Пока ужинал, поймал себя на одной мысли. Я ведь переехал сюда, купил эти апартаменты в Москва-Сити в отчаянной, детской попытке… нет, не вернуть тебя. Это невозможно. И не потому, что ты замужем. А потому, что я уже не вижу смысла в твоём возвращении. Абсурдно? Думать о тебе каждый вечер и при этом чётко знать: даже если ты постучишь в дверь — я не открою. Дело не в гордости за то, что ты меня оставила. А в простой, выстраданной рациональности. В упущенном времени, которое мы уже не вернём. Я не могу заставить себя разлюбить тебя, но я научился не перезванивать. И, кажется, теперь я живу твою жизнь. Назло.

Ты всегда любила этот город. Ты дышала им. ЦУМ, Москва-Сити, Патрики — всё это было тебе необходимо, как воздух. А для меня это всегда был яд. Мне неловко от вынужденных улыбок соседям в лифте. Мне чужда эта тихая гонка, где успех измеряется высотой этажа и метражом апартов. Я ношу твою мечту, как тяжёлый, неудобный костюм, и до сих пор не понимаю, зачем.

Может, пора наконец снять его. Перестать жить твоей жизнью. Начать свою.

Если бы я хотя бы представлял, как она должна выглядеть.

Снег за окном теперь идёт гуще. Пора заканчивать. Этот город — твой. И, возможно, именно поэтому я в нём никогда и не останусь.

От письма отвлекло уведомление из Инстаграм. Чёрт. Я вчера, оказывается, дал свой настоящий аккаунт той девушке из бара. Обычно я скармливаю пустой, запасной. Она отправила запрос. И каждый раз эта неловкость, этот мелкий, гадкий укол — нажимать кнопку «Заблокировать». Казалось бы, мелочь. А чувствуешь себя слегка паршиво.

Интересно, как ты там. Твоя страница закрыта уже полгода. Фотографии всё те же, старые. Застывший мир. Иногда мне кажется, я смотрю не на твой аккаунт, а на заброшенный планетарий, где звёзды замерли в той же позиции, в какой мы их оставили. Недавно пыталась добавиться твоя подруга. Надеюсь, ты в курсе. Надеюсь, она хотя бы спросила. А то как-то… не по-дружески. Или ты сама меня «отдала»?

Пересадка в Пекине. Время здесь не идёт — оно выцвело, как рекламный баннер в пустом транзитном зале. Одна и та же рутина: очередь на повторный досмотр, мерцание экранов с вылетами, одинаковые магазины duty-free с одинаковыми духами. Я ловлю себя на том, что смотрю на часы каждые десять минут, хотя в этом нет смысла. Время все равно не двигается.

Я хочу только одного — оказаться в самолёте. Пристегнуться, откинуть кресло, надеть маску на глаза. Чтобы стюардесса выключила свет, и осталась только ровная, тёмная пустота за иллюминатором и гул двигателей. Уснуть. Не отдыхать, а именно вырубиться, как от укола. Здесь, в этой серой лимбо-зоне, я уже почти завидую своему будущему «я» в самолёте. Ему хотя бы разрешат закрыть глаза. А пока я просто жду, механически следуя за потоком таких же уставших, безликих фигур к выходу на посадку.

Самолёт резко качнуло, встряхнув остатки дремоты. В салоне зажглись табло, и тихий, безразличный голос по громкой связи объявил о снижении, пристегнуть ремни и что температура в Москве — около нуля, пасмурно. Около нуля. Слова повисли в воздухе, как холодный пар. Мой мозг, затуманенный усталостью и остатками манильского рома, попытался осмыслить всю ту же информацию, ведь я это слышал когда приземлялся в Пекине, но  почему-то только сейчас осознал, что я возвращаюсь в место, которое в ближайшие пару месяцев с каждым днем будет заковывать себя в ледяной панцирь все сильнее и сильнее.

В Лондоне, откуда я вылетал в Манилу, 5 дней назад было плюс двенадцать. Я тогда, рационально оставил в номере тёплый свитер и джинсы. «Зачем везти лишнее? — подумал я. Логично. Совершенно логично.

А потом были эти два дня в Маниле. Пьянство, которое стёрло всё, включая само понятие времени. Я не был в Москве почти четыре месяца. С конца августа. Я улетел, когда ещё листья были зелёными. А в моей голове с тех пор был только вечный перелёт: Лондон, Дубай, Сингапур, снова Дубай, снова Лондон и вот эта пьяная Манила с её почти тридцатью градусами жары. Я будто вычеркнул саму возможность зимы.

Самолёт пошёл на снижение. За окном, в кромешной черноте, сначала не было ничего. Потом они проступили — не огни, а россыпи холодных, жёлтых бусинок, рассыпанных по чёрному бархату. Москва. Не живой город, а электрическая схема, чертёж. Ровные линии проспектов, тёмные пятна парков. И вдали — резкая, ядовитая гроздь сине-белых кристаллов Москва-Сити.Я смотрел на эту схему и ловил себя на мысли, что не чувствую ничего. Ни родного тепла, ни щемящего узнавания. Потому что это — не дом. Это адрес, координата успеха. Красивая, бездушная матрица, в которую я встроился, как чужой чип. Эта панорама с высоты лишь подчёркивала масштаб отчуждения.Потом узор начал стремительно приближаться, распадаясь на отдельные огни фонарей, машин. И вот она — полоса Шереметьево. Длинная, серая, полоса бетона. Она встретила самолёт неяркими, призрачными огнями по краям. В иллюминаторе поплыли лужи, отражающие красные и белые вспышки. Не радушная встреча, а просто точное совпадение координат. Механическое касание колёс о асфальт. Рывок, рёв реверса, и мы уже катимся по этой серой, знакомой дороге к терминалу.Шереметьево. Я шагнул из салона в рукав, который встретил лёгкой прохладой, как репетицией настоящего холода, что уже стоял за стенами аэропорта

Паспортный контроль. Молчание. Офицер в форме, быстрый взгляд, удар штампа — тупой, глухой. Отметка. Разрешение на вход обратно в мою жизнь. У меня только небольшая кожаная сумка, вписывающаяся в критерии ручной клади. Мой вечный спутник. Никакого багажа. Я давно научился обходиться минимумом вещей. И сегодня поплатился. В принципе это не было особой проблемой, у выхода уже стоял мой водитель. Тёмный, неподвижный силуэт в толпе. Его взгляд скользнул по мне, по моей рубашке-поло и льняным штанам, задержался на секунду. Ни тени удивления. Ни намёка на вопрос. Просто констатация факта в его глазах, что я одет как идиот. Но он привык, наверное, ко всем нелепым ситуациям в моей жизни. Легкий, деловой кивок. Молча взял у меня сумку. Молча развернулся и пошёл к выходу, рассекая толпу. Я — за ним, чувствуя, как ледяной воздух из щелей у дверей уже начинает кусать кожу выше мокасин.Этот ритуал отточен до секунды, до шага. В нём нет места ни для каких «как полёт?». Есть только движение из точки А в точку Б. Сегодня точка Б — это холод. Резкий, сырой воздух ударил в лицо, когда мы вышли к машине. По коже побежали мурашки. Я не подготовился. Я думал, что везу с собой ещё немного того, тёплого воздуха. Но он остался там, в транзитных зонах. Это был не просто выход из аэропорта. Это было резкое, грубое возвращение. Не в город. В начало декабря.

Я смотрел, как вдалеке начинают вырастать из тьмы знакомые огненные кристаллы Москва-Сити. Сперва они кажутся игрушечными, нереальными. Потом становятся больше, холоднее, откровеннее. Это не маяк, не цель. Это просто ориентир. Моя личная геолокационная метка на карте мира. «Вы прибыли в точку назначения». Точка — это ключевое слово. Без объёма, без сердца.Машина бесшумно остановилась у входа в башню. Стеклянные двери, ярко освещенные изнутри, отбрасывали на серый тротуар длинные, холодные блики. Водитель вышел, открыл мне дверь. Сухой, колючий воздух ударил в лицо.— Завтра? — спросил он коротко, передавая кожаную сумку.— В семь, — ответил я. Дыхание превратилось в облачко пара, повисшее в неподвижном воздухе. Он кивнул и вернулся за руль.Я зашел в башню и направился  к лифту. Он будто ждал меня, двери закрылись, и тяжёлая, тонная кабина, казалось, пришла в движение с неестественной, почти пугающей лёгкостью. Она будто уносила меня с собой, в отрыве от всего, что оставалось внизу.

Я подхожу к окну. Где-то там, в этой мозаике огней, живут люди. Ссорятся, смеются, готовят ужин, гладят кошек. У них есть беспорядок, запахи, разбросанные носки, смешные магниты на холодильнике. А у меня есть этот вид. И тишина, которую можно потрогать.Завтра утром придут те, кто поддерживает эту иллюзию обитаемости. Сменят цветы, протрут эти безупречные поверхности, уберут единственный след — отпечаток от бокала на столешнице.

Возвращение сюда — это не возвращение домой. Это просто самая долгая, самая тягучая пауза между полетами. Здесь нет тебя. А значит, нет и дома.

У меня пара важных дел в Москве. Буду занят. Звучит как строчка из корпоративного календаря, которую я сам же и вбиваю. Встречи, подписи, цифры на экране. Всё это займёт время, заполнит дни, заставит мой голос звучать уверенно, а лицо — принимать нужное выражение. Я не отправляю эти письма и извиняюсь сам перед собой за это бесконечное, бестолковое бормотание в пустоту. Хорошо, что этого не знает совет директоров. У них бы точно появились вопросы к моей способности управлять компанией. И они были бы отчасти правы. Как можно управлять чем-то в мире, когда не можешь справиться с собственной жизнью?

Так вот, дела. Если улечу из Москвы до Нового года — напишу тебе из самолёта или из очередного отеля, где вид из окна будет таким же безличным, как и этот. Если же задержусь здесь, в этой стеклянной клетке над застывшим городом… то точно поздравлю тебя с Новым годом. Словно эти слова, написанные в черновик и никогда не отправленные, могут как-то пересечь время, пространство и ту тишину, что стоит между нами.

Ладно пора заканчивать. Обнимаю.

– Я же говорила, Витя, нельзя молодым сдавать, – она повернулась к мужу, который устало привалился к косяку. – Это ж не свое, им плевать...

– Ну начинается, – вздохнул Виктор Иванович. – Тома, ты каждый месяц это представление устраиваешь. Платят вовремя, и слава богу.

– Представление? – Тамара вскинулась. – Это мамина квартира! Ты видишь, что они с ней делают?

– Живут, – флегматично отозвался муж. – Люди просто живут, Том.

Тамара махнула рукой и отвернулась к окну. За стеклом – февральская серость, голые ветки старой яблони во дворе. Мама так любила это дерево, каждую весну ждала цветения. "Доченька, ты только посмотри, какая красота!" А теперь...

Взгляд упал на счетчики.

– Нет, ты погляди! – она ткнула пальцем в цифры. – Триста киловатт за месяц! Они тут что, майнинговую ферму устроили?

– Господи, Тома... – Виктор потер переносицу. – Зима, темно рано. Может, работают из дома.

– А воду как льют! Мама всегда говорила: бережливость должна быть...

– Мамы уже год как нет, – тихо сказал Виктор.

Тамара осеклась. В горле встал ком. Год... Уже год, как она заходит в эту квартиру – и не слышит родной "Томочка!" из кухни. Не пахнет пирогами. Не скрипит мамино кресло-качалка.

– Сними показания и поехали, – Виктор тронул ее за плечо. – Дома Сережка ждет, обещал пельмени сварить.

– Сейчас, – Тамара достала телефон, открыла заметки. – Только сфотографирую эту царапину. И вообще, надо бы залог с них брать...

С фотографии на серванте смотрела мама – улыбающаяся, еще крепкая. Три года назад, на семидесятилетии. Галька тогда не приехала, прислала открытку. "Прости, сестричка, работа". Вечно у нее работа, когда надо помочь. А как наследство делить – так первая примчалась...

– Томочка, – раздался голос мужа из прихожей. – Может, все-таки поедем?

– Да-да, – Тамара еще раз провела пальцем по царапине, вздохнула. – Знала бы мама...

Дверь захлопнулась с глухим стуком. В пустой квартире остались только тени прошлого и фотографии на стенах.

– Кто там? – Тамара вытерла руки о фартук. Пельмени на столе исходили паром, а телефон разрывался как бешеный.

– Я звоню тебе уже третий раз! – в трубке раздался запыхавшийся голос Галины. – Может, хватит прятаться?

Тамара прикрыла глаза. Только этого не хватало.

– Галь, я готовлю. Что случилось?

– Что случилось? – голос сестры взвился до визга. – Ты квартиру мамину сдаешь? А поделиться не хочешь?

В кухню заглянул Сергей, сын. Замер в дверях, увидев лицо матери.

– Мам?

– Иди к себе, – одними губами произнесла Тамара. В трубку сказала: – А ты откуда узнала?

– Люди рассказали! Тома, ты что, совсем... – Галина захлебнулась возмущением. – Там моя доля есть!

– Твоя доля? – Тамара почувствовала, как внутри поднимается волна злости. – А где твоя доля была, когда мама в больнице лежала? Когда за ней ухаживать надо было? Когда она звала тебя?

– Не смей! – оборвала Галина. – Не смей мне это предъявлять! У меня работа была...

– Работа? – Тамара рассмеялась. – Пять лет работа была? А у меня, значит, не было? Я, по-твоему, в отпуске прохлаждалась, когда маму из больницы забирала? Когда ночами не спала?

– Тамара, – в голосе сестры зазвенели слезы. – Давай по-хорошему. Там моя половина...

– Нет у тебя никакой половины! – отрезала Тамара. – Квартира мне отошла. По закону. И что с ней делать – только мое дело.

– Ах так? – Галина внезапно успокоилась. Тамара знала этот тон – затишье перед бурей. – Ну ладно. Посмотрим, что юристы скажут.

– Смотри, – процедила Тамара. – Только время зря потратишь.

Гудки в трубке. Тамара медленно опустилась на табурет. Руки дрожали.

– Мам? – Сергей все-таки вернулся. – Тетя Галя, да?

– Пельмени остынут, – невпопад ответила Тамара. – Зови отца.

День выдался суматошный – в поликлинике аншлаг, карточки перепутаны. Тамара еле дождалась конца смены. А дома – новый сюрприз.

– Тома, ты как так могла? – тетя Валя, мамина двоюродная сестра, нависала над столом. – Галка плачет, говорит, ты ее законной доли лишаешь!

– И ты туда же, – Тамара швырнула сумку на тумбочку. – Кто вас всех просил лезть?

– Мы семья! – тетя Валя стукнула ладонью по столу. – А ты родную сестру обижаешь!

– Родную сестру? – Тамара резко развернулась. – Которая маму навещала раз в полгода? Которая в Новый год не приехала, хотя мама просила?

– У нее своя жизнь...

– А у меня? – голос Тамары сорвался. – У меня что, не своя? Я тоже могла уехать, как она! Могла все бросить! Но я осталась!

В прихожей хлопнула дверь – вернулся Виктор.

– Опять концерт? – устало спросил он, заглядывая на кухню. – Здрасьте, теть Валь.

– Витя, может, ты на нее повлияешь? – тетя Валя всплеснула руками. – Совсем совесть потеряла!

– Так, все, хватит! – Тамара схватила чайник. – Я устала. Я с работы. И я не хочу это обсуждать.

– Галка правду говорит – зазналась ты, – тетя Валя поджала губы. – Мамина любимица всегда была, а теперь вообще...

Чайник грохнул о плиту. Вода плеснула через край.

– Вон из моего дома, – тихо сказала Тамара. – Сейчас же.

– Тома... – начал было Виктор.

– Вон! – сорвалась она. – И передайте своей Галке – пусть даже не пытается! Ничего она не получит!

Когда за тетей Валей захлопнулась дверь, Тамара без сил опустилась на табурет. В голове стучало: "Мамина любимица... любимица..."

– А ведь неправда, – прошептала она. – Мама нас одинаково любила. Просто я рядом была. А Галька... Галька уехала.

Телефонный звонок раздался в воскресенье, когда Тамара перебирала мамины документы.

– Алло, – сухо ответила она, увидев номер сестры.

– Тома, – голос Галины звучал непривычно тихо. – Нам надо поговорить. Лично.

Через час они сидели в маминой квартире. Галина осунулась, под глазами – круги.

– У меня р*к, – сказала она без предисловий. – Нужна операция. Срочно.

Тамара застыла с чашкой в руке.

– И что ты...

– Квартиру нужно продать, – перебила Галина. – Мою долю. То есть... половину.

– Опять? – Тамара с грохотом поставила чашку. – Я же сказала...

– Посмотри! – Галина выдернула из сумки пачку бумаг. – Вот! Все переводы маме. За пять лет. Каждый месяц по десять тысяч. Из моей "нищенской" зарплаты!

Тамара машинально взяла квитанции. Строчки плыли перед глазами: даты, суммы...

– Почему она не сказала?

– А ты бы позволила? – горько усмехнулась Галина. – Мамина любимица, опора и надежда... Знаешь, как она плакала, когда звонила мне? "Томочка устала, Томочка надорвется..."

– Замолчи!

– Нет, ты послушай! Думаешь, я не хотела вернуться? Но кто-то же должен был помогать деньгами! А ты со своей гордостью...

Тамара смотрела на квитанции. Каждый месяц. Пять лет. Пока она ухаживала за мамой, считая сестру предательницей...

– Продавать не буду, – глухо сказала она.

– Что? – Галина подалась вперед. – Тома, мне операция нужна! Я ум*у!

– Бери кредит.

Галина медленно поднялась.

– Вот значит как? – она сгребла квитанции дрожащими руками. – Ну что ж... Мама хотя бы не видит, какая ты на самом деле.

Дверь хлопнула. В пустой квартире пахло лекарствами и одиночеством.

День рождения племянницы собрал всех родственников. Кроме Галины – она придет вечером, когда Тамара уйдет.

– Серёжа женится, в гости будете на два захода ходить, – вздохнула тетя Валя, расставляя салаты. – Срам-то какой...

Тамара делала вид, что не слышит. Вчера встретила сестру в поликлинике – осунувшуюся, в платке. Прошли мимо друг друга, как чужие.

– Операцию сделали, – шепнула потом медсестра. – Еле кредит вытянула, под бешеные проценты...

Вечером Тамара сидела в маминой квартире. Квартиранты съехали – надоели проверки. В серванте пылилась мамина чашка с надписью "Любимой мамочке". На открытке два почерка: "От Томы" и "От Гали".

Тамара достала телефон, нашла последние переводы от сестры матери. Хотела набрать номер... Но вспомнила последний взгляд Галины. Отложила трубку.

– Мам, – она провела пальцем по фотографии. – Как же так вышло?

За окном расцветала мамина яблоня. Теперь ее красотой восхищались два человека. По отдельности. В разное время.

В углу жужжал холодильник. На антресолях пылились альбомы с детскими фотографиями, где две девочки улыбались, обнявшись. Всё это теперь было неважно.

Деньги капали на карту каждый месяц – новые квартиранты платили исправно. Тамара не думала, как распорядиться этой суммой. Просто переводила на отдельный счет.

Когда-нибудь она решит, что с ними делать. Когда обида перестанет душить. Когда зависть к маминой любви перестанет жечь. Когда заживет предательство – с обеих сторон.

Но этот день не наступит никогда. Они обе это знают.

С теплом и благодарностью! ❤️

– Видел твою в "Сыром мясе", с Игорем. Вроде как у нее встреча одноклассниц намечалась? – голос брата звучал напряженно.

Я механически вытер руки полотенцем, висящим на дверце шкафчика. Полотенце выбирала Лена – с умилительными рождественскими оленями. В июне. Тогда еще подумал – блажь какая-то, не сезон. А она объяснила: "На распродаже взяла, в два раза дешевле". Двадцать три года вместе, а я до сих пор помню, как она радовалась этой нелепой экономии.

– Ты там? – голос брата вывел из оцепенения.

– Да. В каком смысле – с Игорем?

– Ну... Сидели в углу, шампанское, свечи. Не похоже на девичник с одноклассницами, – брат замялся.

Я опустился на кухонный стул. Тот самый, который скрипит уже второй год – все руки не доходят смазать. Лена постоянно напоминала. А я отшучивался: "Зато всегда знаю, когда ты ночью к холодильнику крадешься".

– Слушай, может, я ошибся? Темно было, вечер... – брат явно жалел о своем звонке.

– Нет. Не ошибся. В "Сыром мясе" светло даже вечером. И Игоря ты знаешь с институтских времен.

Игорь. Мой старый друг, который последние пять лет появлялся у нас все реже. Списывал на загруженность – свой бизнес, командировки, двое детей от первого брака. А я еще подкалывал Лену: "Смотри, как человек крутится, а ты все ворчишь, что я на работе задерживаюсь".

Звякнул телефон – сообщение от Лены: "Прости, дорогой, задержимся допоздна – годовые отчеты горят. Поужинай без меня".

Я смотрел на эти буквы, и внутри что-то холодело. Двадцать три года она называла меня "родной", не "дорогой". Мелочь? Наверное. Но за двадцать три года изучаешь человека как букварь. Каждую привычку, каждое слово, каждый жест.

Посудомойка тихо шумела, перемалывая остатки нашего совместного завтрака. Надо же – сегодня утром еще все было нормально. Обычное утро четверга. Она торопилась, не доела омлет, чмокнула в щеку. Сказала про встречу с одноклассницами...

Я встал, подошел к шкафу, где стоит коньяк. Тот самый, который Игорь подарил на прошлый Новый год. "Эксклюзивный, – хвастался он, – только для особых случаев". Что ж, случай вполне подходящий.

Звонить не стал – ни ей, ни ему. Сидел, смотрел в тёмное окно, где отражался немолодой мужик с рюмкой в руке. Обычный московский вечер, обычная кухня в панельной девятиэтажке на Речном вокзале. Сорок семь лет, ипотека, совместно нажитая мебель из ИКЕИ, привычка говорить "мы" вместо "я".

А в голове крутилось дурацкое: надо же, "Сырое мясо" – это там, где мы с ней познакомились. На дне рождения общего друга. Двадцать три года назад.

Может, брат и правда ошибся?

Самое паршивое, что я сам отказался от ужина в "Сыром мясе". Брат звал позавчера – у его Наташки повышение на работе, забронировал столик на семь вечера.

– Не можем, – сказал я тогда, – у Ленки встреча с одноклассницами в четверг. А Димку одного не оставишь – у него ЕГЭ на носу, опять всю ночь будет в компьютере сидеть.

– А вы попозже подъезжайте, – предложил брат.

– Не, она говорит, давно не виделись, могут до ночи засидеться. Ты ж знаешь эти женские посиделки...

Димка сейчас у тёщи в Химках. Сам напросился – там интернет медленный, зато бабушкины пирожки и никто не дергает. "Готовиться удобнее", говорит. Я-то понимал – просто устал от Ленкиных нотаций про поступление.

– Знаешь, – голос брата в трубке звучал глухо, – я не собирался говорить... Мы с Наташкой поужинали, уже собирались уходить. Я пошел в туалет, а там... В общем, у них столик в нише, за колонной. Если б не пошел, и не заметил бы. Они с Игорем уже час как минимум сидят.

Я молчал. В голове крутились обрывки мыслей – новая блузка, "дорогой" в сообщении, поздние совещания по четвергам... Димка у тёщи... Игорь, который "закрутился с бизнесом"...

– Не молчи, а? – брат явно нервничал. – Может, я зря позвонил?

– Нет, не зря. Просто... – я сделал глоток коньяка, – знаешь, она в последнее время какая-то другая стала. Я думал – из-за Димки переживает, из-за его поступления. А она, выходит...

В прихожей щелкнул замок. Половина десятого – раньше, чем обещала в сообщении.

– Всё, – шепнул я в трубку, – она пришла.

– Держись. Звони если что...

В прихожей знакомый звук – каблуки по паркету. Раньше этот стук всегда поднимал настроение – Ленка дома. Сейчас каждый шаг отдавался в висках тупой болью.

– Я дома! – голос слишком звонкий, слишком бодрый для человека после рабочего дня с отчетами.

Я смотрел на стакан с коньяком, не оборачиваясь. В последнее время это стало её привычкой – говорить в пустоту прихожей, будто репетируя встречу со мной.

– Ты чего в темноте сидишь? – она щелкнула выключателем.

Резкий свет резанул по глазам. Я наконец повернулся. Блузка помялась – видимо, от долгого сидения в ресторане. У воротничка – еле заметное пятнышко. Шанель выветрился, остался только слабый шлейф. И что-то ещё... знакомое... Чёрт. Это же Игорев одеколон – "Герлен". Я сам ему на прошлый день рождения дарил.

– Как отчеты? – спросил я, разглядывая её лицо. Помада стёрлась, но не размазалась. Значит, салфеткой вытирала. Аккуратно.

Она замерла на секунду. Едва заметно – другой бы и не понял. Но я уже двадцать три года изучаю её мимику, каждый жест, каждое движение.

– Да ужас просто, – она принялась расстегивать босоножки, опираясь о стену. – Марина Сергеевна всех замучила. Представляешь, даже поесть нормально не успели – пиццу в офис заказывали.

Я смотрел на её руки – чуть подрагивают пальцы. Нервничает. Раньше она никогда не умела врать – краснела, запиналась. Когда это изменилось? Год назад? Два? Или я просто не замечал?

– А девочки как? Повспоминали школьные годы?

Теперь она замерла по-настоящему. На секунду всего – но в этой секунде было всё: и испуг, и растерянность, и что-то ещё... Может, облегчение? Что я сам подсказал ей правильную версию?

– А... ты про встречу с одноклассницами? – она наконец справилась с босоножкой. – Перенесли на следующую неделю. Оля приболела, а без неё какая встреча? Она же у нас главная заводила.

Я кивнул. Оля. Конечно. В прошлый раз была Света с ребенком температурящим. До этого – Наташа с совещанием. Интересно, они правда существуют, эти школьные подруги? Или она их всех придумала?

– Будешь ужинать? – спросил я, поднимаясь.

– Нет, что-то не хочется. Я в душ и спать – голова разболелась.

Я смотрел, как она идет по коридору – чуть ссутулившись, будто готовясь к удару. Раньше она летала по квартире, напевая. Когда это прошло? Почему я не заметил?

В ванной зашумела вода. Я достал телефон, нашел номер Игоря. Двадцать пять лет дружбы... Палец завис над кнопкой вызова.

А что я ему скажу? "Как ужин, друг? Вкусно было?" Или "Давно это у вас?" А может "Почему она?"

Я нажал кнопку блокировки. Не сегодня. Сначала надо понять – когда и где я все профукал. Что пропустил? В какой момент работа, быт, Димкина учеба стали важнее, чем мы сами?

Телефон тихо звякнул – сообщение от брата: "Ну как ты?"

Я не ответил. Что тут ответишь? "Нормально"? "Хреново"? "Жизнь рассыпается, а я сижу на кухне и пью коньяк, который мне подарил любовник моей жены"?

Лена уснула почти сразу – или сделала вид. Я лежал, глядя в потолок с желтоватым пятном в углу – след затопления от соседей сверху. Давно собирались ремонт сделать, да всё руки не доходили. Теперь, наверное, уже и не дойдут.

С седьмого этажа хорошо слышно, как гудят последние автобусы на конечной у "Речного вокзала". Двадцать три года живем здесь – привык уже к этому звуку. Раньше даже успокаивал, как часы: последний 173-й прошел – значит, скоро час ночи.

В спальне пахло её кремом для рук – ромашка и ваниль. Тот самый, который я привез из Праги. Три года назад это было, как раз перед тем, как Игорь развелся. Он тогда часто к нам заходил – от одиночества спасался. А я еще подкалывал: "Что, старик, холостяцкая жизнь не сахар?"

За стеной глухо бубнил телевизор – баба Зина опять уснула под ночной канал. В этих панельках такая слышимость, что иногда кажется – мы все одной семьей живем. Каждый чих, каждый скандал, каждый скрип дивана... И наши ссоры, наверное, тоже все слышали. Особенно когда Ленка из-за Димкиной учебы заводилась.

Она повернулась во сне, что-то пробормотала. В темноте блеснула первая седина ее русых волос. Раньше говорила: "Поседею – буду краситься в свой родной". Не красится. Видимо, кому-то и так нравится...

Встал, вышел на кухню – пять шагов по узкому коридору. Линолеум скрипнул под ногами – ещё один звук из прошлой жизни. На подоконнике остывала чашка с недопитым чаем. В форточку тянуло сыростью – дождь собирается.

В холодильнике нашел контейнер с ужином, который она "не хотела". Открыл – так и есть, остатки из ресторана в фирменной упаковке. Никакой офисной еды.

Сел за кухонный стол, достал телефон. Открыл фотографии – вот прошлое лето на даче. Лена в старой шляпе собирает клубнику, Димка в гамаке с книжкой, я у мангала... А Игорь фотографирует. "У вас тут как в раю", – говорил тогда. Видимо, решил сам в этот рай пробраться.

Ключи лежали на тумбочке, куртка на вешалке. Поймал себя на том, что уже одеваюсь. Зачем? "Сырое мясо" в пятнадцати минутах ходьбы. Может, его "Вольво" еще там стоит? Или такси ждет у входа?

Сел обратно. Нет, не сегодня. Слишком... истерично? Не по-мужски?

Но ведь придется. Рано или поздно. Просто встать и пойти за ней. Проверить очередную "встречу с одноклассницами". Увидеть своими глазами. И спросить – глядя в глаза – почему?

"В следующий четверг у нас девочки собираются", – вспомнились её слова.

Что ж, значит в следующий четверг.

Спасибо, что вы с нами!❤️

Продолжение