У меня знакомый на комбайне в уборочную, полез в жатку, уж не знаю почистить или ещё что-то. Только ему ногу оторвало выше колена. Так он на адреналине наверх в кабину заполз, за телефоном, помощь вызвать. Выжил, но на тот свет одной ногой шагнул. Не помню за давности лет, толи крови на переливание не было или врачи уже списали. Кипишь подняли, в область звонили.
Наташа жарит котлеты молча. Писатели такое молчание называют красноречивым.
Врут!
За десять совместных лет Влад убедился: жена не замолкает никогда. Ни на секунду. Даже если её губы сомкнуты от обиды, найдёт как сказать: я просто хочу больше внимания. Разве так сложно? Тыщу лет прошу — своди меня на свидание. Уже даже не намекаю, прямо говорю!
Сковорода чадит. Наташа отнимает крышку, и к потолку поднимается, жирея, прогорклое облако. Фарш пригорает, стреляет, шипя, редкое масло. Боль от его цапок иголками жалит Наташины руки. И через это масловое шипение Наташа как бы сама шипит: я же просила бутылку подсолнечного взять. Сам теперь будешь подгоревшее...
... жрать. И можно подумать, что это голодный после работы Влад свербит стулом. Тоже как будто молча. Но ножки стула сами по плитке делают короткий утробный звук: жрать.
Влад поднимается из-за стола, чтобы выйти покурить. Наташа прихлопывает котлетный дым крышкой. К лопатке прилип едва схватившийся фарш. На молчаливом языке жены это значит: хватит! У нас и так кухня маленькая. Что ты шляешься туда-сюда? Только мешаешь! У Влада нет своего молчаливого языка, но в глазах читается: это не фарш прилип. Это мозги мои, которые ты по ложечке выедаешь, прилипли.
Влад задерживается на пороге и молчит жене в спину. Халат у неё сердитого красного цвета. Россыпь засаленных крапинок на нём — глаза, чтобы смотреть на мужа не оборачиваясь. Влад не выдерживает этого взгляда, собственный прячет в ладонях, в одной из которых пачка сигарет, в другой — зажигалка. Обе примиряюще-синие. А еще у него большой палец через дырку на носке стыдливо выглядывает, а сама дырка похожа на округлившимися в немом вопросе рот.
Влад подбирает пальцами дырку, прячет сигареты и зажигалку в карман и делает шаг обратно. Наташа гасит огонь под сковородой. Старенькая вытяжка над плитой тянет, как нескончаемую макаронину, струйку дыма.
Влад обнимает Наташу осторожно, как берут в руки кусок сухого льда, боясь обжечься. И удивительно мужу, как в разгорячённой готовкой кухне, где по́том оплывают и окна, и лоб жены, сама она умеет оставаться холодной.
Через секунду Наташа размягчается, и тогда Влад сжимает её в кольце рук чуть крепче.
На их общем молчаливом языке это означает: ну и ладно. Давай поужинаем.
В моё время было принято обманывать богов.
Конечно, не каждая на такое решится. А тем, кому не хватило хитрости, ума или просто удачи, посочувствуют даже мёртвые. И всё же иногда и люди могут взять вверх над вечными.
Расскажу, как я это сделала.
Когда-то я была юной и любопытной жрицей Гекаты. Меня учили смешивать зелья, читать знаки будущего на бараньих лопатках и в дыме костров, а ещё видеть то, что недоступно обычным людям. Так я научилась различать нити судьбы, те самые, что обвивают наши запястья.
Каждая из нас рождается с такой — но с каждой минутой, прожитой на земле, нить становится короче.
Три мойры, дочери Зевса, несут ответственность за эти нити. Первая, Клото, прядёт их; вторая, Лахесис, переплетает разные нити между собой, следя, чтобы мы сталкивались с теми, кто нам предназначен. А третья — Атропос — перерезает нить, когда приходит время.
Ни один человек не устоит перед щелчком её ножниц.
Ни один, кроме меня.
Знание — это печаль, Геката часто об этом говорила. Жаль, я слишком поздно её поняла.
Научившись различать нити, я не могла думать ни о чём другом. Постоянно косилась на запястье, оценивала длину, сравнивала. А она становилась короче: с каждым шагом, каждым вдохом.
Неизбежно.
Только об этом я и думала: что всё закончится. Что мойра Атропос щёлкнет ножницами, и всё закончится.
Но я решила этому помешать.
Конечно, пришлось набраться смелости. Я спрятала лицо под чёрным покрывалом, взяла с собой несколько зелий — и отправилась в сад на краю света, туда, где живут дочери Зевса.
Найти их оказалось не так сложно. Подкравшись поближе, я разбила пузырёк с волшебным туманом. Пробормотала заклинание, подарив себе невидимость. Мойры не метались, не паниковали, лишь сидели и ждали, пока всё закончится — безразличные, как сама судьба.
Я ушла, никем не замеченная.
И в руках у меня были ножницы Атропос.
Думаю, Гефест быстро выковал для неё новые — ведь люди продолжают умирать. А ещё, думаю, никто не узнал в похитительнице жрицу Гекаты. Ведь меня не стали преследовать ни боги, ни чудовища.
В святилище я не вернулась. Нашлись и другие дела.
Первый раз я использовала ножницы на бродяге, который уснул у колодца. Один щелчок — и его алая нить стала заметно короче.
Я тут же присоединила отрезанное к своей. Где-то убыло. Где-то прибыло.
Но равновесие не нарушилось.
Взгляд непосвящённого не отличит меня от обычных людей. Я — женщина среднего возраста с тёмными глазами и созвездием родимых пятен на скулах.
Никто не знает, что мне уже тысячи лет.
Как только моя нить становится опасно короткой, я достаю ножницы. Выбираю кого-нибудь, кого угодно. Щелчок — и время его жизни переходит ко мне.
Год. Три. Дюжина. Какая разница, главное, что я жива.
Так, с ножницами мойры наперевес, я тысячи лет брожу по миру. Лезвия не заржавели. Не потеряли остроты.
Не изменилась и я.
Хотела бы похвастаться успехом, но некому. Даже имя Зевса теперь знают не все, что говорить о его тихих дочерях. Но если бы я и нашла понимающую собеседницу...
Я не уверена, что хочу хвастаться. Вспоминаю спокойствие мойр. То, как легко Атропос рассталась со своими ножницами. Быть может, я не обманула судьбу,
а лишь глубже загнала себя в её ловушку?
171/365
Одна из историй, которые я пишу каждый день — для творческой практики и создания контента.
Слава Газов и его теща сразу невзлюбили друг друга.
Теще не нравилась позиция Газова платить за любую мелочь, с которой справилась бы одна мужская рука. Муж Татьяны Ильиничны сам построил дом, сам выкопал колодец. Еще он сам себе вправлял позвонки и делал пояса из собачьей шерсти каждый раз, когда срывал спину. А срывал он ее часто. Поэтому бродячие собаки обходили их дом за километр. Он бы и зубы себе сам лечил, если бы жена от него каждый раз не прятала пассатижи.
Слава Газов же за всю жизнь сорвал лишь одну мозоль. И ту на заднице ― из-за постоянного сидения в рабочем кресле. Заменить лампочку для Славы было все равно что посадить самолет или провести операцию на открытом сердце. Он не точил ножи, не забивал гвозди и, что вообще казалось верхом безнравственности, не мог поменять сливную арматуру в бачке унитаза.
Теще казалось, что это был брак по расчету. Ее дочь определенно использовали в каких-то мутных схемах. Возможно, Газов таким образом даже хотел продлить свой беспомощный род.
Слава этих намерений не отрицал. Он в свою очередь не любил тещину стряпню и излишнее любопытство. Готовила Татьяна Ильинична, мягко говоря, не очень. Ее праздничный стол можно было приравнять к техногенной катастрофе ― Слава даже подавал заявку в МЧС пару раз. А в чужие дела теща лезла чаще, чем в собственные карманы. Советы она генерировала быстрее, чем новейшие версии нейросетей, и часто противоречила сама себе.
Но прямого столкновения между двумя сторонами никогда не случалось, а все потому, что Татьяна Ильинична и Газов весьма трепетно относились к психическому здоровью дочери и жены Анечки. Между враждующими сторонами сложилось негласное соглашение о пассивно-агрессивном взаимонеуважении. А началось все с подарка на свадьбу.
Татьяна Ильинична подарила молодоженам пятитонный подкатной домкрат со словами: «Чтобы не обращаться за посторонней помощью в случае любого незапланированного поднятия или прокола».
Анечка поблагодарила маму от души, ведь подарок был дорогим и ужасно полезным. Газов тоже оценил заботу и на 8 Марта подарил теще кларнет. В открытке он написал: «Пусть каждый раз, когда в голове у вас созреет какая-то социально полезная мысль, вы тут же сможете облечь слова в прекрасную музыку. Дудите, Татьяна Ильинична, нам всем на радость».
Анечка была в восторге, она сама давно хотела предложить маме найти какое-нибудь хобби, а тут заботливый зять сделал такой замечательный подарок.
На день рождения Газова теща купила ему лазерный уровень, аккумуляторную дрель и набор газовых ключей разных размеров.
«Я, когда их увидела, сразу о тебе вспомнила, дорогой зять».
На годовщину тещиной свадьбы был приобретен подарочный комплект для промывания желудка, набор сорбентов и сертификат на поварские курсы.
«С заботой о вашем здоровье и здоровье ваших близких», — улыбался Газов, протягивая дары.
На Новый год теща заказала ведро саморезов, стильный молоток и болгарку.
«Дорогой зять, помни: если в жизни что-то не крутится — это не проблема. Всегда можно забить. А если забьется криво, то можно срезать».
Газов тоже не мог обойтись без креатива и подарил второй маме муравьиную ферму.
«Как здорово, когда можно следить за жизнью целой колонии и при желании бесцеремонно вмешиваться».
На Татьянин день Газов смог через знакомых выбить месячный абонемент в одиночную палату инфекционной больницы.
«Только дураки считают, что подарки не передаривают. Этот можете передаривать смело. У вашего супруга скоро ведь выход на пенсию, и вы наверняка будете отмечать. Сможете вручить прямо во время праздничного ужина».
На 23 Февраля Газов тоже получил абонемент. Ему достался поход в маникюрный салон.
«Я считаю, что подарки все же передаривать не стоит», — с такими словами целовала его теща в обе щеки.
Холодная война продолжалась даже после деревянной свадьбы Газовых. Теща уже имела полный постапокалиптический набор: ее развлекали говорящие колонки, архив всех выпусков «Дом-2» и арсенал духовых инструментов, которого хватило бы на целый оркестр.
Газов же начал зарабатывать тем, что сдавал инструмент в аренду, а на вырученные средства продолжал вызывать мастеров.
Жена и тесть в эти разборки не лезли. Хотя тесть иногда приезжал в гости, чтобы одолжить болгарку или лопату, потому что его инструменты были старые и полуживые. Теща всегда с гордостью говорила, что он одним молотком и газовую колонку починит, и смеситель поменяет, и новую проводку в доме проложит, если понадобится.
А жена Славы так и не замечала этой конфронтации. Вскоре в молодой семье родился сын. Мальчик с самого детства полюбил бабушкины котлеты и дедушкины отвертки, но мечтал, когда вырастет, работать сидя в кресле ― как папа.
Кажется, начиналась оттепель.
Александр Райн
Друзья, подписывайтесь на мой телеграм. Зачем? Да просто я не могу делиться тут информацией о продаже моих книг и билетов на литературные концерты, а другого способа рассказать вам о них, я не знаю https://t.me/RaynAlexandr
На одном интернет-ресурсе пожилая женщина искала информацию о своей родословной и познакомилась там с мужчиной намного моложе себя. Закрутился роман и он позвал её замуж. Однажды ей попала информация о его тётке, которая неоднократно была замужем, и все её мужья умирали не своей смертью. Женщину это напугало, она стала узнавать информацию о своём возлюбленном и оказалась, что он тоже был неоднократно женат и все его жёны загадочным образом погибали. Однако женщина решила не лишать себя последней возможности быть счастливой и вышла замуж за этого монстра. Тем не менее она таким образом обставила всё в квартире, что у того просто не было возможности её убить.
Заканчивается рассказ, что мужчина зовёт её на вечернее катание на автомобиле, а она кричит ему из окна, что ненавидит вечерние прогулки.
Буду благодарна, если поможете найти.
Прошлая глава:Гертруда
Глава 5. Зеленый Монстр и Артем, Укротитель (Сарказм в Комплекте)
Зеленый жесткий диск прибыл на следующий день. Не просто прибыл, а триумфально ворвался в серую реальность офиса, словно инопланетный захватчик, замаскированный под компьютерную комплектующую. Артём, вооружившись отверткой и саркастическим настроем, встретил его как старого знакомого, с которым предстоит долгая и мучительная работа.
Упаковка диска была, конечно же, экологичной. Настолько экологичной, что казалось, ее выкопали прямо из болота, где заседал Совет Лягушек. Инструкция, напечатанная на переработанной бумаге, гласила, что диск "гармонично сочетается с природой и способствует устойчивому развитию". Артём хмыкнул. Интересно, как он будет гармонично сочетаться с программой, которая постоянно вылетает и грозит обрушить всю систему?
Установка прошла на удивление гладко. Видимо, духи жестких дисков, умилостивленные цветом, решили проявить благосклонность. Но радость была недолгой. Как только Артём попытался перенести данные, начался ад.
Диск, вместо того чтобы шустро перекидывать файлы, издавал странные звуки, напоминающие то ли урчание лягушки, то ли предсмертный хрип старого модема. Скорость передачи данных была такой, что Артём успевал заварить кофе, прочитать "Войну и мир" и выучить наизусть таблицу умножения, прежде чем скопируется один несчастный файл.
"Гармония с природой!" – вспоминал Артём слова Гертруды, глядя на ползущую полоску прогресса. "Да этот диск гармонирует только с черепахами и ленивцами!"
Коллеги, привлеченные странными звуками, начали собираться вокруг. Лена, с неизменной кружкой кофе, сочувственно наблюдала за мучениями Артёма.
– Ну что, – спросила она, – моральный дух команды уже поднялся?
Артём устало махнул рукой.
– Поднялся, – ответил он, – до уровня всеобщего раздражения и желания разбить этот зеленый кошмар кувалдой.
Внезапно, диск издал особенно громкий звук, похожий на лягушачий вопль, и завис. На экране появилась надпись: "Ошибка. Диск не найден. Обратитесь к Шаману".
Артём почувствовал, как его глаз начинает нервно дергаться. Он представил себе, как идет к Совету Лягушек, объясняет, что диск "не гармонирует с программой" и просит Шамана провести обряд экзорцизма.
– Может, просто перезагрузимся? – предложила Лена, стараясь сдержать смех.
Артём посмотрел на нее с выражением лица, полным безысходности.
– Лена, – сказал он, – я боюсь, что после перезагрузки этот диск начнет квакать и требовать сверчков.
Следующие несколько часов прошли в попытках оживить зеленого монстра. Артём перепробовал все: переустанавливал драйвера, колдовал над настройками BIOS, даже читал мантры из инструкции по "устойчивому развитию". Ничего не помогало.
Наконец, в отчаянии, он решил прибегнуть к последнему средству. Он открыл командную строку и начал вводить заклинания, известные только системным администраторам, прошедшим через огонь, воду и медные трубы.
И, о чудо! Диск ожил. Сначала робко, потом все увереннее. Скорость передачи данных постепенно увеличивалась, и вскоре файлы начали перекидываться с приемлемой скоростью.
Артём вытер пот со лба и облегченно вздохнул. Он победил. Он укротил зеленого монстра.
– Ну что, – спросила Лена, – теперь можно сказать, что ты посвящен в рыцари ордена Зеленого Диска?
Артём усмехнулся.
– Скорее, в жертвы ордена Зеленого Маразма, – ответил он. – Но, по крайней мере, теперь у нас есть работающий жесткий диск. Пусть и зеленый. И пусть он напоминает мне о том, что в "ТехноБолоте" возможно все. Даже самое абсурдное.
Он посмотрел на зеленую коробочку, валяющуюся на столе. "Гармония с природой," – прочитал он вслух. "Да уж, гармония," – подумал он. "Гармония с природой, которая решила поиздеваться над бедным айтишником."
Вы когда-нибудь слышали о городе Ругенбрамс?
Официально такого места не существует. Но стоит вбить его название в навигатор, и вы найдёте дорогу. Правда, двигатель вашего автомобиля заглохнет, как только вы увидите в тумане огни города. С этого момента ваша прежняя жизнь останется позади.
Первая глава здесь: Глашатай
Вторая глава здесь: Болтун
Третья глава здесь: Румия
Четвёртая глава здесь: Хелле
Пятая глава здесь: Уважаемый Герман Штраус
Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса
Глава 7. Странные похороны
Обогнув здание редакции и ратуши, я свернул в узкий проулок, где брусчатка постепенно уступала место мокрой грязи. С обеих сторон подступали низкие заборы из красного кирпича. Проулок заканчивался небольшой чугунной калиткой, замшелой, с облупившейся краской. За ней начиналось кладбище, пространство неожиданно просторное, вытянутое вдоль холма, с редкими деревьями и гранитными памятниками со стёртыми надписями.
В дальнем конце я заметил небольшое скопление людей — человек тридцать, не больше. Уважаемый Герман Штраус стоял перед ними у свежевырытой могилы, облачённый в длинную церемониальную одежду. Рядом, на отдельной высокой подставке, был установлен открытый гроб. Белая ткань его одеяния едва колыхалась от ветра. Поверх неё — широкая фиолетовая накидка, резко выделявшаяся на светлом фоне.
Почти у самой могилы стояла Агнес и тихо рыдала на плече мясника, утираясь аккуратно сложенным носовым платком. Рядом на траве сидел попугай Болтун. Чуть в стороне от остальных, ближе к низкой изгороди, стояла Хелле. Увидев её там, я не почувствовал радости, только тревогу. Ещё вчера мне сказали, что она умерла от удара молнии, а сегодня она здесь, стоит живая. Что это значит?
— Идите сюда! — крикнул мне мэр, призывая рукой, — я рад вас видеть.
Я пошёл к ним и не сразу понял, как оказался рядом с Хелле. Сначала просто шёл вперёд — к мэру, к людям. Обошёл толпу по дуге, стараясь не смотреть никому в глаза, и вдруг оказался рядом с ней. Её плечо почти касалось моего. Когда я остановился, собравшиеся начали тихо перешёптываться, несколько человек даже переглянулись.
Она смотрела прямо перед собой, будто вовсе не замечала меня, а я — на неё, пытаясь понять, жива ли она или это лишь видимость. Слова не приходили. Хелле, не оборачиваясь, произнесла полушёпотом:
— Мне приятно тебя видеть. Но лучше скажи им что-нибудь, а то они так и будут нервничать до конца церемонии.
Я с трудом перевёл дыхание. Указ всё ещё действовал, а значит, придётся говорить.
— Мне кажется, я виноват… — начал я с трудом и сразу об этом пожалел. Не потому, что это была неправда, а потому, что теперь моё признание слышали все. Голос прозвучал так, будто его сказал кто-то более честный, чем я сам.
— Ещё бы, — воскликнул попугай.
Кто-то тихо ухмыльнулся, кто-то нахмурился. Хелле снова повернулась ко мне чуть ближе, теперь уже не шепча:
— Это же не всё? Ты не закончил.
— Не всё, — согласился я, но язык, как назло, отказывался продолжать. Вместо того, что хотел сказать, из меня вырвалось совершенно другое:
— Я боюсь говорить всю правду…
Наступила тишина. Несколько секунд никто не двигался. Мэр перевёл взгляд с попугая на меня. На его лице появилась слабая, сдержанная улыбка. Он поспешил прийти мне на помощь:
— Страх — тоже чувство. Спасибо за вашу откровенность. Что ж, продолжим?
— Нет, — вмешался Болтун. — Он должен молвить. Мы ведь здесь из-за него пришедше.
— Болтун, он всего второй день как пришёл из Громкого мира, — заметил мэр. — Новичкам всегда труднее. Не дави на него.
— Указы едины для всех, — возразил попугай. — Либо пусть молвит, либо смерть примет.
— Если ты настаиваешь… — вздохнул Герман. — Прошу вас, Эрик, продолжайте.
Я посмотрел на него с недоумением. Почему-то мне показалось, что вся эта перепалка была заранее отрепетирована. Все тридцать человек стояли молча и смотрели на меня. В их взглядах не было враждебности, только терпеливое, тягучее ожидание, которое давило сильнее укоров. В таких ситуациях я всегда терялся.
— Я… — снова начал я, стараясь потянуть время и одновременно подобрать хоть что-то, что не прозвучит глупо.
— Смелее. Никто тебя здесь не будет осуждать, — подбодрила меня Хелле.
Болтун презрительно фыркнул.
— Мне… — неловко продолжил я.
В голове крутилась одна единственная мысль, но она была слишком честная, чтобы произносить её вслух. Но тишина затягивалась, и мне нужно было хоть что-то сказать, пока она не стала совсем невыносимой.
— Мне должно быть грустно, — медленно произнёс я.
А потом, не выдержав, выпалил всё остальное на одном дыхании:
— Но мне не грустно. Я думаю только о Хелле, и я не знаю, что должен сейчас чувствовать.
Слова прозвучали неловко, и мне вдруг захотелось извиниться — не за саму правду, а за то, как я её сказал.
— Ты ничего не должен, — твёрдо сказала Агнес. — Ты либо чувствуешь, либо нет. Всё остальное — притворство.
— Нет, он должен! — неожиданно закричал Болтун. — Должен! Должен был остановиться! И тогда… тогда Румия была бы меж нас…
Я смотрел на него и не верил глазам. У попугаев не бывает слёз — я это точно знал. Но у Болтуна они были. Глаза его поблёскивали влажной плёнкой, в уголке собиралась крупная капля. Она дрогнула и, медленно сорвавшись, скатилась по пёрышкам у клюва.
— Ну всё, Болтун… — прервал его Герман Штраус. — Хватит. А то все подумают, что ты не попугай, а человек…
— Да, попугай я, — сквозь слёзы пробормотал он.
Внимание толпы переключилось на Болтуна, и это дало мне краткую передышку. Пусть всего на минуту, но я смог расслабиться. Тем временем попугай утих, нахохлился, поджал лапки, опустил клюв. Что-то в его молчании было сдавленным и уязвимым. Я отвёл взгляд — смотреть было тяжело.
— Почему Агнес сказала, что ты мертва? — тихо спросил я у Хелле.
— Потому что я действительно мертва, — ответила она спокойно, почти буднично, — тебе это пока не понять, но смерть в привычном виде существует только там, где есть время. А его здесь нет. Да и многого другого тоже.
— Почему? — спросил я чуть громче, чем собирался, и тут же почувствовал взгляды, я снова привлёк к себе внимание. — Объясните. Объясните, как это вообще работает?
Хелле усмехнулась — не снисходительно и не жестоко, а с лёгкой усталостью, как взрослый, объясняющий нечто элементарное ребёнку.
— Ты пока слишком глуп, — мягко сказала она. — Не обижайся. Это не твоя вина. Твой разум слишком закостенел за годы жизни в Громком мире, где есть электричество и время.
Я почувствовал, как внутри стало неприятно, и не сразу понял, на что обиделся: на её слова, её тон… или на то, как легко она их произнесла.
— Отлично. Я глуп! — огрызнулся я и резко шагнул вперёд. — Великолепно. А как же Румия?
Развернулся и быстро направился к гробу. Пара шагов, и я оказался у края. Наклонился, опёрся ладонями о бортик и заглянул внутрь.
Пусто.
Глазам потребовалась секунда, чтобы осознать: никого. Совсем. Оттуда веяло холодом и абсурдом.
Конечно, пусто.
— Где она?.. — спросил я тихо, почти себе под нос.
Потом голос сорвался:
— Где она?! Что это за шутка?! Кого вы вообще собирались хоронить?!
Говоря это, я уже знал, что никто не ответит. Всё было нелепо, нелогично, бессмысленно.
Если я не схожу с ума, тогда что?
— Если хочешь, можешь покричать, — вкрадчиво проговорил Герман Штраус.
Эти слова сломали что-то очень хрупкое, что так долго сдерживало мои чувства. И я заорал — глухо, с надрывом, рвя изнутри голосовые связки, пока воздух не стал обжигать горло. В этом крике была не только ярость от происходящего в Ругенбрамсе. Там было всё: усталость прошлых лет, раздражение от пустой, чужой жизни, ненависть к себе за то, как бессмысленно и медленно я себя разрушал. Эти чувства копились годами, спрессовываясь в комок, не давая дышать, но спрятались так глубоко, что я сам перестал замечать их вес. И вот теперь они вырывались наружу — тяжёлые, чёрные, мерзкие.
Раньше я обижался, когда меня называли сволочью, тупицей или засранцем. Но сейчас, услышав свой собственный голос — злой, дрожащий от страха, — вдруг понял: они были правы.
Я бы не смог сказать всё это вслух — не хватило бы слов. Даже то, что написано здесь, — лишь бледная тень. В том крике было больше, чем в любом признании или исповеди. Гораздо больше.
Минуту спустя я замолчал и, ошарашенный, огляделся. На мгновение мне показалось, что все тридцать человек сейчас разразятся аплодисментами. Но этого не случилось.
— Румия почила и решила отправиться в твой мир, — спокойно сказал Болтун.
— Не понимаю… — пробормотал я и сам услышал, насколько жалко это прозвучало. — Я вообще ничего не понимаю…
— Тебе и не нужно, — улыбнулась Хелле. — Просто перестань сопротивляться Ругенбрамсу.
— Сопротивляться? — я усмехнулся. — Я подчинился всем вашим указам, устроился в редакцию, пришёл на эти похороны. Что дальше? Сшить себе форму с эмблемой Ругенбрамса и маршировать по утрам? Я и так уже делаю всё, как вы хотите.
— Это не совсем так, — добродушно упрекнул меня Герман Штраус. — Всё, что происходит здесь, происходит ради общего блага и ради твоего блага тоже. Пока ты по-настоящему в это не поверишь, ты так и будешь подсознательно сопротивляться. Твой разум ещё не готов, но момент настанет. Он ближе, чем тебе кажется.
Я сел на траву. Даже не понял как. Казалось, будто меня выжали досуха. Никогда раньше мне не приходилось говорить так много слов подряд, и всё в пустоту.
— Продолжим? — поинтересовался мэр.
И начались самые странные похороны в моей жизни.
Булочник и мясник первыми подошли к пустому гробу. Молча, без колебаний, стали разламывать его голыми руками. Доски трещали с оглушительным хрустом. Один за другим они вырывали куски, передавали их окружающим.
Когда каждый получил свою часть, по кругу пошёл нож. Он был тяжёлый, с широким металлическим лезвием и резной бронзовой рукояткой.
Жители по очереди делали неглубокий надрез на подушечке пальца, чаще всего на безымянном. Затем на несколько секунд прижимали окровавленный палец к своему куску, чтобы оставить отпечаток. Потом передавали нож дальше.
Очередь дошла до меня. Я не мог решиться. Сидел, сжимая нож, не зная, как и с какой силой надавить.
Мэр подошёл, не говоря ни слова, спокойно взял нож, сжал мою руку и легко поднял меня. Затем уверенным движением провёл лезвием по коже. Боль была резкой, но короткой, как от укола. Тут же выступила кровь. Я торопливо приложил палец к доске и передал нож Агнес.
Когда все сделали свои метки, то стали поочерёдно подходить к краю могилы. Они бросали туда обломки досок и говорили вслух одно-два предложения о Румии. Говорили чётко и спокойно. Никто не плакал.
— Она была доброй женщиной. Она мне нравилась, — сказала Агнес.
— Она была полной женщиной. Она мне нравилась, — сказал булочник.
— Она была... я… почти не знал её, — произнёс я и бросил свой кусок дерева в яму.
Наступила очередь Болтуна.
Он вспорхнул с земли, пролетел несколько метров и сел прямо напротив меня. Несколько секунд просто неотрывно смотрел прямо в глаза, будто хотел, чтобы я что-то понял, и только потом заговорил.
— Румия была настоящим человеком, — сказал он хрипло. — Может, поэтому я не мог с ней говорить. Я появился в её жизни после того, как умер её муж, Олаф. С тех пор каждое утро она насыпала мне зерно и ни разу не закрыла окно. Благодаря ей я мог быть там, где должен был, но иногда я прятался на ветке и смотрел. Она подолгу сидела перед этим жутким портретом Олафа на стене. Просто сидела и плакала.
Он чуть подался вперёд.
— Когда-то один приезжий сказал, что мы в Ругенбрамсе не умеем любить. Это ложь. Даже здесь любовь возможна. Румия тому доказательство. И я тоже.
— Хорошо сказано, Болтун. Спасибо, — произнёс Герман Штраус. — Теперь могила будет открыта двенадцать дней. Пусть Ругенбрамс тоже скорбит.
Я промолчал. Только я один. Остальные, как слаженный хор, произнесли:
— Да будет так!
Мэр сбросил с себя чёрную рясу. Она осталась лежать на траве. Под ней оказался знакомый светлый летний костюм, в котором я видел его в день своего прибытия.
Жители стали расходиться молча, без слов.
— Идите, пишите вашу статью, — сказал Герман Штраус на прощание. — Нам правда интересно, что вы о нас думаете.
Я не ответил ему. Просто кивнул, не вполне осознавая, на что именно соглашаюсь.
Потом поискал глазами Хелле. Хотел — сам не знал чего. Слов, объяснений, прикосновения? Но успел заметить лишь, как край её платья скользнул между деревьями. А может, мне всё это привиделось…
***
Я поднялся в свою комнату. Было тихо, прохладно, но что-то изменилось. Я никак не мог понять, что именно. Подошёл к окну и распахнул его. Ветер ворвался внутрь. На этот раз без пыли, просто чистый воздух. Неужели кто-то приходил убираться? Я осмотрелся.
Стул был сдвинут. Совсем немного. Кровать стала другой, её металлический каркас посветлел. Ни от ржавчины или грязи, просто другой оттенок. Шкаф был приоткрыт. Не так, чтобы широко, всего на пару сантиметров, как если бы кто-то только что спрятался внутри. Я сглотнул, подошёл ближе, резко распахнул дверцу. Никого. Лишь мои вещи: несколько рубашек, пара брюк. Но задней стенки шкафа больше не было. Только старые обои.
— С этим надо просто смириться, — обречённо пробормотал я, глядя внутрь.
Позже Агнес принесла обед. Я набросился на еду: тушёная говядина, бульон, картофельное пюре, простой вкус настоящей еды. Потом сделал глоток обжигающего кофе.
Насытившись, я положил перед собой чистый лист. Пора было писать статью. В голове уже оформился план: я отвечу Ругенбрамсу его же языком, вежливо, прямо и достаточно зло.
Где-то в коридоре скрипнула доска. Так же скрипели ступеньки, когда я поднимался. Но шагов не последовало. Просто одинокий скрип, без последствий. Я подождал пару секунд. Ничего. Взял карандаш и начал писать:
«Ругенбрамсу интересно узнать мои чувства. Я разочарую вас всех: у меня больше нет чувств. Я оставил их там, на кладбище около могилы Румии Олафсон. Они ушли вместе с криком, который вы так все ждали. Вы дождались!
А теперь о важном: на похороны собралось человек тридцать. Много это или мало для такого городка? Я не знаю, и мне не хотят ничего говорить. Так что, если вы хотите что-то рассказать, приходите ко мне в трактир. Я вас выслушаю. Может, даже помогу.
Олаф, бывший глашатай, передал мне свою рукопись. В ней он рассказал, как выбраться отсюда — и для этого вовсе не нужно умирать! Я уверен, найдутся те, кто захочет покинуть Ругенбрамс. Я покажу вам дорогу!
Что касается самих похорон, то они были самыми странными в моей жизни…»
Я откинулся на спинку стула и невольно улыбнулся.
— Всё-таки я тебя сделаю, Ругенбрамс, — сказал вслух. — Вечно водить меня за нос ты не сможешь.
И тут же представил, как мэр подписывает новый указ: «Запрещается сообщать что-либо Эрику». Ну-ну. Послезавтра или послепослезавтра ему придётся придумать что-нибудь новенькое. Сначала вы довели меня до срыва. Потом унизили. Но теперь — моя очередь. Рано или поздно я всё узнаю!
Я взял лист, перечитал, и пальцы сами отпустили его. Он упал в том же положении, как лежал до этого.
На странице не было ни вступления, ни слов о рукописи, ни приглашения ко мне в комнату. Весь лист был исписан всего лишь одной фразой:
«Чёрт возьми, Эрик, поймай большую рыбу!»
— Сволочи… — прошептал я, стискивая пальцами бумагу. Смял её и принялся рвать на маленькие клочки.
И тут под окном раздался голос.
Громкий, внятный, без пауз:
— Новый указ! С завтрашнего дня каждый житель Ругенбрамса должен исчезнуть для всех остальных! Повторяю…
Я бросился к окну.
На улице стоял человек: длинные волосы, тёмный костюм.
— Стой… Что это значит? — растерянно выкрикнул я.
Глашатай сразу замолк, развернулся и испуганно убежал за угол.
Продолжение следует: седьмая глава появится здесь в пятницу, 5 сентября.
Автор: Вадим Березин
Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!
Продолжение здесь: Глава 8. Стук в дверь
Всё началось с поезда и им должно было и закончиться, но мозг в последствии решил иначе. Вокзал – место, с которым в последние несколько лет реальности я поразительно сроднилась. На нём были как встречи, полные счастья и надежд, так и расставания, полнящиеся грустью, долго потом зудящей в сердце. Сейчас же, покидая перроны моё сердце глухо – я еду цельной везде. Радостно, что теперь избегаю прощаний и чуть тоскливо от того, что бесцельно по приезду в толпе ищу глазами знакомые, любимые черты… Каждый раз сердце замирает в волнении, а я, сержусь на его наивность и хмурюсь, зная реальность. Оно же верит и надеется, а осознав, что в который раз ошиблось, обрываясь, возобновляет свой стук, оглушая меня ударами.
Продолжаю, вернее перехожу к сути. В сновидении на вокзал я провожала маму. Не знаю, куда конкретно я её отправляла, но столько боли, как в этот раз, я не испытывала ни разу в жизни, смотря на исчезающий вдали металлический хвост, увозящий дорогого мне человека. Хотя, тут уж я лукавлю, красоты ради. Я никогда не смотрю на уходящий поезд, попрощавшись, стараюсь уйти как можно быстрее, храня себя от лишних тревог. В этот раз было иначе, и я сотрясалась в рыданиях, стоя на перроне. Мама крепилась изо всех сил, но, проникнувшись, расплакалась тоже – зло и горько, обвинив меня в том, что не хотела этого, но пришлось. На меня её слёзы подействовали отрезвляюще. Я замолчала. Мы вместе зашли в вагон, но выйти я уже не успела. Поезд тронулся. Я хотела выскочить на перрон, но скорость была уже слишком большой, поэтому, шагнув вниз, меня должно было затянуть и я, раздавленная, окрасила бы рельсы своим внутренним миром, но мозг знатный хитрец, не мог допустить такой оплошности, поэтому, не успев и моргнуть, я оказалась на перроне живая и радостно целиковая.
Смеркалось и пустынилось, а я шла и шла. Пути, раскинувшись, поблескивающими в темноте рельсами, ветвились, уползая вглубь ночи. Знаешь, я была ровно в той фразе, исполненной философского смысла, вещающей, что у самурая нет цели, а есть только путь. В моём случае не было самураев, а как всегда у себя была лишь я, а путь…их было такое количество, что глаза хотели разбежаться, если б не моя уверенность и знание того, что ни один из них не мой.
Следующее сновидение являло собой страх исполненный. Лаборатория. Пауки. Вероятно, тут занимались их разведением и хранением. Я - сотрудник, допустивший ошибку, дав им волю. В считанные мгновения, оборачиваясь, я наблюдала, как пол и стены заполняются, кишат паучатами, а оплетает углы, паутина свисает лохмотьями. Парализованное ужасом тело молчало, разевая рот, и топочась на одном месте носочками, словно танцуя. Таким образом, я надеялась задавить хоть кого-то, но попадала только мимо. Это классика – танец, движение не потому, что ты хочешь, а потому что замирание уничтожит тебя быстрее, а так, у тебя есть хоть какой-то шанс на спасение - изначально всегда максимально призрачный. Спустя пару мгновений я бросилась к защитным костюмам, начала одеваться, но это уже было напрасно. Как говорят на аэросудах – сначала обеспечьте безопасностью себя, а потом уже и остальных, от вас зависящих. Никто не говорит: натворите беды, создайте раздрай, а потом, ополумев, ищите защиты – так не надо, но именно так и получилось.
