Всем понятно, что сказки братьев Гримм сочинили не братья Вильгельм и Якоб. Это сказки народные. Но что это был за народ и как он выглядел? Возможно, вы удивитесь, но у "народа", со слов которого записаны знаменитые сказки, "есть имя, отчество и фамилия". И даже портреты есть.
Доротея Вильд
Вот, например, Доротея Вильд, дочь состоятельного аптекаря и землевладельца. Именно с её слов записаны знаменитые «Гензель и Гретель», а также «Госпожа Метелица», «Столик-накройся», «Три маленьких лесовика»…
Жанетта Хассенпфлюг
Жанетта Хассенпфлюг рассказала братьям Гримм сказку «Принцесса и мышиная шкурка», похожую на нашу «Царевну-лягушку».
Мари Хассенпфлюг
Со слов Мари Хассенпфлюг записаны такие знаменитые сказки, как «Мальчик-с-пальчик», «Красная Шапочка», «Спящая красавица»...
(Стоп-стоп! «Красная Шапочка» – это ведь Шарль Перро, верно? Ну да. Погодите, мы ещё встретим в этой истории «французский след»…)
Август-Фридрих фон Гакстгаузен
Этого сурового мужчину звали Август-Фридрих фон Гакстгаузен. Баронскому семейству фон Гакстгаузен братья Гримм обязаны сказками «Дух в склянке», «Живая вода», «Королевские дети», «Старуха в лесу», «Шестеро слуг».
Филипп Отто Рунге
А это автопортрет известного немецкого художника Филиппа Отто Рунге. С его слов записана сказка «О рыбаке и его жене», очень похожая на нашу «Сказку о рыбаке и рыбке». Возникает вопрос: кто же рассказал эту историю Пушкину?
Кстати, знаете ли вы, что Арина Родионовна, вопреки распространённому мнению, няней Пушкина не была? Она нянчила старшую сестру Пушкина – Ольгу. Сам Александр Сергеевич подружился с «няней» (как её называли в семье) уже взрослым - во время Михайловской ссылки. К тому времени молодой поэт был хорошо знаком с трудами Ореста Сомова и немецких романтиков, утверждавших идею «народности литературы» (в частности, происхождения литературы из фольклора). Эта идея была чрезвычайно модной среди поэтов-романтиков, к которым причислял себя в то время и Пушкин, так что знакомство с «няней» легло на подготовленную почву. Но сюжет «Сказки о рыбаке и рыбке» Пушкин взял, скорее всего, именно из немецких источников.
Доротея Фиманн
Единственная из информаторов братьев Гримм, кто был хоть как-то похож на «народную сказительницу», это Доротея Фиманн («Гусятница», «Ленивая пряха» и многие другие сказки). Но и она была не крестьянкой, а женой городского портного, к тому же француженкой по происхождению, а не немкой…
Неужели немецкие народные сказки придумывали французы?
Джамбаттиста Базиле (1566–1632), Шарль Перро (1628–1703), Братья Гримм (фото середины XIX века)
Нет, даже и не французы. Ведь и сказки Шарля Перро во многом совпадают со сказками жившего столетием раньше итальянца Джамбаттисты Базиле. А у сказок Базиле отыщутся следы и в «Тысяче и одной ночи», и в древних мифах...
Значения слов в языке со временем изменяются. Латинское слово «сlassicus» («образцовый», «являющийся примером для подражания»), произошло от «classis» («группа населения»). А «classis» произошло от глагола «calare» – «созывать».
«Эй, патриции налево, плебеи направо! По группам населения стройся!»
А где строиться-то? Каждая группа должна быть на своём месте. Обведём это место чертой – и получится площадка, квадратик – «классик», как в игре в классики...
Впрочем, нам достаточно просто знать, что «классический» – значит «образцовый». Какое же искусство считается «образцовым», а какое нет?
Давайте посмотрим на изображения куроса (юноши) и коры (девушки). Это древнегреческие скульптуры периода архаики (древности). Так древние греки изображали людей в VII веке до новой эры.
Курос и кора. VII в. до н.э.
Сравним куроса и кору с мужским и женским скульптурными портретами работы древнегреческого скульптора Поликлета. Это уже и есть так называемый «период классики» – V век до новой эры. Сравните их с архаическими изображениями!
Древнегреческие скульптуры "классического периода", V в. до н.э.
Сравнили? А теперь посмотрим на два ещё более поздних скульптурных портрета классической эпохи. Сравните их с работами Поликлета! Что меняется?
Архаические портреты вообще мало похожи на живых людей, а у Поликтета весьма похожи! Но, если сравнивать Поликтета с более поздними портретами, то видно, что поздние натуралистичнее, как-то живее, что ли… Говоря научным языком, в них меньше условности.
Скульптурные портреты позднеклассического стиля
Поликтет словно изображает «людей вообще» – красивых, образцовых, но вместе с тем чуточку условных, обобщённых людей. А более поздние портреты максимально приближены к живой натуре, индивидуальны.
А теперь давайте посмотрим на работы современных скульпторов… Что мы видим?
Современные скульптуры
Снова больше условности! Это уже больше на архаичных куроса и кору похоже, чем на живых людей!
Вот где-то между древним и современным искусством, «в золотой середине», и находится то искусство, которое принято называть классическим.
Классическое изображение – это такое, в котором ничего «ни убавить, ни прибавить». А в «не классическом» всегда нужно что-то домысливать (добавлять) или, наоборот, хочется убрать что-то мешающее, даже раздражающее…
Но следует помнить, что у разных эпох были свои классики и свои представления о классическом. Об этом мы будем рассказывать в следующих выпусках. Следующая статья будет посвящена Эпохе Возрождения.
В конце второго – начале третьего века в Риме правил император Септимий Север. У него было два сына: Гета и Каракалла. Обоих император назначил своими наследниками.
Каракалла больше всего любил участвовать в военных походах отца. Там он показывал себя настоящим солдатом – всегда шёл пешком, даром что императорский сын, не гнушался тяжёлой физической работой – наравне со взрослыми легионерами копал рвы и строил укрепления.
Гета, в отличие от брата, войну не любил. Ему больше нравилось читать, размышлять и беседовать с учителем. Взгляните на портреты Геты и Каракллы. Догадываетесь, где кто?
Учителем Геты и Каракаллы был человек по имени Квинт Серен Саммоник – один из образованнейших людей того времени, собиратель и владелец крупнейшей личной библиотеки Рима. Неудивительно, что с прилежным Гетой он очень сблизился, а вот с Каракаллой нет. Между собой Гета и Каракалла тоже не очень дружили. Каждому не хотелось делить будущую власть с братом. Каракалле казалось, что Гета слаб. Гете казалось, что Каракалла глуп.
И вот во время очередного похода в Британию император Септимий Север умер...
Братья унаследовали империю. Но править вместе у них не получалось. Напротив, их взаимная ненависть стала так велика, что они разделили императорский дворец пополам и заделали все проходы. Они даже собирались разделить всю империю!
Император Септимий Север и его жена Юлия Домна, родители Геты и Каракаллы
Тут вмешалась мать неразумных наследников. 26 декабря 211 года она призвала сыновей в свои покои, чтобы уговорить их примириться. Но во время переговоров вооружённая охрана Каракаллы набросилась на Гету и заколола несчастного прямо на глазах у матери!
Каракалла заявил, что Гета напал не него первым – ему просто пришлось защищаться. Конечно, в Риме знали, какой нрав у Каракаллы и какой – у Геты, а потому заподозрили обман. Но Каракалла в полтора раза повысил жалование преторианцам (личной императорской гвардии) и солдатам – поэтому волнения быстро утихли.
Жак Августин Кэтрин Паджу (1766–1828). «Император Гета погибает на руках у матери»
Тем не менее, на всякий случай Каракалла приказал перебить всех сторонников брата, включая слуг и рабов. Среди прочих погиб и любимый учитель Геты – Серен Саммоник…
А при чём же абракадабра?
Квинт Серен Саммоник, учитель Геты и Каракаллы, был автором двух книг: Res reconditae («О загадочных вещах») и De medicina praecepta («Наставление в медицине»). Во второй книге, среди прочего, он перечисляет известные ему магические формулы, используемые для лечения разных болезней. Именно там и можно найти заклинание «абракадабра» – якобы исцеляющее от лихорадки.
Заклинание следует написать особым образом на маленьком кусочке папируса или пергамента, привязать к шее и не снимать в течении девяти дней. Затем бумажку надо бросить через плечо в ручей, который течёт на восток. Подобно тому, как постепенно исчезает написанное слово, должна исчезнуть и болезнь...
Так, по мнению древних, следовало писать слово «абракадабра», чтобы заклинание сработало
«Наставление в медицине» – это первый из известных учёным письменный источник, где встречается слово «абракадабра» – именно в таком написании. Но значит ли это, что Серен Саммоник его придумал?
Конечно нет. Во-первых, он ссылается в своей книге на живших веком раньше предшественников: римского учёного Плиния Старшего и греческого врача Диоскорида.
Во-вторых, известно древнееврейское заклинание (и тоже от лихорадки!), которое звучало приблизительно таким образом:
Аб Абр Абра Абрак Абрака Абракал Абракала Абракал Абрака Абрак Абра Абр Аб
Ничего не напоминает? Глиняные таблички с этим заклинанием следовало носить на шее.
Исследователь текстов Ветхого Завета Джон Аллегро считает, что оно происходит от ещё более древнего заклинания «Аб-ба-таб-бари», которое произносилось во время религиозных обрядов у древних шумеров.
Изображение мистерии древних шумеров
Что означало «Аб-ба-таб-бари» – можно догадаться. Слово «бар» на шумерском языке имеет два значения «откладывать в сторону» (глагол) или «внешняя сторона, то, что снаружи». Таким образом, заклинание очевидно было связано с отведением злых духов и болезней.
Ну, и наконец, о главном. Когда мы были детьми и жгли во дворе или в лесополосе костры, у нас было похожее заклинание. Сидишь у костра, дым ест глаза, а пересаживаться лень (или некуда). Тогда надо было сложить известную фигуру из трёх пальцев, вытянуть руку в сторону и несколько раз сказать: «Куда фига, туда дым!» То есть отвести дым «во внешнюю сторону».
Это называется «магия подобия». Нужно самому произвести действие, которого хочешь добиться от духа... то есть от дыма. Магия подобия широко распространена у всех древних и современных примитивных (то есть, извините, традиционных) народов. Помогала дуля или нет, сейчас уже трудно вспомнить. Наверное, помогала, если держать её достаточно долго…
(Кстати, февральский номер "Лучика" как раз посвящён вопросу что такое магия с научной точки зрения. Рассказываем о магии гомеопатической и контагиозной, о "магии имени" и о том, почему люди раньше "не замечали, что она не работает".)
Да, но так что же вероломный Каракалла?
Он правил сумбурно, по-прежнему любил воевать, но делал это столь неразумно, что был убит в 217 году в результате заговора, не дожив и до тридцати лет.
Каракаллу убивают по приказу префекта Макрина
Впрочем, была у него и одна положительная черта. При нём меньше, чем при его отце Септимии Севере, притесняли христиан. Может, просто не успел – руки не дошли...
Почему самый высокий всегда стоит справа? Никогда не задумывались? Для ответа на этот вопрос нам придётся отправиться на две с половиной тысячи лет назад, в Древнюю Грецию.
Древние греки жили не в единой стране, а в небольших городах-государствах – Афинах, Аргосе, Фивах, Спарте и других. Города эти практически никогда не жили друг с другом в мире, и воевали в те времена греки постоянно.
«Армией» у греков было всё мужское население города старше 16 лет. Раз мужчина, значит – солдат. Неважно, кто ты – торговец рыбой, художник, политик, крестьянин, артист театра, плотник или портной.
Пётр Васильевич Басин (1793–1877). «Сократ в битве при Потидее защищает Алкивиада»
Посмотрите на картину. Возможно, вы знаете, что Сократ – знаменитый древнегреческий учёный, философ, оратор. Так вот – как гражданин города Сократ был обязан служить в войске и воевать, несмотря на всю свою учёность и знаменитость. Воевали в Древней Греции все, отсидеться дома не разрешалось никому из мужчин.
С одной стороны, такое «народное ополчение» удобно, потому что не нужно содержать постоянную армию. Но насколько хорошими солдатами были торговцы рыбой, художники, плотники и портные? Перед древними греками стояла непростая задача – создать эффективное и боеспособное войско из не особо хорошо обученных воинов. В итоге возникло первое в мире организованное боевое построение – фаланга.
Смысл фаланги – действовать не поодиночке, а сообща, единым целым, что давало огромное преимущество перед неорганизованной толпой воинов, пускай даже весьма храбрых и опытных.
Воин фаланги назывался гоплитом, потому что в левой руке держал большой круглый щит – гоплон. Щит этот изготавливался из дерева, обивался железом или бронзой и был очень тяжёлым – больше 8 килограммов. Основным оружием гоплита было довольно длинное (в полтора роста) копьё, которое держали в правой руке.
Чтобы обеспечить мощный натиск, гоплиты вставали друг за другом – такой ряд назывался «лохос». Лохос мог достигать в глубину до 16 человек – напирая друг на друга, действуя «дружно и вместе», воины представляли собой весьма грозную силу!
Лохосы выставлялись сбоку друг от друга, рядом, буквально плечо к плечу. Тогда щит стоящего справа впередистоящего воина прикрывал правый бок воина, стоящего слева от него; образовывалась сплошная непробиваемая «стена щитов», ощетинившаяся острыми копьями. Именно такое построение и называется фалангой.
Слева направо: гоплит; лохос; фаланга
А теперь внимание! Вопрос номер один – смогли бы гоплиты фаланги прикрывать друг друга щитами в первой шеренге, если бы были сильно разного роста? Нет! Мало того, более высокий воин своим щитом мешал бы бойцам из стоящего слева лохоса правильно держать свои копья для атаки! Именно поэтому греческие гоплиты строились «по росту».
А теперь вопрос номер два – где у фаланги самое слабое место? Её самое слабое место – правый фланг, то есть ряд бойцов, который стоит крайним справа! Слева гоплиты защищены щитами, а справа – не прикрыты ничем, кроме копий. Именно поэтому на правый фланг стали ставить самых сильных, то есть самых рослых и могучих воинов.
Правый фланг не защищён щитами, поэтому здесь стоят самые сильные воины
Итак, правый фланг фаланги естественно оказывался сильнее, чем левый. К чему это приводило в битвах? Более высокие и сильные воины оказывались против более низких и слабых, – правый фланг своим натиском продавливал левый фланг противника, а вот левый фланг, наоборот, отступал под натиском более сильного врага. В итоге две враждебные фаланги на поле боя часто «закручивались мельницей», пытаясь измотать друг друга.
Итак, фаланга была идеальным оружием против неорганизованной толпы, но вот когда одна фаланга сталкивалась с другой, возникала проблема...
Начнём с «Колобка». Если спросить, о чём эта сказка, большинство людей скажет: «Об уходе из дома, об опасностях, подстерегающих нас на жизненном пути, и о неизбежности его конца». Всё это, конечно, тоже верно, но...
Давайте вспомним несколько народных загадок. «Катится катушка – ни зверь ни птушка». «Катится по голубому блюдечку золотое яблочко». «Голубой платок, красный колобок: по платку катается, людям усмехается».
Ответ на все три один – солнце. Это оно катится, это оно – колобок.
Так что же съела в сказке Лиса? Славянское слово «коло», от которого произошёл «колобок», означает круг, круговое движение. Самый первый круг и самое первое круговое движение, с которым сталкиваются люди в природе – это солнце и его движение по небу. От кругового движения Солнца по небу зависит смена времён года. Малый круг – зима, большой – лето. А сколько всего у нас времён года?
Столько же, сколько и зверей в сказке про Колобка – четыре!
Эта четвёрка часто встречается в славянском фольклоре. Вот, например, обрядовая песня, которой принято встречать весну:
Волку, медведю, Старому зверю, Лисице и зайцу - Пень да колода, На раменье дорога!
(Раменье – это густой лес, примыкающий к полю.) А вот начало одного из болгарских заклятий:
«Вышел святой Георгий на высокую гору, и заиграл в медную трубу, и собрал волка с волчатами, медведицу с медвежатами, лисицу с лисятами, зайчиху с зайчатами…»
Четыре времени года – четыре зверя. Причём именно как в сказке: волк, заяц, медведь, лисица.
А теперь обратимся к ещё более глубокой древности. Кроме четырёх времён года у нас есть четыре времени суток: утро, день, вечер и ночь. Ночь – это время, когда солнца нет. Куда делось?
– Съели! – утверждают древние египтяне.
По их представлениям, ночь – это битва между богом солнца Ра и гигантским змеем Апофисом, который глотает солнце. Утром Ра побеждает, и Апофис «выплёвывает» солнце, отпускает его.
Змей Апофис нападает на бога солнца. Египетский папирус
У индонезийцев солнце проглатывает огромный удав, а у японцев и китайцев – дракон.
Дракон проглатывает солнце. Традиционный китайский сюжет
В Иркутской области, на берегу реки Лены обнаружен комплекс наскальных рисунков, возраст которых – больше 5000 лет. На одном из них животное, очень похожее на крокодила, пытается проглотить солнце…
"Горе! Горе! Крокодил Солнце в небе проглотил!" Наскальный рисунок. За пять тысяч лет до Чуковского...
А у древних скандинавов солнце проглатывает чудовищный волк Фенрир.
Волк Фенрир древних скандинавов. Современный рисунок
Почему же наша лисица проглотила не солнце – а хлеб? Какая связь между солнцем и хлебом? Ну, это очевидно. Потому что, если не будет солнца (тепла), не будет урожая, не будет хлеба...
В общем, очевидно, что сказка о Колобке – ни что иное как рудимент (след, остаток) древнего циклического мифа, связанного со сменой времён года, с культом плодородия, с круговоротом жизни, с умирающей и возрождающейся природой.
Вот и секрет «живучести» сказки о Колобке. Это не просто сказка. Это зашифрованный временем пересказ мифа. Возможно, один из первых, если не первый сюжет в мире...
Теперь "Репка".
С нею, вообще-то, всё понятно. Единственное, что можно добавить – в народном варианте сказки вместо кошки и мышки были "но́га" (сосед) и "дру́га но́га" (ещё один, второй сосед), вот с их помощью Репку и вытаскивали. Заметим, что смысл сказки при этом меняется.
Если в привычном нам варианте речь идёт о том, что даже незначительное усилие может привести к масштабным последствиям (в данном случае – желаемым: репку вытащили), то народный вариант сказки можно интерпретировать так: сначала семья (род) полагается исключительно на свои силы, потом использует помощь приручённых животных, а потом, по мере того, как задача усложняется, приходится выходить за пределы рода, задействуя более сложные "социальные структуры".
А чем же не угодила народным рассказчикам мышка? Тем, что мышь в мифологии – посредник между "нижним" и "средним" мирами. В "среднем" мире живём мы, люди. А "нижний" мир – это мир враждебных человеку сил...
Отсюда переходим к "Курочке Рябе".
Яйцо во всех мифологиях – символ жизни, мира, порядка (космоса). Старик со старушкой, как им и положено, олицетворяют человечество, а мышка представительствует от опасных, разрушительных сил. Теперь внимание.
В народном варианте сказки старик со старушкой разбить яичко не пытались! Это сразу сделала мышка. А парадоксальное "били-били, не разбили" добавил Константин Дмитриевич Ушинский. И он же добавил сказке счастливый реалистичный конец – "снесу вам новое яичко, простое". В народной сказке счастливого конца не было. В ней был ужас без конца. В одном из вариантов:
"Старик плачет, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась. Идёт просвирня, спрашивает: что они так плачут?
– Как нам не плакать? Есть у нас курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пёстро, востро, костяно, мудрено! Положила на полочку; мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко и разбилось! Я, старик, плачу, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась.
Просвирня как услыхала — все просвиры изломала и побросала. Подходит дьячок и спрашивает у просвирни: зачем она просвиры побросала?
Она пересказала ему всё горе; дьячок побежал на колокольню и перебил все колокола.
Идёт поп, спрашивает у дьячка: зачем колокола перебил?
Дьячок пересказал всё горе попу, а поп побежал, все книги изорвал".
В варианте, записанном знаменитым фольклористом Александром Николаевичем Афанасьевым, особенно достаётся Церкви – видимо, как институции, особо ответственной за сохранение миропорядка, но вообще рассказчики соревновались в изобретении самых разных несчастий: у кого село сгорело, у кого все жители с ума посходили.
Как видим, смысл народной сказки отнюдь не "загадочен". Вмешательство злых сил нарушает гармонию в мире, и мир повергается в хаос. Да, есть нюанс: всё началось "всего лишь" с яичка! Снова, как и в сказке про Репку, видим "эффект бабочки" (см. нашу статью "Чашка чая и теория катастроф").
"Загадочной" сказку сделал Ушинский. Но и эту загадку разгадать можно. Зачем старик со старушкой пытаются разбить "яичко пёстро́, востро́, костяно́, мудрено́"? Ну так "что имеем, не храним, потерявши – плачем" – это во-первых. А во-вторых, напомним, яйцо – символ жизни и мироздания, то есть – порядка, гармонии. И тогда "били, били – не разбили" не означает, что били сознательно. Ведь часто мы причиняем урон, например, миру в семье, не задумываясь об этом. А мир держится...
Пока не появляется мышка.
Мы рассказываем эти и другие истории, чтобы привлечь ваше внимание к журналу "Лучик":
Чтение – дело личное, навязывать свой вкус другим бесполезно и некрасиво, но всё же определённая польза от «списков» есть. Поэтому вот несколько достойных, на наш взгляд, книг.
Владислав Крапивин. "Оруженосец Кашка"
Кашка – это Аркашка. Прекрасная ранняя повесть Крапивина. Наряду с повестью "Тайна пирамид" – наша любимая. В них обеих на похожих и очень понятных примерах показано, как это бывает, когда честь сходится в смертельной схватке с мечтой. (Помните, кто на филфаке зарубежку XVII века учил, "конфликт чувства и долга"? Вот оно самое. Только лучше!)
Но это в финале. А вот один из "вводных", "подготавливающих" эпизодов: Кашка хочет купить модельку яхты за 60 копеек — нужна для игры в Волшебную страну. Деньжищ таких отроду не водилось, но старшие ребята подсказали: земляники в лесу набери и на железнодорожной станции продавай. Пассажирам проходящих поездов. Четыре стакана — вот и яхта. Кашка так и делает. Но у него не получается брать за землянику деньги! Люди к нему подходят очень хорошие: одни весело ему улыбались, другие пели красивую песню, третьи по-хорошему, по-дружески с ним заговорили... И он дарит, дарит им эту землянику, и уже не нужна ему никакая яхта, потому что встречать и провожать хороших людей, едущих в Дальние страны, — игра ничуть не хуже Волшебной страны.
(Мой сын, когда мы с ним это читали, поначалу очень переживал, что бизнес-проект Кашки срывается, помнил о яхте. А потом — тоже забыл. Произошло философское снятие проблемы обладания вещью. Не сразу, со скрипом, но всё-таки вслед за Кашкой мы с ним отказались от радости обладания в пользу радости существования.)
Кристине Нёстлингер, "Лоллипоп"
Просто написана, годится для самостоятельного чтения. О душевном взрослении мальчика, мечтающего о друге и уже готового немножко влюбиться. Очень добрая и человечная книга. Ненавязчиво преподаются важные нравственные уроки, например: герой подружился с девочкой из богатой семьи, принят в доме её родителей, к нему здесь хорошо относятся... Вот только одна проблема: они богаты, а его бабушка — служанка-уборщица. Это же ведь... позор? Как в этом признаться? Может, лучше соврать? К счастью для читателей и для самого мальчика, всё заканчивается хорошо.
Авенир Зак, Исай Кузнецов. "Спасите утопающего"
Фильм «Пропало лето» многие помнят, а... (как немногие? Товарищи, вы должны!.. Это первый фильм Ролана Быкова!), но мне и этот фильм, и повесть, по которой он снят, почему-то нравятся не очень. А вот экранизация повести «Спасите утопающего» очень не нравится. То есть – абсолютно. Зато очень нравится сама повесть!..
Тут тоже есть нравственный конфликт: герой присваивает незаслуженную славу и... чуть не гибнет под её тяжестью. Сюжет очень динамично развивается, и читать весьма интересно; моральные уроки («с чистой совестью легче живётся») и дилеммы (осудить оступившегося, наказать, оттолкнуть – или помочь ему?) усваиваются между делом, незаметно, без нудной назидательности, а действующая в повести дружная компания непоседливых ребят не даёт скучать.
Ирмгард Койн. Девочка, с которой детям не разрешали водиться
Эта книга долго была моей любимой, пока я не совершил чудовищную ошибку: прочёл её дочке примерно на полгода-год раньше, чем следовало бы. Дочке книга понравилась "ну, так" – а следовательно, и в глазах отца померкла.
Но, спасибо случаю, я про неё вспомнил, и мы попробуем ещё раз! Ну не может же быть! Чтобы моя дочь! И не раскусила этого маленького шедевра!
У девочки, с которой детям запрещают водиться, по сути лишь один недостаток. Но – огромный. Она не умеет притворяться и подстраиваться под ожидания взрослых. Поэтому, хотя она добрая, честная, смелая и справедливая, все вокруг считают её ужасной.
Сердце разрывается от нежности и любви, когда читаешь эту книгу. (Особенно в конце, когда уже начинающая взрослеть Девочка влюбляется в популярного оперного певца (дело происходит между мировыми войнами: по тем временам оперный певец – величина солидная, вроде рэпера э-э-э... забыл) и решает выйти за него замуж. Она отправляется в маминых жакете и юбке сообщить ему об этом решении, но застаёт вместо своего возлюбленного его жену! В жакете жарко. Подвёрнутая под жакетом юбка сползает. Девочка – человек прямой (сила – спутница благородства), и прямо излагает предыдущей жене свой план...) Плакать и смеяться хочется одновременно, и я, честное слово, не знаю, чего больше.
Валентина Мухина-Петринская. "Плато доктора Черкасова"
Знаете, есть такой поджанр: писать вариации известных произведений в форме "взгляда с другой стороны". Например, хоббиты и эльфы плохие, а орки хорошие (К. Еськов, "Последний кольценосец"). Или – мушкетёры плохие, а гвардейцы кардинала и сам кардинал хорошие (А. Бушков, "Д'Артаньян, гвардеец кардинала").
Так вот. Эту повесть особенно хорошо прочесть сразу вслед за классической повестью "А тем временем где-то..." Анатолия Алексина (ну, или вспоминая её). Это и есть – взгляд с другой стороны. Когда быть сильным и решительным – хорошо, а сомневающимся и слабым (пусть и добрым, хорошим) – плохо. Очень плохо. Из-за этого гибнут люди. Не "страдают". Гибнут.
Книга о работе учёных: геологов, метеорологов и "в прямом смысле слова ботаников". Мальчик отправляется с родителями в далёкую и трудную научную экспедицию, где узнаёт совсем другую жизнь, и ему случается спасти жизни (очень по-разному) двум очень разным людям. Прекрасная повесть.
Кстати, если вы читали современную книжку Евгения Рудашевского "Солонго" (настоящий постмодернистский симулякр, ад бессмысленности, сверхчеловеческой силы ничто), сравните настоящую хорошую книгу "Плато доктора Черкасова" заодно уж и с ней тоже.
Илья Дворкин. "Голова античной богини"
Ну, тут не такие суровые приключения, как в предыдущей книге... Стучат колёса поезда. Попутчики пахнут иностранной жвачкой и туманами дальних странствий (эх, нынешнему ребёнку, да и большинству мам не объяснить, что такое "пахнуть иностранной жвачкой", ну ладно). Море, солнце, песок, паслён, колючки, мазанки. "Тоже мне! Дурак..." (Конечно, влюблён, куда ж он денется.) Но случаются вещи и посерьёзнее – здесь у этого тёплого и неглубокого моря.
Подростки участвуют в морской археологической экспедиции и сражаются с опасными жуликами, пытающимися похитить ценную находку. Перебивкой – и это очень важно, по-моему, – сцены из послевоенного детства их отцов, детства голодного и сурового, когда зачастую только дружба и помогала выжить. Хорошая интрига, крепко сбитый сюжет, интересно, познавательно, романтично, красиво.
С малых лет мы слышим, что Пушкин великий. В детском саду. В школе. На телеканале «Культура». По радио. В Интернете. Еще где-нибудь. И всё равно – почему? Давайте рассуждать рационально.
Пушкин «угадал с трендами»
Пушкин был единственнымиз своих современников, кто точно угадал литературное направление, в котором нужно развиваться.
Это звучит ужасно глупо и примитивно, но существуют правильные литературные направления и неправильные. Возьмем современную русскую литературу, например. Значительная ее часть сводится к выхолощенным постмодернистским романам с претензией на заумность, или историческим очеркам о страданиях бедных татарских женщин в сталинские времена, или к эротическим похождениям интеллигенции в большом городе. За подобные тексты дают литературные премии, критики пишут на них хвалебные рецензии, но при этом те же критики постоянно говорят, что русская литература мертва. Эти книги мало кто читает. Или читают, но через пару дней выбрасывают в мусорное ведро. Никому такая литература не нужна и в будущем про нее забудут.
Литература в этом смысле мало чем отличается, например, от игры на бирже. Вспомните: каких-то лет 7—8 назад все инвесторы были уверены в том, что скоро в мире победит виртуальная реальность и вкладывали деньги в VR-стартапы. А теперь эти очки никому не нужны, большого числа клиентов у этих стартапов нет, их акции падают. Инвесторы почему-то перестали в это вкладываться, зато выстроились в очередь за акциями фармацевтических компаний.
Пушкин — невероятно удачливый игрок на «литературной бирже». В наше время это можно сравнить с айтишником, создавшим на основе написанного им оригинального кода многомиллионный интернет-сервис.
Пушкин — первый русский реалист. Это литературное направление только зарождалось тогда, на Западе его еще как такового не было. А Пушкин угадал. Приблизительно за 10—15 лет до того, как это стало популярным, угадал. Но этих 10—15 лет хватило для того, чтобы в головах у русских читателей сформировались очень четкие вехи, каким путем нужно идти. И это дало плюс 100 500 очков к карме всей русской литературе, которая благодаря заданному Пушкиным вектору и стала-то великой и классической. Пушкин, скажем опять айтишным языком, создал открытый код, который начали активно использовать другие писатели.
Пушкин сделал литературу национальной
Важно понимать, что в пушкинские времена Россия переживала странный исторический период, чем-то напоминающий наш нынешний. С одной стороны, русское дворянство еще в екатерининские времена начало откалываться от основной массы русского народа и превращаться в замкнутую на себя прозападную касту, говорившую на французском, а не на родном языке. Очень сильное влияние на изменение стереотипа поведения русского дворянства оказали французские гувернеры, в большом числе побежавшие в Россию после 1789 года. Эти люди не были лучшими людьми своего народа. Больших знаний, как это известно из того же Пушкина, они не давали, потому что сами не знали ни черта. Но они давали другое — они меняли стереотип поведения, т. е. не интеллектуальные, а этологические свойства личности, и отдаляли дворянство от России все дальше.
С другой стороны, после событий 1812—14 гг в России начали последовательно, как грибы после дождя, расти антизападные настроения, очень мощные. В частности, указом Александра I из России в 1820 году выгнали иезуитов. В 1822-м запретили масонов. Ну, т. е. начали потихоньку перекрывать кислород враждебным русской цивилизации НКО. У людей в головах начало кое-чего проясняться после наполеоновского вторжения: долбануло, как говорится. Все ахнули и начали вспоминать, как пишется «молоко» и «родина». Дворянская «элита» стала volens-nolens говорить по-русски, хотя французский все знали в совершенстве, и писали еще на нем.
Этот-то антинаполеоновский патриотизм Пушкин подхватил и развил. Пушкин начал активно использовать национальные сюжеты, стал выковыривать их из самых пыльных углов, из песен и сказок Арины Родионовны, из фантастической литературы XVIII века, из народных (а не официальных) свидетельств о пугачевском восстании. Все это был принципиально новый русский язык. Все изнутри дышало Русью, и продолжатели Пушкина, например, Лермонтов, написавший «Песнь о купце Калашникове», этот прием (вполне романтический, с формальной т. зр., вальтер-скоттовский) поняли и подхватили.
С другой стороны, Пушкин стал брать иностранные (не только западные) сюжеты и переворачивать их в понятный русскому человеку профиль. Так появились «Маленькие трагедии», или «Песни западных [южных] славян», или «Подражание Корану». Это был гигантский шаг вперед, по сравнению с вялыми романтическими элегиями современников. Хватит подражать Западу! Хватит ловить веяния мод, давайте эту моду сами создавать. Давайте будем русскими, а не французами!
Мы говорим об этом лишь потому что сейчас это очень, очень актуально. Посмотрите на ситуацию. С одной стороны, мы имеем каких-то Ургантов и Хаматовых, которые очень не хотят быть русскими, а хотят придерживаться ЧУЖОГО («европейского») стереотипа. С другой стороны, мы имеем грубых мужиков, которые взяли в руки автомат и пошли воевать. Добровольцами. Добровольцами пошли. Их никто не заставлял. Они сами встали и пошли туда, еще в 2014 году. Посмотрите видео, почитайте статьи в интернете, — и вы увидите очень простую закономерность: пока одни плясали на сцене, сбивая баксы, другие сидели в окопе, часто не имея ни шиша. Ну и за кем вы пойдете? Кто, по-вашему, должен быть ПОДЛИННОЙ «элитой» в нашей стране?
Конечно же, нам нужен новый Пушкин. Кто-то, кто сумеет оформить эту поднявшуюся волну. Иначе мы и дальше будем слушать чепуху про чудесную Европу, где все хорошо, и будем подражателями и колонией. Конечно, нужен переворот. Литературный переворот.
В чем гениальность «Онегина»
Поговорим о его главном произведении, которое тоже многим до сих пор не понятно. Ну, то есть милая история такая, про деревенскую девочку и городского мальчика. Всем нравится, ибо написано стильно. Но смысл, смысл-то в чем?
А вот в чем. «Евгений Онегин», поглавно публиковавшийся в 1825—32 гг, словно какой-нибудь сериал, очень точно воспроизвел тип загнивающего русского дворянина. Как историческому источнику этому роману нет цены, — это прямое свидетельство начавшегося надлома великорусского этноса. При этом Онегин изображен именно западником, англоманом, либералом: легкомысленный гувернер, питание в лучших ресторанах, либеральные, но системно бессмысленные эксперименты в деревне («оброком легким заменил») и т. д. Пушкин откровенно стебется над современниками из «петербургского круга», скажем так.
При этом в деревне либерала Онегина не любят считают «опаснейшим чудаком». Пушкин намеренно сталкивает Онегина с «патриотической» семьей Лариных, которые заставляют дворовых девок петь во время сбора ягоды, «чтоб барской ягоды тайком // уста лукавые не ели». Параллельно всплывает фигура Ленского, эдакого романтика-гегельянца, очень характерная для 1820-х гг; и снова портрет написан сатирическими мазками. Т. е. чувствуется нарочитый негатив, критика западного образования и западной цивилизации в целом, но и русскую, национальную партию Пушкин не щадит (это в принципе характерная для него схема, столкнуть лбами западников и славянофилов, можно вспомнить похожую архитектуру в «Барышне-крестьянке»).
Пушкин и рад бы слопать вкусную западную котлетку, но что-то внутри подсказывает ему, что цена за эту котлетку слишком высока — нужно отказаться от национальной самобытности. Вот откуда этот критический тон. «Балеты долго я терпел, // но и Дидло мне надоел». У нас почему-то редко рассматривают «Онегина» как политический текст, считают его больше культурологическим, «энциклопедией русской жизни», но на самом деле Пушкин подспудно тянет тончайшую политическую нить, обрывающуюся на незаконченной десятой главе, обрывки которой позволяют предположить, что Онегин был как-то причастен к декабристскому заговору.
Пушкинский текст достаточно легко дешифруется, если его намеренно не усложнять, а воспринимать в контексте начавшегося в 1820-х соперничества западников и патриотов. Ларины — это скрытая отсылка к Елагиным, известным своим консерватизмом, позже переросшим в славянофильство (напомним, что И. П. Елагин был основателем консервативного, проимперского направления в русском масонстве, которое он воспринимал как антитезу модному в его годы вольтерьянству).
Иван Перфильевич Елагин (1725–1794), русский историк, поэт, философ, государственный деятель
Пушкин отбросил первую букву фамилии, а четвертую заменил более звучным «р». Это известный литературный прием, который восходит к традиции XVIII столетия называть незаконнорожденных дворянских детей фамилией без первого слога: например, создатель Смольного института И. И. Бецкий, т. е. (Тру)бецкой. Возможный прототип матери Татьяны — А. П. Елагина (племянница Жуковского и мать братьев Киреевских). А «Татьяны милой идеал», скорее всего, образован с Н. Д. Фонвизиной, повышенную религиозность, даже некоторую чудаковакость которой (Фонвизина в 16 лет переоделась мальчиком и убежала в монастырь) поэт редуцировал до увлечения сентиментальной литературой и слегка разбавил светской взбалмошностью М. Н. Волконской. Вот почему у Лариных две дочери: задумчивая Татьяна и легкомысленная Ольга.
Пушкин как бы играет со своими прототипами, как с куколками: забирает черты у одной, добавляет другой, и наоборот, — но по своей литературной природе они единоутробные сестры, почти что сиамские близнецы: «бывало, в поздние досуги // сюда ходили две подруги, // и на могиле при луне, // обнявшись, плакали оне». Обе женщины вышли замуж по расчету за будущих декабристов, и обе последовали за ними в Сибирь, — это подтверждается фразой «иных уж нет, а те далече» в финальной строфе романа.
Интересно, что Фонвизина и Волконская стали также прототипами для Наташи Ростовой и Марьи Болконской у Толстого (но Толстой перевернул их характеры: Болконская — религиозна, Ростова — шалунья). Фонвизина, помимо всего прочего, еще и прототип Сонечки Мармеладовой (которая едет за Раскольниковым в Сибирь; Достоевский познакомился с Фонвизиной «на этапе» в 1850 году и позже с ней переписывался). Вся великая русская литература замешана буквально на двух женщинах, имена которых перекликаются, как гиперссылки.
Ларины — это консерваторы, славянофилы, патриоты. Татьяна «русская душою, сама не зная, почему». Логично, что западника Онегина Татьяна изначально не привлекает. И вот еще одно, косвенное доказательство этой версии: прототип Маши Мироновой — тоже Елагина, дочь коменданта Татищевой крепости Татьяна, по мужу Харлова (в реальности Пугачев сделал «капитанскую дочку» своей наложницей, но казаки застрелили ее, испугавшись, что она дурно влияет на «императора»).
Пушкин постоянно обращается к образу правильной, консервативной девушки, это успокаивает его, удовлетворяет его политические запросы: «мой идеал теперь — хозяйка, // мои желания — покой, // да щей горшок, да сам большой».
Пушкин стремится к гармонии; разного рода пассионарии и революции его раздражают, он хочет «Татьяну» как гарантию гомеостаза и потому старательно, как школьник, рисует один и тот же портрет девочки за соседней партой, для приличия меняя имена: Татьяна, Маша Миронова, Параша в «Медном всаднике», даже мертвая царевна «тихомолком расцветая» и «нраву кроткого такого», — всё это одна и та же консервативно-национальная героиня.
...Которая, заметим, противопоставляется царице-западнице: «высока, стройна, бела, // и умом и всем взяла; // Но зато горда, ломлива, // Своенравна и ревнива». Это типичный портрет светской львицы XIX века, который «очень мил, // я прежде сам его любил, // но надоел он мне безмерно», потому что «в чертах… жизни нет», потому что «запылал // в ее лице самолюбивом // румянец ярче». Высокосветские, «европеоидные» жеманницы, постоянно смотрящиеся в зеркало, надоели Пушкину вместе с ростбифами и балетами. «Иные нужны мне картины: // Люблю песчаный косогор, // Перед избушкой две рябины, // Калитку, сломанный забор»...
За этим кроется политический выбор. Царевна могла бы взять в мужья кого-то из семи братьев-богатырей, на самом деле — разбойников-славянофилов («братья в ту пору домой // возвращалися толпой // с молодецкого разбоя»), но нет, эти бунташные ребята не устраивают ее, ей всего милей королевич Елисей, т. е. сам Пушкин, который по свету скачет и ищет ее...
Здесь выбор как бы перевернут: выбирает царевна, и ее выбор тоже слегка изменен: она предпочитает не русский бандитизм, а условно-западную, светскую культуру («королевич», но с именем ветхозаветного пророка, вошедшим в православные святцы, фигура явно ассимилированная, обрусевшая, как и сам автор — потомок «арапа Петра Великого»).
Наши литературоведы, люди в основном прозападные и интеллигентные, почему-то не решаются прямо и правильно расшифровать эти простые истины и выстраивают вокруг текста мильон бессмысленных комментариев, но не видят главного. Истина их страшит, потому что не вписывается в «западный канон», не стыкуется она с ним никак, ну вот хоть убей. И приходится натужно искать в пушкинских стихах европеизм, либерализм и революционность. Это ошибка.
Молодой Пушкин был либералом. Взрослый Пушкин уже имперец, «литературный националист», причем прямо видно, как он правеет по ходу написания «Онегина», как он нравственно убивает своих мужских героев-западников, а свою любимую героиню, патриотку Татьяну, наоборот, превращает из «странной, // провинциальной и жеманной, // и что-то бледной и худой, // а впрочем, очень недурной» барышни в королеву Москвы. Это скрытое признание Пушкиным своего отказа от петербургского либерализма и перехода в лагерь московских патриотов.
Ленский умирает на глупой дуэли. Онегин тоже умирает на самом деле на этой дуэли, умирает нравственно, и тоже глупо. Отказ Татьяны литературно добивает его. А Татьяна должна быть счастлива, она победительница в политическом поединке в голове Пушкина, но она тоже почему-то несчастна. Почему? Потому, наверное, что иллюзий в отношении ставки на официальное «самодержавие, православие, народность» Пушкин тоже не питал и хорошо понимал, что за фрукт царь Николай Павлович Романов, отправивший в Сибирь всех его близких друзей и муз. «Хотя лично я сердечно привязан к государю, — напишет Пушкин позже в письме Чаадаеву, — я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя» (quoique personnellement attaché de cœur à l’E[mpereur], je suis loin d’admirer tout ce que je vois autour de moi).
В.А. Дрезина. «Пушкин читает М.Н. Волконской «Послание в Сибирь»
Здесь — логическая точка всему. Всё сплетается в немой сцене финала. Обрыв, облом. (Вот откуда названия романов Гончарова — главного продолжателя пушкинских идей.) Хэппи-энда не будет, потому что русское дворянство незримо вырождается. Вот какой должна быть дешифровка «кода Пушкина». Вот в чем его главная мысль. Это пророчество, предсказание исторического поражения дворянского либерализма.
«Онегин» — безумно глубокий текст. Это текст не о том, что было, а о том, что еще только случится. Таких текстов-предчувствий очень мало в истории. Это роман на одном уровне с «Дон Кихотом» Сервантеса, который стал символом грядущей смены эпох, революционного перехода от Средневековья к Новому времени. Пушкинский роман предсказывает уже новейшую историю, он как бы задает тему для фуги, которая еще не закончилась: гибнет либерализм, гибнет немецкая философия, гибнет Россия. Все погибнут. Будет глупый, немой финал. Это случится вдруг, на голом месте, посреди московской суеты; возможно, люди даже не успеют понять, что они уже умерли. Но невидимая пуля автора убила их, да и сам автор убит этой пулей. Это гениально, ибо свободно. Пушкин не связан никакими социальными обязательствами и карьерными перспективами («гуляю мало, много сплю // летучей славы не ловлю»), он типичный балбес своего поколения, и это гарантирует свободу его мысли, из этой свободы рождается интуиция, профетизм, который Пушкин и сам отлично сознавал, когда писал «Пророка» и «Памятник».
Интуиция Пушкина поражает, если, конечно, вы понимаете эту интуицию и умеете ее правильно истолковать, если вы сами наделены сей странной (часто говорят: «женской») способностью человеческого организма. Дело же не только в «Онегине». У Пушкина есть и другие гениальные догадки, в «Медном всаднике», например, в «Капитанской дочке», в «Борисе Годунове», заканчивающемся как бы предчувствием майской резни 1606 года. Пушкин намеренно нащупывает русский бунт: «И, зубы стиснув, пальцы сжав, // Как обуянный силой черной, // «Добро, строитель чудотворный! // — Шепнул он, злобно задрожав, — // Ужо тебе!..». В сущности, это краткое описание русской революции: обозленный человек правильно находит причину разгула стихии (т. е. природного, народного бешенства) в реформах Петра Первого, в светском государстве, им созданном, но медный «лик державца полумира» оборачивается, «гневом возгоря», и превращается в еще более чудовищное сверхгосударство большевиков, уже железное, а не медное царство.
Да, это странно. Да, это кажется «додумкой за автора». Но автор и сам еще не понимает, о чем он думает. Пушкин намеренно ходит по тонкой грани, где разум переходит в сверхразум. И это не пошлый сюр Сальвадора Дали, не мистика. Это профетизм от знания. Пушкин был очень начитан и очень умен. Это т. н. «острый», системный ум. Пушкин умеет разлагать вещи на кванты (в т. ч. политические), а затем собирать эти детальки в логически законченную «картину мира». Он хорошо чувствует, потому что детально, реалистически, исторически точен. Он оперирует фактами, а не штампами обывательского восприятия. Его гениальность напрямую вытекает из системности его мышления, а не из «эстетского» образа жизни, вкусных котлеток и гламурных посиделок, — т. е. всего того, что будет считаться неотъемлемой частью «поэтизма» в эпоху фэндесекля, в «серебряном веке».
Не нужно никаких посиделок. Нужно жить в деревне и гоняться за девками. Вот секрет пушкинского творчества. Многие русские классики этот секрет поняли и взяли на вооружение, например, Тургенев, который, помимо девок, любил еще гоняться за тетеревами, и всякий раз старался отдыхать в русской деревне, а не на «элитных» курортах, и гордился этим, и говорил, что только так и нужно. В этом главная суть «пушкинского переворота», — в сознательном отказе разумного и образованного русского человека от «благ [европейской] цивилизации».
Пушкин и Чаадаев
Отдельно нужно сказать об отношениях Пушкина и Чаадаева, потому что это архиважно. Не понимая этой связи или умаляя ее, вы рискуете не понять Пушкина. Вы просто не поймете великого русского поэта, если не увидите его тени.
Петр Яковлевич Чаадаев, друг и собутыльник Пушкина, был явным прототипом Онегина, что и сам Пушкин признавал прямо в тексте романа, и как бы стыдливо разделял их: «второй Чадаев, мой Евгений». Это типичное для писателей спешное запутывание следов, приблизительно по тем же причинам Пушкин зачеркнул в черновике «итак, она звалась Наташа».
Чаадаев был по своему характеру Онегин один в один: это был желчный, скупой на эмоции человек, которого не любили в обществе, с государственной службы он ушел из-за какого-то мелкого скандала, жил частной жизнью, т. е. болтался без дела, путешествовал и проч. Он был франт, денди, любил и умел хорошо одеваться, прихорашиваться перед зеркалом. И, наконец, главное: Чаадаев был западник. Прелесть ситуации как раз в том, что Пушкин в литературной форме вскрыл западничество Чаадаева за 10 лет до того, как это стало притчей во языцех (в 1836 году), это, опять же, подчеркивает прозорливость Пушкина, его предчувствие трендов задолго до того, как люди начнут орать о них на всех углах.
Судьба Чаадаева тоже была печальна, как и судьба его литературного двойника, Онегина, и другого литературного двойника, Чацкого, прототипом которого тоже был Чаадаев (Грибоедов тоже запутал следы, замазал очевидное, — в черновике было «Чаацкий»). Чаадаев был изгнан отовсюду, все его ненавидели. Он пытался оправдаться, доказывал, что он не против патриотизма, а против вялости, ленивости общества. Ему не верили, конечно же.
Трагической была судьба и непосредственного адресата «философических писем» — Екатерины Дмитриевны Пановой, несчастной женщины, бедной калеки, принявшей католичество и в итоге разорившейся и сошедшей с ума. Это вещи, которых у нас в России до сих пор почему-то не знают, но при этом считается правильным говорить «Чаадаев» с презрением, словно это какой-то ярлык западника и врага России. Это логично. Онегин должен быть оплеван. Чацкий вытолкан из Москвы. Это неизбежно. Это т. н. парадокс «жизнь подражает искусству».
Важно другое. Скандальное чаадаевское «философическое письмо» вызвало в русском обществе сумасшедшую реакцию, которая, опять же, очень сильно напоминает наши времена. Можно сказать, что это был культурный теракт. Чаадаев бросил бомбу, которая потрясла абсолютно всех. И на него сразу же начали нападать патриоты, которые стали опровергать его тезис о том, что Россия — «страна без истории».
Первым был Пушкин. В октябре 1836 года поэт написал Чаадаеву знаменитое письмо, начинающееся с фразы «что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами» (quant aux idées, vous savez que je suis loin d’être tout à fait de Votre avis). Это письмо хорошо известно русскому читателю, потому что именно из него выдернуты знаменитый пассаж про «необъятные пространства [России], поглотившие монгольское нашествие» (immense étendue qui a absorbé la conquête Mogole) и хрестоматийная фраза «клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал» (mais je vous jure sur mon honneur, que pour rien au monde je n'aurais voulu changer de patrie, ni avoir d'autre histoire que celle de nos ancêtres, telle que Dieu nous l'a donnée). Тем не менее, отметим несколько важных деталей.
Во-первых, сохранился черновик, где Пушкин признает, что «ваша брошюра произвела, кажется, большую сенсацию» (votre brochure a produit, à ce qu'il paraît, une grande sensation), т. е. сравнение с терактом верно: Пушкин отлично понимал, какую гранату бросил посреди бела дня его собутыльник и, по сути, литературный герой. Во-вторых, Пушкин точно определяет дату, отделившую западноевропейскую цивилизацию от восточнохристианского «мира» — 1054 год. Это свидетельствует о хорошем историческом чутье поэта. И, наконец, в-третьих, Пушкин выдает фактически славянофильскую тираду: «наше духовенство, до Феофана [Прокоповича], было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма» (le clergé Russe, jusqu’à Théophane, a été respectable, il ne s’est jamais soulié des infamies du papisme). Это окончательно кристаллизует Александра Сергеевича как человека правых взглядов, который вобрал в себя вольтерьянскую критику католичества (в том же письме Пушкин хвастается Чаадаеву небольшой статьей про Вольтера, которую он написал), но при этом не применяет эту критику к восточному христианству.
Это замечание Пушкина объясняет то, почему филокатолицизм в России так и остался причудой нескольких высокосветских львов и львиц: вольтерьянская критика в России была хорошо известна, и она отталкивала людей от католичества в чистом виде. Зато социализм, комплекс идей по своей природе посткатолический, только «лишенный бога», в России, наоборот, обрел вторую историческую родину! Русским в XIX веке было интересно не само католичество, — их привлекал рациональный заряд, который в нем был, — то, чего России и в самом деле жизненно не хватало: трезвости мышления, практичности, технократии, «прогресса». Это невероятно важная деталь, потому что она-то и привела к власти большевиков в октябре 1917 года, спустя ровно 81 год после пушкинского письма Чаадаеву. Чаадаев тоже на самом деле был пророк, непризнанный, непонятый. Филокатолицизм Чаадаева был предчувствием коммунизма, его предпроекцией, скрытым желанием технократического переворота. Отсюда же и настойчивые рассуждения Петра Яковлевича о Царстве Божием, что впоследствии, нетрудно догадаться, трансформировалось в желание построить на земле коммунистическую утопию.
Пушкин цепким критическим взглядом улавливает и главный недостаток «брошюры» Чаадаева — недостаток собственно исторических фактов. «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться» (quant à notre nullité historique, décidément je ne puis être de votre avis), — пишет поэт, после чего начинает сыпать громкими именами: Олег, Святослав, «оба Ивана» (очевидно, III и IV), Петр, Екатерина и т. д. Чаадаев попросту не любит русской истории, как и все филокатолики и западники, не считает нужным обращать внимания на походы на Византию и Хазарию, или войны за «киевское наследство», или за «монгольское», или на русско-турецкие войны, или русско-шведские, или сибирскую экспансию, или южнороссийскую, — всё это, по его мнению, муть, которая и рядом не лежала с великими крестовыми походами, географическими открытиями и прочими подвигами европейской цивилизации. Вот нет их. Незначительны они. Неинтересны.
Это подтверждается элементарным филологическим анализом. «Философические письма» очень бедны на фактологию, в них много общих слов, но мало детального исторического знания, — всё сплошные пунктирные линии, схемы: «народы», «пути», «судьбы». Это выдает схоластический, дедуктивный метод, очень старый, средневековый. Это явный католический след. Современный читатель подобные тексты, воспринимает, как правило, с трудом, потому что наше сознание, наоборот, замусорено «журнализмом»: нам нужны жареные факты, на основании которых уже будет построена логическая цепочка. В XIX веке люди думали по-другому: они начинали с философского утверждения, а потом приводили примеры в подтверждение его. Пушкин и здесь опережает свое время, потому что пушкинские тексты и даже письма, как мы видим, это больше россыпь знаковых, символических деталей, а вот чаадаевский подход больше теоретический, дедуктивный, предвосхищающий марксизм с его «верностью теории». Мы видим фактически зарождение русского коммунизма как идеи. Есть письмо Чаадаева Пушкину, датированное сентябрем 1831 года, прямо подтверждающее его коммунистические симпатии: «Но смутное предчувствие говорит мне, что скоро появится человек, который принесет нам истину веков. Может быть, вначале это будет некоторым подобием политической религии, проповедуемой в настоящее время Сен-Симоном в Париже, или же нового рода католицизма, которым несколько смелых священников, как говорят, хотят заменить тот, который утвердила святость веков. Почему нет?» («Mais une vague conscience me dit que bientôt viendra un homme nous apporter la vérité du temps. Peut-être sera-ce quelque chose d'abord de semblable à cette religion politique préchée en ce moment par Saint-Simon dans Paris, ou bien à ce catholicisme de nouvelle espèce que quelques prêtres téméraires prétendent, dit-on, substituer à celle que la sainteté du temps avait faite. Pourquoi non?»). Филокатолицизм Чаадаева стал мостиком, переброшенным с иезуитского берега на большевистский.
Пушкин зимой 1837 года был смертельно ранен на дуэли, «не дочитав до конца романа жизни», не ответив в полной мере на вызовы своего времени. И потому его переписка с «добрым приятелем, родившемся на брегах Невы» по поводу «исторической ничтожности» России не получила развития. На самом деле Чаадаев был по рождению москвич и учился в Московском университете. Пушкин дает политическую характеристику, а не детали биографии. Это условное деление на политические партии: петербургскую и московскую. Патриотическая партия базировалась в основном в Москве. Собственно, в результате чаадаевского «культурного теракта» она и оформилась, и получила очень общее и размытое название славянофилов.
Пушкин великий русский поэт, потому что он интуитивно симпатизирует именно славянофильской, патриотической, «московской» партии, а не западнику и «петербуржцу» Чаадаеву.
Вот почему Татьяна становится «королевой Москвы».
Вот почему Пушкин отвергает Онегина.
Да! Именно так. Пушкин и сам становится Татьяной в последней точке своего романа в стихах. За декорациями пушкинского романа и за ломаными линиями его сюжета стоит тончайшая политическая аллегория, смысл которой в отречении от западной культуры и обретении национальной самобытности.
Это, конечно, не статья для журнала "Лучик", это "взрослый черновик" для неё. (Для детей, как помним, надо писать "как для взрослых, но только лучше".) Но, если вы заинтересуетесь нашим журналом и захотите попробовать почитать его с детьми, мы будем очень рады!
В этом журнале мы говорим с детьми о любви, о совести, о подвиге, о справедливости – и о других важных вещах.