Я же не курил, почти не пил, так изредка пивка за компанию со своими дружбанами. Каждое утро подтягивался, отжимался и приседал, а по вечерам пару раз в неделю ещё и кросс бегал. За это веселье надо сказать спасибо бате — бывшему офицеру погранцу, — он всё мечтал, что я пойду по его стопам и стану военным. Это он в десять лет поднял меня утром в первый день летних каникул и понеслось. Отлынивал я от сих физических экзерсисов, только когда отец куда-нибудь уезжал с ночёвкой.

Да-а, я потянулся и расправил плечи. В честной драке у Борова против меня не было шансов, но у старшака была компашка таких же, как и он, отморозков, и бить меня они будут все вместе. Но сейчас я оглядел дискач: странно, но никого старше десятого класса не было. И что вдвойне странно старшаков из путяги тоже не наблюдалось, хотя они любили такие танцули под открытым небом.

Подумав, Лёнька добавил:

— Но на тебя она пялится, зуб даю. И это не в первый раз. Помнишь, на субботнике? И на весёлых стартах. Прям глаз не сводила.

Он рассмеялся — весело и беззаботно.

— Зоська — супер мышка, вон как сиськи торчат. Так что имей в виду. — Он подмигнул мне.

— Пошёл ты! — вяло огрызнулся я.

Мы сидели на скамейке в «телятнике» — огороженной площадке для танцев под открытым небом, — на первой весенней дискотеке. Нетерпеливо ожидая медляка и того момента, когда можно будет потоптаться на месте в некой пародии на медленный танец. И украдкой, если повезёт и партнёрша окажется не ломакой, потискать её за задницу, а, может, даже и за грудь.

— Здорово, пацаны. — Рядом на лавочку брякнулся Витёк. — Смотрите, чё есть.

Он чуть откинул полу олимпийки и показал пластиковую полторашку «Блейзера».

— Зырьте, гранатовый, редкий. — Он причмокнул губами и шумно сглотнул. — Бабахнем, чтобы веселей плясалось?

Я с сомнением посмотрел на бутылку. Мне совсем не хотелось пить эту химическую гадость. Не дай бог, отец учует.

— Пить собрались?

От неожиданности Витка дернулся и поспешно прикрыл бутылку мастеркой.

У меня же от весёло-насмешливого голоса по спине проскакал табун здоровенных, размером с мышь, мурашек. Я медленно повернулся и упёрся взглядом в молочно-белые стройные и гладкие ноги под обрезом нереально зелёного цвета юбки.

Ноги переступили, и Зося присела, аккуратно заправив подол между ног. Теперь у меня перед глазами маячили её круглые колени. С трудом оторвавшись от их созерцания, я медленно поднял голову.

Глаза — большие, зелёные, в обрамлении мелкой россыпи золотистых веснушек, печально и серьёзно смотрели на меня.

Сглотнув ставший поперёк души комок в горле, я помотал головой.

— А, что так? — Весёлый голос странно диссонировал с серьёзным взглядом Зосиных глаз. — Спортсмен или болеешь?

Я не знал, что на это ответить. Вроде и не спортсмен, но и не болею. Просто смотрел ей в глаза и молчал.

— Дэн у нас зожник, — пришёл мне на помощь Санёк, — соточку отжимается, писяшик подтягивается и кросс-десяточку, каждую субботу гоняет.

В этот момент из динамиков грохнул задорный тягуче-тяжёлый электрохаус и певец выдал:

…Посмотри мне в глаза,

Прочитай в них слова,

Сердце дышит весной

Я с тобой, ты со мной…[1]

С последней строчкой я понял: я утонул в этих глазах, просто упал, как в омут, и пошёл на дно безо всякой надежды выплыть. Я просто пропал. И плевать мне стало и на Борова, и на его дружбанов. Я буду драться за эти глаза, веснушки, ноги и рыжие кудряшки, с каждым старшаком по отдельности, а если понадобится, то и со всеми вместе. И плевать на разницу в возрасте, Зося будет моей.

— Тогда… — Зосина прохладная ладонь легла на мою безвольно лежащую на скамье руку. Её пальцы сжали мои. — Пойдём танцевать!

— Пойдём.

Я вскочил, крепко держа её за руку, словно малыш, боящийся потеряться, за маму.

7

Денис поморгал, приходя в себя. Прошлое отступило, словно и не было его никогда. Он ещё постоял в тени тополя. Добил сигарету до фильтра и, швырнув её в пожухлую траву, пошёл прочь от дома. Город, как и двор, казался пустым, словно все жители покинули его.

Пока он шёл, начало темнеть. Вот тоже странно: на станцию он прибыл часа в четыре, а сейчас, по ощущениям, чуть ли не все восемь. Неужели он бродил по городу четыре часа?

Денис взглянул на часы: обе стрелки замерли на цифре 11. Что за чёрт! Поднёс массивный золотой хронометр, купленный им на собственное тридцатилетие, к уху – тишина. Покрутил заводную головку. Так и есть, забыл завести.

Денис полез за мобильником, чтобы узнать, в конце концов, который нынче час. На экране слабо светилось 23:00. «И ты, Брут?» Чудо зарубежной техники подвисло, заглючило, сломалось? Быть такого не может. На ходу он выключил телефон. А вот включить уже не смог. Чёрный экран никак не хотел оживать, сколько Денис ни давил на кнопку включения. Что за напасть, батарея села? Ладно, придёт к Витьку, там и телефон зарядит, и часы подведёт.

Товарищ его ждал.

Криво нарезанная, даже на вид дешёвая колбаса, солёные огурцы в трёхлитровой банке, зелень, неряшливо порубленная на деревянной доске, и разлитая в щербатые чашки водка.

Денис украдкой, пока Витя чем-то гремел на кухне, понюхал водку и мысленно выругался: в нос шибануло сивушной вонью. Пить эту дрянь совершенно не хотелось, но другого ничего не было.

— Ну чё, по первой? — Из кухни появился Витёк, неся в закопчённой кастрюльке варёный шарами картофель.

— Запивка есть? — С сомнением покосился Денис на пыльный подоконник, где две бутылочные водки рядом с увядшим кустиком герани составляли совершенно сюрреалистичный натюрморт.

— Да, конечно. — Засуетился товарищ. — Компота полная кладовка. Тебе какого? Вишнёвого, малинового, яблочного?

— Вишнёвого.

Денис, поддёрнув брючины, сел в продавленное, покрытое клетчатым пледом кресло. Мокасин он не снял, хотя ради приличия и сделал попытку, но Витёк замахал на него руками, словно испуганная курица крыльями:

— Так проходи, не убрано у меня.

— Давай, за встречу, что ли. — Денис отсалютовал товарищу чашкой.

Залпом выпив, он поспешно запил ядрёную горечь явно палёной водки приторно-сладким яблочным компотом: вишнёвого Витёк не нашёл.

С трудом отдышавшись, Денис вытер выступившие на глаза слёзы. Давненько он не пил такой отравы, прямо как в бурные студенческие годы. Он тогда, помнится, первые два курса славно покуролесил.

— Как ты? — Витёк, пристроившийся на раздолбанном диване, внимательно смотрел на Дениса.

Не ответив, Денис потянулся за сигаретами, вытянул одну из пачки, положил за ухо и поднялся.

— Пойдём на балкон подымим.

Витёк от его предложения, весь как-то сжался, побледнел и всплеснул руками.

— Да не, не надо, там всё захламлено. Здесь кури. Я сам тут дымлю.

— Ну хоть на площадку выйдем.

— Нет, не надо на площадку. — Витёк покосился на темнеющее окно и, встав, задёрнул шторы. — Соседи ругаются. — И твёрдо добавил: — Тут кури.

— Ну тут, так тут. — Денис пожал плечами и, достав сигарету из-за уха, закурил. — Ты хоть форточку открой, дышать ведь нечем будет.

— Открою, открою. — Витёк уже наливал вторую порцию.

«Испугался он, что ли?» — вяло, сквозь начавшую обволакивать сознание алкогольную плёнку, подумал Денис.

— Так как ты? — Товарищ, разлив пойло по чашкам, раскурил «Беломор».

— Да как тебе сказать…

Денис хотел было радостно наврать про свою счастливую и удачную жизнь продвинутого IT-специалиста, но вдруг передумал и сказал как есть:

— Да херово, братуха, очень херово…

Он замолчал, жадно затягиваясь сладким дымом.

— Да? — удивлённо протянул Витёк. — А по тебе и не скажешь. Брюки вон какие, ботинки, часы дорогущие…

Денис взглянул на золотой «Брегет», который он так и не завёл и не выставил правильного времени, цепко охватывающий кожаным ремешком его запястье.

— Ну, да, часы… — согласился он. — Хрен с ними, с часами. Ты лучше скажи, как тётя Лида поживает. Где она, кстати, на даче?

Витька, посмурнел и, отведя глаза, ответил.

— Умерла.

— Извини, — смутился Денис, — не знал.

— Да ладно, — махнул рукой Витёк, — она в мае ещё…

— Давай, тогда, — Денису стала невыносима эта тягостная пауза, и он схватил чашку, — выпьем, за упокой души хорошего человека и замечательной женщины — тёти Лиды. Пусть земля ей будет пухом.

Он замахнул водки, закашлялся, и, залив алкогольный огонь компотом, откинулся на спинку кресла. Водка эта, без сомнения, пойло то ещё, но по мозгам давала знатно. Денис чувствовал себя слегка поплывшим и на удивление расслабленным. Нервы, ещё вчера как перетянутые чьей-то нерадивой рукой и готовые лопнуть струны, наконец ослабили своё натяжение.

— Как жил? — Не отставал настырный Витёк. — Чем занимался? Мы с тётей Светой иногда пересекались, но она толком ничего не говорила.

Как жил, как жил? Что мог ему ответить Денис? Что после того события, начисто перечеркнувшего его счастливую жизнь, он чувствовал себя разбитым, преданным, раздавленным проехавшим по нему дорожным катком трагедии. Что сначала бухал, потом подсел на ханку, да так плотно, что еле слез. Что оклемавшись чуток, ушёл с головой в учёбу, а потом не пропускал ни одной юбки. Сначала мало-мальски похожих на Зосю, а потом, словно в отместку, кому — ей, себе, миру? Вообще, всех подряд. Что был три раза женат. Что, не в силах усидеть на месте, колесил по стране. Создавал в одном городе бизнес, а выйдя на более-менее приличный доход, всё бросал и уезжал за тысячу километров и начинал всё сначала?

— Ну ладно, — как-то обижено произнёс Витёк, — не хочешь рассказывать, не надо. Давай тогда бахнем.

Он протягивал ему до краёв наполненную чашку. Денис хотел отказаться, перестала ему нравиться эта затея с посиделками старых друзей, палёной водкой и скверной закуской.

— За Зосю, — добавил Витёк.

Имя резануло по сердцу не хуже острого стеклянного осколка. Как она могла с ним так поступить? Ну как? И он, чтобы прогнать эту боль, выхватил чашку из рук Витька и, не раздумывая, отправил в рот её содержимое.

8

Я ткнулся носом Зосе под мышку. Мы лежали на её узкой кровати, тихо бормотал магнитофон на крышке стола, танцевали золотистые пылинки в солнечном луче, наискось падающем из-за неплотно притворённых штор. Зося лежала на кровати абсолютно нагая, закинув одну бесконечно красивую ногу на другую и задумчиво глядя куда-то поверх моей головы. Левая рука под головой, в правой стакан с полусладким красным. Я лизнул остро пахнущую сладкую кожу.

Она задумчиво погладила меня по голове.

— Сбегаешь за добавкой?

Я посмотрел на пустую бутылку, сиротливо притулившуюся под окном, идея мне не понравилась.

— Может, не надо?

— А что так? У нас весь вечер впереди и вся ночь. Родители только завтра вернутся.

— Мне не продадут, — попытался я найти причину, чтобы не ходить.

— Да ладно! Там Вика сегодня за прилавком, она всем, даже малолеткам, отгружает. — Зося допила вино и поставила стакан на пол.

Нехотя поднявшись, я натянул шорты и борцовку, весна в этом году был неожиданно жаркая, только-только кончились майские праздники, а за окном почти тридцать. Хотел чмокнуть Зосю в мокрый от пота живот, но, глянув на её отрешённое лицо и глаза, бессмысленно глядящие куда-то в недоступное мне пространство, передумал.

Была она сегодня в странном настроении. Водилось за ней такое. Вот вроде телом с тобой, а мыслями где-то там, в другом месте, или… С другим?

Я отогнал тревожное чувство, холодной острой искрой прострелившее живот.

— Я ключи брать не буду. Дверь закрою, а запирать не буду.

— Валяй.

На пороге комнаты я оглянулся. Зося всё так же лежала, скрестив ноги и закинув обе руки за голову. Мучительно хотелось ей что-нибудь сказать, может, позвать по имени или подойти и поцеловать, но слов не было. Поэтому я просто отвернулся и вышел.

9

Чашка глухо ударилась о столешницу. В голове шумело, комната покачивалась, словно каюта на пароходе. Купил как-то Денис недельный круиз после одного особо удачного и денежного заказа, промучился от качки пару дней, а потом вышел в ближайшем порту и пробухал в нём неделю.

Шабаш, надо притормозить, а то с таким темпом пития, да без закуски, он скоро отключится. Денис подхватил со стола кусок колбасы, смолотил его практически не жуя, поискал глазами вилку — не нашёл, да и чёрт с ними, с приличиями, прямо так — пальцами — достал из банки огурец, съел. Кинул в рот пучок зелени, следом отправил тёплый шарик отварного картофеля, кое-как прожевал. Запил компотом, морщась от приторного вкуса.

Стало легче. Комната прекратила вращаться вокруг Дениса, а приятный дурман, не покинувший голову, настроил на минорный лад. Посмотрел на притихшего Витька.

— Что это мы всё обо мне, да обо мне? — спросил Денис, нащупывая сигареты. — Вы-то тут как? Как пацаны — Санёк, Петюня, Серый, Пашка?

Он перечислил всю их компашку, всё их братство, как они себя называли.

— Да как? — Вяло пожал плечами Витёк. — Петька на машине разбился. Представляешь, — он оживился, — только свадьбу сыграл, через неделю на шабашку поехал, на обратной дороге не справился с управлением и под Камаз на своём жигулёнке влетел. Машина — в хлам, и сам — тоже…

Откусил кусок колбасы, прожевал и, словно через силу, продолжил.

— Пашка тоже… После школы в армейку пошёл, в спецназ попал или там в десантуру, что ли. Потом на контракт. Там его в какой-то заварушке и того… Гроб закрытый привезли… Тётя Оля ой убивалась!

Он плеснул в чашки водки.

— Давай за помин.

Денису пить не хотелось, но за такое не выпить он не мог.

— Серый, как и ты, после школы из города срулил. В институт поступил, сейчас какая-то мелкая шишка на железке. Приезжает иногда родителей навестить, но ко мне не заходит, да… Санёк тоже уехал, но тот совсем далеко где-то на Дальнем Востоке, кем работает, не знаю. Так что, получается, я один из наших здесь остался, — закончил он грустно.

Но тут же лукаво подмигнув, сказал.

— Борова помнишь? Отсидел пару ходок, так по ерунде какой-то, но что ты — мнил себя авторитетом Зареченского района. Крутой такой ходил — кум королю, сват министру. Строил всё местную шантрапу и бакланов.

Витёк хмыкнул и закурил.

— Пока не наехал на кого-то не того. Те его отловили, пиз..лей напихали так, что он весь жёлто-синий от синяков ходил, и собачье говно сожрать заставили. Так, не поверишь, он через неделю, бельевую верёвку во дворе срезал и в подвале, где у него блат-хата была и он малолеткам по ушам ездил, того... — Витёк нарисовал в воздухе пальцем петлю.

Конечно, Денис помнил этого упыря, помнил…

10

Замызганный, порядком оббитый кроссовок больно пнул меня по голени.

Я, сидевший в кустах жимолости на бревне в ожидании своих дружбанов и задумчиво созерцавший небо, вздрогнул не столько от боли, сколько от неожиданности, вскинулся и хотел было заорать «Какого, хрена?» Но, увидев, кто меня ударил, осёкся.

В упор, набычившись и чуть покачиваясь, на меня смотрел Боров.

— Ты, что ли, Шуба? — процедил он.

Снизу казался он мне огромным и страшным. От вида бугристой наголо стриженой головы, белёсых, выжженных ханкой глаз и злобного голоса по спине у меня побежали мурашки, а в животе образовалась пустота.

— Ну. — Я попытался встать со скамейки, но Боров толкнул меня обратно.

— Х..ем, палки гну. Ты?

Страх, взявший ледяными пальцами мой язык, не дал вымолвить ни слова, и я просто кивнул.

— Так, значит, это ты Зоську за гаражами мацаешь?

Хотелось послать его подальше, но я лишь промямлил невнятно:

— Ну, типа того.

Боров хрюкнул, оглянулся на своих дружков: трёх прилипал из моей параллельки и двух старшаков. Длинного, с непропорционально маленькой головой, Серёгу Трофимова по прозвищу Лысый, и маленького, но плотного с лицом в оспинах Артюху Бажанова, с погонялом Брага, стоявших в паре метров от нас.

Лысый длинно сплюнул и, ничего не сказав, зло сощурился. Брага же выдал:

— Видел, зачётная мышь.

Боров хохотнул визгливо и, обернувшись ко мне, сально усмехнулся.

— И как она? Мягонькая? Пи..ду уже пощупал, или она только за сиську даёт подержать?

Мне захотелось вскочить и вбить эти слова вместе с зубами ему в глотку. Но страх, ухвативший меня другой рукой за яйца, помешал это сделать.

— Чё молчишь, зассал, чоли?

И он ещё раз врезал мне по ноге.

Боль, стрельнувшая от голени вверх, разжала ледяные пальцы страха, и я, оттолкнув Борова, вскочил.

Лицо горело от ярости и прилившей к нему крови, а руки мелко подрагивали и не только от страха.

Я мучительно соображал, что делать? Пи..лей получать не хотелось страшно, тем более что просто набитой мордой я не отделаюсь. Эти уроды — упыри известные, так что накидают мне знатно. Хорошо, если в больничку не отправят. Но и спустить сказанное Боровом я не мог. Стыдно было перед Зосей, мы и вправду вчера долго целовались, и моим рукам, она позволила многое. Оставалось тянуть время в надежде, что подойдут мои друзья, и расклад сил сравняется. Вот только не был я уверен, что они ввяжутся в драку. Шайку Борова у нас на районе боялись все.

— О-п-па, — Боров отшатнулся, — Гля, пацаны, херой, какой. Щас ручонками начнёт сучить, драться полезет.

Он вновь противно заржал: с подвыванием и похрюкиванием.

— Да, е...ни, ему и все дела. — Лениво отозвался Лысый. — А, хошь, я ему заряжу? С ноги в табло, я вчерась как раз отработал у Петровича.

— Не-а, — отозвался Боров, — я прикол получше придумал.

— Да, расслабься ты, малой. — Он приобнял меня за плечи, дыхнув в лицо гнилостным запахом лука и дрянного вина. — Не боись, бить не будем, если…

Он сделал паузу, сверля меня взглядом белёсых пробитых наркотой глаз.

— Приведёшь её, куда скажу. Мы с ней маляся пообщаемся, ну так, на полшишечки. — Боров мерзко осклабился и закончил. — Да на клыка пару палок кинем.

Я сначала не понял, что он имеет в виду. А когда слова дошли до меня сквозь затуманивший сознание страх, я ударил зло и отчаянно в глумливо отставленный подбородок.

[1] «Невидимка» — «Посмотри мне в глаза».

Медленный спуск на площадку, проверка дверей — закрыто, пятисекундная передышка и снова вниз.

Первый круг.

Закрыто.

Второй.

Закрыто.

Третий.

То же самое — запертые двери.

На четвёртом круге Лёха понял: всё, баста, дальше идти он не может.

Дошкандыбав до четвёртого этажа, он замер, навалившись всем телом на трость и уперевшись горевшим лбом в стену. Его лихорадило, ногу, словно грызли злые собаки, голова болела так, что он даже думать не мог. Хотя бы полчаса покоя, но отдохнуть не удалось. Не прошло и пяти минут, как Лёху накрыло волной зловония, а за спиной послышалось: шлёп-ш-ы-ы-х, пауза, шлёп-ш-ы-ы-х.

Застонав от отчаяния, глядя себе под ноги и боясь только одного — упасть и не подняться, Лёха заковылял вниз.

Вонь нарастала, а мерзкие шлёпающие звуки раздавались всё ближе и ближе. Дверь справа скрипнула и приоткрылась.

— Не дай ему себя увидеть.

Прошептал бледный, взъерошенный парень, отчаянно махавший «Пономарю». Лихорадочный шёпот подстегнул Лёху, как мог он ускорился.

Рука крепко ухватила его под локоть и втащила в тамбур. Парень, закинув Лёхину руку на плечо, помог зайти в квартиру.

Не в силах стоять, Пономарёв кулём осел на пол.

— Ты, как? — сквозь грохот в ушах расслышал Лёха.

— Пить… — всё, что он смог выдавить из пересохшего рта, прежде чем окунутся в беспамятство с головой.

11

Пришёл в себя Лёха от льющейся на лицо воды. Почти вырвав кружку из рук парня, он принялся жадно пить.

Выхлебав три кружки воды, Лёха сел, привалившись спиной к стене.

— Ты, кто?

В унисон произнесли они.

— Алик, — парень протянул руку.

— Лёха, — «Пономарь» пожал узкую, но крепкую ладонь.

— Давай, рассказывай, — парень усадил Пономарёва на диван, — а, я пока твою ногу посмотрю.

Пока хозяин квартиры шаманил над его ногой, Лёха молчал, обдумывая своё положение.

«Допустим, если отбросить вариант, что это глюки обкуренных мозгов, и принять всё, что творится, за реальность, то что получается? Аня с Ромычем мертвы, «Дуремар» тоже. Выходит, и он, Лёха, покойник, раз их видит? Как он умер? Когда он умер?»

Что-то явно не сходилось.

«Хорошо, если он не умер, то, что тогда творится? Закольцованный подъезд, монстр «Шлёп-Ширх», твари со ртами на животах, «Дуремар» превратившийся в чудовище. Что это — видения, морок, глюки? Если это глюки, значит, в действительности ничего этого нет и он, Лёха, лежит под «шмалью».

Опять ничего не сходилось.

«Не бывает таких выпуклых, достоверных, реальных, с полным погружением галлюцинаций с запахами, ощущениями, болью и ранами. Лёха это знал точно, был у него опыт, долгий и глубокий, по принятию галлюциногенов. Значит — он жив. Тогда вокруг реальность, а не глюки и не посмертные видения. Но не та действительность, в которой он жил тридцать пять лет. Тогда какая? Параллельная? Перпендикулярная? Как он вообще зарулил в эту параллельно-перпендикулярную реальность? «Зуб», это он, стопудов, как-то отправил его сюда. Но как?»

— Сего молчишь? — отвлёк его от размышлений Алик.

— Что с ногой? — не ответил Лёха.

Алик пожал плечами.

— Перелома вроде нет, но я не врач. Так всё-таки, как ты здесь оказался?

Лёха вздохнул и поведал почти все свои приключения, утаив, правда, цель своего визита и смерть слепого.

Выслушав рассказ, Алик нахмурился, явно не поверив сказанному.

— Ты хоть понимаешь, где находишься?

— Ни в зуб ногой.

— О проклятом районе слышал?

— Нет.

— Городскими легендами никогда не интересовался?

— Нет.

Алик вздохнул.

— Есть такая байка, что в нашем городе есть район — Мочанга. Место что-то вроде посмертия… Место, куда попадают те, кто умер, но что-то в жизни не закончил, недоделал, цели не достиг, которую очень хотел воплотить. Умер, но не принял смерть, или не понял, что умер. А может, его не приняли там, — Алик ткнул пальцем в потолок, — или там, — палец показал на пол. — Короче, это не байка.

— Значит, я всё-таки умер… — Лёха застонал.

— Не факт, совсем не факт. Те, кто сюда попадают, продолжают свою обычную жизнь, но как бы закольцованную: у кого один день, у кого неделя.

— Типа день сурка?

— Ну, да, только они этого не понимают.

— Вот и я ничего не понял. Я умер или нет?!

— Ты до конца дослушай. Четыре раза в год, во второй месяц сезона Мочанга сливается с реальным городским районом Мончагой. До этого они существуют параллельно — отстают друг от друга то ли в пространстве, то ли во времени, я точно не разобрался. Так вот, если знать время слияния, и место, куда нужно попасть, можно и живому попасть в Мочангу. Ты не наобум сюда приехал?

— Ну, да…

Лёха мало что понял из путаного объяснения Алика, но точно помнил, как «Зуб», сука, три раза назвал адрес, описал дом и дорогу, как до него добраться.

— Значит, я жив?

— Ты ведь не всю правду сказал, да? Ну, что ты в доме делал, — не ответил Алик на вопрос. — Ты сюда не просто так приехал, а по делу.

— Не всю… — Лёха колебался, решая, стоит ли делиться всей правдой.

— Если не хочешь, можешь не рассказывать, но, не зная, как и зачем ты сюда попал, я тебе помочь не смогу.

— Сам-то ты как попал на район, не родился же?

— Да, так же как и ты, пришёл желание исполнить, — Алик горько усмехнулся, а потом добавил непонятное. — А потом заплатил за него.

— Никакого желания я не загадывал, — испугался Лёха. — Я вообще пассажир левый, из-за одного урода здесь очутился.

— Не может быть, — покачал головой Алик. — Здесь так не бывает. Ты хоть понимаешь, что это за дом?

— Да, ни хрена я не понимаю! — взорвался Лёха, страх ледяной медузой колыхался в желудке. — Я вообще не врубаюсь, про какой проклятый район ты твердишь.

— Не ори, — Алик, в отличие от «Пономаря», был спокоен. — Криком и паникой тут не поможешь.

— Да объясни толком, что это за дом? — взмолился Лёха, которого начало подташнивать от ужаса.

Алик вздохнул.

— Ты находишься в «Доме желаний», он исполнит любое твоё желание, только за него придётся расплатиться. И чем желание «круче», тем «круче» будет плата.

— «Круче» это как? — Лёха зажал дрожащие руки коленями.

«Только не паниковать, только не паниковать, — уговаривал он сам себя. — И не из таких передряг выбирались».

Не ответив, Алик спросил.

— Значит, ты здесь никогда не был и ничего не просил?

— Конечно, нет!

— Так всё-таки, как именно ты оказался в доме? Впрочем, не хочешь говорить — дело твоё. Я понял, кто ты.

— Кто?

— «Заложный».

— Кто?!

— Тот, кто должен занять место подписавшего договор.

— Какого, в манду, договора? Я никаких договоров не подписывал, ну, кроме как в микрозайме.

— Согласие три раза давал? — Алик пристально смотрел на Лёху.

— Какое согласие, ко…

«Пономарь» осёкся, вспомнив, как «Зуб», отдав деньги, спросил.

— Возьмёшь, на себя, да?

Лёха, занятый пересчётом купюр и мыслями о предстоящем визите к «Гансу», машинально ответил.

— Да.

— Точно, возьмёшь? — переспросил «Зуб». — На себя?

Лёха, чуть не сбившийся со счёта, зло буркнул.

— Да. Возьму.

Закончив подсчёт, он посмотрел на одноклассника.

— Что ты сказал?

— Берёшь, на себя?

— Да, от..сь, сказал же — беру.

В глазах «лоха» Зубова вновь мелькнуло что-то, что Лёха тогда не расшифровал, и только сейчас, сидя перед Аликом, осознал, какие чувства прятались в глазах одноклассника.

Ненависть — вот что было во взгляде «Зуба» на мосту. И торжество, присоединившееся к ненависти, в тот момент, когда Лёха в третий раз согласился, как он думал, на лёгкий заказ.

Ну и кто из них «лох»? «Зуб» или он?

Лёхе хотелось завыть от отчаянья, но он лишь тихо застонал.

— Да, ты объясни толком — что значит «заложный»?

— Тот, кто должен занять место человека, чьё желание исполнил дом.

— О, Господи! — Лёха тоненько заскулил. — Ничего не понял, объясни, я тут при чём?

— Кто-то пришёл в дом, пожелал… ну, я не знаю чего. Например: славы, денег, женщину, здоровья, да что угодно. Взамен тот, кто загадал желание, должен прийти в назначенный срок и занять место… — Алик, вдруг, без перехода, жёстко спросил: — В какую квартиру ты приходил?

— Четвёртая, на втором этаже, — больше Лёха не отпирался.

— Альберт, значит, — Алик задумчиво потёр переносицу, выжидающе глядя на Пономарёва. — И…

И Лёха рассказал всё, что до этого утаил: про лёгкий заказ, про то, как хотел обмануть «Зуба», о слепом, ноже и вспоротом животе.

— Этот твой одноклассник загадал желание и получил чего хотел. За это он должен был через оговорённое время прийти и занять место Альберта, и ждать, когда придёт очередной страждущий со своим желанием, чтобы, в свою очередь, через какое-то время занять его место. Так, понятно?

— Не очень.

Лёха и впрямь мало что понял из размытого объяснения, кроме одного: «Костик Зубов, сука и тварь! — мысленно взвыл он. — Подставил его. Переложил долг на «Пономаря». Заставил расплачиваться за свой «косяк», да не абы какой, а такой, что хрен вывезешь».

— Зачем убивать?

— Ты как бы отпускаешь, освобождаешь, прежнего проводника. Это ведь не Альберт исполнил желание твоего одноклассника, а дом, а может и сам район. Здесь, на районе, вообще много интересного и странного, а ещё больше страшного.

— И что теперь делать?

— Приведи в квартиру того, кто сделал тебя «заложным», пока районы не разъединились. Завтра последний день. Не успеешь, останешься вместо одноклассника, дому без разницы, кто будет проводником.

— Как я выберусь из дома? Подъезд закольцован и урод этот, вонючий…

— Утром подъезд разкольцуется, тогда и «Король червей» исчезнет.

— Кто исчезнет?

Что-то неприятно липкое и шершавое скользнуло по Лёхиной шее. От омерзения Пономарёва передёрнуло. Рука нырнула под капюшон мастерки и, нащупав что-то извивающееся, извлекла на свет.

В пальцах Лёхи крутился, словно издевательски танцевал громадный опарыш. Алик осёкся, лицо его пошло мелким тиком, щёки побледнели, а губы скорбно изогнулись.

— Блин! — завопил он срывающимся голосом, и столько в нём было страха, что Лёху мороз продрал по коже.

Алик выхватил у Лёхи опарыша, швырнул его на пол и с силой наступил пяткой. А после подхватил Пономарёва под локоть, рывком поднял и потянул к двери.

— Извини, но тебе надо уходить.

— Куда? — попытался упереться ничего не понявший Лёха.

Несмотря на худобу, Алик оказался чертовски силён. Он легко доволок сопротивляющегося Лёху до двери.

— Извини, — Алик не смотрел на Лёху, — «Король червей» пометил тебя, и пока он до тебя не доберётся, не отстанет. А теперь, когда ты приволок на себе его личинку, от «короля» и дверь не спасёт. Он придёт и вместе с тобой меня сожрёт.

— Да кто он это «король»?

Клацали отпираемые замки входной двери.

— Ещё один обитатель дома.

— И что, ты так просто отдашь меня ему на растерзание?

— Прости, — третий раз извинился парень, — мне нельзя сейчас умирать. Я…

Недоговорив, он вытолкал Лёху в тамбур.

— А мне, мне что делать?!

— Найди квартиру Альберта, того, чьё место ты должен занять. Там «король» тебя недостанет, там твоя территория.

— Как, как я её найду?! — во весь голос блажил Лёха. — Я, б..ть, заходил в пятиэтажную «хрущобу», а сейчас это девятиэтажка!

— Представь себе дверь квартиры, во всех подробностях и очень захоти попасть внутрь, — Алик сунул Лёхе трость и вытолкал на лестничную площадку.

— Прости, — в который раз извинился Алик. — Мне, правда, очень жаль.

— Подожди! — замолотил Лёха клюкой по двери. — Как мне выбраться с района?

— На рассвете подъезд откроется, сможешь уйти. Ещё раз повторяю: найди того, кто тебя подставил, и приведи сюда.

— А если я просто сбегу и не вернусь?

— Тогда «Король червей» придёт за тобой и тебя ничего не спасёт, — еле слышно донеслось из-за двери. — Ищи квартиру.

Вонь накрыла лестничный марш, а следом сверху донеслось знакомое.

Шлёп. Ш-ы-ы-х. Пауза. Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Тоненько взвыв, Лёха заковылял вниз по лестнице.

12

Лёха сидел, уткнувшись лбом в сложенные на столе руки.

Выйдя от Алика, он долго бежал, ну как бежал — ковылял, опираясь на трость и цепляясь за перила. Вонь то нагоняла его, то пропадала. «Пономарь» впал в странное полузабытье: ни мыслей, ни чувств, ни желаний.

Лёха брёл, вызывая и вызывая перед внутренним взором образ заветной двери. Деревянная, крашенная в отвратительный грязно-коричневый цвет, покрытая сетью трещинок, с криво приделанным стеклопластиковым номерком в виде горизонтального ромба с цифрой четыре, и ручкой изляпаной краской. Сколько он сделал кругов по подъезду, прежде чем уткнулся носом в страстно желаемую дверь под номером четыре, Лёха не знал. Но, наверное, много, потому что вывихнутую ногу он не чувствовал, а здоровая ощущалась толстым негнущимся шлангом, наполненным горячей жидкостью.

Ввалившись в крохотный коридор, Лёха запер дверь и, без сил повалившись на пол, отрубился.

Очнувшись, он дополз до ванной, напился, умылся и, размотав бинты, осмотрел ногу. Распухшая, синюшного цвета, пульсируя, она почти не болела. Лёха переполз на кухню, нашёл в морозилке замороженные куриные окорочка и примотал их к ступне. После переполз в комнату. Трупа в ней не было, как не было и крови, размазанной по полу. Даже ножа, которым слепой себя зарезал, не было. Ни медного запаха крови, ни вони вывалившихся потрохов, ни смрада содержимого желудка, вообще никаких следов присутствия слепого в квартире Пономарёв не заметил. Всё остальное было на месте. Даже молчаливые ходики над дверным проёмом. Очень хотелось выпить и покурить, но водка и сигареты сгинули вместе с курткой где-то в недрах дома.

До рассвета оставалось всего ничего, поэтому он сидел, положив голову на шершавую столешницу, и ждал. Вопросы, потревоженными пчёлами, роились в голове. Что загадал Зубов? Почему решил подставить его? Кто такой Алик? Как он оказался в проклятом районе и что загадал? Что за «Король червей»? Можно ли пожелать бессмертия? Откуда район вообще взялся? Аня, Ромыч, «Дуремар» — кто они или что они? Видения? Призраки? Пленники дома? Бред его воспалённого воображения?

Минуты тянулись так невыносимо медленно, что «Пономарь» не выдержал и отправился на кухню. В верхнем ящике он нашёл пузатую бутылку, до половины наполненную тёмно-янтарной жидкостью. Понюхав горлышко, Лёха удовлетворённо кивнул: пахло как нужно — клопами, а не сивушными маслами и спиртом. Значит, в бутылке коньяк, а не виноградный колер на основе спирта.

Начистив полстакана жидкого янтаря, Лёха на миг задумался: стоит ли развязывать? Но вспомнив «Короля червей», отбросил колебания и влил в себя терпкую горечь.

Напряжение чуть отпустило, и Пономарёв вернулся в комнату. Там он принялся терпеливо ждать, когда белёсое марево за окном окончательно рассеется и можно будет уйти. В тяжёлой голове правила бал звенящая пустота. Как он приведёт «Зуба» в квартиру, Лёха не знал, но знал точно: обязательно его сюда доставит. Хоть тушкой, хоть чучелком, но «Зуб» взвалит на себя ношу, которую так ловко перекинул на Пономарёва.

Резкая трель ударившего по нервам звонка, заставила его вздрогнуть. Он встрепенулся, отгоняя сонную одурь, и вытянул из кармана настойчиво трезвонивший телефон.

— Да, — Лёха осторожно прижал динамик к уху.

Сквозь треск помех слабо донеслось.

— Привет, Пономарёв.

— Привет, Зубов.

Лёха не удивился звонку, чего-то подобного он ожидал. Было бы странно, если бы «Зуб» не проверил, как всё прошло. Ни за что бы он не пропустил миг торжества. Поставить ногу на грудь поверженного противника — это наслаждение поострее оргазма будет. Лёха бросил быстрый взгляд в окно. Молочная пелена потихоньку начала сменяться мертвенным синеватым светом. Ещё немного и рассветёт.

— Вот решил проверить, сделал ты дело или нет. По голосу слышу — сделал!

Зубов даже и не пытался скрыть злорадного ликования.

— Зачем?

— Что зачем? Зачем я подписался на этот блудняк? Или зачем подставил тебя?

— Объясни и то, и то.

— Объясни… — издевательски передразнил Зубов и вдруг злобно рявкнул. — Демченко!

— Что Демченко? — не понял Лёха.

— Ты, сука, даже не помнишь, кто это?! — перешёл на срывающийся фальцет одноклассник. — Ты… — захлебнулся он возмущённым визгом. — Мразь! Сука! Тварь!

Зубов уже не визжал — хрипел, задыхался, перхал — злобой, ненавистью, отчаяньем.

— Ты, Костяныч, если хочешь по существу, что сказать — предъяву там кинуть, претензии выдвинуть, — так говори, а собачить меня не надо, за это и ответить можно. И я помню, кто такая Демченко… Юлька. Только она здесь при чём?

Конечно, Лёха помнил самую красивую девочку их класса, если не всей школы. Помнил её маленькие грудки, гладкий шёлк живота, сладкие поцелуи и жаркие стоны. И ещё, что он был у неё первым.

— А-а-а-х… — наконец справился с чувствами Зубов. — При чём? Ты и впрямь урод, Пономарёв! Ты ей жизнь сломал, и как бы не при делах. Да? Мразь!

— Толком объясни, — Лёха совершенно не понимал, что хочет донести до него одноклассник. — Я Демченко с выпускного не видел. Так что разложи суть претензий, так сказать, по полочкам.

«Зубовы» обидки совершенно не интересовали «Пономаря». Чтобы он там не натворил, чем бы не обидел одноклассника, в любом случае это было не настолько серьёзно, чтобы кинуть его в такое дерьмо, в которое окунул его Костян.

Лёха просто тянул время в ожидании, когда разкольцуется подъезд и можно будет покинуть район и встретится с одноклассником лицом к лицу.

— По полочкам, значит? — тон Зубова стал совершенно ледяным. — Ладно, слушай.

«Ну, давай, жги глаголом, изливай на меня свою желчь. Посмотрим, как ты запоёшь, когда я упакую тебя в багажник и привезу сюда». «Пономарь» смотрел на наливающуюся бледностью синеву за окном, вполуха слушая Зубова.

— Урод, гниль, ты хоть знаешь, что Юля забеременела от тебя? А когда поняла, аборт было поздно делать. А она сделала! — с каждым словом лёд в голосе Зубова таял, превращаясь в лужу ярости и злобы. — Папаша её, урод и мразь, заставил!

«Это не желчь, — думал Пономарёв, слушая одноклассника, — это самый настоящий яд, разъедающий почище соляной кислоты».

— Юля чуть кровью не истекла, у неё там что-то не выдержало, лопнуло. В реанимации месяц лежала. А потом головой двинулась, с куклой, как с младенчиком нянчиться стала. В психушку отъехала на полгода. Дальше — больше…

Зубов задохнулся, закашлялся, оборвав пламенную речь на середине.

— Я не знал всего этого.

— Да мне по херу! Я как узнал, к ней рванул… Я ведь в неё влюблён был, с пятого класса… Думал на выпускном к ней подойти… признаться в любви… а тут ты, мразь, шваль подзаборная… Она ведь была влюблена в тебя  с девятого класса… А ты, мразь, внимания на неё не обращал, знал, что не даст, а на выпускном воспользовался тем, что она… в тебя… как кошка…

С каждым словом речь Костика становилась всё более сбивчивой. И всё явственнее Лёха слышал в его голосе не ярость и злобу, а боль и горечь.

— Извини…

— На хер мне твои извинения! В жопу их засунь, понял?!

Зубов почти завыл.

— Я в больничке её навещал… Думал — забудет, оттает, сладится у нас… А Юляша, словно замороженная. Молчит, в одну точку смотрит, но ничего, я терпеливый. Думал, моей любви хватит на двоих… Не хватило. Она, конечно, чуть пришла в себя, хоть как-то реагировать стала, но всё равно словно неживая, словно в ней умерло что-то. Пить начала, с какими-то уродами типа тебя, связалась. Я от отчаяния начал по бабкам ходить, колдунам всяким… Думал, если наука бессильна, так есть ведь что-то иное… Без толку всё! Шарлатаны одни, только деньги тянули.

Лёха слушал, до боли в костяшках стискивая телефон. С каждым словом Зубова в нём что-то скрючивалось, сморщивалось, затягивалось тугой спиралью, мешая нормально дышать.

— Но я нашёл. Сначала туманные слухи, мол, есть в нашем городе район странный, в котором можно исполнить любое желание. Я начал рыть, и я нарыл: Мочанга — проклятый район. А на районе «Дом желаний» есть, который желания исполняет. Как я район нашёл, как в дом попал, даже и не спрашивай. Я попал и загадал, и слепой всё исполнил, правда, и плата была непомерная. Теперь ты знаешь какая, да?

Лёха кивнул, он почти совсем не мог дышать.

— Чё молчишь, неинтересно?

— Интресно… — еле выдавил из себя «Пономарь». — Чё… згдл…

— Не понял, чего ты там бормочешь? Впрочем, неважно. Счастье я захотел, для себя и Юляши, чтобы забыла всё, что с ней случилось, чтобы мы зажили вместе. Счастливо. Мы со слепым договор заключили на то, что я через пятнадцать лет приду и займу его место. Как тебе требование, а?

Спираль в груди Лёхи стянулась до предела и чуть ослабла, впуская немного воздуха в лёгкие и позволяя говорить.

— Нормально. За счастье платить надо.

— Вот и я так решил. Чёрт с ним, думаю, пятнадцать лет — это много, а пятнадцать лет счастья — так и подавно. А за это время многое может измениться: или шах сдохнет, или ишак. Юляша оттаяла, пить бросила, на работу устроилась и, не поверишь, вроде как полюбила меня. Жаль, с детьми не сложилось. Уж не знаю, то ли магия проклятого района бессильна оказалась перед нашими криворукими коновалами, что дочиста выскребли Юлю, то ли я, когда загадывал, об этом не подумал.

Алексей слушал Константина, уткнувшись лбом в стол — голова вдруг стала пустой-пустой и тяжёлой-тяжёлой — чувствуя лишь стыд, бессилие и гнев.

Стыд перед Юлькой. Он всегда знал, что она смотрит на него щенячьими глазами. Стыдно за похоть свою мимолётную. За то, что подпоил и воспользовался её влюблённостью. За то, что не удержал свой хер в штанах: сунул, кончил и хоть трава не расти. Уехал и забыл, что есть влюблённая в него дурочка. За то, что и не подумал предохраняться. Решив, куриным своим мозгом, — один раз не Дед Мороз, авось и пронесёт.

Бессилие перед Константином и его правдой. Он сам бы на такое пошёл, чтобы предотвратить тот роковой вечер, когда погибла Аня.

И гнев на себя, за то, что по глупой своей безбашенности, наглости и эгоизму, бравируя перед дружками, такими же тестостероновыми дебилоидами, не осознавая всю подлость ситуации, поспорил на её невинность.

— А, чё, пацы, спорим, я Демченко на выпускном распечатаю?

— Да, ты гонишь.

— Забьёмся по пятаку с рыла?

За то, что тайком подливал ей водки в шампанское и шептал всякие благоглупости, обещая всё и ещё немного в придачу.

Алексей глухо застонал и впился зубами в мякоть ладони, чтобы не завыть.

— А потом, — голос Константин долбил и долбил в самое ухо, донельзя сжимая пружину в груди, — я узнал, что ты в город вернулся. Ну, вернулся и вернулся, хрен с тобой, главное — маршрутами не пересекаться. Увидел тебя случайно, и такая ненависть у меня возникла, такая злость, такая ярость… Что я аж кушать не мог, спать не мог, работать не мог, ничего не мог. Только о тебе думать, мерзкую харю твою представлять, самодовольную и наглую. Вот и подумал, а с каких таких щей я должен хлебать ту кашу, что ты заварил? Ты же минимум три жизни сломал. Разве я не прав? Начал искать как договор с проклятым районом обойти и на тебя его повесить. Прикинь, нашёл и…

Пружина в груди, перетянутая до предела, наконец, лопнула. Алексей уронил телефон, ещё слыша невнятный бубнёж Константина. То плаксивый, то яростный, то почему-то просящий. Но что именно говорил одноклассник, он уже не понимал.

Тонкий, едва слышимый голос, зародившийся в недрах Лёхиной головы, голос той самой пресловутой совести, которую многие обменяли в школе на ластик, зашептал тихо, но настойчиво.

«Может, прав Константин Зубов, бывший зачуханный одноклассник, несчастный влюблённый и просто сжираемый огнём ненависти человек, и это ты, Алексей Пономарёв, — лудоман, алкоголик и наркоман, преступник и просто мудак по жизни, одним фактом своего существования во всём виноват? Не будь тебя Аня и Ромыч были бы живы. А у Юли сейчас была бы не фантомная жизнь, заштопанная по живому непонятным колдовством, а любящий муж и пара-тройка детей?

Сам-то ты, Алексей, чего в жизни добился? Кому принёс счастья? Может, ты любишь кого? Без сомнения: «синьку», «ганджибас» и азарт. Может, тебя кто любит? Три раза ха! Нет такого человека. Разве что мать, так она год, как умерла, а ты, вот ведь «человек хороший», так ни разу на могиле и не был.

Может, ты достоин этой участи — заменить слепого в «Доме желаний»? Может, это твоё чистилище, и тебе следует очиститься в нём, дабы попасть вместо ада, который по делам твоим светит тебе как солнце над жаркими Карибами, в иное место?»

— Но ведь не я желание загадывал, не я договор подписывал, не мне отвечать… — Лёха тихо спорил с голосом совести. — Не хочу я чужую статью на себя брать, не хочу! Я отсидел за свои грехи. Искупил! Сполна!

А голос всё не унимался, с каждым словом из слабенького и дрожащего, превращаясь в уверенный и настойчивый.

«Назови пять причин, по которым тебе стоит уйти отсюда? Кто тебя ждёт? Что тебя ждёт? Кому ты нужен? Кто тебе нужен? Ради чего ты живёшь? Ради кого ты живёшь? И ради чего ты готов умереть? Наркота, бухло, игра? Есть ли вообще смысл в твоей жизни? Что ждёт тебя впереди?»

— Мне всего тридцать пять, я всё могу изменить. Могу? Могу?! Могу! — шептал Лёха в пустоту комнаты.

«Ты наркоман, алкоголик и лудоман. Ну, приведёшь ты Костика сюда, дальше что? Чем «Гансу» долг отдавать будешь? Или ты думаешь — это твой последний косяк перед ним? Думаешь, не будет больше проигрышей и долгов неподъёмных? Думаешь, не прикопают тебя за долги где-нибудь загородом?»

— Я завяжу!

«Конечно, завяжешь. Заменишь на что-нибудь другое. Да? На что? Опять на «ханку» или на «синьку»? Ты же игрок! Ты без азарта не можешь, тебя же трясти начнёт на «отходняках», и ты, чтобы снять ломку, опять развяжешься! — голос вдруг сделался усталым и безразличным. — А, впрочем, решай сам».

«Ты же игрок. Ты же игрок. Ты же игрок… — набатом звучало в голове Алексея».

Алексей достал из тесного кармана джинс последнюю пятирублёвую монету. Подкинул, поймал. Пятак лёг в ладонь реверсом вверх. Номинал, порядком исчёрканный, с глубокой щербиной, отделяющий верхний хвостик, и тёмным пятном в полуовале, походил на глаз, пристально смотрящий на Пономарёва. Алексей покачал ладонью, ловя монетой бледные рассветные лучи. Глаз, словно бы подмигивая, спрашивал: «Сыграем?»

Сыграем!

Пятак взлетел, подброшенный сильным щелчком.

Алексей прикрыл глаза. Загадал.

«Орёл» — жить Косте с Юлей долго и счастливо.

«Решка» — тянуть «Зубу» лямку в «Доме желаний».

Закрутился, завилял в воздухе пятак и, пролетев мимо ладони, покатился, звонко цокая по полу. Замер в трещине между половиц боковой поверхностью вверх. Ребристый «гурт», поймав слабый луч осеннего солнца, отразил его прямо в глаз Алексею, словно говоря.

— Сам решай, Алексей, сам. Сколько ещё будешь перекладывать ответственность за поступки на свои же слабости и зависимости? Как долго будешь твердить: «Какое время, такие и поступки. Не мы такие — жизнь такая. Так, мир устроен, не нам его менять?»

— Сам, — повторил за лучиком Алексей. — Сам! — Закричал он в тишину квартиры и засмеялся громко и... облегчённо.

Тик-так-тик-так.

Ходики, казавшиеся мёртвыми, ожили и начали отсчитывать новый срок.

Конец.

Лёха обнял Анюту за талию, притянул к себе и поцеловал в мягкие, пахнущие мятой, ромом и лаймом губы.

— Там двоим хватит.

Горячая волна «быстрого» текла по телу, требовала энергичного движения, любого, лучше — танца. Лёха сильнее прижался к Анюте, потёрся о её бедро стоявшим колом пахом. Больше танцев ему хотелось секса: быстрого и яростного, как электрическая вспышка.

— Хочу тебя… Прямо сейчас…

Аня что-то мурлыкнула, сквозь реку «эмбиента» Лёха едва расслышал.

— Пять минут. Носик припудрю — и я вся твоя…

Она вывернулась из его объятий и ускользнула вслед за Ромычем.

Лёха яростно затряс рукам, начал что-то орать, прыгает и…

Перед глазами предстала распахнутая створка панорамного окна, внизу — фигурки, кажущиеся крошечными с высоты восемнадцатого этажа. Изломанные, тонущие в луже крови, отсвечивающей чёрным в сумраке ночи.

Чёрт! Чёрт! Чёрт! Сука! Сука! Сука!

Лёха опрометью бросился вслед за друзьями.

Ромыч уже раскатал две дороги на зеркальном столике и теперь ждал, беспрестанно облизываясь, пока Анька, закусив красивую губу, отрежет маникюрными ножничками часть от коктейльной трубочки.

— Нет…

В последний момент Лёха успел пинком отбросить зеркальный столик к окну. Звон стекла, удивлённая физиономия Ромыча и испуганная Ани.

— Нельзя… — голову ломило, перед глазами поплыло, перед тем как провалиться в безвременье, он, еле ворочая языком, выдавил. — «Дерьмо» разбодяженное…

Застонав, Лёха с трудом разлепил веки. Пространство двоилось, а голова гудела, будто по ней пару раундов отработал боксёр-профессионал.

Сев «Пономарь» осмотрел сначала себя, спал он одетым, хорошо хоть не в куртке, затем комнату. Та была смутно знакомой. Но чья эта «хавира» он вспомнить не мог. Хотелось одновременно пить и ссать, казалось, пах вот-вот взорвётся. Лёха застонал и вмазаться, как в старые добрые времена. Чтобы тусклый, размазанный по серой стене мир вновь заиграл красками, обрёл плотность и глубину.

Зажав член в кулаке, чтобы не обмочиться, Лёха рванул в туалет, бешено задёргал ручку.

Заперто!

Скрючившись, «Пономарь» ринулся на кухню. Раковина до самого крана была завалена грязной посудой. Выматерившись, Лёха вышвырнул часть тарелок на разделочный столик и, с трудом справившись с ширинкой, принялся, поскуливая от облегчения, орошать оставшуюся в раковине посуду.

За стеной шумно опорожнился унитаз, дверь протяжно скрипнула, и Лёху окликнул смутно знакомый женский голос.

— «Пономарь»…

Не поворачивая головы, Лёха невнятно буркнул.

— Ну…

— Ты чё там делаешь?

Наконец-то излившись и спрятав вялый член в джинсы, Лёха, отступил от осквернённой раковины и увидел говорившую.

Б..ть! Б..ть! И ещё раз — б..ть!

Аня, Анечка, Анюта — цветочек, одуванчик. Когда-то стройная, с оттопыренной круглой попкой, задорно торчащими сисечками и копной светлых волос. Сейчас она выглядела жуткой карикатурой на саму себя.

Вместо шарика кудряшек — спутанный грязный колтун. Сквозь прореху в грязной футболке виднеется жухлая грудь с вялым кривым соском. Вислый зад, живот под футболкой торчит вперёд, словно у беременной. Ноги тощие, в каких-то пятнах и язвочках, с похожими на мосластые кулаки коленями. Худые руки от локтей до запястий в чёрной коросте запёкшихся игольных проколов.

От вида подруги Лёху замутило. Кислотная отрыжка подступила к горлу, мучительно сглотнув, он с трудом подавил её.

— Ан… — начал «Пономарь», осёкся и в ужасе отшатнулся. — Какого хрена здесь происходит? Ты мертва! — заорал он, отшагивая назад. — Гнилого «ореха» цепанула и вышла потом в окно, с Ромычем за ручку!

— Ты, чё, истеришь?

За спиной Ани возник Ромыч. Худой, как скелет, с похожим на барабан животом туго обтянутым невнятного цвета майкой-алкоголичкой.  Беспрестанно почёсывая предплечья — все в язвах: заросших и свежих, сочащихся гноем и сукровицей, — товарищ презрительно скривил губы.

— Совсем ёб..ся? Ты сам тогда всё раскидал, чесал, мол, там «дерьмо» голимое, что его нельзя... — товарищ осёкся, прищурился с хитрецой. — Или глюканул? Только с чего? Закинулся с утреца, а? Чем? Ты вчера клялся, что нет ничего. Пиз..л? Колись, падла!

— «Пономарь»… — после небольшой паузы продолжил он просительно, — есть у тебя чего? Поделись, а? Мочи нет, как ломает. Тебе Анька за это даст.

Прекратив почёсывания, он ухватил Аню за отвисшую грудь и принялся жадно мять её. Другая рука нырнула девушке под короткий подол футболки, залезла в трусы и с омерзительным хлюпаньем завозилась там.

Лёха, не в силах поверить увиденному, отчаянно замотал головой, надеясь вытрясти из неё картину двух совершенно опустившихся «нариков». Тошнота вновь напомнила о себе, стремительно подкатившим к горлу ядовито-желчным комком.

— Во, она готова, мокрая вся.

Мёртвый, давно мёртвый и уже сгнивший в могиле товарищ, вытянул руку из трусов девушки и продемонстрировал грязные, влажно поблёскивающие пальцы.

Мёртвая, давно мёртвая и уже сгнившая в могиле подруга, растянула губы в жуткой улыбке и, показав коричневые пеньки зубов, стянула с себя трусы.

— А, хочешь… — она облизнулась. — Отсосу, а? Только поделись…

Почти ничего не видя от навернувшихся слёз, Лёха боролся со стремящейся на волю рвотой. Аня потянулась к нему. Лёха отшатнулся, спина упёрлась в стену. От прикосновения сухих шершавых пальцев подруги Лёха вздрогнул от отвращения, и его начало рвать прямо на девушку.

— Фу, дурак, ты чего? — завизжала Аня.

Лёху рвало мучительно и долго, густой буро-коричневой массой, похожей на свежее дерьмо.

— Что, Лёшенька? — голос девушки превратился из визгливо-тонкого в чавкающе-прешипётывающий. — Воротит тебя от нас?

Аня, или то, что приняло её форму, стянула заблёванную футболку, и Лёха с ужасом увидел на её животе рот. Узкогубый, растянутый, как у клоуна, с широкими и тупыми, словно у осла, зубами. Именно он и обратился к Лёхе.

Голый по пояс Ромыч, или тот, кто занял его тело, пристроился рядом с Аней. На его вываленном вперёд животе кривился такой же, как у девушки, рот.

Рты, какие там рты — клоунские пасти — весело скалились.

— Значит, когда ты нас на «дурь» подсаживал, тебя не воротило, да? — прошамкала пасть на животе Ромыча.

— Не воротило, — подтвердила пасть с живота Ани. — И когда мной за дозу расплачивался, тоже не воротило.

— Что будем с ним делать? — пасть на животе Ромыча жадно чавкнула.

Не дожидаясь ответа, Лёха ударил, вложив в удар весь свой ужас и панику. Правый боковой отбросил девушку на раковину. Гремя бьющейся посудой, она повалилась на пол. Левый боковой уронил друга на приставленный к стене стол. Тот скрипнул и развалился.

Лёха прыгнул между вяло шевелящимися на полу телами, и выскочил из кухни. Ладонь Ани вцепилась ему в левую голень, дёрнула. «Пономарь» упал, пребольно стукнувшись локтями, и почти сразу в правую ногу впились пальцы Ромыча. Рывок, и Лёха, скользнув ладонями по грязному линолеуму, вновь оказался на кухне.

Перевернувшись на спину, «Пономарь» начал яростно отпинываться, но монстры оказались сильнее. Несколько болезненных ударов, и вот они возвышаются над ним, прижав босыми ступнями его руки к полу.

Прекратив бесполезные попытки вырваться, Лёха заорал, брызжа слюной, страхом и яростью.

— Что вам от меня надо!

— Мы хотим… — чавкнула пасть на животе бывшей девушки.

— Чтобы ты страдал… — шамкнула пасть с живота бывшего друга.

— Как мы… — закончили они в унисон.

Голоса их слились в жуткий чавкающе-шамкающий хор.

— Это ты виноват…

— В чём, в чём, б..ть, я виноват?

Твари наклонились, показывая ему руки с жуткими проколами.

— Это я подсадил вас на наркоту? — Лёха смеялся и плакал одновременно. — Я вас заставлял? Силком пихал в вас «дерьмо», да?

— Нет, — кривится губы с живота бывшей девушки.

— Нет, — соглашается с ней пасть на животе бывшего друга. — Ты просто убил нас.

— Теперь мы здесь мучимся, — заканчивают они одновременно.

— Я… Я убил вас? — Лёха прекратил вырываться. — Вы просили — я принёс.

Твари одновременно кивнули, скаля тупые зубы, и закончили.

— Да! Принёс! Подсунул гнилое «дерьмо», бросил одних, и вот мы здесь: в грязи, дерме, муках — в вечном аду ломки.

— Я… я не проверил «товар»… поверил «банчиле»… сам был в приходе… думал…

— Мы хотим… — оборвала пасть на животе Ани вопли Лёхи.

— Чтобы ты… — пасть на животе Ромыча облизала тонкие губы длинным сизым языком.

— Мучился вместе с нами вечно! — закончили пасти в унисон и торжествующе загоготали.

— А чтобы ты не сделал ноги… — тварь, принявшая обличье Ани, пошарив в раковине, достала большой нож и чавкающе захохотала, заухала, закривлялась… — Мы их тебе отрежем!

— И руки тоже! — добавила тварь, занявшая тело друга.

Лёха яростно взвыл, выгнувшись дугой, словно к его заду поднесли оголённый провод. Пинок пришёлся прямо по оскаленной пасти на животе Ромыча. Широкие и тупые зубы вгрызлись в ступню. Лёха снова взвыл, на этот раз от боли. Рванул на себя ногу, чувствуя, как под зубами твари трещит кожа ботинок. И снова ударил, на этот раз в пах. Тварь завыла, зашлась лающим кашлем и завалилась на пол.

Руку ожгло болью. Нож распорол рукав мастерки и, оставив глубокую борозду, вновь взлетел вверх. Лёха, перехватив второй удар, подбил ноги бывшей подруги. Та звонко хлопнулась виском о пол и замерла.

Кряхтя и ругаясь, Лёха поднялся и безумным взглядом обвёл разгромленную кухню. У окна, подвывая и суча ногами, пытался встать Ромыч. У раковины, скребя пальцами по полу и тихо поскуливая, возилась Аня.

— Ребята… — слова еле пробрались сквозь сжимающий горло спазм. — Я… виноват… простите…

Недоговорив, он бросился к входной двери.

8

В подъезде подвёрнутую ногу вновь прострелило болью. Скрежетнув зубами, «Пономарь» похромал прочь от квартиры. Спустившись на три пролёта, Лёха почти рухнул на ступени.

Тупо болела вывихнутая нога, остро — распоротая ножом рука, неприятно ныли отбитые при падении локти.

Мысли сонными мухами ворочались в голове уткнувшегося лбом в перила Лёхи.

«Что это, к дьяволу, было? Если морок, видение, кошмар наяву, то почему его раны не исчезли? Если всё по-настоящему, то почему твари не кинулись за ним? Может, и этого зловонного шлёпающего монстра тоже не существует?».

От воспоминания об огромном безносом уроде Лёху передёрнуло от страха.

Сквозь дыру в мастерке Лёха осмотрел руку. Глубокая царапина уже не кровоточила, даже перевязывать не надо. В два приёма отодрав от футболки полосу ткани и кое-как стянув ботинок, Лёха туго перемотал начавшую опухать ступню. Стало полегче, хромая, но идти он мог. Не со скоростью, конечно, лани, но и беременная черепаха его не догнала бы.

Зябко передёрнув плечами — куртку он оставил в квартире — Лёха скорчился на ступенях. Перед ним во весь немалый рост встал вопрос: что делать?

Тело болело, хотелось пить. Хорошо хоть позывов в туалет не было. Адреналин схлынул, и усталость свинцовым одеялом легла на плечи. Хотелось лечь, закрыть глаза и уснуть, чтобы утром проснуться в своей постели и оказалось, что «Зуб» с его лёгким заказом и дом с монстрами — это всего лишь кошмар.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Пауза.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

По лестнице, в облаке вони, подволакивая ногу и роняя червей на ступени, спускался монстр.

Лёха заскулил.

Складки кожи вокруг дыры на харе монстра дрогнули, пошли волнами, башка повернулась в сторону «Пономаря». Веки в потёках гноя шевельнулись и начали приподниматься. Лёха вдруг понял: если уродище увидит его, это будет конец. Очень мучительный и долгий конец его, Лёхи, существования.

Не обращая внимания на боль в ноге, гигантским прыжком он ушёл с направления взгляда и, держась за перила, на одной ноге поскакал вниз.

Пятый этаж. Четвёртый. Третий.

Остановился «Пономарь» только тогда, когда шлёпающие звуки стихли, а вонь исчезла. Тяжело выдохнув, похоже, оторвался, он устало прикрыл глаза.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Пауза.

Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Сердце ухнуло куда-то в область мошонки. Обречённо Лёха открыл глаза и медленно, очень медленно обернулся. До монстра оставался один лестничный марш.

Сука!

Лёха ринулся вниз, миновал второй этаж, первый и очутился на девятом.

«Надо спрятаться в квартире, — билось в голове, — потому бежать дальше нет сил».

Лёха дёрнул дверь слева — заперто! А вот с правым тамбуром ему повезло: железная створка легко поддалась и распахнулась. Первая дверь — массивная, со светло-коричневой отделкой под дерево — была заперта. «Пономарь» подковылял ко второй — невзрачной и сильно пошарпанной, — вцепился в ручку, повернул и рванул на себя. Открыто! Ввалившись в квартиру, он с грохотом захлопнул за собой дверь.

9

— Пришёл? — недовольно прогнусавили из темноты.

— Типа того, — Лёха переступил с ноги на ногу, под подошвами тревожно скрипнули половицы.

Луч тусклого жёлтого света от зажёгшейся лампы лунной дорожкой добежал до Лёхиных ног.

— Принёс?

— Принёс.

— Проходи тогда. Только башмаки скинь.

— Нах пшёл… — буркнув так, чтобы обладатель гнусавого голоса не услышал, Лёха посмотрел на грязные разводы на полу и, не разуваясь, пошёл на свет лампы.

Тощая пачка купюр шлёпнулась на покрытый рваной клеёнкой стол.

— Вот, больше нет… — углядев на желчном лице «Дуремара» недовольную гримасу, Лёха поспешил добавить. — Пока…

«Дуремаром» Пономарёв называл хозяина квартиры. Тот и вправду был похож на продавца лечебных пиявок: длинный череп, лошадиное лицо и редкие волосёнки.

— Пока, б…ть, — ещё больше скривился «Дуремар». — А, мне что делать, а?

Он ткнул себя пальцем в загипсованную ногу.

— Ты ж, мне, падлюка, всю жизнь поломал…

«Опять завёл свою шарманку, — Лёха закатил глаза. — Да, была она у тебя жизнь?»

— Ты глаза не закатывай, не закатывай. Из-за тебя, суки…

Лёха скривился, как от зубной боли, и начал закипать. «Терпила» и раньше на словах позволял себе многое, но сегодня, походу, он решил перейти грань.

— Я прохерачил работу своей мечты. Если бы не ты, тварь, проехавший по моей жизни, катком, я бы сейчас где-нибудь под пальмами загорал. Что ты лыбишься, что лыбишься?

Гнусаво завопил «Дуремар», тыча обличающим перстом в «Пономаря». Тот не улыбался, а, наоборот, с каждым оскорблением в свой адрес хмурился всё сильней.

— Полегче на поворотах, — у Лёхи вдруг заболела рука, будто по ней полоснули ножом, и заныла стопа. Да так сильно, что он перенести вес тела на одну ногу. — Я виноват — базара нет. Поэтому и пошёл с тобой на мировую.

Лёха пошёл на мировую не из-за того, что сбил этого мудака — клал он на него болт. А потому что «тачила», на которой он так неудачно проехался по «терпиле», была краденая.

— Я тебе уже больше ста штук забашлял, и это не считая расходов на больничку, колёса и прочие пилюльки и укольчики.

— Мы на триста тысяч договаривались… — вызверился на Лёху «Дуремар» — Где остальное? Так и будешь меня подачками кормить? Сколько здесь?

— Десятка.

— Десять тысяч? Да ты… — «Дуремар» потерял дар речи. — В конец охерел, морда воровская? — наконец выдавил он.

— Ах, ты… — на этот раз озверел Лёха. — Ху…сос! — его кулак замер в сантиметре от острого носа «терпилы». — Сам, падла, вылез мне под колёса. Мне, сука, легче было тебя в багажник кинуть и в лес отвезти, чем вошкаться с тобой и башлять без меры.

— Ты, ты… — «Дуремар» аж поперхнулся от негодования. — Кинуть меня хочешь, да?

И, не дав вставить Лёхе ни слова, заблажил, всё больше и больше набирая обороты.

— От меня жена ушла! Когда узнала, что работа мимо меня пролетела. Что со мной нянькаться надо, лечить, деньги тратить. Да я… да я… А ты… А ты…

— Я всё выплачу… — Лёха примиряюще поднял руки. Не хватало ещё, чтобы соседи всполошились и ментов вызвали. — И сверху ещё подкину. Ну, нет у меня сейчас таких денег, пока нет.

«Дуремар» не слушал, он вошёл в раж и уже не визжал — орал.

— Ты от меня жалкими грошами откупиться хочешь? Кинуть вздумал, да?

— Что? — Лёха аж присвистнул от удивления такой наглости. — Триста кусков для тебя жалкие?

— Я из-за тебя больше потерял! — орал «Дуремар» не желающий сбавлять тона.

— Да, заткнись уже, мудила! — рыкнул «Пономарь», окончательно выведенный из себя. — Сказал же…

«Терпила» жахнул по столу здоровой рукой и плюнул в Лёху.

«Пономарь» отшатнулся. Нога — б..ть, да с чего бы? — стрельнула дикой болью, заныло порезанное предплечье и отбитые локти.

Порезанная? Отбитые?

Лёха знал, чем всё закончится. Ха — знал! Помнил. Он поломает «Дуремара». Соседи вызовут ментов. И он, присядет на долгий срок.

— Гондон! — визг «терпилы» перешёл в рык, достойный пещерного медведя. — Штопанный!

Рука его, скованная гипсом, взмыла вверх и с грохотом обрушилась на стол.

Бух!

Столешница вздрогнула, но выдержала. Медицинская трость, прислонённая к столу, с грохотом упала на пол.

Бух!

Рука «Дуремара» взлетала и опускалась, с силой грохая по столу. Стол скрипел, шатался, но держался, а вот гипс не выдержал. Пошёл трещинами и распался на части.

Лёха шагнул назад, вывихнутая нога подогнулась, и он чуть не упал.

Всё! Всё было не так! В прошлый раз после плевка он зарядил «терпиле» в морду, тот огрел Лёху загипсованной рукой и заорал: «Помогите, убивают!»

Сейчас же «Дуремар» вцепился в гипс на ноге и разодрал его на части. Голова его — маленькая, заострённая кверху — сплюснулась с жутким каким-то звуком, разошлась в стороны, став похожей на мяч для регби. Нос расползся по лицу, какому, на хрен лицу — морде. Рот разошёлся кровавой раной от уха до уха, клацнули заострившиеся на манер стеклянных осколков зубы. К Лёхе протянулись уже не руки — лапы — широкие, мясистые, с длинными кривыми когтями на шишковатых пальцах. Лапы вцепились в мастерку, плотная ткань под когтями лопнула словно марля. Грудь ожгло болью, по животу побежали редкие струйки крови.

— Сожру! — прорычало чудовище, подтягивая к себе Пономарёва.

Уперевшись рукой в грудь монстра, другой Лёха принялся шарить вокруг себя в поисках какого-нибудь оружия. Как назло, ничего под руку не попадалось. Лицо обдало гнилостное дыхание, ещё немного и зубы вопьются в горло.

Ха! Ха! Ха!

В отчаянье «Пономарь» замолотил рукой в бок чудовища.

Уф!

Монстр выдохнул и ослабил хватку. Чуть отжав от себя клацающую зубами морду, «Пономарь» зарядил чудовищу в ухо. Башка от сильного удара мотнулась, хватка на Лёхиной груди разжалась. «Пономарь», вцепившись противнику в шею, дёрнул — колено с сочным звуком вошло монстру между ног.

Чудовище взвыло, разжало пальцы и рухнуло на стол. Тот не выдержал и развалился.

Лёха вскрикнул — вывихнутую ногу, пронзило болью — и упал.

Под обломками стола заворочался монстр.

— Вер-р-р-рни…

Разобрал Лёха сквозь рычанье.

Нашарив на полу трость, «Пономарь», коротко размахнувшись, ударил чудовищу по башке. В ярости, но скорее от страха Лёха принялся молотить импровизированной дубинкой монстра, невнятно при этом крича.

— Что? Что тебе вернуть?!

— Жизнь… — проскулил свернувшийся калачиком монстр.

— Что? — Лёха замер со вскинутой тростью. — Какую на хрен жизнь?

— Которую отобрал… — сквозь растопыренные пальцы на «Пономаря» смотрел наливающийся кровью глаз.

— Я ничего у тебя не отбирал! — Лёха принялся лихорадочно вспоминать.

Тогда он не убил этого урода, просто отправил в больничку.

— Я не убивал тебя! Ты остался жив! — Лёха почти кричал. — Я отсидел за это. Ты был жив, когда я сел. И когда вышел тоже.

— Был, а потом… — Чудовище кивнуло, потерянно моргая, затем невнятно забормотало. — Перед смертью о тебе, уроде, думал, вспоминал. Хотел, чтобы ты также мучился, страдал… Хотел, чтобы ты сдох. Хотел тебя убить.

— Так ты сам? — рука с импровизированной дубинкой опустилась.

Желание проломить твари башку ушло, как ушли страх и ярость. Их место заняли усталость и толика любопытства. А ещё жажда. Пить, Лёха очень хотел пить.

— Лежи, не дёргайся… — прохрипел он и похромал к раковине.

Лёха жадно припал к льющейся из крана струе и принялся пить отдающую ржавчиной, хлоркой и тухлой рыбой воду.

Напившись, он поднял опрокинутый стул и без сил брякнулся на него.

— И что потом?

— Яркий свет… я иду… — через силу цедил слова «Дуремар». — Потом… темнота… тишина…

— Слушай, я, правда… — «Пономарь» угрюмо глядя в пол, с трудом подбирал слова. — Мне жаль, что так произошло: и авария эта, и драка. Я честно всю сумму хотел тебе забашлять, о которой договорились. Ты тогда палку перегнул, материл, с кулаками кинулся… У меня самого тогда проблем было выше крыше… Я, короче, проигрался по-серьёзному, с наркотой развязал, тут ты ещё… Короче…Планку сорвало…

Сглотнув, горло опять пересохло, Лёха, через силу посмотрел на «Дуремара». Тот сидел, вжавшись в угол, подтянув ноги к груди и обхватив их, уже не лапами — руками. Жуткая, похожая на мяч для регби голова приняла привычную форму. На Лёху с человеческого лица смотрели слезящиеся глаза.

— Ты извини меня… Да… Мне жаль, что так вышло… Если бы я что-то мог изменить, я бы всё переиграл.

Закончив говорить, Лёха встал и, опираясь на трость, похромал к выходу. Смотреть на беззвучно плачущего «Дуремара» сил не было совершенно. У двери он всё же обернулся, вытянул перед собой трость.

— Я позаимствую…

Ему никто не ответил, кухня была пуста.

Окончание следует...

За темными окнами ничего не видно. В потёмках души скрывается любая тайна и ложь. Как освободить себя от страшной правды, связавшей троих друзей. Можно думать о самоубийстве, тем самым скинув груз и восстановив, как кажется, справедливость. Можно топить себя в алкоголе, (в итоге это поможет), можно пытаться жить дальше, громко крича, что это случайность и никто не виноват. Что терзает молодых людей?
Они выжили в автокатастрофе, а их подруга погибла. Вот только несчастный ли это случай?

После поминок трое друзей едут в уединенный дом. Подальше от осуждающих взглядов и проклятий в свой адрес. Они чувствуют теперь себя изгоями.
В доме, одиноко стоящим в глубине леса, начинает происходить странное: скрипы, голоса, сами по себе открываются окна, зажигаются свечи. Похоже на злобный мстительный дух.
Удастся ли спастись друзьям из ловушки старого дома? А спастись из ловушки совести удастся?