Ответ на пост «"Буржуи платили им копейки, а жили они в скотских условиях…" Тяжкая жизнь простых рабочих в России при Николае II...»
Сергей Есенин - Страна негодяев (1923)
Сергей Есенин - Страна негодяев (1923 год)
Сергей Есенин - Страна негодяев (1923)
Сергей Есенин - Страна негодяев (1923 год)
«Чтобы рабочий хорошо работал, он должен нормально питаться и отдыхать» - истина, известная любому грамотному управленцу. Но буржуи в Российской империи при Николае II считали иначе. Они безбожно эксплуатировали простых работяг на своих заводах и фабриках, а быт и отдых после работы был крайне убогим…
Внутри рабочий казармы
Многие предприятия царской России имели рабочие казармы, в которых жил простые трудяги, не имеющего своего жилья в городе и не способные его снять. Но вот беда – они были крайне убогими и нормально в них жить было сложно.
Согласно данным фабричной инспекции, лучшие рабочие казармы были в Петербурге на Обуховском заводе. Но в нормальных условиях жили лишь 40 семей из 2 000. Неплохими условиями могли похвастаться и рабочие казармы завода Максвелла. Но отдельных комнат для семей там не было, а стоимость аренды койки была довольно высокой – 2 руб. 25 коп. в месяц.
Образцовая рабочая казарма
Но условия жизни во многих рабочих казармах на предприятиях Российской империи были безбожными. Чтобы не быть голословными, приводим фрагмент записи проверки фабричной инспекции на нескольких кирпичных заводах:
«При всяком заводе имеются рабочие избы, состоящие из помещения для кухни и чердака. Этот последний и служит помещением для рабочих. По обеим сторонам его идут нары, или просто на полу положены доски, заменяющие нары, покрытые грязными рогожами с кое-какой одежонкой в головах Полы в рабочих помещениях до того содержатся нечисто, что покрыты слоем грязи на несколько дюймов. Живя в такой грязи, рабочие распложают такое громадное количество блох, клопов и вшей, что, несмотря на большую усталость, иногда после 15–17 часов работы, не могут долго заснуть. Ни на одном кирпичном заводе нет помойной ямы, помои выливаются около рабочих жилищ, тут же сваливаются всевозможные нечистоты, тут же рабочие умываются…».
Рабочая казарма
Как видите, условия для жизни простых рабочих крайне убогие. Тем более, что работать приходилось по 12-16 часов с одним выходным в неделю. Да и получали рабочие на предприятиях Российской империи значительно меньше, чем их собратья на заводах и фабриках США и Британии, о чем мы писали в статье: Сравниваем зарплату простых рабочих в Российской империи с заработной платой в США и Британии! Почему же гнусные буржуи платили русским платили копейки?
А вот о том, что произойдет с Киевом при подрыве Киевской ГЭС, смотрите видео: Моделирование затопления Киева при подрыве Киевской ГЭС
Источник инфо для статьи: Е. Прудникова Ленин — Сталин. Технология невозможного
На фотографии запечатлена советская (российская) пилотируемая научно-исследовательская орбитальная станция "Мир" на орбите Земли. На снимке "Мир" изображен в полностью собранном состоянии.
Видны все блоки станции: базовый блок, модули "Квант", "Квант-2", "Кристалл", "Спектр", "Природа", стыковочный отсек, два космических корабля "Союз ТМ". Станция работала на орбите с 20 февраля 1986 г. по 23 марта 2001 г. Она являлась первой в мире многомодульной орбитальной станцией.
За время нахождения на орбите станция провела в общей сложности 5511 суток, из которых 4594 сутки она была обитаемой. За это время она совершила 86331 оборотов вокруг Земли. На станции было проведено более 23 000 экспериментов. Всего на ней побывали 104 космонавта и астронавта из 20-ти государств, итого 28 экспедиций.
Со станции в открытый космос вышли 29 космонавтов и 6 астронавтов. Станция "Мир" разрушилась в атмосфере Земли при сведении ее с орбиты. Обломки затоплены на кладбище космических кораблей на юге Тихого океана 23 марта 2001 г.
Если Вам понравилась статья - поставьте лайк. Много наших материалов вы найдете на нашем сайте. Будем рады, если вы его посетите. Ваша подписка очень важна нам: Пикабу, канал в Телеграмм, сообщество в ВК, YouTube, а также сообщество в Пикабу "Все о космосе". Всё это помогает развитию нашего проекта "Журнал Фактов".
III
Серой осени тень
Над страною легла,
И промозглая мгла
Волю слухам дала.
Отупев от причуд
Всевозможных ослов,
Перламутровых слов,
Пьяных сумрачных снов,
Наш послушный народ
Брагу горькую пил,
Карбунку́лы лечил
И скотину растил.
Горькой музыки стон,
Орудийный лафет,
И на нём мёртвый дед,
Рядом шесть стариков.
Старики понесли
Красный траурный гроб,
Шесть сановных особ
Опускали ящик в могилу.
Криво ящик упал,
Видно грешно он жил,
И уж не было сил
Удержать его от паденья.
–И. Анчиполовский,
«Клоун» (1989 г.)
Вадим Кузьмин (Чёрный Лукич), «Продана девушка» (1994 год):
Снегопады растоптали осень,
Ледяными каблуками потоптались по ней.
Не задав ни одного вопроса,
Увели в страну седую самых близких людей.
Продана, продана девушка хорошая.
Продана, продана детская печаль.
Проданы бусы, не беда, что ношены,
Всё продали – больше нечего терять.
Незаметно поднималось злое,
Незаметно заливало всё, что было вокруг.
Нам остались только мы с тобою,
Только тяжесть на душе да пожатие рук.
И «мы с тобою», и «пожатие рук», и «тяжесть на душе» (чувство глубокой печали сродни стейнбековскому), – всё это под угрозой.
Удивительная история от влиятельной русской старушки из рассказа Василия Шукшина «На кладбище» (1973 г.):
«– И вот стоял один солдат на посту… А дело ночное, тёмное. Ну, стоит и стоит, его дело такое. Только вдруг слышит, кто-то на кладбище плачет. По голосу – женщина плачет. Да так горько плачет, так жалко. Ну, он мог там, видно, позвонить куда-то, однако звонить он не стал, а подождал другого, кто его сменяет-то, другого солдата. Ну-ка, говорит, послушай: может, мне кажется? Тот послушал – плачет. Ну, тогда пошёл тот, который сменился-то, разбудил командира. Так и так, мол, плачет какая-то женщина на кладбище. Командир сам пришёл на пост, сам послушал: плачет. То затихнет, а то опять примется плакать. Тогда командир пошел в казарму, разбудил солдат и говорит: так, мол, и так, на кладбище плачет какая-то женщина, надо узнать, в чём дело – чего она там плачет. На кладбище давно никого не хоронют, подозрительно, мол… Кто хочет? Один выискался: пойду, говорит. Дали ему оружию, на случай чего, и он пошёл. Приходит он на кладбище, плач затих… А темень, глаз коли. Он спрашивает: есть тут кто-нибудь живой? Ему откликнулись из темноты: есть, мол. Подходит женщина… Он её, солдат-то, фонариком было осветил – хотел разглядеть получше. А она говорит: убери фонарик-то, убери. И оружию, говорит, зря с собой взял. Солдатик оробел… «Ты плакала-то?» – «Я плакала». «А чего ты плачешь?» – «А об вас, говорит, плачу, об молодом поколении. Я есть земная божья мать и плачу об вашей непутёвой жизни. Мне жалко вас. Вот иди и скажи так, как я тебе сказала». «Да я же комсомолец! – это солдатик-то ей. Кто же мне поверит, что я тебя видел? Да и я-то, – говорит, – не верю тебе». А она вот так вот прикоснулась к ему, – и старушка легонько коснулась ладошкой моей спины, – и говорит: «Пове-ерите». И – пропала, нету её. Солдатик вернулся к своим и рассказывает, как было дело – кого он видал. Там его, знамо дело, обсмеяли. Как же!.. – старушка сказала последние слова с горечью. И помолчала обиженно. И ещё сказала тихо и горестно: – Как же не обсмеют! Обсмею-ут. Вот. А когда солдатик зашел в казарму-то – на свет-то, – на гимнастёрке-то образ божьей матери. Вот такой вот, – старушка показала свою ладонь, ладошку. – Да такой ясный, такой ясный!..
Так это было неожиданно – с образом-то – и так она сильно, зримо завершала свою историю, что встань она сейчас и уйди, я бы снял пиджак и посмотрел – нет ли и там чего. Но старушка сидела рядом и тихонько кивала головой».
Затем старушка сама, можно сказать, заплакала о молодом поколении, только уже «сегодняшним», как пишет Василий Шукшин, тоном:
«А другой у меня сын, Минька, тот с жёнами закружился, кобель такой: меняет их без конца. Я говорю: да чего ты их меняешь-то, Минька? Чего ты всё выгадываешь-то? Все они нонче одинаковые, меняй ты их, не меняй. Шило на мыло менять?»
Первый упомянутый в рассказе сын старушки прожил всего 24 года, умер за семь лет до её разговора с писателем. И святая русская женщина, видит бог, по определению не могла быть виновата ни в ранней смерти одного сына, ни в кобелизме второго. Всему виной жизнь городская да бездуховные коммуняки. Оторвали, понимаешь, молодёжь от почвы, от истоков.
Между тем на русских сельских кладбищах захоронено до обидного много парней и девушек, умерших в 1950-е – 80-е годы. Это, думается, если не большей, то существенной частью те, кто не нашёл в себе сил после школы уехать в город, но и не дал «клятву верности» Святой Руси. Пусть они и рано спасовали, врезаются в память их культурные лица.
Примечателен в связи с этим рассказ Ивана Соколова-Микитова «Медовое сено» (1929 г.), о болезни и смерти деревенской девушки Тоньки.
«Не по-деревенски была она легка и тонка в кости: тонки и белы были у неё руки; темны и густы были её тяжёлые косы. Уж в болезни жаловалась она подружкам, что болит у неё от тяжести кос голова. А всего приметнее были Тонькины загибавшиеся брови, длинные чёрные ресницы, оттенявшие чистую белизну её лица. На деревне почитали её некрасивой (уважает деревня красоту яркую, писаную, чтоб горело, дым шёл!), а всё же не считалась она и дурнухой».
Как писала этнограф русского народа Ольга Семёнова-Тян-Шанская (1863 – 1906), «самые красивые женщины не считаются среди крестьян таковыми. Вообще при выборе невесты или любовницы крестьянский вкус совсем не сходится с нашим. Нам нравятся строгие или чистые линии и очертания, а всякий мужик предпочтёт дебелую, расплывшуюся девку или бабу» [26].
А косы по пояс и лёгкая стать.
Послушай, а можно тебя мне обнять?
А можно к щеке прикоснуться щекой,
А можно, Россия, остаться с тобой?
(Ольга Павлова, «Адрес – Русь», 1987 г.).
«Вровень с мужиками работала Тонька – пахала и косила, ездила с топором в лес, ходила со сходкой делить луга. С тех пор, когда был жив отец (а не стало его накануне Первой мировой войны – Т.М.), многое изменилось на деревне, а многое – и самое главное – осталось неизменным… Как-то уговорила Тоньку ехать в Москву бедовая баба-разжениха[*] Домна, поставила на место, в прислуги. В Москве дали Тоньке глухую каморку, научили бегать по лавкам, разжигать примус. От примуса она больше и сбежала. «Чего хочешь давай, – говорила она смеявшейся над нею Домне, – теперь в Москву нипочём не поеду, там от одной этой копоти пропадёшь…»
А вскорости и слегла Тонька».
Вот уж действительно: самое главное на деревне осталось неизменным. То, что по уши погрязшая в православных духовно-нравственных ценностях и почти поголовной сельской проституции [27, 28] дореволюционная Россия была мизогинической и молодёжененавистнической, это ясно как божий день. А сталинская индустриализация и коллективизация, наконец-то сломавшие хребет традиционной крестьянской Руси, уже тем оправданы, в биолого-антропологическом и эволюционно-психологическом смысле, что спасли неизвестно какое количество таких Тонек, хороших людей народа.
Деревенская же потенциальная лимита, навострив лыжи в город, оттолкнула часть нравственно здоровой сельской молодёжи от переезда в промышленные центры. Оттолкнула, как примус и смех бедовой Домны.
Чёрная Магдалина, крестьянка из очерка Ольги Кобылянской «За готар[**]» (1902 г.), угробила 13 своих детей. Только и знала, «что крестить да хоронить, крестить да хоронить». Выжила у неё одна, последняя, девочка. Но и то, как сказать, выжила – худая и жёлтая, «лишь глаза светятся», «и день и ночь кашляет да кашляет». На момент рассказа ей 13 лет.
По ходу сюжета Магдалина приютила замерзающего, точнее уже почти замёрзшего путника, мужика среднего возраста. Этот путник отправился к праотцам на третью ночь житья в Магдалининой хате. А вскоре после него умерла и девочка.
Казалось бы, двумя трупами больше, двумя трупами меньше, но если раньше односельчане считали чёрную Магдалину просто «славной женщиной», которая «не забывает о Боге», то после смерти девочки заговорили совсем по-другому: «Скажу я вам, за грехи она мается. И не думайте, что за свои грехи. Но и не поймите, что за грехи родительские. Нет. По всему видно, дело давно уже, от веков давних, тянется, которых ни мы, ни она не помним. За грехи других. И знайте ещё: она уже сызмальства тащит это бремя».
В очерке ни характер путника, ни толком характер девочки, ни их взаимоотношения не описаны. Как это нередко в таких случаях бывает, – как, например, у Л.Н. Толстого в «Кавказском пленнике» между Жилиным и девочкой-подростком Диной, – между ними могла бы возникнуть или уже начала складываться духовная дружба (не пугайтесь, духовная дружба – это такой буддийский термин). От её недопущения или разрушения, по-моему, и произошёл настолько серьёзный «карьерный рост» у чёрной Магдалины.
Надо ещё сказать, что жизнь чёрной Магдалины перекликается с судьбой злобного старика-горца из «Кавказского пленника»:
«Это большой человек! Он первый джигит был, он много русских побил, богатый был. У него было три жены и восемь сынов. Все жили в одной деревне. Пришли русские, разорили деревню и семь сыновей убили. Один сын остался и передался русским. Старик поехал и сам передался русским. Пожил у них три месяца, нашёл там своего сына, сам убил его и бежал. С тех пор он бросил воевать, пошёл в Мекку – богу молиться. От этого у него чалма. Кто в Мекке был, тот называется хаджи и чалму надевает. Не любит он вашего брата. Он велит тебя убить…»
Однако превратившийся из банального убийцы в религиозного авторитета старикан невзлюбил Жилина не столько по национальному признаку. Ведь Костылина, русского страдальца, так и не убили. Зато могли убить спасшую Жилина от смерти горскую девочку Дину. Для этого не надо ни русским передаваться, ни три месяца никого искать.
«А Жилин на всякое рукоделье мастер был.
Слепил он раз куклу, с носом, с руками, с ногами и в татарской рубахе, и поставил куклу на крышу.
Пошли татарки за водой. Хозяйская дочь Динка увидала куклу, позвала татарок. Составили кувшины, смотрят, смеются. Жилин снял куклу, подаёт им. Они смеются, а не смеют взять. Оставил он куклу, ушёл в сарай и смотрит, что будет?
Подбежала Дина, оглянулась, схватила куклу и убежала.
Наутро смотрит, на зорьке Дина вышла на порог с куклой. А куклу уж лоскутками красными убрала и качает, как ребёнка, сама по-своему прибаюкивает. Вышла старуха, забранилась за неё, выхватила куклу, разбила её, услала куда-то Дину на работу.
Сделал Жилин другую куклу, ещё лучше, – отдал Дине».
Ядовитая, блин, старуха! Здесь Жилин и Дина едва начали сближаться. А ещё, судя по схожести качеств характера двух девочек, Дина относилась к своей кукле, как Настка, маленькая сельская жительница из рассказа Ольги Кобылянской «Навстречу судьбе», – к своей. К любимой Анисе, «неуклюжей кукле-чудовищу, сделанной из старых грубых тряпок и пряжи». Высоковероятно, единственной своей игрушке.
«Маленькая Настка по натуре была верной, отзывчивой. Так любила она, например, и свою свитую из тряпок и чёсаной льняной пряжи куклу, которую сделала ей как-то в воскресенье пополудни её мать, крестьянка Марфа, любила с такой нежностью, как будто она сама была взрослой и прижимала к своей груди живого, любимого ребёнка».
В «Навстречу судьбе» (1916 г.), не могу этого не отметить, промелькнул человечный служитель православного культа (что у Кобылянской раритет):
«– Кто крестил твою куклу? – спросил как-то мальчишка Настку.
– Батюшка, – важно ответила девочка.
– Батюшка?
– Да. Он спросил меня однажды, когда зашёл во двор за отцом и должен был ожидать его, как я зову свою куклу, – и я сказала, что она ещё не крещёная. У меня не было кумовьёв.
Он засмеялся и сказал: – Ну тогда зови её без кумовьёв Анисей. Хочешь?
– Да, – сказала, – хочу. Кукла очень красивая, не правда ли? – добавила она и, счастливая, – улыбнулась мальчику.
– Ты глупая девчонка… это же куча тряпок…
– Это тебя вовсе не касается, – защищалась она. – Это тебя вовсе не касается. Это неправда – это Анися (ласковое, тёплое и забавное имя выбрал священник – Т.М.).
– Анися! – глумился мальчик. – Анися… это не имя. Во всём селе никого так не зовут. Я её у тебя сейчас отберу! – и он сделал несколько шагов к ней.
Она вскрикнула.
С красным от гнева и возмущения лицом, крепко обняв рукой стан Аниси, она нагнулась и бросила камнем в мальчика, тот убежал, а она долго смотрела ему вслед. Затем отвернулась. – Он хочет тебя отобрать у меня, – говорила успокаивающим голосом, – но я тебя не отдам, никому тебя не отдам – ты моя, моя, моя…»
Как сказал поэт Станислав Куняев,
Добро должно быть с кулаками,
Добро суровым быть должно,
чтобы летела шерсть клоками,
со всех, кто лезет на добро.
Ольга Кобылянская очень любила Льва Толстого. Не как философа-непротивленца, а как писателя с кулаками. Не знаю, любил ли её саму Василий Шукшин. Полагаю, что да: поразительно они (Шукшин и Кобылянская) похожи тематикой и проблематикой творчества, знанием народной жизни и языка, умением пробить читателя на эмоции словами нежности и боли, скрыто ироничным описанием патриотов-персонажей…
У старой, гордой и весьма уважаемой среди соседей-крестьян дворянки, заглавной героини рассказа О. Кобылянской «Аристократка» (1896 г.), сын один из самых горчайших пропойц на селе. А так Ольга Юлиановна описывает похороны этой украинки:
«Священник читал молитву. Приехала также и дочь с детьми. Плакала горькими слезами, целуя непрестанно руки и ноги матери, а взоры внуков обращались с молчаливо-любопытным удивлением на бабушку и на всё вокруг неё (на мамину лесбиянскую инцест-некрофилию в том числе – Т.М.) <…>
Один из её внуков, самый младший, не мог оторвать от неё своего взгляда… Вспомнил он, как однажды клятвенно пообещал ей две вещи: в семь лет – никогда не пить, и в другой раз, на тринадцатом году – остаться верным своему народу…
О, он сдержит своё обещание. Оно станет правдой… Такой правдой, как то, что был он её внуком и сыном угнетённого народа!..
Обращённые на умершую глаза его загорелись огнём.
Ах, если бы все могли так чувствовать, как он в эту минуту, да и не только в эту минуту, а всегда!.. тогда бы… Но разве не так же чувствуют все они теперь?!.. Весь угнетённый народ, на струнах которого всё ещё играют мелодию самовластья… И потому, что они так чувствуют, – для них пылает солнце гордой воли, рассыпая лучи свои среди них…
Кто-то около него открыл окно.
На него повеяло холодным свежим воздухом, и он повернул голову в ту сторону. Как раз в эту самую минуту пьяница-сын подносил ко рту бутылку, размахивая руками.
«Она мне мать! – кричал он с гордостью пьяным голосом, – прославлять её я должен!»
Горячая краска стыда залила нежно-молодое лицо внука. Глаза его снова обратились к мёртвой, а душа произнесла немую клятву.
Душа умершей могла чувствовать себя удовлетворённой.
Казалось, что сама она, лёжа в гробу, чувствовала себя удовлетворённой. Лежала так спокойно, мирно!.. С лицом, исполненным тихого, ласкового, почти радостного ожидания… с нежными руками…»
«Дом покойницы стоял далеко от села… Имел невыразимо-печальный вид. Ободранный, обваленный, кое-где с бумагой вместо стёкол в окнах, он так и клонился набок. То тут, то там виднелись вокруг деревья, а на их вершинах небрежно покачивались вороны, поминутно меняя место».
Исчерпывающие образы украинского свободолюбия. Привет Юрию Серебрянскому.
От свежего воздуха снова к бабке. И нетрезвый дядя, пизда его родила, своему племянничку в удовлетворении бабкиной души поспособствовал.
Приглядишься – а злобные старухи-молодёжененавистницы и «светлые» образы их везде верховодят: у замшелых русских традиционалистов и консерваторов, у отсталых крупскофилов и брежнелюбов, у «прогрессивных» бандероманов и боннэрофанов… Поневоле вспомнишь тут аксиому Эскобара.
В песне российского поэта и композитора Александра Новикова «Вокзальная медуза» (2011 г.) показана ещё одна авторитетная старушка:
На бану московском, где полмира,
Где часы-минуты не милы,
Бабушка-майданщица Глафира
На доверьи дёргала углы.
А ещё гадала на судьбину,
Но не лично каждому она:
«Дай-ка, что ли, стиры пораскину,
Расскажу, что ждёт тебя, страна».
Очень уважали бабу Глашу
Гопы, мусора и фраера.
Коли тусанёт судьбину вашу,
Тут уж не изменишь ни хера.
Угол вертанёт да прослезится –
Вроде виновата без вины.
А потом на стирах разразится
Прямо в адрес матушки-страны.
Старая воровка, вокзальная медуза,
Нагадала точно, как за три рубля:
«Разлетятся клочья Советского Союза,
Вот тогда и наши встанут у руля».
Нет в помине бабушки Глафиры,
На бану разбоя не творят,
Но чудные воровские стиры,
Оказалось, правду говорят.
У руля внучата в пух и перья
На хрустально-глянцевом бану,
Как когда-то Глаша, на доверьи,
Вертанули целую страну.
Любопытно, что бабушку Глафиру очень уважали не только гопы с фраерами, но и совковые мусора.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
[*] Разжениха (диалект русск.) – то же, что разведёнка.
[**] Готар (диалект укр.) – территория села; межа; граница.
О.Ю. Кобылянская с внуками (детьми своей племянницы, которую она удочерила). Черновицы, 1940 г.
Справа от писательницы Олег Панчук (1932 – 2022) – будущий советский и украинский химик, доктор наук, профессор Черновицкого университета. Кроме того – политический эссеист-публицист, махровый антисталинист, ворсистый антисоветчик, в «перестройку» и 90-е один из закопёрщиков современного украинского национального самосознания на Буковине. По всеобщему мнению бывших студентов (в Интернете ни я, ни журналистка Наталия Фещук не нашли ни одного плохого отзыва), Панчук – «человек с большой буквы, история и душа химического факультета», «очень умный». Студенты также говорят: «слова «Панчук» и «взятка» вообще не совместимы!». Редкий, в общем, человек. Не знаю, что ещё про него сказать… Почти на 40 лет пережил жену – тоже, знаете ли, редкость.
Слава тебе господи! перемога!: В 2022 году в Черновцах улицу и переулок «тупорылого виршемаза» Пушкина наконец-то переименовали в честь очень умного человека с большой буквы Панчука.
В начале помянутых 90-х Панчук стал выступать в прессе с заявлениями, дескать, бабушка его, украинская писательница Ольга Кобылянская, в силу возраста и нарушения умственной деятельности уже не соображала, что подписывает просоветские и просталинские обращения. Это, мол, зятёк с дочерью, панчуковские папа с мамой, ей их подсовывали под видом финансовой документации (а после пары-тройки полученных таким макаром разрешений партийцы ставили её имя без спросу куда ни попадя). Сами же родители взяли столь тяжкий грех на душу потому, говорил человек с большой буквы, что побоялись преследования со стороны НКВД, если бабушкиного автографа под «документацией» не будет. (Наступавших в 41-м на Черновицы румын они так не опасались. Отец человека с большой буквы с 1942-го до осени 44-го служил интендантом полка в румынской армии).
Вестимо, что панчуковские заявления с большой дороги взяла на вооружение главный кобылянсковед – ныне покойная Ярослава Мельничук (1975 – 2022), кандидат филологических наук, доцент всё того же Черновицкого университета, патриотка-читатель и патриотка-писатель.
В 2008-м Панчук поведал:
«Текст был подготовлен, показан Кобылянской, и она спросила: «Что это?». Ей сказали: «Тётя, это новые налоги, документы». Так появилось приветствие в «Советской Буковине». <…>
– Как, по-вашему, Ольга Кобылянская на самом деле относилась к советской власти?
Она не понимала, что они уже здесь, но подсознательно чувствовала, что это зло» [20].
В 2013-м Панчук аж три раза в одном интервью высказался о последних годах жизни бабушки. Оказывается, в 1940-м «она уже была очень больна и не могла все чётко понять», в 41-м «не понимала, что они (злые большевики – Т.М.) уже здесь», в 42-м «не совсем осознавала, что происходит» [21]. Но все обращения были подписаны, общепонятно, до ареста писательницы. А согласно искренним и политически нейтральным воспоминаниям её внучатого племянника Августина Эрла, в июле 1941-го Ольга Юлиановна, уже находясь под стражей, пребывала, что называется, в здравом уме и твёрдой памяти. 8-летний Эрл виделся тогда с двоюродной бабушкой последний раз и в 2012 году достаточно детально ту встречу описал. Вот фрагмент его описания: «Мама и бабушка Оля просидели в деревянной беседке часа два. Разговаривали на немецком языке. Плакали, обнимались. Я играл рядом» [22]. Что-то это не похоже на поведение отрешённого человека, которому под видом финансового документа можно всучить что ни попало.
Плюс к тому Кобылянская, хоть и отошла уже к 1940 году от домашних дел, однако перед тем как от них отойти, всю жизнь была хозяйкой рачительной: готовила дёшево, но вкусно, экономила, скрупулёзно следила за бытовыми расходами. Сохранилась тетрадь, куда она эти расходы записывала.
Живая беседа Ольги Кобылянской (третья слева) с Хомой Коцюбинским (второй справа) – советским литературоведом и организатором музейного дела, директором Черниговского музея М.М. Коцюбинского, младшим братом этого украинского писателя. Также на фото семья
Панчуков. Уже советские Черновицы, 1940 г.
Должно быть, умственная деятельность у Ольги Юлиановны нарушалась моментами, аккурат когда ей заносили на подпись коммунистические материалы…
Приведу и пример искренности Августина Эрла: «Помню похороны (Ольги Кобылянской – Т.М.). На поминках меня больше всего интересовало, когда же, наконец, будут угощать калачами. Калачей так и не попробовал, зато были пряники и ситро…» [23]
А что Панчук? А Панчук, он весь – дитя добра и света, он весь – свободы торжество! Мельничук же после выхода интервью с Эрлом и в ус не подула, в не заслуживающей доверия версии человека с большой буквы не усомнилась.
Даже Наталия Фещук из Черновцов и Сергей Коломеец из Луцка, журналисты, нашедшие где-то на Волыни Августина Эрла, и те, как говорится, дали маху. Предварили публикацию его интервью на сайте «Факты» беседой известного содержания с патриоткой Мельничук и своими словами: «По горькой иронии судьбы в 1941 году, когда Буковину оккупировала Румыния, Ольгу Кобылянскую арестовали за… советскую пропаганду» [24].
Да неужто патриоту-эссеисту сильно не понравилось, что его бабушка оказалась в компании прогрессивных западных прозаиков и драматургов, дружелюбно настроенных к сталинскому СССР и лично к И.В. Сталину?! В одном списке с Бернардом Шоу и Гербертом Уэллсом, Теодором Драйзером и Лионом Фейхтвангером, Роменом Ролланом и Мартином Андерсеном-Нексё, но в разных списках со Стецько и Гиммлером, Красновым и Бандерой, Шухевичем и Солоневичем. Жаль, что Ольга Юлиановна после второго инсульта, случившегося в 1936 году, уже ничего не писала, а то бы наверняка проехалась по оккупантам своим иронично-боевым слогом, а о своей новой родине сказала бы что-нибудь нежное. Всё же статьи, вышедшие под её именем, несколько шаблонны.
К слову, прогрессивные западные авторы хвалили СССР, ясное дело, не в стиле какого-нибудь Сергея Плачинды или раннего Владимира Познера. Вот, допустим, три фрагмента из «Русского дневника» американского писателя Джона Стейнбека (он посетил послевоенный Советский Союз вместе с соотечественником фотожурналистом Робертом Капой):
«До войны Сталинград был большим городом с многоквартирными домами, а теперь их не стало, за исключением новых домов на окраинах. Но ведь люди должны были где-то жить – вот они и жили в подвалах домов, в которых раньше были их квартиры. Так, из окон нашей комнаты мы наблюдали, как из-за большой груды обломков неожиданно появлялась девушка, на бегу в последний раз проводившая по волосам расчёской. Опрятно и чисто одетая, она пробиралась через сорняки, направляясь на работу. Как это удавалось женщинам, мы не понимали, но они, живя под землёй, ухитрялись опрятно выглядеть и сохранять гордость и женственность. Хозяйки выходили из своих укрытий в белых платочках и с корзинками в руках шли на рынок. Всё это казалось странным и героическим шаржем на современную жизнь».
«Пока мы разговаривали, в кабинет архитектора зашёл служащий, который спросил, не хотим ли мы посмотреть на подарки, которые прислали в Сталинград люди со всего мира. Мы были уже сыты музеями по горло, но решили, что на такие подарки нужно взглянуть. Вернувшись в гостиницу, мы хотели немного отдохнуть, но едва вошли в свой номер, как в дверь постучали. Мы открыли, и в комнату вошла целая процессия мужчин, которые несли какие-то коробки, чемоданы, портфели. Они расставили всё это по номеру. Это были подарки сталинградцам. Здесь был красный бархатный щит, украшенный филигранным золотым кружевом, – подарок от короля Эфиопии. Здесь был пергаментный свиток с высокопарными словами от правительства Соединенных Штатов, подписанный Франклином Д. Рузвельтом. Нам показали металлическую мемориальную доску, которую привёз Шарль де Голль, и меч, присланный городу Сталинграду английским королём. Здесь была скатерть, на которой вышиты имена тысячи пятисот женщин одного маленького английского города. Нам принесли все эти вещи в номер, потому что в Сталинграде пока ещё нет музея. Нам пришлось просмотреть гигантские папки, где на всевозможнейших языках были написаны приветствия гражданам Сталинграда от разных правительств, премьер-министров и президентов.
И охватило нас чувство глубокой печали, когда мы увидели все эти подношения от глав правительств, копию средневекового меча, копию старинного щита, несколько фраз, написанных на пергаменте, и множество высокопарных слов. Когда нас попросили написать что-нибудь в книгу отзывов, нам просто нечего было сказать. Книга была полна таких слов, как «герои мира», «защитники цивилизации»… Эти слова и подарки были похожи на редкостно уродливые гигантские скульптуры, которые обычно ставят в ознаменование какого-то мелкого события. А нам в эту минуту вспоминались железные лица сталеваров, работавших у мартеновских печей на тракторном заводе. Вспоминались девушки, выходящие из подземных нор и поправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходит к своему отцу на братскую могилу. Это были не пустые и аллегоричные фигуры. Это были простые люди, на которых напали и которые смогли себя защитить».
«Но видели мы и одно ужасное исключение. Перед гостиницей, прямо под нашими окнами, была небольшая помойка, куда выбрасывали корки от дынь, кости, картофельную кожуру и прочее. В нескольких ярдах от этой помойки виднелся небольшой холмик с дырой, похожей на вход в норку суслика. И каждый день рано утром из этой норы выползала девочка. У неё были длинные босые ноги, тонкие жилистые руки и спутанные грязные волосы. Из‑за многолетнего слоя грязи она стала тёмно-коричневой. Но когда эта девочка поднимала голову… У неё было самое красивое лицо из всех, которые мы когда‑либо видели. Глаза у неё были хитрые, как у лисы, какие-то нечеловеческие, но она совершенно не напоминала слабоумную, у неё было лицо вполне нормального человека. В кошмаре сражений за город с ней что‑то произошло, и она нашла покой в забытьи. Сидя на корточках, она подъедала арбузные корки и обсасывала кости из чужих супов. Часа за два пребывания на помойке она наедалась, а потом шла в сорняки, ложилась и засыпала на солнце. У неё было удивительно красивое лицо, а на своих длинных ногах она двигалась с грацией дикого животного. Люди из подвалов разговаривали с ней редко. Но однажды утром я увидел, как женщина, появившаяся из другой норы, дала девочке полбуханки хлеба. Та почти зарычала, схватила хлеб и прижала к груди. Словно полубезумная собака, девочка глядела на женщину, которая дала ей хлеб, и с подозрением косилась на неё до тех пор, пока та не ушла к себе в подвал. Потом девочка отвернулась, спрятала лицо в хлеб и как зверь стала смотреть поверх куска, водя глазами туда-сюда». [25]
Одно ужасное исключение… Теперь ясно: рабочий Сталинград был полнейшей противоположностью современной святобомжовской Руси, где вменяемый бездомный – диковинка. Был Сталинград и костью в горле у всего мира, включая полторы тысячи женщин безвестного английского городка, которых Левша скромнее. Да кому, блин, нужны ваши имена, вышитые на скатёрке!
Сталинграда (не столько, разумеется, как топонима) давно нет – из-за тысячелетнего слоя русской коричневой грязи.
В рассказе Ольги Кобылянской «Нищая» (1887 г.) эта самая нищая каким-то особенным и назойливым нытьём «Сжальтесь над несчастной, и бог вам подаст!» довела другого персонажа, образованного человека (судя по тексту, писателя или учёного), до кипения. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Татьяна Костырина - одна из лучших женщин-снайперов Красной Армии. На боевом счету девушки 120 вражеских солдат и офицеров. Татьяна родом из Краснодарского края. В рядах Красной Армии с 1942 года. Служила в 691-м стрелковом полку. Татьяна освобождала Кубань и Крым. Погибла 22 ноября 1943 года в бою за поселок Аджимушкай. Младший сержант Костырина удостоена звания Герой Советского Союза (посмертно).
Татьяна Костырина
Источник инфо: Советские Снайперы Костырина Татьяна Игнатьевна
Надо признать: наши критики и филологи, родители и педагоги (считай: всенародное восприятие русской литературы) расплодили и распространили куда больше ядовитых «лучей», чем сама русская литература. Для примера возьмём ещё Левшу, национального гения и героя, который на деле Кулигин и Катерина в одном флаконе.
Жил юродивый Левша как пуленепробиваемый ватник. И вера-то у него самая правильная, и английская женская одежда-то ему забавна, и от британского сладкого чая аж морщился. А умер как либеральный либерал. С последними словами, что, мол, в прекрасной России будущего ружья кирпичом не чистят. Но и с того света дважды крепко рассердил чёрного военного министра графа Чернышёва («пошёл к чёрту, плезирная трубка», со своими ружьями да кирпичами). А накануне смерти разозлил сперва своего аглицкого камрада полшкипера (тот внезапно предложил сбросить Левшу с корабля в море – и Левша согласился! – да матросы не дали), а потом выбесил российских правоохранителей (те русскому гению попросту голову об крыльцо раскололи).
В отечественной истории было как минимум два подобных Левше русских гения. Оба увлечённые наукой. Оба идейные гуманисты. Оба борцы за свободу… Оба, как Левша, оружейники – бомбы создавали. Это академик А.Д. Сахаров и революционер-народник Н.И. Кибальчич. Один работал в паре с неототалитарной сверхфурией Еленой Боннэр и на I Съезде нардепов, в 1989-м, даже «добродушного» собрата-демократа М.С. Горбачёва умудрился донять (атмосферное фото см. ниже). Второй в тройке с суперзлобной народофилкой С.Л. Перовской и её свободолюбивым подкаблучником А.И. Желябовым упорно охотился на царя, тряханувшего в кои-то веки тухлое крестьянское болото матушки-Руси.
Горбачёв вспоминал (есть видео съезда):
«Всё-таки я настоял предоставить ему пять минут (сверх всякой меры, он уже раз семь выступал, в ущерб другим желающим – Т.М.). Съезд только под моим давлением согласился. Он начал говорить, явно повторяя то, о чём уже говорил десять дней назад. Пошла шестая или седьмая минута, я напомнил Сахарову:
– Андрей Дмитриевич, время истекло.
Сахаров не слушает и продолжает говорить. Я ещё и ещё раз прошу его заканчивать выступление (а Васька всё-таки курчонка убирает – Т.М.). И когда наконец микрофон был выключен (минуте на 10-11-й – Т.М.), Сахаров воздел руки к небу как жертва произвола» [17].
Из статьи журналиста Николая Андреева, биографа Горбачёва и Сахарова:
«Микрофон отключили.
Сахаров продолжал говорить, хотя его голос достигал в лучшем случае первого ряда. Но его слышали телезрители: трансляция не прерывалась. Наконец он собрал листки бумаги на трибуне, подошёл к Горбачёву, положил их перед ним. Начал спускаться со ступенек. Горбачёв резко отодвинул от себя стопку, три листка соскользнули со стола и плавно закружились.
Грянул гимн Советского Союза» [18].
На снимке выше академик-диссидент на всё том же съезде толкает одну из предыдущих речуг.
В своём последнем слове на суде по делу об убийстве Александра II Кибальчич топил за «развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы». Русскому гению было невдомёк, что взрыв его бомбы вот-вот вызовет вакханалию совсем упоровшейся цензуры с зашкальным ростом стоимости университетского образования и циркуляром о «кухаркиных детях». По такому же принципу и ружья продолжили кирпичом чистить, из-за чего, как известно, Крымскую войну проиграли. В.Г. Белинский в письме критику П.В. Анненкову этот принцип объяснил на примере Тараса Шевченко и Пантелеймона Кулиша – двух гениев украинского свободолюбия:
«…Здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому. Этот хохлацкий радикал написал два пасквиля – один на государя императора, другой – на государыню императрицу. Читая пасквиль на себя, государь хохотал, и, вероятно, дело тем и кончилось бы, и дурак не пострадал бы, за то только, что он глуп. Но когда государь прочёл пасквиль на императрицу, то пришёл в великий гнев, и вот его собственные слова: «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, но её-то за что?» И это понятно, когда сообразите, в чём состоит славянское остроумие, когда оно устремляется на женщину.
Я не читал этих пасквилей, и никто из моих знакомых их не читал (что, между прочим, доказывает, что они нисколько не злы, а только плоски и глупы), но уверен, что пасквиль на императрицу должен быть возмутительно гадок по причине, о которой я уже говорил.
Шевченку послали на Кавказ солдатом (в Оренбургский край послали, тут Белинский ошибся – Т.М.). Мне не жаль его, будь я его судьею, я сделал бы не меньше. Я питаю личную вражду к такого рода либералам. Это враги всякого успеха. Своими дерзкими глупостями они раздражают правительство, делают его подозрительным, готовым видеть бунт там, где нет ничего ровно, и вызывают меры крутые и гибельные для литературы и просвещения.
Вот Вам доказательство. Вы помните, что в «Современнике» остановлен перевод (французских романов – Т.М.) «Пиччинино» (в «Отечественных записках» тож), «Манон Леско» и «Леон Леони». А почему? Одна скотина из хохлацких либералов, некто Кулиш (экая свинская фамилия!) в «Звёздочке» (иначе называемой «Пёздочка»), журнале, который издаёт Ишимова для детей, напечатал историю Малороссии, где сказал, что Малороссия или должна отторгнуться от России, или погибнуть. Цензор Ивановский просмотрел эту фразу, и она прошла. И немудрено: в глупом и бездарном сочинении всего легче недосмотреть и за него попасться.
Прошёл год – и ничего, как вдруг государь получает от кого-то эту книжку с отметкою фразы. А надо сказать, что эта статья появилась отдельно, и на этот раз её пропустил Куторга, который, понадеясь, что она была цензорована Ивановским, подписал её, не читая. Сейчас же велено было Куторгу посадить в крепость. К счастию, успели предупредить (начальника III отделения – Т.М.) графа Орлова и объяснить ему, что настоящий-то виноватый – Ивановский! Граф кое-как это дело замял и утишил, Ивановский был прощён. Но можете представить, в каком ужасе было Министерство просвещения и особенно цензурный комитет? Пошли придирки, возмездия, и тут-то казанский татарин Мусин-Пушкин* (страшная скотина, которая не годилась бы в попечители конского завода) накинулся на переводы французских повестей, воображая, что в них-то Кулиш набрался хохлацкого патриотизма, – и запретил «Пиччинино», «Манон Леско» и «Леон Леони».
Вот, что делают эти скоты, безмозглые либералишки. Ох эти мне хохлы! Ведь бараны – а либеральничают во имя галушек и вареников с свиным салом! И вот теперь писать ничего нельзя – всё марают. А с другой стороны, как и жаловаться на Правительство? Какое же правительство позволит печатно проповедывать отторжение от него области? А вот и ещё следствие этой истории. Ивановский был прекрасный цензор, потому что благородный человек. После этой истории он, естественно, стал строже, придирчивее, до него стали доходить жалобы литераторов, – и он вышел в отставку, находя, что его должность несообразна с его совестью. И мы лишились такого цензора по милости либеральной хохлацкой свиньи, годной только на сало» [19].
«Пасквиль на императрицу» – это строки из сатирической поэмы «Сон» (1844 г.), в которых Шевченка ну совершенно как какой-нибудь рагуль издевался над сухопаростью, тонконогостью и болезнью супруги Николая I Александры Фёдоровны, попутно обругав «тупорылыми виршемазами» А.С. Пушкина и В.А. Жуковского. Русская царица была красивой, лёгкой, очень грациозной женщиной. Просила мужа помиловать декабристов. «Виршемаз» Пушкин перед нею благоговел, тихо и сильно любил с юности до конца жизни. Ну подумаешь, страдала частичным параличом лицевого нерва, отчего у неё при малейшем волнении тряслась голова, – нет бы Шевченке за это ещё больше её полюбить. Да к тому же эта «царица убогая» вместе с «тупорылым» Жуковским, никому не известным холстомазом К.П. Брюлловым и др. некогда вызволила перспективного «Тараску» из холопской зависимости.
В октябре 1860-го Шевченка написал уж совсем гадкие и злобные стихи на смерть Александры Фёдоровны, обратился к новопреставленной: «Тебе ж, о суко!». Через четыре месяца и сам умер. А как хорошо начинал крепостным художником.
Раннее сиротство, вконец опупевшая мачеха, бесконечные наказания за проделки сводного братца-акробатца… тяжелейшее крепостное детство Шевченку не озлобило, развило чуткость, нежность, талант. А на воле – балы, красавицы, лакеи, юнкера, любовь, шампанское и головокружения от первых творческих успехов довели до того, что возненавидел мачеху всея Руси и стал поэтом великого святого страдальчества и великого, якобы праведного, гнева.
У русских и украинцев (что одни, что другие генетические лакеи, подкулачники и холопы) настоящим зерцалом свободы и прогресса считается, естественно, тот, кто, как Шевченка, берёг и приумножал в себе, обществе и властях не развивающе-исправительно-трудовую (эту зерцала давили), а салтычихо-вертухайско-бандеровскую сущность крепостного права. Шевченку в предыдущем предложении можете заменить каким-либо другим певцом страдания и злобы, скажем, лагерно-шарашечным стукачом НКВД СССР А. Солженицыным, крепостное право – на ГУЛАГ.
Пётр Аркадьевич Столыпин хоть и был висельных дел мастер, но своей аграрной реформой устроил в тупой русской деревне переполох так переполох. А его за это пулей! Из револьвера борца за свободу (по совместительству агента царской охранки) Д. Богрова. И впрямь ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным.
Короче говоря, на квитках и стецьках в город въехали петлюры и бандеры, на пламенных народолюбцах-революционерах, наивных либерахах и прочих святокацапах – чёрные генералы врангели с казаками да колчаками, троцкими да дроздовскими, а на высокоморальных совках, всю жизнь шедших дорогою добра, – «новые русские» с дудаевыми да басаевыми.
Но вернёмся к Ольге Кобылянской. У неё в коротеньком рассказе «Мужик» (1895 г.) две знатных польских дамы знатно затроллили молодого украинца из простых. (Тот, надо полагать, сочинял стихи: одна из дворянок насмешливо называла его «Гейне»).
Сначала они втроём по-великосветски проводили время: рассматривали предметы искусства, невинно подкалывали друг друга («Гейне» панночек, а они его). Потом услышали полковой оркестр, чуть позднее увидели войско. Ну, украинец, само собой, подумал про строй: «теперь это не люди», «продукт насилия». Приметил идущего не в ногу хромого солдата и стал мысленно вспоминать мытарства собственной армейской службы. Ах, дескать, какие были почти сказочно грубые офицеры и какой был я «любящий свободу крестьянин». А полячки вслух: какая, мол, прелесть офицер с поднятой саблей, только «всю красоту этого уродует хромающий в последнем ряду хам!»
На «красивых свежих губах» девушек «ещё кривилась пренебрежительная усмешка», когда грянул гром. В руках украинца находился «Конрад Валленрод» Адама Мицкевича. «Не помня себя, с каким-то мгновенно вскипевшим раздражением, я швырнул его паннам под ноги и, поклонившись со зловещей улыбкой, направился к дверям». Женщины (одна из них, которая называла «Гейне» и произнесла слово «хам», ему точно нравилась) повели себя с ним искренно, а он не выдержал. Обидися. За гордую понюшку табаку продал дружбу полов и народов, теплоту и роскошь человеческого общения.
Так, может быть, родился украинский отменитель культуры (поскольку поэма «Конрад Валленрод» написана Мицкевичем до того, как он, подобно Шевченке остро возненавидев Николая I, стал «в угоду черни буйной» злобным поэтом и потерял восхищение Пушкина). А благородные полячки, это показано в конце рассказа, после выходки украинского «Гейне» только уверились в своём национализме и социальном расизме, мнении относительно рагульства крестьян и русинов (гм, будто их польское славянское всесословное bydło лучше). То есть «Гейне» и себе подножку поставил, и панночкам свинью подложил. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
*Мусин-Пушкин М.Н. – попечитель Санкт-Петербургского учебного округа. Как на попечителя, на него возложили обязанности председателя Петербургского Цензурного комитета при Министерстве просвещения.
Советские женщины смело встали на защиту Родины в годы Великой Отечественной войны. Одной из таких героинь была Полина Брянская (Михалева), которая будучи снайпером, уничтожила 28 вражеских солдат и офицеров…
Девушка в Красной Армии
Полина Брянская родилась 21 октября 1925 года в селе Ганзурино. Окончив 9 классов школы, девушка поступила в техникум.
С 1943 года Полина Брянская в рядах красной Армии. Прошла обучение в Центральной женской школе снайперов. Была направлена на 1-й Белорусский фронт. Проходила службу в 236-м стрелковом полку.
Полина принимала участия в освобождении Белоруссии. Сражалась в Польше и Германии. Победу встретила в городе Альтенграбов.
За время службы рядовая Брянская уничтожила 28 фашистов. Девушка награждена орденом Отечественной войны и рядом медалей.
Девушка-снайпер Красной Армии
Источник инфо для статьи: Cнaйпepa Beликoй Oтeчecтвeннoй вoйны Пoлинy Бpянcкyю пoздpaвили c 90-лeтиeм в Бypятии