Цивилизации были для него просто забавным феноменом. Он фиксировал их зарождение - первые примитивные плотины, первые лодки, выдолбленные из стволов деревьев. Он ощущал их рост как легкий зуд - увеличение концентрации металлов, странных органических соединений, не встречавшихся в природе. Затем наступала фаза шума. Они начинали посылать в его толщу вибрации, сначала это были весла маленьких кораблей, потом винты огромных океанских лайнеров, потом грохот подводных взрывов и низкочастотный гул гидролокаторов. Они бороздили его поверхность, как букашки, ползающие по кожице яблока, уверенные, что открывают нечто новое.

Они строили свои города на его берегах, выкачивая его воду, сбрасывая в него отходы. Он позволял и терпел это, ибо что для вечности значат несколько тысячелетий глупой наглости? Он просто ждал. Он переваривал их корабли, их пластик, их радиоактивные отходы. Он разлагал их на атомы и складывал в свои бесчисленные кладовые. Цивилизация за цивилизацией - Атлантиды, Лемурии, неназванные и забытые - все они кончили одинаково: их города стали слоями осадка, их технологии - полезными ископаемыми для следующего цикла, их кости - известняком. Их знания, их философии, их крики о любви и предсмертные хрипы - все это растворялось в его соленой воде без следа. Он был самой большой и необъятной библиотекой планеты.

В какое-то время придет и наш черед. Мы шумим всё громче, мы думаем, что картографировали его дно, что поняли его течения, мы не поняли ровным счетом ничего. Мы изучаем не его, а лишь тончайшую, миражную пленку на его поверхности. Его же глубины молчат. Молчат так, как может молчать лишь тот, кто знает, что рано или поздно всё вернется в его объятия.

И он будет ждать, когда наше солнце начнет умирать, испепеляя континенты, он лишь нагреется, закипит, превратится в плотную, ядовитую атмосферу. А потом, когда пепел последней катастрофы осядет, когда радиоактивность распадется, он сконденсируется снова. Чистый, первозданный, готовый зародить новые формы жизни, которые, быть может, окажутся разумнее.

Но ему это безразлично. Он не колыбель жизни, он ее начало и ее могила одновременно. Он вечный, равнодушный, всевидящий, все помнящий океан, и его молчание - это самый громкий звук во вселенной, который мы, по своей глупости, принимаем за ласковый шелест прибоя и тишину.

– Ты нормальный.

Вот фраза, которую не хватало услышать подавляющему большинству людей в детстве, чтобы не превратиться в тревожных перфекционистов и замкнутых истериков. Конечно, речь не столько (и не только) про утверждение о нормальности в чистом виде. Речь про то, что каждому из нас полезно было бы услышать слова вроде:

– Нормально плакать, грустить и злиться. Нормально не хотеть заниматься физкультурой и не любить физику. Нормально ссориться и расставаться. Нормально злиться на своих родителей. Нормально не любить кукол. Нормально любить жуков. Нормально не понимать своих чувств. Нормально в них ошибаться. Нормально чувствовать себя ненормально.

Почему это важно?

Чтобы объяснить, давайте пойдём от противного, пойдём от «ненормальности». Когда уверенный в себе взрослый слышит, что «ненормально», например, есть макароны ложкой, он пытается разобраться: почему? Он пробует, соотносит опыт со своими чувствами и убеждениями и решает: «Да нет, есть ложкой тоже вполне себе ничего». Дело закрыто.

Но что происходит с ребёнком, когда он слышит о «ненормальности»? Ребёнок не знает, как жить, у него нет убеждений в том, что «правильно» и что «неправильно», он ещё не научился доверять своим чувствам. Он только пытается выстроить картину мира, доверяя взрослым вокруг. Он верит. И как только он слышит, что то, что он делает, «ненормально», он верит. Он верит, что с ним что-то не так.

Напомню, когда что-то называют «ненормальным», оно от этого не исчезает. Если я скажу вам, что ненормально злиться на человека, который вас любит, злость никуда не уйдёт, вы не станете злиться меньше. Но что произойдёт внутри? Внутри зародится чувство вины. За то, что вы чувствуете. За то, что вы делаете. За то, какой вы есть.

Да, есть поступки, которые могут привести к негативным последствиям. Например, ребёнок может не хотеть ходить в школу. Но это не «ненормально», это желание, в основе которого скрывается потребность, и если научиться разбираться с ней, объяснять её, понимать её, ребёнок с годами примет, что мир несколько сложнее пары шаблонов и играть можно не только за «людей» или «орков». Можно быть каким угодно и всё равно оставаться счастливым.

*бум!*

*врываются моралисты*

– А как же желание мучить кого-то? Это тоже по-твоему «нормально»? Если называть такое поведение «нормальным», ребёнок вырастет маньяком!

Ребёнок вырастет маньяком только в одном случае – если его генетические предрасположенности окажутся в подходящей для цветения деструктивной среде. Справедливости ради, если любого ребёнка окружить насилием, болью, страданием и непониманием, он значительно повысит свои шансы начать резать людей.

– Ну так вот же. Если мы будем говорить детям, что они нормальные, они и станут спокойно впитывать весь это деструктив!

Главное правило воспитания: ребёнок не слушает, а смотрит. И если ребёнок видит гнев и осуждение за то, какой он есть, он привыкает себя ненавидеть. Не важно, что именно вы будете ему говорить. Важно, как вы себя ведёте, какой пример подаёте. И если вы осуждаете себя, если вы не понимаете своих эмоций и постоянно тревожитесь, никакие слова не уберегут ребёнка от впитывания ваших (!) примеров.

Я закончу с того же, с чего начинал. Вы нормальные! Ваши чувства, ваши убеждения, ваши ошибки нормальны. Они не делают вас «плохими». Я абсолютно уверен, что эта фраза никогда не сделает маньяка из того, кто маньяком не является. Но при этом она может освободить миллионы людей, которые привыкли винить себя за себя. Не вините. Будьте собой. Будьте такими, какие вы есть. И не дайте никому убедить себя в том, что это «плохо».

Не «передышка после развода».
Не «пока не найду ту самую».
Не «ну, временно».

А просто — живу один. Уже давно. И, честно говоря, нормально себя чувствую.

Это не вызов обществу и не поза. Это жизнь, где я сам себе и хозяин, и электрик, и человек, который поднимает коврик, когда у соседей снизу опять потёк стояк.

Иногда бывает одиноко. Но чаще — спокойно.

1. Дом без вторых голосов

Я прихожу домой — и тишина.
Никто не спрашивает: «Где шлялся?»
Никто не напоминает: «Ты обещал гвоздь забить ещё в прошлом году».

Но и никто не встречает борщом. Никто не спрашивает: «Как день прошёл?»
Это не хорошо и не плохо. Это просто — по-другому.

Иногда тишина давит. Но чаще — она лечит лучше, чем любой психолог за 5000₽ в час.

2. Утро без семейных драм

У меня нет каши «на двоих». Зато я точно знаю, сколько соли хочу в яичницу.
Одна кружка. Один нож. Один любимый плед.
И да, я знаю: мужик может жить с одним полотенцем и не умереть.

3. Деньги: трачу только на себя

Жить одному — это значит платить за всё самому. Но зато без лишнего.
— 8 марта? Не заметил.
— 14 февраля? Это когда?
— Годовщина первого свидания? С самим собой я встречаюсь каждый день.

Хочется купить себе новый телефон — беру. И никто не закатывает глаза: «Зачем тебе ещё один гаджет, у тебя же уже есть чайник с таймером!»

4. Праздники на минималках

Новый год — без «купи салатник за 5000, потому что он в цвет скатерти».
У меня максимум — оливье в миске из-под пельменей.
И знаете что? Вкус тот же.

5. Болезни и макароны

Когда болеешь, никто не принесёт таблетки и не скажет: «Бедненький».
Только ты, термометр и пельмени.
Но и никто не орёт: «Ты кашляешь, заразишь меня!»

6. Спорить не с кем

У меня в ванной нет вечного «Чья щётка? Почему пасту выдавили посередине?»
Зато иногда скучаю по священным баталиям «сортировать ли носки по парам».

7. Друзья и соседи

Хочется поговорить — написал другу.
Хочется поспорить — пошёл в комментарии на Пикабу.
Хочется побеситься — открыл квитанцию за ЖКХ.

8. Холодильник всегда честный

В нём либо еда есть, либо её нет.
Нет «дорогая, а что за кастрюля, и почему нельзя трогать, это же на праздник».
Я хозяин своего сыра. Даже если он со скидкой.

9. Никаких «женских штучек»

В ванной только моё: шампунь, бритва, гель для душа. Всё.
Нет баночек с надписью «для кончиков волос после ретроградного Меркурия».
И да — у меня мыло одно на всё. И ничего, жив.

10. Свободный режим сна

Хочу спать — сплю. Хочу — в 2 ночи смотрю сериал.
И никто не ворчит: «Ты опять светишься экраном, я уснуть не могу!»

11. Уборка без скандалов

Пыль? Ну да, есть.
Но это моя пыль. И никто не делает вид, что её «нельзя больше терпеть».

12. Меньше стресса — больше покоя

Я не слышу фразы: «Ты опять не так сделал».
Если что-то «не так» — виноват только я. И знаете что? Это даже проще.

13. Экономия на подарках

Никто не намекает: «Ты давно мне ничего не дарил…»
Я сам себе дарю — и попадаю в точку на 100%.

14. Уверенность в себе

У меня нет «мы». Но есть крепкое «я».
Не эгоизм, а нормальная уверенность: я справлюсь.

15. Жить одному — это не провал

Это не одиночество, это покой.
Это выбор, у которого есть цена. Но и бонусы тоже есть.

Мне не нужно, чтобы кто-то пришёл и «починил» мою жизнь.
Я сам себе опора.
Если придёт любовь — пусть. Если нет — я не пропаду.

Я у себя есть.
И чем старше становлюсь, тем лучше понимаю: это много. Даже очень.

А ты как думаешь: жить одному в 30+ — это свобода, слабость или просто нормальная жизнь?

Подписывайся на мой телеграм — там ещё больше честных мыслей про быт, деньги и жизнь без прикрас.

https://t.me/domihoz

Его личный врач, гениальный и циничный эскулап Плиткотрясов, чьи глаза напоминали два идеально уложенных, но скользких после дождя керамогранитных квадрата, давно поставил диагноз. Он понимал, что болезнь эта коренится не в теле, а в смете; не в эпидермисе, а в бездонной пропасти мэрского кармана, который, подобно черной дыре, требовал постоянной подпитки материей.

«Лечение симптоматическое, паллиативное», — писал Плиткотрясов в рецепте, выведенном на гербовой бумаге с водяными знаками в виде переплетенных откатов. — «Дважды в год, весной и осенью, вводить по одной финансовой свече в каждый погонный метр тротуара. Это снимет острое воспаление в его раздраженном бюджете».

И ритуал начинался.

Едва сходил снег, обнажая прошлогодний, вполне себе крепкий, лишь слегка замаранный собачьим дерьмом и унынием гранит, город преображался. Он становился похож на декорации к фильму о конце света, снятому режиссером-дальтоником. На улицы выходили жрецы хаоса — хмурые мужчины в оранжевых жилетах, вооруженные священными болгарками и ломами. Их лица были бесстрастны, как лики древних идолов, ибо они исполняли не работу, а сакральный обряд.

Визг болгарок, похожий на предсмертный крик кастрированного бога, разносился по дворам, проникая в квартиры сквозь тройные стеклопакеты и ввинчиваясь прямо в мозг. Он был увертюрой к великой симфонии разрушения. Затем вступали ломы. С глухим, чавкающим звуком, подобным тому, с которым совесть покидает тело чиновника, они поддевали идеальные, сука, бордюры, и те, с тяжелым вздохом обреченности, валились набок, обнажая свою песчаную, нищую душу.

Город погружался в герменевтику грязи. Тротуары, эти артерии пешеходного бытия, превращались в окопы Первой мировой. Матери с колясками совершали одиссеи, достойные Гомера, пробираясь по доскам, перекинутым через траншеи, наполненные вязкой жижей из глины, дождя и проклятий. Старики, глядя из окон на эту вакханалию, вспоминали не войну, нет — война была логична. Они вспоминали страшные сны из глубокого детства, где мир распадался на бессмысленные куски.

А Тротуар Тротуарыч в эти дни испытывал облегчение. Каждый вырванный с мясом бордюр был словно вскрытый гнойник на его душе. Каждый кубометр привезенного песка, каждая тонна щебня, каждая фура с новыми, неотличимыми от старых, бордюрами были бальзамом, который Плиткотрясов втирал в его зудящую смету. Он стоял на балконе мэрии, вдыхая сладкий, родной запах пыли, дизельного выхлопа и свежего цементного раствора, и его лицо разглаживалось. Зуд отступал. Финансовые свечи, введенные глубоко и анально в тело городского бюджета, начинали действовать. Деньги текли, плавились, всасывались, и эта пульсация, эта трансмутация абстрактных цифр в конкретные коттеджи на Лазурном берегу и счета в Цюрихе приносила ему покой.

Как писал вымышленный аргентинский философ Хорхе Луис Бордюрос в своем эссе «Теология тротуара»: «Бордюр есть не что иное, как материализованная граница между Порядком и Хаосом. Но для поддержания этой границы ее необходимо постоянно разрушать, ибо вечный Порядок мертв, а вечный Хаос бесплоден. Лишь в бесконечном ритуале перекладки одного и того же камня город осознает себя».

Лето проходило в блаженном онемении. Новые бордюры стояли, сияя своей девственной, бессмысленной серостью. Граждане, забыв о весенних муках, как жертва забывает своего насильника, ходили по ровным плиткам, не подозревая, что эта чистота — лишь затишье, кома перед новым приступом.

А потом падал первый желтый лист. И где-то глубоко, в самом основании своего позвоночника, в фундаменте своей души, мэр Тротуар Тротуарыч Бордюров вновь ощущал его. Первое, едва заметное, щекочущее движение. Нестерпимый, сладостный, проклятый зуд.

И он тянулся к телефону, чтобы набрать номер своего доктора. Плиткотрясова.

Ибо заебали. Просто, блядь, заебали.