Дождь над Ленинградской областью был особенным — мелким, колючим и бесконечным. Он не лил, а висел в воздухе, превращая его в ледяную взвесь, что пропитывала всё до костей: ржавеющую листву, облупленные стены заброшенного санатория «Сосновая заря» и то немногое, что осталось от моего настроения. Я стоял под капающим козырьком подъезда, курил, глядя, как капли растягивают в грязные кляксы свет фар подъехавшей машины. Каждая капля, падая с козырька за воротник, заставляла меня вздрагивать — противный, целенаправленный укол. Внутри было душно, тяжелым дыханием пахло сыростью и смертью. Снаружи — просто сыростью и чьим-то невероятным талантом выбирать места для встреч. «Наверное, в прошлой жизни он был свахой для самоубийц», — подумал я.
Из машины вышла Виктория Полонская. Даже здесь, в этом царстве распада, она выглядела так, будто вышла из лимузина на красную дорожку. Щеголеватый щелчок зонтом-тростью, и она подходит ко мне, ее каблуки с противной четкостью отстукивали по размокшему асфальту. От нее пахло дорогим кофе и едва уловимыми цветочными нотами, залетевшей сюда из другого, чистого мира.
— Ну что, Громов, наслаждаешься природой? — ее голос прозвучал слишком громко, раня тишину.
— Безмерно. Уже подумываю купить тут дачу. Говорят, местные жители очень тихие и никуда не спешат, — парировал я, отбрасывая окурок. Он с шипением угас в луже, словно и ему было противно. — Как там, уборщики наконец-то закончили создавать это произведение современного искусства? Можно зайти, или ты решила, что интерьер не дополнен нашими сияющими физиономиями?
— Остроумно, как всегда, — она бросила оценивающий взгляд на мои кроссовки. — Но твое остроумие меркнет на фоне твоего вкуса к обуви. Можно идти. Боишься запачкать новые кроссовки?
— Нет, я боюсь, что от этого великолепия у меня окончательно атрофируется обоняние. Представляешь, придешь в ресторан, а тебе подают стейк, а ты чувствуешь только ноты влажного трупа и ностальгию по советскому ремонту. Но, видимо, работа такая — нюхать прошлогоднюю плесень и чью-то не сложившуюся жизнь.
Санаторий «Сосновая заря» умер лет десять назад, и с тех пор медленно, но верно разлагался. Плесень пожирала обои, ветер гулял в выбитых стёклах, а странные, плоские тени, казалось, копились в углах, набираясь сил. «Идеальное место для съемок сиквела «Сталкера», если бы не одно «но» — тут уже кто-то побывал», — мелькнула мысль. Идеальное место для того, чтобы умереть, если ты арт-дилер с именем и счётом в швейцарском банке. Кирилл Лебедев. Три пули. Две в грудь, одна — финальная, в лоб. Профессионально. Но с каким-то театральным надрывом. «Две — чтобы остановить. Одна — чтобы добить и убедиться, что последние слова останутся несказанными. Это не просто убийство, это целенаправленное молчание.»
Тело уже увезли, но контур мелом на грязном кафеле пола всё ещё хранил его последнюю, нелепую позу. Я начал свой старый ритуал: двинулся по внешнему периметру против часовой стрелки, как когда-то учил меня наставник. Этот танец с мертвыми был моим щитом от хаоса. «Нарисовали, будто для игры в классики. Только прыгать тут как-то не хочется». Нога на мгновение провалилась в прогнившую половицу, и я едва удержал равновесие, схватившись за скользкий от сырости подоконник. Еще один «подарок» «Сосновой зари». «Интересно, это считается производственной травмой или актом вандализма со стороны здания?»
— Что с камерами? — спросил я, больше из вежливости, уже зная ответ. Он был предсказуем, как мой скепсис по поводу этой поездки.
Вика, не отрываясь от своего смартфона, куда она заносила наблюдения, усмехнулась:
— Камеры? Здесь последняя камера сломалась, когда Горбачёв уходил в отставку. Если только призраки не поделятся своими записями. — Зато посмотри на это, — она каблуком ткнула в разорванный линолеум у стены. — Под ним люк. Следы свежие. Кто-то спускался. Или поднимался. Твои «тихие соседи», похоже, всё-таки шумели.
— Понятно. То есть мы имеем убийство человека, который мог позволить себе остров, в месте, где даже грибы-то расти перестали от тоски. Логично, не поспоришь. Наверное, это такой перформанс — «богатый и мёртвый: контрасты современной России».
Я присел на корточки, вглядываясь в бурые пятна на кафеле. Кровь, много крови. Но что-то было не так. Не в крови. В воздухе. Среди тяжелого духа тления и влаги витал едкий, сладковатый запах, явно чужеродный в этой помойке.
— Духи, — сказала Вика, видя мой взгляд. — Дорогие. «Тьюб» от Герлена. На жертве.
— А, ну конечно. Как же без парфюма в помойке. Наверное, чтобы комары не донимали в последний путь. Или это новая традиция — «аромат на тот свет». «Пахни хорошо, когда за тобой придут». Я мысленно отметил странность. Зачем духи в таком месте? Как часть какого-то дурацкого ритуала?
Я методично осмотрел карман пиджака, в котором, согласно отчету, нашли кошелек. Ничего. Руки сами собой сжались в кулаки от досады. «Спецы, блин, глазастики. Могли бы и лужу крови заметить, кажется». Уже отходя, моя нога поскользнулась на отсыревшей плитке, и я, удерживая равновесие, уперся рукой в стену. Кусок штукатурки с тихим хрустом отвалился, и в глубокой трещине между плитками мелькнул бледно-желтый уголок. «Вот же черт. Прямо как в дурном детективе — улика чуть ли не сама в руки просится». Аккуратно, в перчатке, я извлек его. Бумага была плотной, пропитанной насквозь, как тонкий ломтик древесины.
Это была не целая фотография, а её четверть. Кто-то разорвал снимок на несколько частей. Край разрыва был не рваным, а идеально ровным — его сначала разрезали, а потом уже порвали. На этой был запечатлен кусочек детского лица, светлый вихор и уголок какого-то старого здания. А на обороте, выцветшими чернилами, детский почерк: «...речка, 1999».
Что-то едкое и холодное кольнуло меня под ложечкой. Это лицо... это здание... Глубоко, на дне памяти, шевельнулось что-то знакомое, но не желающее проявляться.
Я перевернул обрывок. И саркастический комментарий застрял у меня в горле. Прямо на обратной стороне, поверх детской надписи, кто-то нарисовал свежей, чёрной тушью маленький, схематичный череп.
— Что нашёл, Шерлок? — подошла Вика, оторвавшись от телефона. — Новый рецепт плесневого супа?
— О, ничего особенного. Просто открытка с курорта. «Дорогой Кирилл, тут без тебя скучно, приходи, убьём время». С намёком. Похоже, кто-то очень не любит старые фотографии. Или детей. Или то и другое вместе. Наш убийца — суровый критик ностальгии.
В кармане зазвонил телефон. Не мой, а тот, что я забрал из машины Лебедева утром, по стандартной процедуре — проверить звонки и контакты. Частный, без пароля. Никто не ожидал, что на него позвонят. И уж тем более не мне. На экране горело неизвестное число. «Ну конечно, кто же ещё будет звонить сюда, кроме его мамы. Или службы доставки суши, которую он так и не дождался».
Я принял вызов. Не сказав ни слова.
В трубке несколько секунд слышалось только ровное, спокойное дыхание. А потом тихий, безразличный голос, который показался мне до жути знакомым:
— Первый. Следующий не заставит себя ждать, Громов. Поспеши.
Связь прервалась. Я продолжал держать телефон у уха, будто в нем еще что-то было. Звук собственного сердца, стучавшего в висках, заглушал шипение дождя. Он знал мое имя. Он не угрожал. Он констатировал. Как врач, ставящий смертельный диагноз. Пока во мне бушевала паника, холодный, отстраненный наблюдатель в глубине моего сознания уже анализировал: голос без акцента, четкая дикция, фраза без слов-паразитов. Профессионал. Это был не звонок маньяка. Это был выстрел пристрелочный. Я опустил руку, и взгляд мой упал на желтый обрывок фотографии в другой руке. Детский вихор, старый дом... и нарисованный череп. И в этот момент две несвязанные улики — голос в трубке и клочок бумаги — сомкнулись в единое целое. Это была не угроза. Это была пристрелка.
Вика смотрела на меня с вопросом, ее профессиональное спокойствие сменилось настороженностью.
— Что? Рекламу предложили? Страховку от смерти в заброшенных санаториях? — спросила она, но в ее голосе уже не было прежней легкости.
— Нет, — мой голос прозвучал хрипло и чужим. Я сглотнул, чувствуя, как слюна с трудом проходит через тугой, негнущийся ком в горле. — Просто напомнили, что у меня сегодня пицца в духовке. И что я, оказывается, сильно опаздываю. Выглядит так, что придется заказывать с доставкой прямо сюда. Надеюсь, у них есть опция «не спрашивать, почему у клиента трясутся руки».
— Пицца? — она подняла бровь. — Громов, у тебя лицо серое. И вранье ты сегодня придумываешь посредственное. Что случилось?
— Ничего, — я резко повернулся к выходу, мне нужно было выбраться отсюда, нужно было подумать. Спина выпрямилась сама собой, плечи расправились. Дрожь сменилась сковывающей жесткостью. Страх был загнан вглубь, уступив место старому, знакомому чувству — гипербдительности. Я снова стал мишенью. — Просто надуло, наверное. От этих... ароматов.
Я вышел обратно под дождь. Он всё так же висел в воздухе, колкий и бесконечный. Но теперь он приносил с собой не просто сырость. Он приносил запах старого страха. Того самого, что я так тщательно пытался скрыть под чёрными чернилами татуировки на плече, прикрывая их остротами, как дымовой завесой. И теперь кто-то этот дым начал рассеивать. Веселуха, как говорится, начинается.
Дело было не просто в убийстве. Оно было обо мне. И кто-то, судя по всему, решил, что мои шутки ему уже осточертели. «Что ж, — подумал я, закуривая новую сигарету и чувствуя, как пальцы, уже не дрожа, сжимают зажигалку с привычной силой. — Посмотрим, у кого чувство юмора окажется чернее».
Публиковать вторую главу?
