А поскольку Ленинград был городом более филармоноцентрическим, нежели театроцентрическим, в отличие от Москвы, что давно отмечено, и именно в филармонии собирался свет и происходили бомонд, то все обсуждаемые там истории автоматически становились достоянием Невского и входили в перечень тем, рекомендуемых к беседе меж людьми образованными и не чуждыми искусств.

А Герой Социалистического Труда и Лауреат до черта всяких премий Арам Ильич Хачатурян, личный большой друг Мравинского, Рождественского и прочих, был там, на улице Бродского угол Невского, стойка бара от лифта направо, гостем постоянным и музыкальному Ленинграду вполне родным. Он был человек знаменитый, гость желанный, широкая душа, кавказской общительной щедрости - в доску свой от Москвы и Ленинграда до родной Армении, не говоря уже о Франциях и Испаниях, из которых просто не вылезал...

Вот в Испании как-то на гастролях, проходивших с огромным успехом - - испанцы вообще народ музыкальный, а музыку темпераментную, огневую, ценить умеют в особенности, - его устроители и спрашивают: что бы он хотел еще увидеть или получить в Испании, они будут рады сделать великому и замечательному композитору приятное, услужить, одарить, устроить, расстелиться под ноги, не ударить в грязь лицом, и прочие цветастые латинские изъявления.

Хачатурян, в свою очередь, был в быту человек скромный, достойно несущий свое величие и славу. Принимали его по высшему разряду, и желать он мог только птичьего молока. Но молока он не употреблял, любимым его напитком был, напротив, коньяк "Арарат". Поэтому он развел руками, поблагодарил хозяев, подумал, и, в порядке ответной любезности на комплименты своему несравненному гению отвечал, что Испания, в которой он имеет честь выступать, является родиной величайшего художника двадцатого века Сальвадора Дали, лидера и славы мировой живописи и его кумира. И никаких таких желаний у него, восхищенного баснословным испанским гостеприимством, нету и быть не может; вот разве только он был бы рад встретиться и познакомиться с мэтром Сальвадором Дали, дабы лично засвидетельствовать ему свое глубочайшее почтение и даже попросить автограф на альбом с репродукциями.

При этом заявлении устроители слегка меняются в лице; переступают с ноги на ногу... Потому что Дали славился непредсказуемой эксцентричностью, и просьба эта вовсе не факт, что выполнима... Более всего она невыполнима по той простой причине, что Дали живет в Америке. В Испанию он изредка наезжает.

Но все устроилось со сказочной быстротой и пугающей легкостью. Заокеанский Дали благосклонно выслушал по телефону пожелание встречи и ответил, что он поклонник великого композитора и почтет за счастье принять его в своем скромном испанском жилище в любое время, какие разговоры. Ради этого счастья он бросит все дела, которых у него, в сущности, и нет, кому он нужен, бедный старый художник, и сейчас же едет в аэропорт и садится в самолет. Скажем, завтра? Допустим, в два часа дня? Если это устроит конгениального композитора Хачатуряна, то он, скромный малевальщик Дали, безвестный неудачник, будет весь остаток своих дней счастлив, совершенно счастлив, что его ничтожная особа может представлять какой-то интерес для такого гиганта и светила мировой музыки.

И потрясенный до потери пульса импресарио передает это приглашение Хачатуряну, с испанским тактом давая понять, что слава Хачатуряна превзошла уже вовсе все мыслимые и немыслимые пределы, если сам мэтр Дали! который способен послать куда подальше любого президента - просто так, под настроение и для скандальной саморекламы! - так высоко ценит Хачатуряна.

И назавтра без трех минут два лимузин правительственного класса привозит Хачатуряна с импресарио, секретарем и переводчицей к воротам белокаменного мавританского замка Дали, с башенками, шпилями, зубцами и флажками. Привратник и охранник в ослепительных ливреях распахивают ворота и сообщают, что хозяин уже ждет, и его пожелание - провести встречу на интимном, семейном, можно сказать, уровне, поэтому переводчик не нужен, ведь у монсеньора Дали жена тоже русская, и машина тоже не нужна, потому что монсеньор Дали распорядился отвезти гостя после встречи обратно на своей машине. Который тут из вас синьор Хачатурян? Сделайте честь, синьор, проходите. Нет-нет, остальных принимать не приказано.

Остальные пожимают плечами и не удивляются, потому что все это вполне в духе Дали. Они пожимают Хачатуряну руку, желают хорошо провести время, передают приветы своему великому земляку, и уезжают.

А Хачатурян сопровождают по мраморной аллее в замок. На крыльце ему отвешивает поклон уже просто какой-то церемониймейстер королевского двора, и Хачатурян начинает сомневаться: правильно ли он одет, может быть, уместнее было бы явиться в смокинге... но его же об этом не предупреждали, да и время дневное, встреча неофициальная... да он и сам, в конце концов, великий человек! чего там...

Церемониймейстер приглашает его в роскошный приемный зал - белая лепка, наборный паркет и зеркала, - предлагает садиться и вещает по-испански, что монсеньор Дали сейчас выйдет вот из этой двери. В этот самый миг старинные часы на стене бьют два удара, церемониймейстер кланяется и исчезает, закрыв за собой двери.

И Хачатурян остается в зале один.

Он сидит на каком-то роскошном златотканом диване, не иначе из гарнитуров Луи XV, перед ним мозаичный столик, и на этом столике изящно расположены армянские коньяки, испанские вина, фрукты и сигары. А в другом углу зала большая золотая клетка, и там ходит и распускает радужный хвост павлин.

Проходит минута, и другая. Зная, что пунктуальность в Испании не принята ни на каком уровне, Хачатурян оживленно осматривается по сторонам, приглаживает волосы и поправляет галстук. Очевидно, жена Дали Гала тоже будет, раз не требуется переводчик. Он заготавливает вступительные фразы и оттачивает тонкие комплименты.

В десять минут третьего он полагает, что, в общем, с секунды на секунду Дали уже зайдет, и прислушивается к шагам.

В четверть третьего садится поудобнее и выбирает сигару из ящичка. Выпускает дым и закидывает ногу на ногу.

В двадцать минут третьего он начинает слегка раздражаться - какого лешего, в самом деле... сам же назначил на два часа! - наливает себе рюмку коньяка и выпивает.

В половине третьего он наливает еще рюмку коньяка и запивает ее бокалом вина. Щиплет виноград!..

Налицо все-таки нарушение этикета. Хамство-с! Что он, мальчик? Он встает, расстегивает пиджак, растягивает узел галстука, сует руки в карманы, и начинает расхаживать по залу. С павлином переглядывается. Дурная птица орет, как ишак!

А часы исправно отзванивают четверти, и в три четверти третьего Хачатуряну эта встреча окончательно перестает нравиться. Он трогает ручку двери, из которой должен выйти Дали - может, церемониймейстер залы перепутал? - но дверь заперта. И Хачатурян решает: ждет до трех - и уходит к черту. Что ж это за безобразие... это уже унижение!

Ровно в три он нервно плюет на сигарный окурок, хлопает на посошок рюмочку "Ахтамара" и твердо ступает к двери.

Но оказывается, что эта дверь, в которую он входил, тоже не хочет открываться. Хачатурян удивляется, крутит ручку, пожимает плечами. Он пробует по очереди все двери в этом дворцовом покое - и все они заперты!

Он в растерянности и злобе дергает, толкает, - закрыли! Тогда он для улучшения умственной деятельности осаживает еще коньячку, ругается вслух, плюет павлину на хвост, сдирает галстук и запихивает в карман...

Он ищет звонок или телефон - позвонить камердинеру или кому там. Никаких признаков сигнализации.

Может, с Дали что-нибудь случилось? Может, он не прилетел? Но ведь - пригласили, уверили... Сумасшествие!

А жрать уже, между прочим, охота! Он человек утробистый, эти удовольствия насчет пожрать любит, а время обеденное: причем он специально заранее не ел, чтоб оставить место для обеда с Дали - по всему обед-то должен быть, нет?

Присаживается обратно к столику, выбирает грушу поспелее, апельсином закапывает рубашку, налегает на коньяк, фрукты... В туалет надобно выйти Араму Ильичу. А двери заперты!!!

Никакие этикеты и правила хорошего тона уже неуместны, он стучит во все двери, сначала застенчиво, а дальше - просто грохочет ногами: никакого ответа. Тогда пытается отворить окна - или покричать, или уж... того... Но стрельчатые замковые окна имеют сплошные рамы, и никак не открываются.

Хачатурян начинает бегать на своих коротких ножках по залу и материться с возрастающим напором. И к четырем часам всякое терпение его иссякает, и он решает для себя - вот ровно в четыре, а там будь что будет! да провались они все!

А на подиуме меж окон стоит какая-то коллекционная ваза, мавританская древность. Красивой формы и изрядной, однако, емкости. И эта ваза все более завладевает его мыслями.

И в четыре он, мелко подпрыгивая и отдуваясь, с мстительным облегчением писает в эту вазу и думает, что жизнь не так уж плоха: замок, вино, павлин... и высота у вазы удобная.

А часы бьют четыре раза, и с последним ударом врубается из скрытых динамиков с оглушительным звонок "Танец с саблями!" Дверь с громом распахивается - и влетает верхом на швабре совершенно голый Дали, маша над головой саблей!

Он гарцует голый на швабре через весь зал, маша своей саблей, к противоположным дверям - они впускают его, и захлопываются!..

И музыка обрывается.

Входит церемониймейстер и объявляет, что аудиенция дана.

И приглашает к выходу.

Остолбеневший Хачатурян судорожно приводит себя в порядок, справляясь с забрызганными брюками. На крыльце ему почтительно вручают роскошный, голландской печати, с золотым образом, альбом Дали с трогательной надписью хозяина память об этой незабываемой встрече.

Сажают в автомобиль и доставляют в отель.

По дороге Хачатурян пришел в себя и хотел выкинуть к черту этот поганый альбом, но подумал и не стал выкидывать.

А там его ждут и наперебой расспрашивают, как прошла встреча двух гигантов. И он им что-то такое плетет о разговорах про искусство, стараясь быть немногословным и не завраться.

В тот же день полное изложение события появляется в вечерних газетах, причем Дали в простительных тонах отзывается об обыкновении гостя из дикой России использовать в качестве ночных горшков коллекционные вазы стоимостью в сто тысяч долларов и возрастом в шестьсот лет.

Так или иначе, но больше Хачатурян в Испанию не ездил.

«Шейка бедра сломалась», — сразу полезла мрачная мысль в голову.

Эта самая шейка (будь она неладна) очень часто ломается у стариков при падениях. Вещь довольно хрупкая в таком возрасте. Можно потом протезировать, но не всегда. Когда есть куча противопоказаний, то практически невозможно. И человек так и остаётся до конца дней своих прикованным к постели. А поскольку гипостатическая пневмония, пролежни и прочие застойные явления, словно стервятники, только того и ждут, когда старый пациент наконец обездвижется, то эти самые последние дни могут прийти очень быстро.

По приезде — пациентка лежит в коридоре квартиры, охает. Вокруг родственники: дочь, зять, сын их лет 16.

— В туалет она пошла... — дочь поясняет. — Мы спали уж все. Проснулись от грохота и криков. Выбегаем, а она тут лежит...

— Из туалета шла или «в»? — сразу интересуюсь я.

— Да сходила я... Успела бабка дела свои сделать, не извольте беспокоиться... — кряхтит пациентка.

С юмором бабуля у нас оказалась, несмотря на положение своё незавидное.

Пропальпировал. Похоже, и впрямь перелом. Резко болезненно. При пассивных движениях боль резко усиливается. О вставании на ногу и речи нет.

Вот здесь-то, как никогда, и захотелось мне, чтобы больная «встала и пошла», полностью исцелившись. Не только потому, что крупногабаритная (больше 100 кг весом), и тащить её тяжело. И не потому, что кучу «бюрократии» оформлять нужно. Просто люди они все хорошие оказались. Никто не кричал, не вопил: «Где носилки?!», «А чё ты один, что ли, приехал?!», «Где у вас санитары?!», «За что платим налоги» и прочие недовольства. Все адекватны, рассудительны, спокойны. Бабушка шутила всё время. Жалко было бы, если б её не смогли протезировать. Ведь у неё, даже не беря в расчёт возраст и большой вес, действительно было очень много противопоказаний: диабет с высокими сахарами, гипертония, ХСН и ещё куча-куча различной хрони.

Вколол ей побольше обезболивающих. Сбегал вниз за шинами и плащевыми носилками. Вернувшись, обездвижил ногу шинами. Втроём, с зятем и его сыном, потихоньку, шаг за шагом, переместили бабулю на плащевые носилки. Дочь взяла мой жёлтый чемоданчик, а мы с мужчинами, взявшись за хлястики носилок, понесли бабулю к выходу.

Хорошо, что в этом доме (что далеко не часто бывает) оказался широкий грузовой лифт. «Радость скоропомощника», называю я про себя данный по-настоящему полезный предмет современной строительной индустрии. В обычной маленькой кабинке носилочного больного ведь не поместишь, и в этом случае приходится тарабанить его по лестницам.

Благополучно спустив пациентку в грузовом лифте, донесли её до машины СМП, внедрили в салон. Повезли в больницу.

В приёмном отделении было уже проще с транспортировкой. Везли женщину по коридору на функциональной каталке на колесиках, перекладывая на другие такие же каталки.

Отдал сопроводительный лист доктору приёмника.

— До свидания. Спасибо вам за всё, — попрощалась со мной дочь, когда они всей семьёй, по указанию врача, закатывали свою больную родственницу в рентген-кабинет.

Дописав карту, я пошёл к машине работать дальше.

Так получилось, что следующего моего пациента вновь пришлось привезти сюда, в это же отделение, по случаю некой травмы головы.

Та семья всё ещё находилась здесь. Дочь, зять и их сын 16 лет сидели на скамеечке у стены.

— И снова здрасьте, — говорю. — Ну и как там с бабушкой вашей? Гипсуют уже?

— Нет. Не будут, сказали. — отвечают.

— Почему??

— Так нету у неё ничего.

— В смысле?

В этот момент распахнулась дверь туалета, находящегося рядом, и оттуда, довольно бодро вышагивая... вышла сама бабушка собственной персоной на своих ногах.

Зять тут же подбежал к ней, помог дойти до скамейки.

Оказалось, что рентгеновский снимок не показал никаких переломов. И даже трещин не было. Просто ушиб. О чём и было донесено пациентке. Ну и, соответственно, она встала и пошла, раз нет ничего. Боль, наверное, ещё сохранялась, но ходить вполне себя позволяла.

Тем временем подъехало, вызванное такси. Бабуля, надо сказать, буквально бежала к выходу чуть ли не впереди своего внука.

— Вы уж извините за беспокойство. До свидания. — второй раз за вечер попрощалась со мной дочь.

Мне оставалось лишь молча проводить удаляющихся бабулю и её родственников потрясённым взглядом.

Такие вот чудесные исцеления у нас иногда случаются. Мечты скоропомощников насчёт «встань и иди» всё-таки иногда сбываются. Жаль только, что не всегда вовремя. 🤦‍♂️ 😂

ВСЕМ ЗДОРОВЬЯ! ❤️

(Ещё больше авторских медицинских историй и видео в моём телеграм-канале Истории Чумового доктора, а также в Дзене Истории Чумового доктора)

Я люблю пролистывать галерею на телефоне — знаете, эту цифровую хронику, где ты за неделю успеваешь сменить три города, два настроения и одно жизненное кредо. Вот — я, улыбаюсь, ем нечто подозрительное, но явно вкусное, и рассказываю анекдот таксисту (или чаще наоборот), который меня даже не просил. Жизнь, надо признать, идёт с огоньком. Но бывают такие дни, когда не вспыхивает даже искра в глазах у дворовой собаки. Время медленное, как Wi-Fi в деревне и ты начинаешь сомневаться: а был ли вообще вчерашний день или это баг в матрице?

Герман Гессе, однажды заметил: «Одна из выдумок ума – время. Хитрая выдумка, такое орудие, чтобы сделать мир многообразным и трудным. От всего, что человек жаждет, он отделен только временем, только этим временем, этой сумасшедшей выдумкой!».

И ведь точно. Всё, что нам нужно, — уже есть. Только ум шепчет: подожди, потерпи, потом будет хорошо. А «потом» — это такая зыбкая субстанция, как истина в споре в интернете — все её ищут, но никто не видел.

Мы живём в ожидании: отпуска, зарплаты, выходных, лета, любви, смысла. А жизнь — как сериал с затянутым сценарием: смотришь, вроде интересно, а смысла всё меньше.

Выход? Ну... можно пытаться быть «здесь и сейчас». Хотя это уже звучит, как рекламный слоган у йогурта. Но всё же — насыщать. Жизнь, дни, дыхание. Делами, поездками, даже глупостями. Особенно — глупостями. Они потом вспоминаются с особой теплотой.

Иногда лучше махнуть рукой, собрать рюкзак и поехать туда, где ты никогда не был. Или хотя бы на рынок за зеленью — а вдруг приключение?

У меня так.

А у вас?

Вильям Сива

P.s. подписывайтесь на мой ТГ канал. Там много всего полезного и интересного.

Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса

Седьмая глава здесь: Странные похороны

Восьмая глава здесь: Стук в дверь

Девятая глава здесь: Реальный мир

Десятая глава здесь: Житель Ругенбрамса

Одиннадцатая глава здесь: Большая рыба

Двенадцатая глава здесь: Разговор

Тринадцатая глава здесь: День перед выборами

Глава 14. Ответы

С наступлением вечера меня отправили в комнату — писать статью для завтрашнего выпуска. Возможно, последнюю в моей карьере журналиста.

— Возвращайся в полночь, — перед этим сказала Алма.

— Но как я узнаю, что она наступила? — спросил я.

— В Ругенбрамсе никто опаздывает, помнишь? — как-то грустно напомнил Болтун, — когда придёшь, тогда и полночь…

Едва я успел сесть за стол, как дверь отворилась и в мою комнату вошёл мужчина. Высокий, сутулый, с жилистыми руками. На нём был тёмно-синий мундир с жёстким воротником-стойкой, натиравшим шею до красна. На голове — фуражка с потёртым гербом, где лещ и косуля застыли на нём, словно в танце. В руках он крепко сжимал старый номер газеты «Вести Ругенбрамса».

Он неуверенно заговорил:

— Я прочитал вашу статью, где вы написали, цитирую: «если вы хотите что-то рассказать, приходите ко мне в трактир. Я вас выслушаю. Может, даже помогу». А потом: «Я уверен, найдутся те, кто захочет покинуть Ругенбрамс. Я покажу вам дорогу!»

Он посмотрел на меня так, словно ждал подтверждения моих намерений. Что я действительно готов выполнить свою часть этой необъявленной сделки. Я кивнул. Он удовлетворённо выдохнул и продолжил:

— Если я вам всё расскажу, вы… покажете мне дорогу отсюда? Я не хочу снова умирать. Но и находиться здесь… больше не могу.

Я откинулся на спинку стула.

Сказать, что я был удивлён — не сказать ничего.

С самого начала ругенбрамцы только и делали, что врали и мучили меня. Уверяли, что я обязан исполнять указы, хотя я даже не был жителем этого городка. Потом — выбросили в холодное море. А теперь вот — выборы. Бой насмерть с каким-то мальчишкой. И снова абсурд: побеждённый станет победителем.

У меня всё сильнее крепло ощущение, будто меня хотят принести в жертву.

Но зачем?

Однако вслух я спросил другое:

— Как тебя зовут?

— Ханс. Ханс Беринг. Я здесь полицейским работаю.

— Ну что ж! Рассказывай, Ханс Беринг.

Он снял фуражку, положил её на кровать и смущённо сел.

— Это долгая история. И, боюсь, я сам далеко не всё знаю, но постараюсь объяснить. А потом… вы должны будете показать мне, как покинуть этот проклятый город.

— Конечно.

— Тогда я начну…

***

— В Громком мире я жил в небольшой деревне недалеко от Копенгагена, — начал Ханс, — моей семье принадлежал небольшой заводик по производству пива, которое мы поставляли в несколько довольно известных баров столицы. Денег с лихвой хватало на безбедное существование, но не более того. Так я и жил, помогая отцу и брату. Вставал в пять тридцать утра и постоянно следил за температурой в бочках. Высокая — пиво будет жидким. Низкая — процесс встанет…

Его голос звучал спокойно, даже мелодично. Он говорил об этом так, будто уже вернулся туда. Мне пришлось прервать его, чтобы он окончательно не потерял связь с настоящим.

Ханс недовольно посмотрел в мою сторону, но продолжил:

— Как я уже говорил, я вставал рано, в одно и то же время. Но вскоре стал замечать, что мой будильник каждую ночь отстаёт примерно на восемь секунд. Таким образом, за неделю набегала целая минута. Конечно, мне его пришлось сменить, но это не помогло. Новый будильник очень скоро стал вести себя точно так же. А вместе с ним и часы в телефоне. У остальных членов моей семьи время шло нормально. Они даже посмеивались надо мной, что я, мол, подкручиваю их, чтобы попозже вставать.

— Как это связано с нашим…

— Слушайте дальше, — он нетерпеливо махнул рукой. — Я читал, что у некоторых людей есть… какая-то особенность. Магнетизм, что ли. И это влияет на работу электрических приборов. Ладно, — сказал я себе, — видимо, и у меня так. Даже смирился с этим. Но дальше стало куда страннее… Все вдруг начали повторять одно и то же выражение. Я сначала думал — сам себе что-то накручиваю. Но…

Он запнулся и замолчал.

— Какое выражение?

— Очень необычное… «Большая рыба».

— Я тоже сталкивался с этим, но уже здесь. Вы как, в порядке? — осторожно спросил я.

— Да. Нет… Сначала я думал, что это совпадения. Не знаю… Просто однажды за ужином мать вдруг спросила: «Тебе курицу или большую рыбу?» Она раньше никогда так не говорила. А через пару дней брат, возмущаясь моими попытками убедить его закупить другой хмель, выдал: «Ты что, возомнил себя большой рыбой?» Выражение ему совсем не свойственное. А ещё через неделю…

Он не договорил. Его пальцы заметно дрогнули.

— Что произошло?

— Незнакомец в баре. Положил мне руку на плечо и сказал: «Большая рыба всегда глотает мелких. Усёк?» И начал избивать меня… Когда его потом спросили, зачем он это сделал, — он не смог ничего объяснить.

Он отвёл взгляд, словно увидел что-то за окном. Там ничего не было.

— Я никак не мог понять, зачем они мне это говорят, — продолжил он. — Это сводило меня с ума. И вот однажды я возвращался ночью из Копенгагена домой. Шёл моросящий дождь. Трасса была тёмной, только фары выхватывали небольшой отрезок асфальта впереди. Но я хорошо знал этот путь, поэтому не особо волновался. Как вдруг прямо посреди проезжей части возник силуэт мужчины. Он закричал так, что даже сквозь шум дождя и закрытые окна я его услышал: «Большая рыба!» Я испугался, что собью его, резко вывернул руль и нажал на тормоз. Мой пикап перевернулся и полетел. Я болтался внутри, словно одинокий ошмёток тушёнки в пустой консервной банке, которую скинули с обрыва. Ремень впился в грудь, дышать становилось всё трудней. Последнее, что я увидел, — был капот. А когда очнулся, то оказался на совсем другой дороге, окружённый брошенными машинами. Тогда я ещё не знал, что это была дорога в Ругенбрамс. Сегодня прошло ровно три года с той ночи.

— Три года, — пробормотал я, пытаясь представить, каково провести их здесь. — Как вы до сих пор не потеряли рассудок?

— Я каждый день думал о доме. О семье. Это помогало. Мне так хотелось вернуться к ним…

— У вас хотя бы есть к кому, — вздохнул я, потом уже спокойнее спросил: — И что вы узнали за эти годы о Ругенбрамсе?

— Не так много, как бы мне хотелось. Но я могу попытаться объяснить вам, как здесь жить. Хотите?

Он посмотрел на меня с надеждой, немного беспокоясь, что я скажу «нет».

— Да. Давайте…

— Итак, первое правило, и, наверное, самое важное, к которому я пришёл, — это то, что вы должны оставаться в здравом уме. Если вы пообщаетесь с остальными жителями Ругенбрамса поближе, то поймёте, что все тут либо на грани безумия, либо уже её перешли. И как только житель сходит с ума, то он умирает. Штраус говорил, что после смерти у всех есть выбор. Либо возврат в Громкий мир с чистой памятью. Либо снова оказаться здесь. Сначала в виде голограммы, а потом, когда вырастят новое тело, — уже в этом теле.

— Подожди… тут же, вроде, смерть — это наказание за несоблюдение указов?

— Указы? Да, конечно, — улыбнулся Ханс, будто я сказал какую-то глупость. — Пока вы в своём уме, вы их и так будете исполнять. Ведь от этого зависит ваша жизнь. Но как только адекватность покидает ваш разум — вам становится всё равно. Соблюдать их или нет. Жить или умереть. Таким образом Ругенбрамс понимает, что вас пора убить. Так что второе правило очевидно: всегда соблюдайте указы.

— Понятно, — ответил я, — получается, это всё… не знаю, какой-то спектакль, чтобы лишить всех рассудка?

— Наверное… Отчасти, — он опустил голову. — Очень сложно понять, что к чему, потому что здесь все лгут. Может, потому что безумны. Может, потому что им всё это надоело, а умирать не хочется. Поэтому никому не верьте. И это последнее, третье правило.

— Даже тебе?

— Вполне возможно, — ответил он уклончиво. — Может, мне только кажется, что я говорю правду.

— Ясно... Так себе перспективы. А почему мэром можно стать только после смерти?

Ханс задумался, потом ответил:

— Это лишь моё предположение. Может быть, мэр становится выше всей этой системы. Может, даже как-то влияет на правила. Не знаю. Да и никто не узнает, пока сам не станет мэром. Наверное, поэтому Андреас так и стремится занять эту должность. А может, и нет… В любом случае, это всё, чем я могу поделиться с вами. Теперь… вы обещали рассказать, как мне отсюда выбраться?

Я посмотрел на него. Увидел, сколько в его глазах боли, и впервые по-настоящему понял, в какую передрягу попал сам.

Если раньше мне казалось, что всё это — интересно даже… местами весело, — то теперь я понял, чем рискую. И сколько уже потерял.

— Я покажу дорогу, — сказал я, — и сам пойду с тобой.

— Не думаю, что тебя так просто отпустят… — пробормотал Ханс.

— Попробовать-то в любом случае стоит…

Я решительно поднялся со стула. Достал чемодан со шкафа и поставил его на кровать.

Сложил внутрь все свои вещи: остатки книги Олафа, запасную рубашку, которую всё равно почти не носил, и небольшой запас нижнего белья. Следом вытряхнул из ящика стола мелочь — всякие записки с идеями, перо попугая, которое зачем-то подобрал, огрызки карандашей и пару шариковых ручек.

Потом вытащил бордовый халат с золотой вышивкой: «Ругенбрамс». Посмотрел на него и долго не мог решить — класть с собой или нет. Но почему-то именно в нём я неожиданно ощутил всю суть этого места. Хотя и не мог объяснить, какую именно. Я аккуратно положил его внутрь.

Немного постоял, пытаясь запомнить каждую мелочь, пока ещё мог. Взял чемодан и вышел из комнаты, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

Продолжение следует: пятнадцатая глава "Побег из Ругенбрамса" появится здесь в пятницу, 24 октября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Старик медленно опустился на колени, касаясь пола башни. Его пальцы скользили по трещинам в камне, будто он читал книгу, написанную временем.

— Теперь вы должны выбрать, — сказал он. — Песнь открыла путь, но путь — это не ответ. Это только дверь.

Я посмотрел на тень. Лица в её глубине стали отчётливее. Я видел глаза, полные боли, смеха, гнева, любви. Это были не просто тени прошлого — это были мы, все мы, в разные времена, в разные жизни. Я чувствовал, как их голоса вплетаются в мою песнь, но теперь они требовали чего-то большего. Не просто памяти. Они хотели быть узнанными.

— Что они хотят? — спросил я, не отводя взгляд от тени.

— Они хотят, чтобы вы приняли их, — ответила девочка. Её голос был тихим, но в нём звенела та же сила, что в пламени её свечи. — Принять всё. Даже то, что вы боитесь.

Я вспомнил слова старика: тень — это мы. Всё, что мы забыли. Всё, что отвергли. Но принять её означало не просто вспомнить. Это означало простить. Простить себя, других, тех, кто оставил шрамы на мире, тех, кто пел до нас и замолчал.

Арфа задрожала под моими пальцами. Она была не просто инструментом — она была частью башни, частью нас. Я закрыл глаза и позволил её теплу вести меня. Песнь, которую я начал, теперь текла не только из меня. Она росла, питаясь голосами тени, голосами башни, голосами тех, кто стоял рядом.

— Я не знаю, как это сделать, — признался я, и мой голос дрогнул. — Как принять то, что причиняет боль?

Старик поднялся, его глаза были ясными, как небо перед рассветом.

— Ты уже начал. Ты поёшь их боль. Теперь спой их надежду.

Друг фыркнул, но в его взгляде появилась тень сомнения.

— А если это ловушка? Если тень хочет нас поглотить?

Девочка повернулась к нему, и её свеча осветила его лицо. В этом свете он выглядел моложе, уязвимее.

— Тень не враг, — сказала она. — Она — зеркало. Если ты видишь в ней ловушку, значит, ты боишься самого себя.

Он замолчал, но его рука всё ещё сжимала нож.

Я снова коснулся струн. На этот раз песнь была иной. Она была мягче, но глубже, как река, что течёт подо льдом. Я пел о прощении — не громких словах, а о тихих мгновениях, когда сердце отпускает тяжесть. Я пел о тех, кто падал, но поднимался, о тех, кто терял, но находил. Я пел о нас.

Тень приблизилась. Теперь она была не на горизонте, а у стен башни. Лица в её глубине шевелились, некоторые улыбались, другие плакали. Их голоса сливались с моей песнью, и я чувствовал, как они становятся частью меня. Это было не поглощение, а единение.

Башня задрожала. Камни под нашими ногами начали светиться, как будто внутри них просыпалась жизнь. Трещины в стенах засветились золотом, и я понял, что башня не просто место. Она была хранилищем — не только памяти, но и выбора.

— Мы должны выйти к ней, — сказал я, и мой голос звучал увереннее, чем я ожидал.

Друг посмотрел на меня, как будто я сошёл с ума.

— К тени? Ты хочешь выйти туда?

— Да, — ответила девочка за меня. — Потому что она не придёт к нам. Мы должны пойти к ней.

Старик кивнул, его лицо было спокойным, но в его глазах я видел искры — как будто он ждал этого момента всю свою жизнь.

Мы двинулись к выходу из башни. Арфа была у меня в руках, её струны всё ещё звенели, хотя я не касался их. Свеча девочки горела ярче, чем когда-либо, освещая путь. Друг шёл последним, его нож был наготове, но я заметил, что его рука дрожит.

Когда мы вышли наружу, тень была уже совсем близко. Она не была угрожающей, но её присутствие давило, как тяжёлый воздух перед бурей. Лица в её глубине смотрели на нас, и я чувствовал их вопрос: Готовы ли вы?

Я поднял арфу и заиграл. Песнь была теперь не только моей — она была нашей. Девочка подняла свечу, и её свет слился с золотом арфы. Старик протянул руки к тени, как будто приветствуя старого друга. Даже Друг, всё ещё сжимая нож, шагнул ближе.

И тогда тень ответила. Она не рассеялась, но изменилась. Лица начали растворяться, превращаясь в свет, который тек к нам, как река к морю. Я чувствовал, как их память становится моей, их боль — моей, их надежда — моей.

Башня засияла ярче, её свет поднимался к небу, и я понял, что ночь больше не будет прежней. Мы не победили тень. Мы стали ею. И в этом была наша сила.

— Это ещё не конец, — прошептала девочка, и её свеча вспыхнула, как звезда.

И я знал, что она права. Мост был построен, но путь только начинался.

Что так быстро тают листья,

Ничего мне не понятно.

А я ловлю как эти листья

Наши даты, наши даты.

Только вот ругает мама,

Что меня ночами нету.

Что я слишком часто пьяный

Бабьим летом, бабьим летом.

А я кружу напропалую

С самой ветреной из женщин,

А я давно искал такую,

И не больше, и не меньше.

А я забыл когда был дома,

Спутал ночи и рассветы.

Это омут, ох, это омут -

Бабье лето, бабье лето.»

Бэтмену нравилось творчество Высоцкого, оно было лаконичным и немного драматичным, даже если это были юмористические песни. «Хотя в этой песни стихи были Игоря Кохановского. Интересная фамилия, должно быть украинская, «Кохано» это «Любимо», должно быть «Кохановский» могло бы быть как «Любимка» на русском, смешно», Бэтмен немного улыбнулся от такой мысли, до здания рынка оставался один квартал.

Центральный вход был выполнен в виде массивных столбов, с большим козырьком-террасой над ним. Здание было минималистично современно, перед входом чувствовалась коммерческая суета. Бэтмен вошел внутрь, из разнообразных аквариумов и холодильных витрин на него смотрели живые раки и осетра, копченные лососи и вяленая корюшка, ведра, наполненные красной и черной икрой, нерка, кижучь, горбуша, чавыча, сотни, а может и тонны свежего классического и мраморного мяса.

«Даа, здесь можно жить» - подумал Бэтмен – «Если , конечно, деньги есть».

И проследовал на эскалаторе на второй этаж, там находился небольшой фудкорт и бутики местных продуктовых производителей. Он остановился у «Пельменной лавки», за панорамными стеклами которой две женщины умело изготавливали различные виды полуфабрикатов.

Бэтмен подошел к кассе:

- «Мне порцию дампингов, пожалуйста, миссис»

- «Дампинги, это через дорогу, у нас только пельмени, вареники и компот» - вежливо ответила ему кассир, она досконально знала продукцию цеха.

Брюс еще не так хорошо разбирался в тонкостях языка, и в ходе диалогов у него получался необычный английско-русский суржик, и тем не менее, он сумел быстро сориентироваться в этой ситуации:

- «Если пельмени, то две порции: на первое, на второе и компот» -

пошутил Бэтмен, захотев предложить ей присоединиться, ему было немного одиноко одному в большом городе, но счел это неуместным, и попросил добавить сметану и петрушку, отказавшись от порошкового перца, он его не очень любил, по душе приходился больше свежемолотый перец-горошек, он был более органическим. Ему вспомнился диалог профессора Преображенского:

«- А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, - а во-вторых, - бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать - что им придет в голову?

- Все, что угодно, - уверенно молвил Борменталь.

- И я того же мнения, - добавил Филипп Филиппович»

Этот же диалог можно было отнести и к порошковому перцу, подумал Бэтмен, взял поднос и пошел искать свободный столик.