вселенной, – сказала она, вручая мне коробку, внутри которой лежала маска для сна, беруши и флешка с записями «целительных мантр».
Я посмотрел на нее и представил, как она будет выглядеть на нашем столе. Я представил ее идеально чистые легкие, ее здоровое сердце. И я представил, какой изъян мы могли бы найти. Возможно, ту же незаметную аневризму, которая однажды лопнет, пока она будет «слушать голос Вселенной». Или рак, который уже, может быть, начал свою тихую работу в ее теле, пока она продает иллюзию контроля над реальностью.
– Спасибо, – сказал я, отдавая карту. – Но я уже слышу голос Вселенной. Он довольно прямолинейный.
Я вышел на улицу с пустыми руками. Карта была использована, но я ничего не купил. Кассир смотрел на меня с недоумением.
Вернувшись в морг, я застал Семена за странным занятием. Он сидел перед колбой с мозгом Зимина и читал вслуг учебник по нейрохирургии.
– Знаешь, Аркадий, – сказал он, не отрываясь от книги. – Я тут думаю. А что, если сознание – это не продукт мозга? Что если мозг – просто приемник? Антенна? И когда он ломается, как этот, – он постучал по колбе, – связь просто прерывается. Сознание уходит в эфир. А мы остаемся с этим, – он указал на мозг в формалине.
– Это уже попахивает фантастикой, Семен, – заметил я.
– Ничуть. Это попахивает логикой. Мы не можем найти сознание при вскрытии. Мы не можем его взвесить, измерить. Мы находим только повреждения, которые его нарушают. Как если бы ты, сломав телевизор, решил, что исчезли и телепередачи.
Он закрыл учебник.
– Может, этот парень с глиобластомой не ошибался? Может, он и вправду чувствовал «приток энергии»? Просто его «приемник» настраивался на другую волну. На волну окончательного освобождения от антенны.
Я посмотрел на мозг в колбе, на его застывшие извилины. Может, Семен прав? Может, профессор Зимин где-то там, и его сознание, наконец, свободно от белковых цепочек и нейронных связей?
Но затем я посмотрел на стальной стол, на следы от вчерашнего вскрытия, на шкаф с протоколами. И понял, что нам все равно. Наша работа – описывать поломанные приемники. А что там, в эфире, – не наша вотчина.

Мы – ремонтники, констатирующие брак. И в этом есть своя, особенная, неопровержимая правда. Правда разбитого зеркала, в осколках которого уже не отражается ни Вселенная, ни чье-либо благоволение. Только холодные, острые грани фактов.