Продолжаю цикл рассказов о жизни городов Российской империи. На очереди Киев.

Из воспоминаний Ф. Ф. Вигеля (1786 – 1856), отец которого был комендантом Киева:

«Киев! При имени его бьется еще и поныне охладевшее мое сердце, из потухающих глаз моих воспоминание о нём еще и поныне способно извлекать слезы. В течении всей жизни моей, ничего прекраснее мне не казалось, как первые предметы, которые в нём поражали младенческие мои взоры. Подобно Иерусалиму, сей праотец градов южной и западной России долго стенал под игом неверных; как мусульмане у дверей гроба Господня продают христианам позволение поклониться ему, так евреи у поляков держали в нём на откупе православные храмы и без платы молящихся в них не пускали. Уже более полутораста лет возвращен он был России, а язвы, нанесенные ему татарами, Литвою, но более всего польским правительством, еще не исцелились.

Город сей тем более был примечателен, что везде являл контрасты: нищету и великолепие. Бесчисленные храмы его с позлащенными, как жар горящими куполами, были окружены низкими, едва над землею заметными хатами; огромные, живописные горы служили ему подножием, а позади его расстилались необозримые, бесконечные равнины; с одной стороны была спокойная, величественная Россия, с другой бунтующая, истерзанная Польша[Польская граница находилась тогда в Василькове, в 35 верстах от Киева.]…

Во дни оны, Киев был проезжий, пограничный город и почти столица Малороссии; кругом его были расположены войска; в нём стекались и воинские чиновные лица, и украинские помещики по делам и тяжбам, и великороссийские набожные дворяне с семействами для поклонения святым мощам, и, наконец, просто путешественники, которые для развлечения посещали тогда южную Россию, как ныне ездят в чужие края».

Из воспоминаний Вигеля: «В России есть губернские и уездные города; в числе тех и других есть такие, кои должно назвать казенными, потому что в них встречаются по большей части одни только должностные лица; помещики же бывают в них только иногда, по делам... Киев более чем всякий другой принадлежал к числу сих казенных городов.

Малороссия, которая ныне разделена на две губернии, Черниговскую и Полтавскую, тогда составлена была из трех: Киевской, Черниговской и Новгородско-Северской; большая часть нынешней Полтавской губернии составляла тогдашнюю Киевскую. Жители Черниговских уездов, а еще более Новгородско-Северских, сохранили или приняли много русских навыков, бывши неоднократно под владычеством Московских государей; жители же южной Малороссии остались почти такими же казаками, какими были при Хмельницком.

Богатейшие из тогдашних киевских помещиков редко покидали свои хутора, с крестьянами своими, кои лет десятка два-три перед тем были им равными, имели одинаковые вкусы, одинаковые обычаи, одинаковую пищу, также всему предпочитали борщ и галушки, столь же нежно любили свиней, в одежде сохраняли ту же Запорожскую неопрятность. Их губернский город был за Днепром, почти в ненавистной им Польше, и со времен Петра Великого в нём беспрерывно начальствовали москали и немцы. Они чуждались его, хотя в нём ни язык, ни происхождение простого народа им вовсе не были чужды; однако же в последние годы царствования Екатерины, то обязанные служить по выборам, то привлекаемые приятностями общежития, они начали чаще и в большем количестве появляться».

Вигель отмечал: «Первые годы пребывания нашего в Киеве, кажется, ни французов, ни поляков, там совсем почти не было, а жидов очень мало». Также он писал, что цены в городе невысокие. Однако позже картина начала меняться. В 1812 году в Киеве насчитывалось более 4300 польских шляхтичей, а русских дворян около 1000. В 1830-х годах в Киеве было немало школ с польским языком обучения, и до того, как зачисление поляков в университет Святого Владимира (основан в 1834 году) не было ограничено в 1860 году, они составляли большинство учащихся этого заведения. И. М. Кабешетов (1827 - ?) в книге «Моя жизнь и воспоминания, бывшего до шести дворянином, потом двадцать лет крепостным» описывает дороговизну и засилье поляков. «Зима с 1847 по 1848 год была с глубоким снегом и метелями, телеграфов не было, почта шла медленно, и мне пришлось ожидать в Киеве что-то около двух недель. Это было в разгаре Киевской контрактовой ярмарки. Прежде приехали мальчики в плохой одежонке, так что им пришлось купить кое-какую теплую одежду и для отправки их нанять одноконного извозчика из простых тяжеловозов. Извозчикам во время ярмарки было работы по горло, и я принужден был заплатить извозчику для отправки мальчиков до города Сердобска Саратовской губернии 50 рублей; без ярмарки можно было нанять рублей за 25 или даже дешевле.

Мне суточных на содержание назначено было 1 рубль. В дороге и других городах это было достаточно за глаза, но в Киеве не знакомому с тамошними ценами и обычаями при 1 рубле в сутки можно было остаться без квартиры и голодать. Все гостиницы от первоклассных до последних, все постоялые дворы были битком набиты, вся прислуга и обитатели гостиниц говорили почти все по-польски, вывески сплошь были написаны тоже по-польски. Это привело меня в удручающее впечатление, и к тому же на меня смотрели свысока. Я с трудом нанял в третьеклассной гостинице под лестницею холодною конурку с грязным тюфяком без всякого постельного белья за 75 копеек в сутки, а для продовольствия оставалось 25 копеек. Между тем не было порции плохого качества дешевле 35 копеек или, как говорили там, за "2 злотых и 10 грошей"…

Здесь хочу прибавить, что такой траты денег, бросаемых на удовольствия и на напитки, ни прежде ни после я не видел ни в Петербурге, ни в Москве: шампанское везде лилось рекою. Для примера скажу, что граф Б. за 4 комнаты — один большой зал и три меньших — платил 120 рублей в сутки. Все увеселительные места битком набиты, гулянье и катанье на улицах непроездное, на бульварах прохода нет, и везде сплошная польская речь франтоватой публики. Раз как-то зашел я во второклассный ресторан закусить и сел за столик вблизи двух офицеров, говоривших по-русски, и я услыхал, как старший говорил младшему: - Вот, — говорит он, — сколько русской крови было пролито на горах и подолах Киева, чтобы отстоять его, эту мать русских городов, от печенегов, половцев и тому подобных диких кочевников, но в особенности от поляков, а теперь, смотри, самым страшным образом захватили Киев богачи поляки, сахарники, их администраторы, комиссионеры евреи, и купцы, тоже евреи. Мне постоянно русские говорили, что нам, русским служащим, с ограниченными средствами жить здесь очень тяжело, как по дороговизне, так и по высокомерному отношению к нам поляков, почти явно нас презирающих, в особенности теперь, в ожидании венгерского похода, где, как кажется, поляки будут опять отстаивать свою отчизну от моря до моря». Русские авторы отмечали, что отношения между русскими и поляками были откровенно плохими. Зато поляки активно шли на контакт с украинцами и сеяли среди них оппозиционные и националистические взгляды. Также были непростые отношения с евреями. 2 декабря 1827 года Николай I издал указ, запрещающий евреям постоянно жить в Киеве. Некоторым категориям разрешили остаться в определённых подворьях. В 1860-х ограничения ослабили. Но евреи – это уже отдельная тема.

Из позитивного автор отметил то, что в Лавре кормили и предоставляли возможность остановиться по демократичным ценам:

«- В первом флигеле для простого народа, кто сколько даст, а скорее даром, а в дворянском за 2—3 постных блюда и за кровать для ночлега по 20 копеек, и то не вымогают платы. «Пойду полюбопытствую», — говорю своему собеседнику и иду за теми, что пошли в дворянскую. Глазам моим представилось громадное здание длиною приблизительно сажен в 30—40. Внутри большая комната, в ней в два ряда поставлены длинные узкие столы, накрытые дешевыми скатертями. Пришедшие садятся за столы, и я сел. Подали борщ с рыбою, гречневую кашу, щедро политую постным маслом, и вареную картофель тоже с маслом, великолепнейший мягкий хлеб. Ели по четверо из одной белой миски, пили отличный квас. На мой голодный желудок это был чуть ли не царский обед. Немало отдельных комнат служили спальнями, иные с двумя, другие с четырьмя кроватями с тоненькими, но чистыми тюфяками и подушкою на каждой. Спрашиваю: что, тут же можно и ночевать и сколько берут за кровать? - Кто за обед и ужин платит 20 копеек, тому кровать дается даром. - А можно ли оставить здесь чемодан? - Чемодан можно отдать гостиничному служке, и он даст вам квиток, а вы после получения чемодана дадите ему по вашему усмотрению. - Боже, вот благодать-то!»

Киев конца 19 века описывает В. Ф.Романов в книге «Старорежимный чиновник». В том числе он описывает самую престижную гимназию. «В 1883 году я был определен в пансион классической Киевской гимназии, впоследствии по поводу столетия получившей название Императорской Александровской, в память императора Александра I. Гимназия эта занимала тогда всю роскошную усадьбу, выходившую на четыре улицы, с огромным садом, окаймленным высокими тополями. Фасад громадного здания гимназии, так называемой Николаевской постройки, отличающейся всегда мощной красотой, выходил на одну из красивейших улиц Киева — Бибиковский бульвар. Напротив гимназии в восьмидесятых годах был пустырь, частью обработанный под огороды; впоследствии здесь был разбит красивый большой сквер — Николаевский, в центре его с памятником Императору Николаю I, обращенному лицом к великолепной красной громаде здания Университета...

Бесконечный главный коридор гимназии, полутемный коридор со сводами верхнего этажа, где помещался гардероб пансиона, общие дортуары на 50 человек, выстроенные рядом кровати с одинаковыми на каждой одеялами, комната для занятий с рядом мрачных парт, с двумя всего свечами на каждой для шести учеников, вообще казенный холодный вид всего здания…

Пансионский стол, по сравнению с домашним, был не только мало вкусен, но и не достаточен; первая половина дня была обставлена в этом отношении ещё удовлетворительно: в 7/ ч. или в 8 ч. утра стакан чая с пятикопеечной булкой; в 12 ч. завтрак из одного мясного блюда и в 3 ч. дня обед из трех блюд; после этого перерыв до 7/ ч. вечера, когда полагался только один стакан чая с булкой. К пяти-шести часам вечера большинство начинало ощущать голод, и за чаем особенно хотелось съесть что-нибудь более существенное, чем одна булка. Мы обычно брали за обедом в карман по несколько кусков черного хлеба с солью, который и съедали, запивая водой, часов в пять вечера. К чаю же можно было покупать на свои деньги кусочек сыра или колбасы, либо стакан молока. Денег на руки нам (малышам) не давалось (они хранились у инспектора), кроме 15 коп. в неделю на мелкие расходы (напр., на зубной порошок, мыло, ибо казенное почти не мылилось и т. п.). На расходы же по буфету в столовой вместо денег выдавалась подписанная инспектором записка на право забора закусок на один рубль, причем буфетчик Антон обязан был следить за тем, чтобы гимназисты не покупали у него слишком много; он исполнял строго и добросовестно это требование, у него приходилось просто вымаливать каждый кусочек колбасы или сыра, за что он прозывался "ярыгой", т. е. скупцом...

Каникулы были действительно заслуженным нами отдыхом, т. к. гимнастическим занятиям отдавалось в общем очень много времени: от 9 до 2/ ч. дня (5 уроков) и часа два-три домашнего приготовления уроков или, по крайней мере, формального сидения за таковыми. Что же давали нам эти, посвященные непосредственно гимназии, занятия?

Подавляющее большинство моих учителей, когда о них вспоминаешь в перспективе далекого прошлого, были несомненно люди весьма порядочные, за скромное вознаграждение добросовестно исполнявшие возложенные на них обязанности, люди большой доброты и сердечности, но самая система преподавания не могла нас увлечь, заставить полюбить науку, а главное, дать нам сознание ее действительной необходимости».

Также Романов подробно описывает театральную жизнь города.

«Городской оперный театр, прежний маленький, сгоревший в 1894 году, кажется, находился, когда я был в младших классах гимназии, в аренде у Савина, первого мужа знаменитой артистки; антрепренер этот был известен частыми своими прогарами; после одного неудачного сезона, он был даже заключен в тюрьму.

Поездка наша в оперу была каким-то торжественным событием, с приготовлениями, как на пикник: заготовлялись закуски, приобретались конфеты, заранее нанимались извозчики, отправлялись мы в театр за два-полтора часа до начала спектакля, долго сидели в ложе полутемного театра, наблюдали, как зажигались свечи у лож и на центральной люстре (тогда, кажется, даже газового освещения не было), слушали с волнением звонки, которых обычно бывало более трех, представление начиналось не в 7/ ч. вечера, как объявлялось в афишах, а обычно с опозданием на час и более и кончалось оно иногда только к двум часам ночи (напр., пять актов "Гугенот"). Каждый год, в начале сезона, объявлялось, что готовятся к постановке "Руслан и Людмила" и "Рогнеда". Представление их откладывалось «в виду сложности постановки», до следующего сезона…

В труппе Савина было несколько хороших голосов, но, по-видимому, дело шло на различных гастролях; оркестр был маленький, человек в сорок; хор отвратительный, в стиле "Вампуки", балет еще хуже — эта часть провинциальной оперы… Репертуар был, конечно, самый провинциальный, сборный; русские оперы шли мало, если не считать "Онегина" и "Демона".

Драматического театра в восьмидесятых годах в Киеве не было; на Крещатик, где-то во дворе, в тускло освещенном узком зале, давало представление Киевское драматическое общество. Странно, что несмотря на большую, казалось бы, доступность моему пониманию комедийного искусства, я им увлекался гораздо менее, чем оперой; комедия была лишена для меня романтического страха. Но все-таки, несмотря на весьма скромные средства, Драматическое Общество оставалось в моих глазах воспоминанием, как источник тоже большого наслаждения; участники его были такие артисты, как М. Петипа, М. Потоцкая, тогда еще почти девочка и др. Ответственные роли играл тогда талантливый для вторых ролей артист Осмоловский, нашедший свое настоящее амплуа второго комика лишь в серьезной труппе Н. Н. Соловцова; лучшего камердинера в "Плодах Просвещения" я, например, не видел. Несколько скромна была обстановка тогдашнего драматического театра можно судить по тому, что иногда, в случае болезни артиста, его заменял капельмейстер оркестра, а последний — это было нечто комическое; музыканты-еврейчики, когда становилось очень жарко, снимали сапоги. Переворот в театральной жизни Киева произошел, когда я был уже в старших классах гимназии, — в опере, благодаря антрепризе И. Прянишникова, а в области русской драмы — благодаря открытию постоянного драматического театра Н. Н. Соловцовым, именем которого до настоящего времени называется Киевский Драматический театр, в новом здании на Николаевской площади (ранее труппа Соловцова играла в скромном здании театра Бергонье на Фундуклеевской ул., бывшем цирке)…

Гимназические наши увлечения театром вызывали сильные преследования со стороны начальства: запрещалось посещение галереи, которая и была только доступна нам по цене при частом посещении театра (билет на галерее стоил 40 коп., а в последнем ряду партера 1 р. 20 коп.), в пансионе же разрешалось посещение лож не выше бельэтажа (не знаю чем объяснить подобный снобизм), наконец, в последние годы моего гимназического пребывания было установлено требование на каждое посещение театра получать разрешение инспектора. Я никогда не мог понять такого отношения к театру, так как гораздо хуже было времяпровождение отдельных «взрослых» гимназистов, увлекающихся картами, что не могло быть проконтролировано гимназическими воспитателями... Запрещение галереи заставляло нас переодеваться в штатское платье, иногда даже гримироваться; помню, как мой сожитель и друг Миша Филиппенко, имевший золотисто-рыжие волосы выкрасился раз черным пахучим фиксатуаром; соседи страшно волновались по поводу невыносимого резкого запаха, подозревая, что это какая-нибудь дама неистово надушилась дешевыми духами; затем, под влиянием ужасающей обычно жары на галерее, М.Ф. начал таять и лицо его покрылось черными подтеками. Брат мой однажды так был неузнаваем в еврейском костюмчике и фуражке, что когда меня шутя, с ним познакомили, я серьезно назвал свою фамилию.

Обычно мы удачно в темноте галереи скрывались от дежуривших в театре помощников классных наставников и педелей, но иногда приходилось, при ненадежности положения, брать места в партере и тогда мы чувствовали себя какими-то бесправными, заброшенными. Дело в том, что на галерее все были знакомы, там происходила живая интересная критика исполнителей, там только можно было, не стесняясь, дикими криками выражать свои восторги или свистом порицать плохое исполнение, наконец, там был центр "партийной борьбы". С галереи мы быстро устремлялись к выходу из-за кулис или к квартирам особо любимых артистов, где еще устраивали последние овации. Вот эта борьба "партий" (процветавшая специально в оперном театре) и уличные овационные путешествия и представляли из себя наибольшую опасность в смысле возможности кары со стороны гимназических властей. Как во время наших отцов, Киевский оперный театр был раздираем распрями сторонников Павловской с одной стороны и Кадминой с другой, так в мое гимназическое время партии группировались вокруг двух имен: Лубковской и Силиной, хотя репертуар их очень редко совпадал...

Но, впоследствии, когда Киевская опера имела одновременно двух крупных теноров: еврея Медведева и русского Кошица, партийная борьба… приобрела неожиданно еще национальную окраску и достигла максимума своего обострения. Все Лубковисты, к которым принадлежала и моя компания, сделались яростными юдофобами. Евреи, гордясь наличностью в опере двух таких действительно крупных сил, как Тартаков и Медведев, старались всячески умалить достоинство русских артистов, а о таких, которые не имели конкурентов, например, о Фигнере, распространяли ложные слухи, что они еврейского происхождения; даже при дебюте Шаляпина в частной опере Панаевского театре, мне пришлось слышать разговор, что вот, мол, появился замечательный еврей-бас. Я всегда любил моих товарищей-евреев за их искреннее увлечение искусством, но никогда не мог примириться с их каким-то шовинизмом в деле преувеличенного прославления "своих"». В 1911 году, во время посещения Киевской оперы, анархистом Дмитрием Богровым был смертельно ранен премьер-министр России Пётр Столыпин, но это уже другая история.

В Киеве родился и вырос известный артист Александр Вертинский (1889 – 1957), который тоже оставил описание города своего детства.

«Девятого марта, по православному календарю на «40 мучеников», в день моего рождения, торжественно и пышно приходила весна. Приходила она точно в назначенный день, никогда не опаздывая и не заставляя себя ждать. Она приходила, как добрый хозяин в свой старый, заколоченный на зиму дом, и сразу принималась за работу. Открывала ставни, очищала снег с крыш, раскутывала молодые яблони в саду и наводила порядок…

В нашей квартире выставлялись двойные рамы, переложенные ватой с мелко нарезанным красным и синим гарусом. Осторожно выливались в раковину стаканчики с серной кислотой. Отклеивались окна, и в комнаты врывался март! Ещё холодный, пахнущий морозцем, шумный, голубой и солнечный…

Большеглазые украинские дивчата совали в руки букетики синих и белых подснежников и фиалок, и прохожие покупали их так, как будто это было неизбежно и естественно и только этого они и ждали всю зиму.

Утром в этот день кухарка Наталья приносила с базара тёплые, только что испечённые «жаворонки» со сложенными крылышками и с чёрными изюминками вместо глаз и говорила:

— Ну, панычу, поздравляю вас!...

По субботам кузина Наташа, которая иногда подолгу жила у нас, водила меня за ручку во Владимирский собор (прим. собор был открыт в 1882 году, в его росписи участвовали многие известные художники, и при этом бурлили нешуточные страсти). Как прекрасно, величественно и торжественно было там! Васнецовская гневная живопись заставляла трепетать моё сердце. Один "Страшный суд" чего стоил. Откуда-то из недр растрескавшейся земли в день Страшного суда выходили давно умершие грешники с измождёнными, неживыми лицами и тянули свои иссохшие руки к престолу Всевышнего. Из каких-то каменных подземелий среди развороченных могильных плит и гробов восставали цари в ржавых коронах, с поломанными скипетрами. А худые и строгие праведники, высохшие, как скелеты, возводили очи к небу, благочестиво прикрывая наготу свою длинными седыми бородами. Давно умершие люди, бледные и прекрасные царицы, "в бозе почившие" цари — всё это толпилось у подножия трона в день последнего Божьего суда.

А рядом, около алтаря и наверху в притворах, была живопись Нестерова. Как утешала она! Как радовала глаз, сколько любви к человеку было в его иконах! Вот Борис и Глеб, похожие на царевичей из русских сказок. Вот "Рождество Христово" — созвездие, приведшее волхвов к яслям. Вот великомученица Варвара… И все это на фоне русских задушевных пейзажей со стройными ёлочками и юными подростками-берёзками. А какая вера светилась в глазах этих мучеников!

Если Васнецов покорял и даже пугал мощью своей живописи, если его святые были борцами за веру, крепкими и мужественными, то святые Нестерова выглядели просветлёнными и благостными, тихими и примирёнными с жизнью, которую они принимали как она есть, но в самой глубине её — находили источники душевной чистоты русского народа.

Образ Богоматери был наверху, в левом притворе. Нельзя было смотреть на эту икону без изумления и восторга. Какой неземной красотой сияло лицо Богоматери! В огромных украинских очах с длинными тёмными ресницами, опущенными долу, была вся красота дочерей моей родины, вся любовная тоска её своевольных и гордых красавиц. Я окаменел, когда увидел впервые эту икону. (прим. Богородицу писали с Эмилии Праховой, жены Адриана Прахова – искусствоведа, курировавшего строительство и отделку. У неё завязался бурный роман с Врубелем, который и выбрал любовницу в качестве модели. Прахов не стал путать личное и профессиональное и не мешал работе любовника жены. Но выбор женщины неоднозначного поведения на роль модели многих современников  смущал) И долго смотрел испуганно и беспомощно на эту красоту, не в силах оторвать от неё глаз. Много лет лотом, уже гимназистом, я носил время от времени ей цветы. А внизу, в храме, по субботам, во время торжественного богослужения, пел хор Калишевского. Как пели они, эти мальчики! Как звенели их высокие стеклянные голоса! Какими чистыми горлицами отвечали им женские! Как сдержанно и тепло рокотали бархатные басы и баритоны мужчин!

Великим постом на Страстной неделе посреди церкви солисты из оперы пели «Разбойника Благоразумного». Моя детская душа не могла вместить всех этих переживаний. Точно чьи-то невидимые ангельские руки брали её и, как мячик, подбрасывали вверх — к самому куполу, к небу! Как радостно и страшно было душе моей, как светло! И, наконец, самое главное. По ходу службы из алтаря появлялись в белых стихарях тонкие и стройные мальчики чуть постарше меня и несли высокие белые свечи. И все смотрели на них!»

Вертинский тоже учился в Александровской гимназии, но его быстро выгнали за неуспеваемость. Он вообще плохо учился. «И наконец меня выгнали из второго класса этой аристократической гимназии, которая к тому времени стала называться Императорской Александровской гимназией и окончательно "задрала нос". Впрочем, на гимназическом жаргоне воспитанники её по-прежнему назывались "карандашами", несмотря на то, что над веточками их серебряного герба появилась сверху императорская корона. Меня перевели в гимназию попроще. Была она на "Новом Строении", на Большой Васильевской улице, и именовалась "Киевская 4-я гимназия". Мы все, мальчишки, были патриотами своих гимназий, презирали другие гимназии. Но самое большое удовлетворение заключалось в том, чтобы лупить "карандашей", "аристократов"».

Из воспоминаний Вертинского: «Зимой мы устраивали «пасовки» в Киево-Печерскую лавру. Лавра стояла на отлёте от города, на высоком берегу Днепра. Она занимала большое пространство со своими церквами, службами, кельями, монастырём, помещениями и конторами. С утра до ночи в ней толпился народ. Тысячи богомольцев со всех концов страны заполняли её. Крестьяне из далёких губерний с детьми, узлами и котомками, старики и старухи, нищие калеки, бездомные странники. На специально отведённом для них выгоне за стенами лавры, на высоком обрыве над Днепром, на кучах выгребного мусора, как многострадальные Иовы, сидели эти люди.

Слепые украинские кобзари с сивыми чубами и усами крутили рукоятки своих стонущих жалобно кобз — примитивных инструментов — и голосили, истошными надрывными голосами рассказывая доверчивым бабам невероятные истории из жизни святых и мучеников. Пылкая украинская фантазия плюс необходимость потрясти воображение слушателей (иначе ничего не соберёшь) уводили этих «поэтов» и «религиозных комментаторов» в такие сюжетные дебри, откуда они сами порой не могли уже выбраться. И вдруг неожиданно обрывали свои "арии", что называется, на самом высоком "фермато"…

Сердобольные украинские "молодицы", с головой укутанные в тёплые платки, заливались слезами и кидали трудовые копейки в деревянные чашки, выставленные для сбора пожертвований. Половина этих слепцов была, конечно, симулянтами.

Страшные, распухшие от волчанки и экземы калеки с вывороченными руками и ногами, нищие, покрытые язвами, безносые гнусящие сифилитики, алкоголики, бродяги, карманники — все копошилось на этом гноище, вопило, пело, стонало, молилось, стараясь обратить на себя внимание. У них были свои законы, своя этика и свои порядки. Лучшие места, поближе к воротам, занимали "премьеры", "первачи". Некоторые из них были далеко не бедны, имели даже собственные дома где-нибудь на Шулявке или Соломенке. Сидя тут по десять — двадцать лет, они накапливали себе небольшие состояния и обзаводились семьями, а на все это смотрели как на службу…

Страшное это было место, и мы обходили его. Нас интересовали пещеры. Глубоко под землёй, пересекая даже русло Днепра, шли бесконечные пещеры-катакомбы, вырытые когда-то первыми христианами, которые спасались от языческих гонений. Вырывшие их там жили, там же и умирали, там и погребались. Постепенно православная церковь причислила некоторых из них к лику святых. В узких тёмных коридорах, вырубленных в граните, по правой стороне, одна за другой шли гробницы с дощечками и именами святых. Их мощи были, по-видимому, набальзамированы в своё время, обтянуты сверху красным кумачом и находились в маленьких нишах, тускло озарённых лампадками. Верующие богомольцы прикладывались к ним, целуя кумач, и клали сверху медяки на свечи угоднику.

Вот эти-то медяки и были предметом наших вожделений. Но как украсть их? Обычно процессию паломников сопровождал какой-нибудь монах со свечой (в пещерах было темно). Люди крестились, молились, а потом нагибались и целовали мощи. Вот тут-то мы и придумали трюк. Нагнувшись к мощам и делая вид, что мы их целуем, мы набирали в рот столько медяков, сколько он мог вместить. Отойдя в сторонку, мы выплёвывали деньги в руку и прятали в карман.

Брр! До сих пор не могу вспомнить без отвращения!...

В монастырской трапезной бесплатно выдавали постный борщ из капусты и чёрный хлеб. Этот вид человеколюбия и милосердия богатая лавра могла себе позволить. А за три копейки можно было купить пирог. Большой пирог! Настоящий «брандер», как мы его называли. Что за дивный вкус был у пирогов! Одни были с горохом, с кислой капустой, другие — с грибами, с кашей, душистые, тёплые, на родном подсолнечном масле. Они доставляли огромное наслаждение. Одного такого пирога было достаточно, чтобы утолить любой голод».

Из воспоминаний Вертинского: «На Фундуклеевской в маленьких грязных лавчонках торговали французскими булками, халвой, керосином и, главное, конфетами. Но какими конфетами! Только одну копейку стоил «столбик» — довольно большой, кисленький, приятный, твёрдый и стойкий, долго не таявший во рту и длящий наслаждение до бесконечности. Четверть фунта халвы продавали за пятачок. Вот только денег не было, чтобы покупать все эти райские сласти. А французские булки в лавочке пахли керосином, и тётка строго-настрого запрещала их покупать. Нужно было покупать в настоящей булочной на Большой Подвальной у Септера. Но Септер был далеко, идти туда не хотелось, и я, пренебрегая запретом, упорно покупал булки в соседней лавчонке. К запаху керосина примешивался ещё запах лампадного масла, ибо хозяин был верующий старик старообрядец и в лавке горело много лампад, которые ежеминутно гасли и которые он сам лично заправлял новыми фитильками, а потом, отерев руки о фартук, отпускал покупателям товар...

Почти рядом с нашим домом на этой квартире была дружина вольнопожарного общества. В огромном сарае стояли бочки с водой и насосы, и тут же в стойлах топтались приготовленные к упряжке кони. А наверху была каланча. Днём и ночью ходил вокруг неё по маленькой площадке дежурный часовой и, если замечал где-нибудь пожар, звонил в колокол; тогда моментально раскрывались двери, запрягались лошади. Первым выскакивал передовой верхом на коне, а через полторы-две минуты за ним вылетала уже вся команда. В ослепительно начищенных касках, смелая, горячая, способная на любые подвиги, она была неотразимо прекрасной. С лестницей, с топорами и баграми, с особым шиком, едва держась одной рукой за поручни, стояли пожарные. Грохоча, колесница уносилась вдаль, похожая на колесницы римских гладиаторов».

Если во Времена Вигеля в Киеве было всего около 20000 жителей, то во второй половине 19 века и город, и население росли быстрыми темпами. В 1900 году в городе было 260000 жителей, а в 1917 году – уже 430000.

Вскоре после выпуска из университета, когда мы ещё поддерживали тесное общение, у Стаса умирает отец и оставляет ему наследство: трёхкомнатную квартиру (ещё от деда), гараж, какие-то акции, деньги на счетах и земельный участок под городом. И вот всё это богатство свалилось на Стаса. Своя квартира ему была не нужна, мол и так есть дом где жить. Сдавать квартиру и получать прибыль? Ой да кому это надо, если можно продать и получить живые деньги прям в руки целиком и сразу? Сказано - сделано. Точную сумму, за которую он ее продал я не помню, врать не буду, но продал точно примерно на 20% ниже рыночной цены. Цель видимо была проста — получить деньги как можно быстрее.

Квартира, надо сказать, была примечательная: дед всё обустроил с размахом, и даже спустя годы она выглядела «конфеткой». Оформил её в стиле барокко, словно мини-дворец. Под потолком например визуально была лепнина золотого цвета. Но это уже детали. Главное, что Стас получил деньги и был доволен.

И тут встал вопрос что ж делать дальше? Стас приходит к классическому варианту развития событий, мол зачем сидеть с деньгами в родном городе (а это был Харьков), если можно ехать покорять столицу? Решил отправиться в Киев. Но одному было страшновато, и он позвал своего друга Максима. Тот согласился без особых сомнений: парень он был реально головастый, в меру серьёзный и вдумчивый, а дома он жил с родителями и младшей сестрой в коммунальных условиях, так что уж ему то терять точно особо было нечего.

В итоге они приехали в Киев, сняли сразу на полгода жильё — трёхкомнатную квартиру в среднем спальном районе возле метро. Стас был с деньгами, позволил себе такой размах.

Максим недели за две после приезда акклиматизировался, взялся за поиск работы серьёзно и довольно быстро устроился: он учился на химика, нашел вакансию по специальности в химической промышленности, и его взяли без проблем. Парень он был нормальный: не пил, не курил, без вредных привычек — работодателям такие нравятся.

А вот у Стаса дело шло иначе. Он находился «в поиске себя». На практике это выглядело так: вроде что то и ищет, но что и сам не знает, а потому большую часть времени он просто сидел дома и играл в пятую «Цивилизацию». Кто знает эту игру, понимает — уходит на неё уйма времени, но Стас был доволен. Тем более что по вечерам всегда можно отдохнуть от тяжёлого дня и потусить со старыми и новыми знакомыми. Бары, клубы и вот это вот всё...

Между тем деньги потихоньку но таяли, а жить хотелось продолжать красиво: квартира в Киеве, расходы — всё это стоило денег и не таких уж малых. Время шло, цивилизация проходились, а работа не находилась.

В какой-то момент Стас решил, что нужно «сменить обстановку». Забронировал тур в Египет на три недели. Позвал с собой Максима, но тот отказался: «Стас, ты в цивилизацию играешь, а я работаю, и отпуск взять не могу». Стас всё понял и уехал один.

В Египте отдых у Стаса проходил прекрасно — активно, ярко, экспрессивно. Он попробовал все: гонки по пустыне на багги, поездки к пирамидам, дайвинг с аквалангом — полный комплект развлечений.

Главное же для нашей истории то, что там он познакомился с красивой девушкой из Москвы — Яной. Вместе они гуляли, тусили, Стас щедро угощал, тратил деньги на широкую ногу. Яне это, разумеется, очень нравилось.

Трёхнедельный отпуск подошёл к концу, и они разъехались по своим городам. Но переписка продолжалась в ВК через сообщения. И в какой-то момент Стас написал: «Знаешь, я соскучился и был бы не против тебя увидеть». А на следующий день Яна ответила: «Ой, как хорошо, я уже купила билет и скоро буду».

Стас был в восторге. Яна приехала и поселилась вместе со Стасом и Максимом в их квартире. Теперь они жили втроём. Но так как у Стаса появилась девушка, «красивая жизнь» набрала обороты. Яна ходила по фитнес-центрам, на косметические процедуры, пилатес, бары, клубы, рестораны. Ногти менялись раз в неделю, вот честно. Всё было дорого и богато. Максим же отошёл на второй план, но его в целом всё устраивало: он работал, а по вечерам лишь изредка виделся с ними.

Деньги уходили постепенно, но неизбежно. Несмотря на десятки тысяч долларов от продажи квартиры, без постоянного дохода средства таяли. Стас начал все отчётливее понимать, что пора искать работу. Поначалу спрашивал знакомых, в том числе и меня. На тот момент я работал на госслужбе и сказал ему честно: максимум, чем могу помочь — поговорить со своим начальством и устроить тебе к себе.

Я представил Стаса руководству, ему предложили под честное слово месяц поработать «в испытательном порядке», без официального трудоустройства, но с оплатой «из кармана». Стас согласился, купил у знакомого старенький Opel (по завышенной цене, разумеется), и начал ездить на работу. Месяц он отработал, руководство им осталось довольно: доступ к реестрам в этот период, ему конечно, не давали, но с документацией он помогал. Ему даже намекнули, что скоро будет конкурс на вакансию, и его возьмут.

Стас сходил на конкурс, но его зачислили только в резерв — мол места отдали другим «своим». Обещали, что в следующем конкурсе (на следующей неделе) примут без проблем, всё уже оговорено. Но Стас уже перегорел, ведь золотых гор на которые он наверное рассчитывал ему на голову не свалились.

Но тут неожиданно ему поступило другое предложение. Одна из женщин на комиссии, заведующая кадрами Минюста между прочим, сказала: «Ты мне нравишься мальчик, а у меня как раз знакомый судья ищет помощника. Съезди к нему, поговори».

Стас поехал. Судья встретил благожелательно, сказал примерно так: «Вроде парень ты неплохой. Если умеешь держать язык за зубами — я тебя не обижу». Думаю тут и дураку понятно , что означает эта фраза. Тем более что суд был не простой, а хозяйственный — там решались денежные споры. Но Стасу даже это не понравилось. Он отказался. Когда он рассказал это мне, у меня глаза на лоб полезли: «Стас, если даже это не устраивает, то извини, но больше вариантов для такого талантливого человека у меня нет». Просто люди годами начинают с секретарей в надежде однажды пробиться в помощники, а тут карта идёт сама в руки и так на всё забить... Мдя... В общем немного он на меня обиделся, за все мои слова, но кто ж ему доктор.

После этого всё вернулось на круги своя: Стас снова сидел дома, играл, общался с Яной, а Максим работал. Яна продолжала жить красиво, и в какой-то момент сказала: «Стас, ну не идёт у тебя, согласен? Надо развеяться. Поехали в Таиланд на месяц». И они улетели — снова за деньги Стаса.

В Таиланде месяц они жили шикарно: экскурсии, развлечения, всё как положено. Но вернувшись, Стас обнаружил, что деньги подходят к концу. К тому же заканчивались те пол года, что были оплачены наперед за аренду квартиры.

Яна подсуетилась и внесла предложение: «А зачем нам и дальше жить втроём с Максимом? У него своя работа, он может снимать жильё сам. А у нас с тобой уже почти семья». Максим воспринял это спокойно, быстро нашёл новое жильё через начальство на работе и помахал им рукой, мол совет да любовь.

А Стас с Яной переехали в двухкомнатную квартиру в «лучшем районе». По деньгам, скорее всего, даже проиграли. Деньги таяли, а Яна ещё и попросила маленькую собачку шпица. Назвала Филей (в честь Киркорова).

А затем она сказала: «Ой знаешь, я так соскучилась по маме... Поеду в Москву, скоро вернусь». Стас, конечно, согласился.

Как то так совпало, что аккурат через пару недель, после отъезда Яны у него почти не осталось изначальных денег. Работы по-прежнему не было. Тогда он решил вернуться в Харьков. Опыт столицы оказался разочарованием. Казалось бы всё? Точка?

Фигушки!!! Жить «на широкую ногу» уже понравилось, и отказаться от этого он не хотел. А деньги где взять? Оставался ещё ж один актив — земля под Харьковом. Стас её продал.

Всё это время Яна продолжала писать: мол, мама не отпускает, но «вот-вот приеду».

И как только выяснилось, что земля под Харьковом продана, у Яны сразу «мама отпустила», билет нашёлся, и она снова приехала — уже в Харьков. Но там у них что-то всё же не заладилось: такой красивой жизни не получилось. Вероятно, из-за мамы Стаса, которая, хоть и смотрела на всё это будто бы равнодушно, но своим осуждающим взглядом мешала Яне чувствовать себя «королевой».

Тогда Яна предложила «ход конём»:

— Стас, смотри, в Киеве у тебя не вышло, в Харькове тоже. А знаешь почему? Потому что эти города тебя сковывают. Поехали-ка в Москву!

Но, конечно, «не с пустыми руками». Старый Opel — продай. Не тащить же его через границу? Гараж, доставшийся от отца, — тоже продай. Без машины же едем. В итоге Стас всё это сбывает и готовится к переезду.

Всё это я узнаю когда с ним созванивался по скайпу. Глаза у меня уже были по пять копеек. Спрашиваю:

— Стас, ну зачем? Кому ты в Москве нужен с украинским дипломом юриста?

А он мне:

— Arenius911, ты ничего не понимаешь! Яна мне всё расчитала. Даже на самых простых работах в Москве платят по полторы-две тысячи баксов. А квартиру можно снять за 500–600 долларов.

Я подумал: «Ну если Яна сказала…»

Закрыл скайп, сижу думаю, ну может я чего то в этой жизни не понимаю? Может тоже нужно все бросить и ехать в Москву, раз всё так просто? Но есть же Гугл, который уж точно сможет помочь мне сложить 2+2...

Начал рассуждать логически - ну кем может работать там чувак с иностранным образованием, которое не применимо в реалиях другой страны? Ну максимум что то такое что не требует специфического навыка в принципе — таксист, охранник, продавец... А сколько стоит недвижке? Путём копания на пять минут становится ясно, что такой зарплаты будет едва хватать на аренду комнаты на краю географии. Я не поленился. Я перезвонил Стасу, попытался объяснить и рассказать. А он в ответ:

— Ладно, я не хотел раньше говорить, чтобы не сглазить. Яна уже всё спланировала. Мы будем жить в шикарном особняке вместе с её друзьями. Так по совокупности будет ещё дешевле, чем снимать комнату. А для меня уже приготовлено хорошее место в их бизнесе. Поставят начальником филиала фирмы!

Ну, что тут скажешь? Пожелал удачи. Стас уехал.

Месяца три-четыре — тишина. Потом звонит наша одногруппница Лера:

— Arenius911, вот хочу спросить совета. Мне вот позвонил Стас. Говорит: «Я в Москве, у нас шикарный бизнес, нужны надёжные люди. И я сразу подумал о тебе! Приезжай!». Я спрашиваю: «А что за бизнес?» Он: «Нет-нет, по скайпу не могу, приезжай — расскажу».

Я Лере сказал: «Даже не думай туда ехать. Мало ли, в какие дела он влез, во что вляпался, кому должен, что теперь зовёт в меру красивых девушек за тридяведь земель. Проблемы у него, а ты окажешься разменной картой». Она призналась, что сама подумала то же самое, просто хотела услышать подтверждение.

Ещё через несколько месяцев узнаю краем уха — Стас вернулся в Харьков. Решил ему позвонить:

— Ну что, как дела? Как Москва, бизнес?

Он:

— Да как-то бизнес не пошёл. С Яной мы разругались. Но я узнал много нового, набрался опыта и теперь готов открывать своё дело здесь!

А ещё через пару недель он пишет снова: «Arenius911, я уже всё продумал, открываюсь! Приезжай в Харьков всё расскажу!». Я отказался, мол ееще только ради невнятных схем не бросал всё и не рвался абы куда, через треть страны. Он - «ну давай по скайпу покажу». Я согласился.

«Презентация» оказалась классической пирамидой. Схема уровня МММ: покупаешь какие-то часы Аля "Ролеххх" на конкретном сайте, приводишь трёх людей, они тоже покупают — тебе капает комиссия. Я спросил:

— Стас, а геометрическую прогрессию в школе ты учил? Если всё так просто как ты пытаешься мне въехать, посчитай, на сколько шагов хватит населения земного шара?

Он обиделся: «У тебя просто нет коммерческой жилки». На этом его бизнес-деятельность, насколько я знаю, и закончилась.

Потом до меня доходили слухи: вкладывался куда-то, прогорел, уехал в Польшу — стриг собак. Вернулся, снова пытался заняться стрижкой собак уже в Харькове. Но честно — мне это уже было совсем неинтересно.

Самое обидное: парень ведь вроде был неглупый. И это была далеко не первая его девушка. Ну т.е. на какую то первую влюблённость списать нельзя. И вот так всё обернулось. Ну, бывает.

Эта история вообще у меня надолго стала одной из любимых. Всегда лучше учиться на чужих ошибках, чем совершать свои.