Линор проснулась от крика.
Не своего — матери. Истерика неслась из комнаты через тонкую стену, слова путались, голос срывался на визг. «Сука! Тварь! Я тебе говорила, говорила...» Потом грохот — что-то упало, разбилось. Вадим рявкнул в ответ, матерно, пьяно.
Линор лежала на диване в крохотной комнате, которую громко называли «детской», хотя детства здесь никогда не было. Три на три метра, облупленные обои с выцветшими цветами, окно, заклеенное на зиму, чтобы не дуло. Шкаф, диван, гитара в углу. Больше ничего не помещалось.
Она посмотрела на телефон. Половина седьмого утра, суббота. За окном ещё темно — ноябрь в Ангарске был вечной ночью, солнце показывалось ненадолго, вяло, будто извиняясь за своё существование.
В комнате напротив что-то снова разбилось. Мать зарыдала. Вадим хлопнул дверью, прогрохотал в прихожую, хлопнул входной — ушёл. Хорошо. Значит, можно вставать.
Линор скинула одеяло, вчера она легла спать в домашней одежде, в квартире было холодно, батареи едва тёплые. Подошла к окну, потёрла мёрзлое стекло ладонью. За окном показывали чёрно-белое кино двора, гаражи, контейнеры для мусора, заброшенная детская площадка с покосившимися качелями. Дальше — панельные хрущёвки, одинаковые, серые, бесконечные. На горизонте — трубы нефтехимического завода, из которых поднимался дым. Запах химии въелся в город так, что его уже не замечали. Просто было трудно дышать, особенно зимой.
Ангарск. Город, построенный вокруг завода. Молодёжь уезжала в крупные города в поисках лучшей жизни. Оставалось только старшее поколение и те, у кого не было выбора.
Линор тихо открыла дверь комнаты, прошла в прихожую. Мать лежала на кровати лицом к стене, всхлипывала. Вадим ушёл, значит, вернётся вечером — ещё более пьяный, ещё более злой. Так было всегда.
На кухне пахло перегаром и дешёвым табаком. На столе — пустая бутылка, опрокинутый стакан, окурки в тарелке. Линор открыла холодильник — почти пустой. Полбатона чёрствого хлеба, кусок маргарина, банка огурцов. Она отрезала ломоть хлеба, намазала маргарином, съела стоя у окна.
Восемнадцать лет в этой квартире. Восемнадцать лет этих криков, этого запаха, этой жизни.
Мать когда-то была другой. Линор помнила фотографию — Светлана в восемнадцать, красивая, с длинными волосами и мечтательными глазами, в чёрном бархатном платье. Мечтала стать актрисой, ездила на прослушивания в Иркутск. А потом случайная связь, беременность, роддом.
Линор узнала эту историю случайно, лет в десять, когда мать напилась и разговорилась. Рассказала, что имя «Линор» выбрала из книги, которую читала в роддоме — какой-то любовный роман с красивой обложкой. Героиню звали Линор, и имя показалось Светлане необыкновенным, почти волшебным. Единственный подарок, который она смогла дать дочери — красивое, нездешнее имя.
Потом мечты умерли. Началась выпивка, череда мужчин, съёмные углы, перебивание с хлеба на воду. Вадим появился, когда Линор было пять — грузчик с завода, пьющий, грубый, с тяжёлыми руками. Светлана решила, что это лучше, чем одной. Ошиблась.
Иногда Линор смотрела на мать — на потухший взгляд, синяки под глазами, огрубевшие руки — и пыталась разглядеть ту девушку с фотографии. Не получалось. Та девушка умерла давно.
Линор вернулась в комнату, достала из-под дивана рюкзак — старый туристический, ещё дедовский, потёртый, но крепкий. Начала складывать вещи. Тёплая одежда, пара футболок, нижнее бельё, носки. Зарядка для телефона, пауэрбанк. Блокнот с текстами песен, ручка. Пачка сигарет, зажигалка. Нож — складной, с красивой бакелитовой ручкой в форме лисицы, подарок соседского деда, который когда-то научил её играть на гитаре.
Деньги лежали в жестяной коробке из-под печенья, спрятанной в шкафу. Восемь тысяч двести рублей. Всё, что она накопила за последние полгода — игрой в переходах, мытьём посуды в кафе, разгрузкой коробок в магазине. Считала каждый раз, пересчитывала, не веря, что это реально. Восемь тысяч. Мало, чтобы уехать нормально. Достаточно, чтобы попробовать.
Гитара стояла в углу, в потрёпанном чехле. Линор взяла её, провела рукой по чехлу. Старик Анатолий, или дед Толя, как ласково называла его Линор, сосед из квартиры на два этажа выше, подарил ей эту гитару шесть лет назад, перед смертью. Анатолий был из первой волны советских рок-музыкантов, играл в группе, в начале 80-х они поездили по стране, выступали в местных ДК, гаражах и подвалах. Приглашали других играть концерты в Ангарск. Организовывали фестивали. Близилась Перестройка, в воздухе витал дух протеста, люди ждали перемен. Перемены пришли в 90-е. Всё рухнуло. Линор ничего этого не застала. Она помнила деда Толю человеком не слишком ещё старым, но больным, пьющим, но таким добрым, отзывчивым, готовым утешить и прийти на помощь. Она часто отсиживалась у него, когда мама ругалась с отчимом, и находиться дома становилось совсем невыносимо. Дед Толя учил Линор играть, показал первые аккорды. В один из последних дней он отдал ей гитару.
«Хоть кто-то в этом доме нормальный вырастет», — сказал он тогда, протягивая инструмент. Линор было двенадцать, она не понимала, что он имеет в виду. Теперь понимала.
Гитара была старая, советская, с царапинами и потёртостями, но звучала. Линор научилась играть сама — без нот, повторяя за старшими ребятами из дворовой компании, просила показать ей бой и аккорды, порой подбирала песни по слуху, методом проб и ошибок. Часами сидела в подъезде, во дворе, на заброшенной детской площадке, перебирала струны, пока пальцы не кровоточили. Музыка была единственным, что не причиняло боли. Единственным, что было только её.
С пятнадцати лет она играла в переходах, на площадях, где придётся. Зарабатывала на еду, на одежду, на сигареты. Иногда люди останавливались, слушали, бросали монеты в открытый чехол. Иногда проходили мимо, равнодушные. Линор научилась не обращать внимания — на равнодушие, на жалость, на презрение. Главное — деньги.
В те вечера, когда совсем не было настроения играть, и струны под пальцами были непослушны, Линор с компанией ребят гуляли по городу. Стоя на мосту, курили, смотрели на поезда, уходящие в сторону закатного Солнца, загадывали планы на жизнь. Поезда приходили из Иркутска или Владивостока и шли в Красноярск или Новосибирск, и дальше, дальше на запад, пересекая европейскую часть России, в Москву или в Питер. Нагретые шпалы опьяняюще пахли креозотом, оси вагонов - мазутом, из форточек вагонов доносились запахи курицы, варёных яиц, огурцов. Запахи странствий. Так однажды, провожая очередной состав, кто-то из компании сказал, а вот, махнуть бы сейчас в Питер. Там своя атмосфера, своё настроение, другая жизнь. Линор только отмахнулась тогда, дескать, да какой там Питер. Но мысль о побеге запала где-то в глубине сознания, пустила невидимые корни...
Девушка села на диван, достала гитару из чехла, провела пальцами по струнам. Тихо, чтобы не разбудить мать. Сыграла несколько аккордов — простых, знакомых до боли. «Всё идёт по плану», Гражданская Оборона. Любимая песня деда Толи. А следом за ней:
«Наш дом стоит, и всё горит, огнём горит земля...»
Линор остановилась. Слишком громко. Мать могла услышать, прийти, начать спрашивать, куда она собралась. И тогда всё сорвётся.
Она положила гитару обратно в чехол, застегнула молнию. Посмотрела на комнату — на облупленные обои, на пятно на потолке, где протекала крыша, на диван, продавленный за годы. Ничего здесь не останется в памяти хорошим. Ничего.
Линор вспомнила ту ночь — две недели назад. Вадим вернулся поздно, пьяный в хлам, орал на мать, что-то про деньги, про работу. Линор сидела в своей комнате, пыталась не слышать. Но дверь распахнулась, и он вошёл — красные глаза, перегар, руки, которые тянулись к ней.
«Иди сюда, — пробормотал он, шатаясь. — Вон какая выросла...»
Линор не помнила точно, что было дальше. Помнила страх, который парализовал. Помнила его руку на своём плече. Помнила, как схватила пустую бутылку со стола и ударила наотмашь. Отчим пошатнулся. Ударила ещё раз. Бутылка разлетелась вдребезги. Вадим застонал, заваливаясь на бок. Кровь на полу, на его голове.
Мать прибежала, закричала. Не на Вадима — на Линор. «Что ты наделала?! Он же не хотел, пьяный просто!»
Линор смотрела на мать и понимала: она выбрала. Выбрала его, а не дочь. Выбрала этого ублюдка, который бил её, унижал, пропивал последние деньги. Выбрала его.
Линор ушла в ту же ночь. Взяла гитару, деньги, рюкзак. Жила у знакомых — день здесь, два там. Подрабатывала где могла. Копила. Мать звонила, писала сообщения: «Вернись, дочка, всё нормально будет». Линор не отвечала. Знала — не будет.
Две недели назад она решила: уезжает. В Петербург. Там своя музыкальная тусовка, можно пробиться, можно начать жить по-настоящему. Здесь — только медленная смерть. Линор вернулась домой позавчера. Только для того, чтобы собрать вещи.
Девушка встала, закинула рюкзак на плечи, взяла гитару. Посмотрела на дверь комнаты матери — закрытую, молчаливую. Поставила вещи на пол, скинула тапки, и неслышно ступая, на цыпочках, вошла. Склонилась над спящей мамой, поцеловала её в макушку, вдохнула запах волос. "Прощай, мама", - прошептала она. - "И, если можешь, прости".
Вышла в прихожую, взяла вещи, надела куртку, ботинки. Открыла входную дверь — тихо, чтобы не скрипнула. Вышла на лестничную клетку. Холод, запах мусоропровода и сырости. Спустилась на первый этаж, вышла на улицу.
Ангарск встретил её ноябрьским утром — серым, промозглым, безразличным. Ветер дул с востока, нёс запах с завода. На улицах почти никого — редкие фигуры, спешащие по своим делам, укутанные в куртки и шарфы.
Линор пошла к остановке. 105-й автобус - от автовокзала до развязки на трассу М-53. И автостопом на запад. Пять тысяч семьсот километров до Питера.
Она не оглядывалась. Позади оставалась хрущёвка, мать, Вадим, восемнадцать лет жизни, которая не была жизнью. Впереди — неизвестность, страшная и притягательная одновременно.
Автобус подъехал — венгерский «Икарус», дребезжащий, с запотевшими окнами. Жёлтым пятном посреди чёрно-белого фильма, старый, уютный, родной. Линор зашла, махнула проездным кондуктору, направилась в конец салона. Села у окна, положила гитару на колени. Автобус тронулся, и Ангарск поплыл мимо — панельки, гаражи, заводские трубы, пустыри, обшарпанные магазины, остановки с промёрзшими людьми.
Город, где она родилась. Город, плоть от плоти которого она была все эти годы. Город, который она оставляла в прошлом.
Линор достала сигарету, покрутила в пальцах. Закурить в автобусе нельзя, но хотелось. Нервы были на пределе. Восемь тысяч двести рублей. Гитара. Рюкзак. Ничего больше.
Хватит ли? Успеет ли добраться до Питера до того, как деньги кончатся? Найдёт ли там то, что ищет?
Она не знала. Но возвращаться было некуда.
Автобус выехал на проспект Ленинградский — широкий, пустынный, ведущий из города. Ангарск остался позади. Впереди была дорога.
Линор прислонилась лбом к холодному стеклу, закрыла глаза.
Санкт-Петербург. Пять тысяч семьсот километров.
