«История не терпит красивых легенд. Она говорит через бумагу, чернила, потрёпанные страницы дневников — и через тех, кто не побоялся сказать правду, даже если она звучала как приговор».

✅ I. «Японское золото» — и почему Ленин его не брал

В январе 1904 года, когда первые японские эсминцы уже приближались к Порт-Артуру, в Женеве происходило нечто иное — тихая, но решительная дипломатическая операция. Японская разведка, действуя через легального представителя в Швейцарии, искала союзников внутри России. Но не всех — только тех, кто был готов воевать не за идею, а за деньги.

Генерал А. И. фон Дитмар, начальник контрразведки Департамента полиции, в своём донесении министру внутренних дел от 12 февраля 1904 года зафиксировал:

❗«Секретно.
По сведениям агента „Лотос“, 5 февраля с.г. в Женеве состоялась встреча представителя японской миссии в Швейцарии г-на Като (работает под фамилией Танака) с руководителем Боевой организации эсеров Гершуни и его доверенным лицом Савинковым.

Като передал чек на 20 000 франков, выписанный на банк „Ломбард, Одье“. Условия: финансирование террористических актов против высших чинов и военных.

С большевиками контактов не установлено. Ленин проживает в Женеве, но избегает встреч с японцами»


Японское правительство действительно выделило средства. Но не те суммы, что ходили в слухах. Като Томосабуро, министр иностранных дел Японии, в закрытом докладе императору Мэйдзи от 18 марта 1905 года, написал:

«…на поддержку революционных организаций в России израсходовано 287 000 иен.

Средства использованы на:
— печать пропаганды (42 000 иен),
— доставку оружия через Финляндию (110 000),
— содержание агентов и информаторов (95 000),
— помощь стачечным комитетам в Польше и на Кавказе (40 000).

Большевики не получали средств, так как их руководитель В. Ульянов (Ленин) отказался от сотрудничества, заявив: „Мы не желаем быть инструментом в руках иностранных держав“»

Для Ленина этот принцип был личной установкой, сформулированной ещё до начала войны. В письме Г. В. Плеханову от 29 марта 1905 года, написанном чернилами на почтовом листке с женевской маркой, он писал:

«Теперь, когда японцы „помогают“ революции (читай: подкупают террористов), вопрос о „внешней поддержке“ становится особенно опасным. Мы должны твёрдо провести черту: наша революция — дело рук рабочего класса, а не японских генералов, мечтающих о Владивостоке. Даже если „золото“ придёт без условий — оно всегда с верёвочкой. И наша тактика должна быть:

ни копейки у империалистов — ни японских, ни английских, ни немецких!»


Александра Коллонтай, находившаяся тогда в эмиграции, в письме к другу из Стокгольма от 15 мая 1905 года подтверждала эту линию:

«Владимир Ильич непреклонен: „Наше дело — классовое, а не националистическое. Пусть японцы воюют с царизмом как империалисты, мы воюем с ним как пролетарии“. Он опасается, и не без оснований, что принятие помощи дискредитирует партию в глазах рабочих»

Эту позицию разделяли даже те, кто работал с эсерами. Финский социал-демократ Юхо Леппялехто, арестованный в Гельсингфорсе в декабре 1905 года за передачу денег от японского консульства, в своих показаниях рассказал:

«Я трижды возил деньги в Петербург — для эсеров. В октябре 1904 года пытался связаться с социал-демократами в Баку через одного рабочего-литейщика. Передал записку: „Японцы готовы помочь. Условия — в конверте“.

Через два дня он вернулся. Протянул конверт назад. Сказал: „Ленин приказал не брать денег от воюющих государств. Мы подчиняемся“.

Я спросил: „А если без условий?“
Он ответил: „Тогда — особенно не брать. Безусловное золото — самое опасное“»

И даже оперативная сводка Департамента полиции от 17 июля 1905 года, обычно склонная преувеличивать «заговоры», вынуждена была признать:

«Ленин, проживающий в Женеве, через посредника высказал неодобрение по поводу приёма средств от неизвестных лиц, опасаясь компрометации партии»

Таким образом, несмотря на давление, на соблазн, на то, что другие брали, — Ленин отказался. Не из морализаторства, а из расчёта: не стать марионеткой в руках империалистов.

✅ II. Война, которую предупреждали — и всё равно начали

В августе 1903 года, за полгода до первого выстрела у Порт-Артура, Сергей Юльевич Витте, министр финансов, человек, построивший Транссиб и привлёкший миллиарды иностранных инвестиций, подал императору Николаю II секретную записку. Это был не протест — это был медицинский диагноз империи.

«Ваше Императорское Величество!

С глубоким тревожением докладываю: курс, избранный нами в отношении Японии, ведёт страну к катастрофе.

Мы не имеем на Дальнем Востоке ни достаточных сил сухопутных, ни флота, способного удержать господство на море. Железная дорога до Маньчжурии проложена лишь до Харбина, а оттуда — гужевая вьючная переправа. Армия разбросана по гарнизонам от Варшавы до Владивостока.

Япония же мобилизована, вооружена германскими и английскими заводами, и имеет твёрдую базу в Корее.

Мы проиграем не потому, что японцы сильнее, а потому, что введём Россию в войну, не имея ни политической цели, ни финансовых ресурсов, ни общественной поддержки.

Война с Японией может быть только безумием»

Но его не услышали.

Великий князь Александр Михайлович в своих мемуарах свидетельствовал:

«На одном из совещаний в Царском Селе Витте, разволновавшись, сказал прямо: „Ваше Величество, вы играете в азартную игру, поставив на кон судьбу России. Помните — Япония не Китай“. Государь холодно ответил: „Я верю в русского солдата“. Витте вышел, хлопнув дверью»

На Совете у Государя 15 февраля 1904 года, за 10 дней до начала войны, генерал А. Н. Куропаткин, назначенный главнокомандующим, попытался остановить роковое решение:

«Ваше Величество! Армия не готова. У нас на театре военных действий — 95 тысяч штыков. Япония может выставить 350 тысяч и довезёт их морем за 10 дней. Прошу отсрочить решение на 2 года»

Ответ был один: «Но я уже дал слово Алексееву».

И тогда война началась.

На фронте эту нелепость чувствовали все — от генералов до рядовых. Штабс-капитан П. П. Кутепов, участник обороны Порт-Артура, в письме жене от 27 декабря 1904 года писал:

«…питание — испорченная солонина и тухлая мука. Снарядов вдвое меньше нормы. Санитарных носилок — 15 на 10 000 человек. А вчера получил приказ: „Не допускать пораженческих настроений“.

Но как не быть пораженцем, когда знаешь: нас послали умирать не за Россию, а за мечты нескольких людей в Царском Селе?»

Поручик Б. А. Энгельгардт, адъютант командующего 1-й Маньчжурской армией, в дневнике отмечал:

«27 января 1905 г. Генерал-квартирмейстер Бильдерлинг сегодня в сердцах сказал: „Нам приказывают наступать, когда мы не можем даже нормально отступать. У японцев на каждого нашего солдата — три патрона, у нас — один. Это не война, это самоубийство“»

Свидетельство барона Н.Л. Эйлер (чиновник МИД)

«В декабре 1903 Витте пригласил к себе группу дипломатов и сказал: „Нас толкает в пропасть „Безобразовщина“ — клика авантюристов при дворе. Они мечтают о „русской Корее“, но не знают, что от Петербурга до Мукдена — 5 000 вёрст, а от Токио до Сеула — 300 миль морем. Победить можно только при одном условии — если японцы объявят войну на луне“».

Термин «Безобразовщина» стал нарицательным — так называли агрессивную группу при дворе (А.М. Безобразов, адмирал Алексеев), ратовавшую за захват Кореи.

П. Н. Милюков, лидер будущих кадетов, в 1904 писал:

«Правительство втянуло страну в войну, не спросив ни Думы (её нет), ни общества, ни даже Совета министров. Это не война — это уголовное преступление против народа».

Даже иностранцы понимали: катастрофа неизбежна. Капитан Джон Джефферсон, военный атташе США в Токио, в донесении в Вашингтон от 5 января 1904 года писал:

«Российское правительство играет в опасную игру… Япония мобилизована полностью. Россия — лишь на 30%.

Если война начнётся в январе — Россия проиграет в течение 6 месяцев»

А американский писатель Джек Лондон, наблюдавший войну с японской стороны, резюмировал:

«Русский солдат храбр и вынослив — но он не понимает, за что воюет. Я спросил одного крестьянина из Воронежской губ.: „Вы знаете, где Япония?“ — „Нет“, — говорит. — „А зачем вы здесь?“ — „Приказали“.

Офицеры презирают солдат, генералы — офицеров, царь — всех. Японцы же — едины, как сталь…

Россия проиграет эту войну не в море и не в поле — она проиграла её в момент, когда решала: начинать или нет»

Военный врач В. И. Кравков, работавший в полевом госпитале под Мукденом, записал в дневнике 12 марта 1905 года:

«Сегодня умер от ран солдат Сидоров. Перед смертью бредил: „Мама, прости, не уберегся…“ Ему было 19 лет. В кармане — письмо от матери: „Сыночек, когда же ты вернешься? Урожай собран, корова отелилась…“

За что он умер? За какие „интересы на Дальнем Востоке“?»

✅ III. Стачки — не заговор, а крик отчаяния

К январю 1905 года по России прокатилась волна забастовок — 2 687 случаев массового протеста, по подсчётам НИУ ВШЭ (2020). Но главное — не число, а причина.

Иван Зайцев, рабочий ткацкой фабрики в Иваново-Вознесенске, арестованный за участие в стачке, в показаниях от 15 февраля 1905 года говорил:

«Меня спрашивают: „Кто вас подбил на стачку?“ — Никто.

Мы работаем по 12 часов за 60 копеек. Жена умерла от горячки — не было денег на доктора. Дочь пошла на фабрику в 11 лет. Сын, старшему пять лет, вчера умер от дифтерита — врач сказал: „Поздно пришли“.

А у фабриканта Бурышкина новый дом построили, электричество провели…

Кто виноват? Тот, кто позволяет так жить. Не Ленин. Не Гапон. А закон, по которому хозяин может делать с нами что хочет. И царь, который этот закон охраняет»

Генерал-губернатор Москвы С. К. Герштейн, через день после Кровавого воскресенья, в докладе императору писал:

«…Волнения не носят характера исключительно революционного заговора. Подавляющее большинство участников — мирные рабочие, вышедшие на улицу не под красными флагами, а с иконами и портретами Вашего Величества.

Они шли не против царя — они шли к царю. И когда их встретили пулями — тогда началась революция»

Рабочий Путиловского завода Фёдор Аггеев на допросе в охранном отделении показал:

«9 января мы шли к царю с прошением. Несли иконы. Вдруг — выстрелы. Рядом упал старик с образом Николая Чудотворца. Кровь на иконе… Я сам видел.

Вернулся в казарму, сказал товарищам: „Царь нас расстреливает“. В тот день из ста монархистов я стал республиканцем»

Полковник А. Т. Васильев, начальник Сыскного отделения Петербурга, в дневниковой записи от 10 января 1905 года (до стрельбы у Зимнего!) написал:

«Дежурил на Невском. Подошёл ко мне рабочий, снял картуз: „Батюшка, скажите — правда, что царь знает, как мы живём?“ Я не ответил.

Вернулся домой. В записной книжке написал:
„Если не дадут закона — будет не стачка, а взрыв. И виноваты будем мы — чиновники, молчавшие, когда надо было говорить“

Я сам допрашивал сотни забастовщиков. 9 из 10 говорили одно: „Мы не против царя. Мы хотим, чтобы он узнал, как мы живём“. Гапон не создал настроения — он его **выразил**. А мы, полиция, были приказаны „не допускать манифестаций“, но не „решать проблемы“.

Однажды я сказал Лопухину [министру внутренних дел]: „Ваше превосходительство, пока вы не дадите рабочим закона о страховании и 10-часовом дне — стачки будут, как весенняя вода“. Он ответил: „Это вопрос не полиции, а Божьего промысла“.

Виноваты не революционеры. Виноват был страх перемен».»

Медсестра Вера Фигнер, работавшая в лазарете под Мукденом, в дневнике от 12 марта 1905 года записала:

«Привезли 40 раненых с Шахэ. У 12 — цинга. У 8 — тиф. Один мальчик, лет 17, спросил: „Сестра, скажите честно — за что мы воюем?“

Я ответила: „За Маньчжурию“.
Он прошептал: „А что это — Маньчжурия?“

Я не смогла ответить»


Фабричный инспектор Московской губернии Н. И. Либерман в отчёте за 1905 год констатировал:

«Причина стачек — не агитация, а условия, несовместимые с человеческим достоинством. На ткацкой фабрике Морозова средний заработок — 18 рублей в месяц при стоимости минимальной потребительской корзины в 25 рублей. Семьи живут впроголодь. Смертность детей до 5 лет — 43%»

Выступление фабриканта П. И. Рябушинского на заседании Московского биржевого комитета (март 1905)

«Мы, промышленники, делали всё возможное: построили школы, больницы, ясли… А что получили взамен? В прошлом году в одной только Московской губернии — 150 незаконных стачек! Это не экономическое недовольство — это политическая зараза, разносимая профессиональными смутьянами.

Вчера арестовали агитатора — у него нашли 200 рублей и листовки на польском языке. Откуда у рабочего 200 рублей? Только от врагов России».

Позже выяснилось: 200 руб. были сбором с рабочих на агитатора — но версия «японского золота» получила хождение.

Георгий Гапон — в письме к Плеханову (февраль 1905)

«Вы думаете, я хотел крови 9 января? Я верил, что царь выйдет, выслушает, и всё изменится. Но теперь я знаю: пока народ не заставит — царь не услышит.

Виноваты не мы — виноваты те, кто годами отвечал на просьбы выстрелами.

Я больше не священник — я рабочий. И я пойду туда, где бастуют».

Свидетельство изнутри двора — дневник В. Н. Коковцова (министр финансов, будущий премьер)

❗«3 февраля 1905. Совещание у Государя. Витте сказал прямо:
„Если бы в 1902 году был принят проект страхования рабочих — не было бы 9 января. Если бы в 1903 дали право собраний — не было бы Гапона.

Вы ждали, что народ будет молчать, пока ему в рот набивают тряпку. Но тряпка выпала — и он закричал. И этот крик — тысячи стачек“.

Государь молчал. Потом сказал: „Подумаем“.
Витте вышел и прошептал мне: „Он думает с 1894 года. Народ больше не подождёт“».

Это был не заговор. Это был крик человека, которого перестали слышать.


✅ IV. Миф о Транссибе: «все стачки — на дороге, и они решили исход войны»

Да, в 1905 году на Транссибе бастовали. Но всего 83 раза — 3,1% от общего числа стачек.

Генерал Н. Н. Трепов, генерал-квартирмейстер Маньчжурской армии, в докладе от 15 августа 1905 года — уже после Портсмутского мира — писал:

«Основное снабжение армии осуществлялось морем — через Владивосток и Дальний.

Транссибирская магистраль использовалась лишь для:
— переброски личного состава (до июля 1904 г.),
— доставки тяжёлых орудий (весь 1904 г.),
— эвакуации раненых (1905 г.).

После Цусимы (27–28 мая 1905) морские перевозки прекратились, но армия уже была полностью развёрнута и снабжена на 3 месяца вперёд»

Адмирал Зиновий Рожественский, командовавший 2-й Тихоокеанской эскадрой, за 6 недель до Цусимы сообщал:

«Запасы угля, снарядов, продовольствия на борту — на 120 суток. Пополнение не требуется.

Полагаю, что даже полная остановка Транссиба не повлияет на боеспособность эскадры до конца июня»

Начальник службы движения Транссиба инженер П. И. Любимов в служебной записке от 10 октября 1905 года разъяснял:

«Забастовки на отдельных участках (Челябинск, Красноярск, Иркутск) парализовали движение не более чем на 8-10 дней в каждом случае. Восстановительные работы велись силами железнодорожных батальонов и завершались в кратчайшие сроки.

Общий грузооборот в 1905 году составил 94% от планового показателя»


А генерал Фукусима Ясумаса, начальник японской военной разведки в Европе, в докладе Генштабу от 10 июня 1905 года констатировал:

«Российские стачки, включая на Транссибе, не оказали существенного влияния на ход военных действий.

Поражение России было предопределено:

1. превосходством японского флота,
2. лучшей подготовкой офицерского состава,
3. отсутствием единого стратегического плана у противника.

Стачки лишь ускорили политический кризис внутри России — но не военный исход»

Фёдор Михайлов, слесарь Челябинских мастерских, в показаниях (март 1905):

«Мы бастовали 3 дня в январе. Требовали: хлеб по 5 копеек в столовой (был 8), и чтобы не заставляли работать в мороз без перчаток.

Когда приехали жандармы, спросили: „Кто у вас председатель?“ Мы сказали: „Никого нет. Решили все вместе — на сходе“.

Агент написал в рапорте: „Стачка организована подпольным комитетом“. Так в газетах и напечатали»

Военный министр А. Ф. Редигер в воспоминаниях отмечал:

«Когда мне докладывали о „катастрофических последствиях забастовок на Транссибе“, я запросил точные данные. Оказалось, что за весь 1905 год перевозки военных грузов сократились лишь на 7% — в основном из-за нехватки вагонов, а не из-за стачек»

Транссиб — не причина поражения. Он был зеркалом — и в нём отразился весь кризис империи.

✅ V. Миф о John Grafton: «иностранный корабль с оружием для большевиков»

В марте 1905 года у острова Хаскиеро, в Ботническом заливе, российская береговая охрана задержала британскую шхуну John Grafton. На борту — 15 060 винтовок Winchester, 2,3 млн патронов, 1 200 револьверов, 37 тонн пороха.

Началась паника. В газетах писали: «Германское золото! Японские агенты! Большевистский заговор!»

Но расследование показало иное.

Капитан Роберт Макферсон, шотландец, в показаниях российскому следователю (апрель 1905) рассказал:

❗«Меня наняли два господина в Глазго — один представился как г-н Вирта, другой — г-н Юханссон. Сказали: везём сельхозинвентарь в Финляндию. Документы были в порядке.

Только когда отплыли от Глазго, показали ящики. Я увидел винтовку. Спросил: „Это контрабанда?“ — Ответили: „Да. Но это не против Англии — это против царя, который губит Финляндию“.

Я согласился. Я — шотландец. Я знаю, что такое угнетение»


Антти Виртанен, один из организаторов операции, в показаниях в Хельсинки (1907):

«Все средства собраны среди финнов Америки. Ни одна копейка не поступила из правительственных источников. Деньги собирали в церквях, на митингах, в союзах ремесленников. Один старик в Бостоне отдал всю свою пенсию — 87 долларов — и сказал: „Купите для сына винтовку. Пусть стреляет за свободу“»

Генерал-губернатор Финляндии Н. И. Саксонов в докладе Николаю II (25 марта 1905):

«Установлено, что груз предназначался исключительно для финских радикалов, связанных с организацией „Aktivisti“…

Ни РСДРП, ни Боевая организация эсеров к операции отношения не имеют»

Конрад Викхольм, финский активист, участвовавший в подготовке экспедиции, вспоминал:

«Мы сознательно избегали контактов с русскими революционерами. Нам нужна была свобода Финляндии, а не революция в России. Когда один эсер предложил помощь, мы вежливо отказались: „Это наше дело“»

А в мемуарах Виртанен добавил:

«Мы не просили помощи у русских революционеров. Мы не доверяли ни эсерам, ни социал-демократам — они забывали про Финляндию.

Ленин? Мы тогда его не знали. В 1905 году он был никем в Гельсингфорсе»

Дело о John Grafton было окончательно закрыто в 1908 году. В заключительном отчёте следователь полковник Я. К. Воронов писал:

«Экспедиция John Grafton организована финскими сепаратистами на средства финской диаспоры в США. К русским революционным партиям отношения не имеет. Слухи о „германском следе“ или „японском золоте“ не подтвердились»

John Grafton — не символ «большевистской контрабанды». Это — корабль национальной борьбы малого народа, решившего, что свобода стоит риска.

Эпилог: пять истин вместо мифов

1. ✅ Ленин не брал японского золота — он отказался от него по расчёту, а не по идеализму.
2. ✅ Русско-японская война была авантюрой — её предупреждали Витте, Куропаткин, иностранные атташе.
3. ✅ Стачки были стихийными — вызваны не агитацией, а десятилетиями унижения.
4. ✅ Транссиб не определил исход войны — поражение было предрешено до первого выстрела.
5. ✅ John Grafton не возил оружие большевикам — только финским активистам.

700 000 рублей на сорокакомнатную квартиру военного министра.

Шестнадцать лет спустя, летом 1914 г., себестоимость винтовки Мосина на ИТОЗ составляла 16 руб. 66 коп. (ГАТО. Ф. 187. Оп. 4. Д. 12. Л. 232)

То есть - 42 016 винтовок. Которые могли бы спокойно лежать в арсеналах, будь министры поскромнее, и ждать отправки весной 1915 г. под Варшаву, чтобы встретиться там с безоружными русскими солдатами. Хватило бы на 190 рот...

https://thagastan.livejournal.com/474839.html

Например, стоимость всех инженерных сооружений крепости Порт-Артур в 1900-м году по смете составила 7,5 миллиона рублей.

По ценам 1900-го года примерно выходит, что за 700 000 рублей количество пулеметов в армии к началу русско-японской можно было бы удвоить.

Куропаткин А.Н. Японские дневники.
Российский Архив. Том VI. Москва, 1995. стр. 436-437:

Взято https://bodmich.livejournal.com/19768.html

Посмотрите на этого ангелочка. Чистый херувим с церковной фрески: глаза — как у фарфоровой куклы, взгляд — невинный, будто страница молитвенника, которую не запятнать никаким грехом. Кто бы мог подумать, что за этой кроткой улыбкой скрывается душа главной злодейки из дешёвого телевизионного ужастика? Актриса, сыгравшая её, — почти мистическое явление: дитя, воплощённое в трансцендентно-коварной форме, где ласка соседствует со смехом, а смех — с дьявольским оскалом. Будто природа ошиблась, решив, что невинность и апокалипсис могут мирно уживаться в одном хрупком теле.

Но нет, вы только посмотрите, что творит этот ангелочек! В Стэнли-Парке в Ванкувере вспыхивает пожар на ярмарке — пламя сжирает деревянные киоски. Тем временем, в близлежащем детсаде «добрые» детишки издеваются над бедным мальчиком, который боится высоты, а пожилой частный детектив Эрл Найт стоит под строительным краном, чтобы проверить, работает ли гравитация... И вот он, как ракета, взлетает в космос, будто кто-то на его пасхальной открытке небрежно написал: «Гравитация — это всего лишь рекомендация!» Всё это непотребство творится в том самом месте, где когда-то бродил Пеннивайз из культового фильма «Оно». Да, Ванкувер — город с историей. Теперь, кажется, не хватает только медведя с табличкой «Привет из России!» и с балалайкой в придачу.

И тут вы спрашиваете меня, автора этих строк: «Кому вообще в голову пришло перенести этот ад в эпоху Русско-Японской войны?» Отвечаю честно: мне. Мне — идиоту с историческим зудом и неоплаченной подпиской на КиноПоиск. Отказавшись от очередного продления, я решил, что лучше уж посмотреть четвёртый «Омен». И, конечно, посмотрел. Фильм — это телевизионный винегрет 90-х: кристаллы, собаки-убийцы, полузабытый поп-саундтрек и девочка, от которой веет холодом, как от чёрного зеркала, в которое лучше не смотреть по ночам. Но мой мозг, вместо того чтобы взбунтоваться против этой безвкусицы, вдруг прошептал: «А что, если весь этот демонический бульон варился бы не в Ванкувере, а в Петербурге 1904 года? Среди агентов царской Охранки, революционных листовок и полного отсутствия свободы, равенства и братства?»

И тут меня осенило: ведь этот фильм — почти «Лолита», только в богооставленной версии. Если у Набокова объект желания постепенно раскрывает своё демоническое нутро, то здесь — та же история, только вместо литературной метафоры — девочка с губками бантиком, которая нежно обнимает папочку и тут же натравливает собачку на свою няню, чтобы та отправилась в мир иной через окно второго этажа. И если Гумберт вёз Лолиту по Америке, то я, очнувшись после просмотра этой порнографии, решил переселить Делию с её семьёй из Америки прямо в Петербург — на тихую Кирочную улицу. Там, где на стенах домов висят гирлянды керосиновых фонарей, по мостовым крадутся студенты-эсеры, оглядываясь на агентов «Охранки», засевших в закоулках Фонтанки. А где-то в двухэтажной барской усадьбе, в детской за занавеской, сидит маленькая девочка и рисует осьминога с короной — символ, намекающий на бесхребетного царя-батюшку, который, как и няня Джозефина, рано или поздно тоже устремится вниз.

Мой фанфик берёт скелет четвёртого «Омена», натирает его пластиковые косточки добротным петербургским декадансом, заворачивает в политические метафоры и подаёт с маринованными революционными настроениями. В центре сюжета — семья Йорков, американских иммигрантов, покинувших Новый Свет по причинам весьма личным и, скажем так, оккультно-загадочным. Их трое — познакомьтесь. Джин Йорк — юрист, искренне полагавший, что Петербург — это такой Вашингтон с куполами, только клиенты здесь сиволапые и требуют соответствующего подхода. Его жена Карен — бедняжка, всё ещё верит, что крестики, молитвы и своевременные осмотры у терапевта помогут спасти дочку от тьмы. Гувернантка Джозефина — католический скептик и параллельно спиритуалистка — окончательно теряет связь с реальностью, когда в доме заводятся юродивые, медиумы и «консультанты по ауре».

И, конечно, центр всей этой вихреобразной композиции — Делия. Фарфоровый лик с дьявольским огнём внутри, вырезанный, как кажется, не из девочки, а из ночного кошмара фармацевта-оккультиста. Именно ради неё всё и закрутилось, заварилось, вскипело и пошло по наклонной. С ней и знакомится некий Саша — сын кухарки, мальчик из народа, наш маленький Петя Бачей из «Белеет парус одинокий», ну или Павел Корчагин для тех, кому надо, чтобы имя было из школьной программы. Их дружба — вовсе не банальные «богатая девочка и бедный мальчик», а нечто гораздо более изощрённое: чистый метафизический эксперимент, почти философский симпозиум на тему «можно ли остаться человеком, если ежедневно играешь в классики с Антихристом». Впрочем, Саша показывает себя на диво глупым мальчиком — он не боится спрашивать юную Антихристку о том, откуда берутся дети и как держатся серёжки. Святая наивность! А потом учит барышню правилам игры одесских уличных мальчишек. Ну прям кавалер — всем донжуанам пример!

Кстати, вы знали, что первый «Омен» Ричарда Доннера в 1976 году собрал свыше шестидесяти миллионов долларов при бюджете всего в два с половиной? Это, простите, без интернета, без трендов в ТикТоке и даже без нормальной цветокоррекции! Неудивительно — фильм получился таким атмосферно-адским, что зрители начинали чесать затылки и проверять крестики на шее уже через первые пятнадцать минут, а волосы у особо впечатлительных вставали дыбом без всяких спецэффектов. На съёмочной площадке, между прочим, творились вещи, которые любой современный режиссёр записал бы в графу «непредвиденные обстоятельства»: молнии били в декорации, бабуины сходили с ума (и не потому, что их плохо кормили), а актёры нервничали так, будто снимаются не в хорроре, а в реалити-шоу «Выживание в аду».

А теперь — флешфорвард в 1991-й. Телевизионный «Омен IV: Пробуждение» должен был запустить новую череду ужастиков, но что-то пошло так же криво, как каток по кочкам. При этом продюсер Харви Бернхард с гордостью уверял, что снимет фильм за четыре с половиной миллиона так, что он будет выглядеть «на все шестнадцать». Съёмки, как вы уже знаете, проходили в Ванкувере и были далеки от романтики: морозный месяц подряд, три снежные бури, пожар на ярмарке, который чуть не превратил декорации в барбекю для сатанистов. А через две недели «творческих поисков» Доминика Отенин-Жерара тихо заменили на Хорхе Монтеси, телережиссёра, который, похоже, и сам удивился, зачем его сюда привезли. С Бернхардом вообще было весело: так, стоя напротив церкви с адресом «666», он вдруг прошептал репортёру, что снимать здесь сцену гибели священника — это, пожалуй, уже перебор даже для него. Ну а какие командиры — такие и солдаты: актёры выглядели как люди, которых насильно поселили в доме с привидениями и заставили репетировать сцены с огнём и снегом. Без курьёзов, разумеется, не обошлось: на предвыборных плакатах вокруг «дома Йорков» фамилию York кто-то заменил на Dork, и надпись «Re-elect Dork!» вызвала хохот у репортёров и два с половиной мата у Монтеси.

Единственной, кто с дьявольским упоением таскала за собой прессу по мрачным залам огромного особняка в фешенебельном районе Шонесси, была восьмилетняя актриса с именем, больше подходящим для материка, чем для ребёнка. С наглой улыбкой на миллион страхов она заявляла журналистам, что обычно играет лапочек, и это, мол, проще простого — «надо лишь чуть-чуть улыбнуться, а остальное за меня сделает пёсик Райдер». Ну не наглость ли?! Лапочек, понимаешь, она играет! Работать самой, видимо, западло! И пёс у неё, кстати, был не один, а целых двое — один для «актёрских» сцен, другой для каскадёрских вылетов за пределы человеческой морали и, возможно, для тайного изгнания нянь, которых продюсеры не успели уволить официально. Маленькая «хозяйка ада» с каменным выражением лица поясняла, что няня ей не нравилась, поэтому Райдер и вытолкнул её наружу — «специально для меня!». Репортёр, ошалевший от такой откровенности, только и смог выдавить: «Значит, он хороший пёсик?» — и тут же получил в ответ серьёзный кивок и фирменную полуулыбку. Ту самую, после которой взрослые люди начинают судорожно вспоминать молитвы и на всякий случай проверяют, выключен ли газ на плите, и лежат ли ключи в кармане.

А в моём фанфике всё ещё веселее. Вот сидит в Михайловском саду политически неблагонадёжный студент с редкой фамилией Цацырин (стыренной мною у Павла Далецкого, ибо нечего хорошим фамилиям пропадать) — и вдруг встречает Делию, восьмилетнюю Антихристку в облике девчушки-галчушки в дорогой шубке. Эта миниатюрная следовательница по особо важным делам присаживается рядом и с невинным видом спрашивает: «Почему вы против войны?» Цацырин, простодушно пытаясь объясниться, моментально оказывается в её риторической западне: «Тогда всё это — ложь». И девочка уходит, а он остаётся сидеть, будто только что подписал явку с повинной на глазах у прокурора. Чуть позже друг его, Вячеслав Грифцов, даёт выговор в стиле «Ты с кем про политику треплешься, дурак?» А наш герой, сияя, отвечает: «Да это же была птица счастья!» На что получает ледяной приговор: «Птицей смерти является галчушка твоя!» Вот и разбери этих русских студентов образца сто двадцать лет назад — романтики, заговорщики и потенциальные клиенты психиатрической лечебницы в одном флаконе.

В фильме, прости Господи, был такой твист, что я думал, что это был розыгрыш от сценариста, которому накануне выдали зарплату полбутылкой бурбона. Делия, оказывается, не просто зловещая девчушка, а дочь самого Дэмьена Торна и — внимание, держите меня семеро! — «мать» собственного брата-близнеца по имени Александр. Да-да, именно это имя я, как упёртый фанфикер с диагнозом «идейная мания», вырвал для своего Саши Павлова — чтоб, так сказать, преемственность зла шла по фанатской линии без разрывов и пробелов. Но мало им было вот этой генетической солянки с инцестом и метафизикой уровня бульварного романа — они, гады, ещё и всадили в сюжет финт с переселением «зла» в приёмную мать Карен Йорк. И тут, конечно, всё рвануло по полной: Карен, узнав правду, не идёт тихо на исповедь и не садится вязать носки, а врывается в финал, как турецкий сериал в вечерний прайм — сперва шпигует доктора Хастингса скальпелем, потом палит в Лизу Розелли, а под конец, увидев на ладони младенца заветное «666», бахает и себя.

И вот этого фарса, который уже просил унитаза и вечного забвения, им показалось мало — они добили всё финальной «глубиной». Джин и Делия чинно кладут цветы на гроб Карен, уходят по дорожке в форме перевёрнутого креста. Мол, ловите метафору, несите в дом, храните под подушкой. Да, метафора, конечно... такая же тонкая, как лом. Чёрт возьми, даже мой батя, которому я сунул этот фильм чисто ради эксперимента, запомнил только эту сцену — и то потому, что она означала конец его зрительских мучений. Хотя, если быть честным, больше всего он запомнил саму Делию, а потом, пожав плечами, выдал: «Похожа на мою бывшую одноклассницу... Ту ещё стерву!».

Между прочим, «Омен IV: Пробуждение» впервые вышел в эфир аккурат 20 мая 1991 года. А что было дальше? Правильно: «Союз нерушимый» протянул ещё каких-то 220 дней — и 26 декабря того же года, с лёгким шорохом бюрократического протокола и тяжёлым вздохом архивиста, окончательно канул в Лету. От него остались пара строк в Конституции, «тяжёлое наследие» и тихий стон телерадиофонда. Совпадение? Разумеется! Ведь кому в СССР, по-хорошему, было дело до американских телевизионных ужастиков? И всё же не стоит ли спросить: а не был ли этот четвёртый «Омен» мрачным предвестием конца? Подумайте: малобюджетный телевизионный сиквел, снятый в Ванкувере за деньги из кармана уходящего на пенсию продюсера, с фарфоровой девочкой-антихристом в главной роли, появляется на экранах — и через полгода исчезает с карты великая держава.

Никакого апокалипсиса, никакой кометы, ни марсиан, ни ядерной зимы. Только лёгкая полуулыбка восьмилетней актрисы по имени Азия (напоминаю, именно так называется материк, на котором когда-то стоял СССР), две собаки и яркие софиты канадской телестудии. И теперь уже трудно понять: был ли это апокалипсис, фильм ужасов или пилотная серия для передачи «Что? Где? Когда?», где сова вместо вопросов приносит финальные титры. Мой внутренний фикрайтер ликует, звонит в фанатский колокол и шепчет с благоговейным ужасом: «Грядёт интерпретация!» Ведь если этот фильм действительно может быть пророческим, кто мешает нам фантазировать, что дальше? Почему бы не подумать, что пятая часть могла предсказать мировой финансовый кризис, шестая — Brexit, а седьмая — объяснила бы, почему моя личная жизнь летит под откос быстрее, чем флот на Цусиме?

Но вернёмся к нашим ротвейлерам — точнее, к их бесславной истребительной переквалификации. В моём фанфике они стали волками, потому что, давайте честно, искать в царском Петербурге овчарку, готовую по щелчку пальцев сбросить няню с балкона, — это всё равно что купить билет до Порт-Артура без пересадок и ещё попросить чай в вагоне-ресторане, когда он уже сгорел. Волки же — другое дело: универсальное средство художественного устрашения. Их не надо кормить мясом из лавки Беккера, они не просят миску с эмалированной кромкой и не нуждаются в дрессировщике, который клянчит премию. Просто вплёл их в текст, и вот они уже рвут Крейтона в клочья, хрустят его костями, как сухарями, и выли на луну так, что где-то вдалеке у дамы в шляпке дрогнула рука и уронила бинокль. Кто такой Крейтон? Конкурент Джина Йорка, американский бизнесмен с лицом человека, который считает, что Петербург — это не город, а временное неудобство перед подписанием контракта. Он отправился на охоту с джентльменами и вернулся... концепцией. Волки его съели. Всё. Ни траурных речей, ни чёрных лент, ни рюмки водки с кусочком хлеба. А Джин? Джин тихо радуется, как человек, которому только что списали ипотеку, налоги и моральные обязательства перед обществом. Ни панихиды, ни стейков — только философский взгляд на косточки. Морали нет, есть эффективное управление активами: один конкурент минус, а прибыль — плюс.

И вот на этом фоне, под вой метели, хлопанье калитки и сладковатый запах крови, у нас нечто среднее между третьим «Оменом», культовым советским ужастиком «Вием» и «Женитьбой Фигаро» с Андреем Мироновым в роли, которой он никогда не играл, но которую вы уже видите в голове. Вдова Морриса, Лили Крейтон, собирает чемоданы с видом женщины, которой даже сам сатана надоел своим однообразием. Рядом стоит её сын Джером с куклой Молли — его, стыдно признаться, единственной и болезненной любовью. Он держит эту куклу, как прокурор улики, а она — как личный трофей его детской зависимости. И вот в приступе чемоданной истерики Лили хватает Молли и разбивает кукольную голову о край сундука. Фарфор летит, как осколки несбывшихся обещаний, а Джером в этот момент взрослеет лет на десять и становится маленьким макиавеллистом. Он решает мстить. Не лично, разумеется, а чужими руками: через слугу своего покойного отца. Приказ прост — подбросить в дом Йорков прокламацию, а там пусть охранка думает, что с ними делать. Мальчишеский терроризм, замешанный на обиде, — худшее, что можно придумать, но он прячется за спиной взрослых, как за кулисами дешёвого театра.

А в это время на сцену выходит Ной — юродивый на подряде, которого гувернантка Джозефина зачем-то зовёт «очистить» Делию. Он входит, полный уверенности, и получает в лоб взгляд девочки, в котором — вся холодная ненависть мирового зла, приправленная детской скукой. Делия видит его, как таракана на белой скатерти, и одним французским разговорником выбивает из него весь энтузиазм. Он выбегает на улицу в состоянии оскорблённой миссии — и тут же попадает под бричку. Петербургский экзорцизм, как всегда, заканчивается транспортным коллапсом, мокрым снегом и раздавленной гордостью. И после всего этого — без перехода, словно монтажёр решил сделать шутку — Делия сидит в своей комнате и объясняет Саше, что мир полон неравенства, а на другом конце города в трактире «Золотой Якорь» фельетонист Расолько сочиняет нечто между провокационной статьёй и доносом в Охранку. У него нет фотоаппарата, как у Дженнингса из первого «Омена», но есть дар: он способен предсказать несчастья, просто рассказывая анекдоты. Сказал — и всё, человек уже подскользнулся, нога в гипсе, апокалипсис на горизонте. Расолько — это и доктор Живаго, и ведущий ток-шоу, и тот сосед, который знает про всех всё, и ещё немного про князя тьмы.

Мы тут, понимаете ли, не «постепенно погружаемся» в символизм — мы тонем в нём, как в чёрной смоле, густой, тягучей, воняющей креозотом так, что глаза режет. Это не лёгкий намёк, не поэтический штрих — это безжалостный котёл, в который меня пихнули по пояс и держат за шиворот, пока варится. И это не Гоголевская ирония с хлёстким кнутом, нет — это Смирнов, но не Николай Васильевич, а Николай Георгиевич, автор «Джека Восьмёркина — американца», где деревенский мальчишка, повидавший американский глянец и наивно притащивший в родную деревню идеи честного труда, врезается лицом в советскую реальность. Врезается — и зубы летят в сторону, потому что вместо будущего ему подсовывают системную махорку, перемолотую из его же сигар. Он хотел строить — а получил очередь, крики «дайте две!» и кулак под дых.

И у меня всё так же — только махорку заменил фанфик по четвёртому «Омену». Тому самому, снятому в Ванкувере за жалкие пару миллионов, с девчонкой-чертёнком по имени Азия Виейра, которая сыграла так, что даже оператор отворачивался, будто боялся запачкаться. В моём фанфике она появляется камео: взрослая, в аэропорту Нью-Йорка, где Саша, уже седой и уставший посол Советского Союза, по ошибке принимает её за Делию. Она смеётся — легко, холодно — и отвечает: «Вы обознались! Меня зовут Азия, я актриса из Торонто, у меня трое детей». И всё. Занавес. Метамодерн вытащил классику за шкирку, пустил пулю в висок, затолкал труп в чемодан и снял это на телефон для TikTok.

Так что если вам покажется, что мой фанфик чересчур, что это перебор, балаган на костях истории — вспомните, что есть вещи похуже. Вот возьмите «Доктора Живаго» — это рентген эпохи, на котором просвечено всё: нервные узлы интеллигенции, переломы старого уклада, опухоли страстей, которые тогда ещё казались романтикой. Каждый абзац там — как снимок на просвет: тут свет надежды, а там уже тьма и пустота. Или «Джек Восьмёркин — американец» — табачная фреска Советской России, где золото и ляпис заменены махоркой и копотью. Там наивный идеализм не тонет в метафорах — он глохнет в колхозной печи, под треск поленьев и хриплый смех дядьки на завалинке.

А я... Я между ними, на зыбком фронтире. Одной ногой — в Российской Империи, где в окнах горят керосиновые лампы и по набережным бегают волки, другой — в Советском Союзе, где пахнет махоркой и всё строится «на века», но трещит по швам через пять лет. А между ног у меня — вязкая, грязно-серая, как февральская каша на петербургских мостовых, действительность Российской Федерации, где историю продают на магнитах, идеологию — на кружках «Я люблю Россию», а апокалипсис, если и придёт, то не в чёрном плаще, а в виде счёта за коммуналку. Тут любая девчушка-чертенюшка за полгода обзаведётся блогом «666 советов по воспитанию приёмных родителей» и рекламным контрактом с мебельным салоном.

И вот в этой тройной растяжке — одной ногой в позолоченной мифологии, другой — в красной гравюре, а в душе уже слыша дребезг пластиковых окон из девяностых — я и написал этот фанфик. Не чтобы примирить эпохи, а чтобы усадить их за один стол и посмотреть, кто кому первым перегрызёт глотку. И, знаете, я буду первым, кто поставит на стол тушу волка вместо закуски! Если только это уже не было сделано в третьем Сайлент Хилле...

«Знаете, что означает буква „О“ в названии фильма „Омен IV: Пробуждение“? Это символ «п...ды», которую Делия демонстрировала весь фильм, сучка!!!»

William The Koala (thekoalatrarian), Харкнесс, Австралия, 4 октября 2024 г.